На Сущевском валу он впервые почувствовал какой-то дискомфорт. Что-то было не так то ли с ним самим, то ли с машиной, то ли с окружающим миром. Севрук старательно проанализировал свои ощущения. С ним был полный порядок, машина тянула как зверь и, как всегда, великолепно слушалась руля. Тогда он огляделся по сторонам, уделив особенное внимание зеркалу заднего вида.

Естественно, причина его беспокойства обнаружилась именно там, в зеркале. Это был красный, как пожарная машина, десятилетний “форд-сьерра”, который Севрук впервые заметил еще на Малой Дмитровке. Спутать эту машину с какой-либо другой невозможно: при своей режущей глаз расцветке она щеголяла красными белорусскими номерами. Конечно, это могло быть обыкновенным совпадением, но Севрук привык доверять интуиции, хотя само это слово приходило ему на ум довольно редко. Обычно Вадим Александрович описывал свои интуитивные догадки следующим образом: “Жопой чувствую”. Вот и сейчас где-то в районе вышеупомянутого места у него зашевелилось нехорошее предчувствие, которое упорно подсказывало Севруку, что краснея “сьерра” увязалась за ним неспроста.

Севрук прибавил газу, разогнав машину до запрещенных ста двадцати километров в час, и пулей проскочил перекресток на красный свет, едва не угодив под троллейбус. Это был чертовски рискованный маневр, призванный раз и навсегда расставить все точки над “i”, а заодно и избавить Вадима Александровича от предполагаемого преследования.

Он снова посмотрел в зеркало и громко, с большим чувством выругался: красный “форд” был тут как тут, отставая от его машины корпуса на четыре, никак не больше.

Нарушая все мыслимые и немыслимые правила, Севрук повернул налево, под бешеный визг покрышек выровнял машину и рванул по прямому как стрела проспекту Мира, все время наращивая скорость.

«Твою мать! – выругался он, наблюдая за тем, как петляет в потоке транспорта красный “седан”. – Ни пистолета, ничего! Оперативно дядюшка работает, ничего не скажешь! Неужели офис прослушивается? А почему бы и нет? Если старый, боров что-то заподозрил, принять некоторые меры предосторожности ему сам Бог велел. Ну, стервец! На буксире я его тащу, что ли? Ничего, дай только из города выскочить, там мы с тобой поиграем в догонялки…»

Он не сомневался, что без труда уйдет от пожилой ярко-красной тележки на своем мощном полноприводном звере. Собственно, “форд” давно должен был отстать, и тот факт, что он все еще упрямо маячил в зеркале заднего вида, можно было объяснить только высочайшим мастерством водителя. Этот тип как-то ухитрялся сохранять скорость и при каждом маневре выигрывал у Севрука то секунду, то полсекунды, а то и какую-нибудь сотую ее долю, но вот именно выигрывал, а не проигрывал. Вадиму оставалось уповать только на то, что за городом, где нет необходимости маневрировать, это преимущество водителя “форда” потеряет всякое значение, а на первый план выйдут более привычные, конкретные и солидные вещи – мощность двигателя и возраст автомобиля, например.

Севрук проскочил по эстакаде над железнодорожными путями и помчался по Ярославскому шоссе. Здесь стало посвободнее, и красный “форд” начал заметно отставать.

– Москва – Воронеж, хрен догонишь! – радостно выкрикнул Севрук, глядя в зеркало заднего вида.

Он еще немного прибавил газу, хотя в последние несколько минут его не покидало ощущение, что делать этого не стоит. Купленная за бешеные деньги у белорусских “гонщиков” на рынке машина на ста пятидесяти километрах в час начинала неприятно рыскать, а когда стрелка спидометра подобралась к следующей отметке, Севрук почувствовал, что управлять джипом стало по-настоящему трудно. Ручная лошадка начала проявлять характер, и Севрук боялся, что, разогнавшись еще немного, может отправиться прямиком на небо.

– Суки, – горько прокомментировал эту неприятную ситуацию Севрук, – и тут развели! Кругом жулье, что ты будешь делать!

Его огорчение было совершенно искренним. В свое время он продал столько битых, перекрашенных, краденых, ржавых, ни на что не годных автомобилей, после соответствующей обработки выглядевших не хуже новых, что был на сто процентов уверен: с ним такой номер не пройдет. И вот, извольте! Машине два года, движок и подвеска в полном порядке, рулевое тестировал неделю назад, на спидометре каких-то жалких полторы сотни, а этот гроб так и норовит соскочить с дороги! Геометрия кузова, подумал Севрук. Все дело в том, что эти козлы нарушили геометрию кузова. Наверное, машина все-таки была битая, и ремонтировали ее, что называется, на колене… Есть такие умельцы: берут две битых тачки, отрезают от одной передок, от другой – зад, сваривают, шлифуют, красят, и получается не машина, а звоночек… С виду, разумеется. И выползают все недостатки именно тогда, когда от скорости и управляемости машины зависит твоя жизнь.

От всех этих обидных и горьких размышлений его нога словно сама собой ослабила давление на педаль акселератора. Скорость упала до ста тридцати, и машина снова пошла как по ниточке. Настроение у Сев-рука улучшилось, тем более что красная “сьерра" окончательно затерялась где-то позади.

Пост ГИБДД он прополз буквально по-пластунски, мертво держа на спидометре положенный сороковник. После бешеной гонки по московским улицам такое движение было сродни езде на инвалидной коляске. Севруку казалось, что его голова оторвалась от тела и стремительно летит впереди машины, время от времени с неохотой возвращаясь назад, чтобы посмотреть, как там дела, и слегка подкорректировать курс.

Сразу же за постом он снова разогнал машину, посмотрел в зеркало и выругался: красный “форд” продолжал погоню. Он был тут как тут во всей своей красе, и Севрук окончательно понял, что отделаться от этого подонка будет сложнее, чем ему казалось поначалу.

…Развязка наступила уже на десятом километре Ярославского шоссе, когда Севрук, стремясь объехать тащившегося во втором ряду совка на “москвиче”, опрометчиво принял не влево, а вправо. Перед ним вдруг, словно из-под земли, возник косо стоявший на трех колесах грузовик. По глазам ударили ритмичные вспышки аварийной сигнализации, красный жестяной треугольник предупреждающего знака с дребезгом отлетел в кювет, отброшенный бампером джипа. Севрук крутанул руль влево, с опозданием поняв, что сделал это чересчур широко и резко. Его неудержимо несло по мокрому от дождя асфальту на полосу встречного движения, прямо под колеса тревожно гудящей фуры. Севрук крутанул руль в обратную сторону, джип выписал на мокрой дороге немыслимый вензель. Тормозные фонари полыхнули тревожным красным огнем, когда Севрук попытался остановить неудержимо рвущуюся в полет машину. Удержаться на дороге это ему не помогло, но жизнь себе Севрук сохранил – по крайней мере, на какое-то время. Джип юзом прошелся по обочине, вспахивая ее протектором широких покрышек, и медленно, устало соскользнул носом в кювет, обиженно задрав к небу высокую черную корму.

Севрук, который по многолетней привычке игнорировал ремень безопасности, больно приложился физиономией к верхнему краю рулевого колеса. Рот его наполнился кровью, и, пошуровав внутри языком, Вадим пришел к выводу, что разбил верхнюю губу и сильно расшатал пару передних зубов.

Он еще сидел неподвижно, постепенно приходя в себя и слушая, как по крыше машины барабанит дождь, когда в кармане его пиджака зазвонил мобильный телефон. Севрук вынул трубку из кармана и ответил на вызов, тупо глядя, как от мокрого капота, как от загнанной лошади, поднимается белый пар.

– Вадим Саныч, вы целы? – встревоженно спросил смутно знакомый голос в трубке.

– Относительно, – буркнул Севрук. – Кто это?

– Это Мухин Алексей… Из группы Караваева. Ну, Муха я, неужели не помните?

– А, Муха, – все еще туго соображая, сказал Севрук. Он оглянулся и увидел красный “форд”, который медленно подъехал и остановился в нескольких метрах от его завалившегося в кювет джипа. Из “форда” никто не вышел, и это почему-то напугало Вадима больше всего. Он вдруг решил, что красная “сьерра” будет стоять здесь и терпеливо ждать, пока он выберется из кювета, чтобы немедленно возобновить безумную гонку на выживание. – Слушай, Муха, – быстро заговорил он в трубку. – Хорошо, что это ты. Я на Ярославском. На меня тут наехали какие-то… Загнали в кювет, чуть богу душу не отдал…

– Загнали, говорите? – каким-то странным тоном переспросил Муха. – Ну, Вадим Саныч, ну, ей-богу! Что вы, в самом деле! Это ж я! Максим Владимирыч велел вас пасти на всякий пожарный случай, чтобы, значит, чего не вышло… Ну, обычный эскорт, елы-палы! А вы как с цепи сорвались. Я думал, у меня движок выскочит и вперед машины побежит.

– Чего? – раздельно, по складам, спросил Севрук, не в силах поверить услышанному. – Это я от тебя, что ли, когти рвал?

– Ну натурально! – весело ответил Муха. Севрук оглянулся. Передняя дверца “сьерры” со стороны водителя была открыта, и Муха, высунувшись под дождь, весело махал ему рукой с зажатым в ней телефоном.

– Ах ты, мразь, – сказал ему Севрук. – А раньше предупредить ты не мог?

– Это на такой скорости? Да мы бы с вами оба тогда.., того.

– Муха, – с чувством сказал Севрук, – ты знаешь, что ты идиот? Буксир давай, дубина стоеросовая…

Домой он добрался только около полудня. Поднимаясь в лифте, Севрук с некоторой натугой думал о том, что, возможно, напрасно сюда приехал. Выделенная Караваевым охрана яснее всяких слов говорила о том, что, во-первых, Сушеный Макс считает ситуацию очень серьезной, а во-вторых, что она, ситуация, настолько серьезна, что Караваев не смог послать к Севруку никого, кроме этого идиота Мухи. Но эти мысли были какими-то отвлеченными, плоскими, словно Севрук думал не о себе, а о герое бездарного детективного фильма. Его усталое тело требовало горячей ванны, плотного обеда и хорошей выпивки. Два дня форы, вяло подумал Севрук. У меня есть два дня, так почему бы не потратить часок на то, чтобы очухаться? Сука Муха, я ему это еще припомню…

Он вошел в квартиру, тщательно запер за собой обе двери и двинулся прямиком в туалет. Там, где коридор под прямым углом поворачивал направо, к кухне, за выступом стены стоял молодой человек непримечательной наружности, одетый скромно и со вкусом. Он стоял прижавшись спиной к стене и держал в вытянутой параллельно полу левой руке обшарпанный черный “ТТ”, полчаса назад извлеченный из тайника за унитазом. Ждать в пустой квартире, не имея возможности даже выкурить сигаретку, было неимоверно нудно, и молодой человек не испытывал ничего, кроме нетерпеливого желания поскорее покончить со своей грязной работой и перейти к приятным делам.

Все было просто и буднично. Когда деловито шагающий Севрук появился из-за угла, молодой человек слегка подкорректировал прицел и плавно потянул за спусковой крючок. Старый “ТТ” в его руке зло подпрыгнул, больно ударив молодого человека по подушечке между большим и указательным пальцами. Выстрел хлестнул по барабанным перепонкам. Севрука отбросило к дверям спальни, как будто кто-то засветил ему в ухо невидимым, но очень тяжелым кулаком. Он тяжело рухнул на паркет, обильно пачкая его кровью, и так и остался там лежать, глядя в потолок широко открытыми стеклянными глазами. Плоский пластиковый кейс отлетел в сторону и ударился о дверной косяк, но замочки выдержали.

Молодой человек быстро, но без лишней спешки подошел к трупу и наклонился над ним. Пуля вошла точно в правый висок, выброс пороховых газов заметно опалил кожу. Удачливый стрелок удовлетворенно кивнул, протер пистолет полой своей спортивной куртки и вложил его в еще теплые пальцы Севрука. После этого он еще немного поколдовал над кодовыми замочками кейса, откинул крышку, тихо присвистнул и выгрузил содержимое чемоданчика в свою спортивную сумку. В опустевший кейс молодой человек небрежно бросил две толстые канцелярские папки – те самые, которые вез, но так и не довез до теплого города Сан-Франциско архитектор Голобородько. Напоследок стрелок вынул из кармана Севрука его бумажник, удалил оттуда липовую повестку из прокуратуры и аккуратно вернул бумажник на место, не тронув лежавших там денег и кредитных карточек.

Выйдя из подъезда, киллер свернул за угол и уселся на переднее пассажирское сиденье поджидавшей его ярко-красной “сьерры”.

– Давай заводи, – скомандовал он Мухе, поднося зажигалку к уголку повестки и чиркая колесиком. – Надо отвезти Сушеному вот это. – Он похлопал ладонью по сумке с деньгами. – Слушай, а вот интересно: откуда Сушеный знал, что Севрук как раз в это время домой заявится?

– Да ничего он не знал, – ответил Муха, перестраиваясь в левый ряд. – Если б знал, не заставил бы меня за ним по всему городу гоняться.

И он показал своему напарнику лежавший в бардачке парабеллум с самодельным глушителем.

В тот день Максим Владимирович Караваев был занят, как однорукий расклейщик афиш. Он думал, что у него в запасе есть еще несколько дней, а может быть, и недель, но Школьников фактически сам дал ему сигнал к завершению операции, приказав заодно с Севруком убрать и поселившегося в домике на озере журналиста. Поэтому Караваеву пришлось торопиться изо всех сил и при этом очень точно рассчитывать время, чтобы случайно не выдать себя излишней спешкой.

В подобных ситуациях для него всегда самым трудным было ожидание. Ведя машину по направлению к даче Владислава Андреевича, Караваев хмурился: ему казалось, что он напрасно доверил своим подчиненным такое ответственное дело, как устранение Севрука. Они же не умеют ничего, только деньги считать горазды!

Усилием воли он заставил себя успокоиться. Все рассчитано на десять ходов вперед, как в столь любимых Владиславом Андреевичем шахматах. Никаких неожиданностей не предвидится, ребятам остается только спустить курок, а этому они уж как-нибудь обучены: сам подбирал, сам натаскивал… Невозможно всегда и все делать самому, это просто непрофессионально.

Дело, ради которого он ехал на дачу Школьникова, было, с одной стороны, пустяковым, но пустячок этот был из тех, которые оказывают решающее влияние на исход любой операции. Караваев справился с ним за пятнадцать минут, восемь из которых ушли на возню с замком архаичного потайного сейфа. Школьников по наивности своей полагал, что о существовании этого сейфа не знает ни одна живая душа. Караваев всеми силами поддерживал в нем это в высшей степени полезное для себя убеждение, тем более что один раз старику все-таки удалось его провести – с домиком на озере. А если считать “хаммер”, то получалось целых два раза…

Но о сейфе Караваев знал, так же как и о том, что именно в этой древней жестянке хранится хваленое досье, в которое Школьников старательно и прилежно заносил каждый его, Максима Караваева, шаг. В какой-то степени существование этого досье было для Караваева полезно: эта куча макулатуры давала Школьникову ощущение безопасности и защищенности от всех бед. Когда держишь на коротком поводке такого профессионала, как Макс Караваев, можно чувствовать себя защищенным! Только" вот не надо забывать, что держать такого человека за горло и вообще трогать его руками – очень нездоровое занятие. А Школьников об этом забыл – надо думать, из-за многолетней привычки во всем полагаться на своего верного Максика…

Караваев не стал трогать досье, ограничившись тем, что подобрал комбинацию цифрового замка и, приоткрыв тяжелую стальную дверцу, посмотрел на лежавшую внутри толстую папку. Можно было допустить, что, приехав на дачу, старик первым делом полезет проверять, на месте ли досье. Но вряд ли он сразу после долгого и полного треволнений дня станет менять код замка. Да и вообще, скорее всего этот сейф Владик открывает не чаще раза в месяц, чтобы занести в папочку самые свежие наблюдения за поведением своего домашнего любимца по кличке Максик. Приезжая сюда, старик первым делом прикладывается к бутылочке, а уж потом начинает осматриваться и прикидывать, чем бы ему заняться, так сказать, вдали от шума городского. Вероятнее всего, так же он поступит и сегодня, а после этого за него можно будет не опасаться…

«А может, не стоит мудрить? – подумал Караваев, снова запирая сейф и ставя на место декоративную филенку, за которой была спрятана массивная стальная дверца. – Что я, в самом деле, разыгрываю из себя графа Монте-Кристо? Ампула со мной. Если добавить в его любимую бутылку три капли, он будет до утра спать как младенец – из пушки не разбудишь. А если запузырить туда всю ампулу, он вообще никогда не проснется. Я не знаю, какой диагноз поставит коновал, который будет выписывать свидетельство о смерти, но могу ручаться, что слово “отравление” там фигурировать не будет. Так, может, того?.. А?»

Он вынул из кармана ампулу, точно зная, что никакого “того” не будет. Караваев умел действовать спонтанно, по наитию, но лишь в тех случаях, когда на него сваливалось что-то непредвиденное и времени на раздумья не оставалось. Имея план, Максим Владимирович всегда придерживался его со скрупулезной точностью, и эта привычка еще ни разу его не подводила. Все дело в том, считал Караваев, что план должен быть составлен тщательно и с учетом всех возможных последствий: только это может служить надежной гарантией от неожиданностей. А если ты на ходу, повинуясь случайным импульсам, начинаешь вносить в свой план изменения, жди беды: последствия этих изменений просчитать очень трудно, особенно если ты сильно торопишься.

Пока Караваев размышлял, его умелые руки действовали сами собой. Они хорошо знали, что нужно делать, да и работа на сей раз действительно была пустяковая. Три капли прозрачной жидкости упали в открытую бутылку коньяка и растворились там без следа, не оказав никакого воздействия ни на цвет, ни на запах, ни – Караваев знал это наверняка – на вкус напитка. Обнаружить в коньяке присутствие постороннего вещества можно было бы лишь при очень тщательном и дорогостоящем химическом анализе, да и то если знать, что ищешь.

Покончив с этим делом, Караваев аккуратно запер за собой дверь загодя изготовленным дубликатом ключа, вышел за калитку, запер и ее тоже, скорым шагом преодолел расстояние до ближайшего поворота и сел за руль спрятанной в кустах машины.

Возвращаясь в город, он боролся с острым желанием позвонить Севруку или, в крайнем случае, своим людям. Никуда звонить он, конечно же, не стал: его звонок мог отвлечь Муху с напарником от дела в самый ключевой момент, а с Севруком ему было не о чем разговаривать. Разве что спросить этак удивленно: “Ты что, до сих пор жив? Безобразие!”.

Потом ему все-таки позвонил Муха и доложил, что дело в шляпе. Он так и сказал: дело в шляпе, – и Караваев привычно сделал в памяти зарубку, чтобы ненароком не забыть вставить Мухе хороший фитиль за панибратский тон в разговоре с начальством. Потом он вспомнил, что, если дело выгорит, ему будет наплевать и на Муху, и на всех прочих: он их просто больше никогда не увидит.

Он сгонял на Белорусский, где встретился со своими людьми и получил от них сумку с деньгами Севрука. Здесь же, не сходя с места, он выплатил исполнителям причитающийся им процент и узнал подробности дела. Подробности эти его полностью устроили: замученный угрызениями совести или, что гораздо вероятнее, какими-то гораздо более земными, не столь возвышенными проблемами, глава строительной фирмы Севрук застрелился из пистолета, который он незаконно хранил у себя в квартире. Улики, помогающие постичь суть проблем предпринимателя Севрука, будут обнаружены в лежащем рядом с ним кейсе. Любому следаку при первом же взгляде на эту картинку все сделается настолько ясно, что он наверняка не станет вдаваться в подробности и поведет дело по пути наименьшего сопротивления…

В половине второго пополудни Караваев уже был дома. Он снял пиджак, повалился на продавленный диван с засаленной матерчатой обивкой, нащупал трубку радиотелефона и, закуривая одной рукой, большим пальцем набрал номер рабочего телефона Школьникова. Он специально не стал звонить Владиславу Андреевичу из машины, чтобы аппарат в его офисе определил его домашний номер, а не номер его мобильника.

«Что за люди, – подумал Караваев, слушая длинные гудки в трубке. – Что дядюшка, что племянник – оба хороши. Суббота, а они торчат на работе и персонал, между прочим, держат. Самим делать нечего, так они еще и людей напрягают в выходной день…»

Школьников снял трубку после четвертого гудка. “Все правильно, – подумал Караваев. – Два звонка, пока аппарат определяет номер, потом еще парочка, пока он его проговаривает, и – оп-ля!"

– Владислав Андреевич, – сказал он в трубку, – Караваев беспокоит. Я только хотел сообщить, что главная часть нашей проблемы уже решена.

– Оперативно, – недрогнувшим голосом похвалил Школьников, как будто речь шла о заключении какой-то незначительной сделки, а не об убийстве его родственника, пускай себе и дальнего. – Есть что-нибудь, что мне необходимо знать?

– Только то, что все прошло как по маслу, – сказал Караваев. – Дело в шляпе, – вспомнил он слова Мухи и подумал: нарушаю субординацию. Надо бы взять себя в руки, не то старик забеспокоится: с чего это, скажет, Максик такой веселый?

– Так, – медленно сказал Школьников. – А.., где?

– На квартире, – доложил Караваев. – Так что лучше всего вам поехать на дачу и узнать обо всем из новостей. Кстати, если все пойдет нормально, случится это нескоро.

«К тому времени, когда это случится, у тебя уже будет навалом других забот, – подумал он при этом. – Готовься, старый боров.»

Закончив разговор со Школьниковым, Максим Владимирович переоделся в домашнее, аккуратно повесил костюм в древний трехстворчатый шкаф, на всякий случай завел будильник на восемь часов вечера и завалился вздремнуть перед предстоящим ночным приключением. Набитая деньгами спортивная сумка стояла на замусоренном полу рядом с диваном, и, вытянув руку. Караваев мог легко коснуться ее матерчатого бока. “Вот странно, – подумал он, уже начиная засыпать. – Интересно все-таки устроен человек. За ту сумму, что лежит сейчас у меня под рукой, люди по целой жизни бьются как рыба об лед, убивают друг друга, лгут, воруют, сидят в тюрьмах… Не так давно я сам за такие деньги готов был на что угодно. Но, когда впереди маячат миллионы, сто пятьдесят тысяч перестают восприниматься как солидные деньги, превращаясь в мелочишку, которой можно пожертвовать ради достижения цели."

Он заснул и проснулся секунд за двадцать до того, как должен был зазвонить будильник. Караваев нарочно не стал смотреть на часы, чтобы проверить свое ощущение времени, а вместо этого, лежа с закрытыми глазами, начал считать секунды: и-раз, и-два, и-три… На счете “двадцать один” внутри будильника раздался характерный щелчок, и старый, но безотказный жестяной механизм принялся истерично трезвонить. Караваев привычно накрыл его ладонью, нащупал рычажок на обратной стороне корпуса, выключил звонок и рывком сбросил ноги с дивана.

Первым делом он умылся холодной водой, устранив неприятную вялость, которая всегда возникала у него после дневного сна. Затем не спеша сварил себе солидную порцию магазинных пельменей и умял все до последней ложки, заедая ржаным хлебом, чтобы во время работы не отвлекаться на мысли о еде. Ночь предстояла долгая. Караваев не без оснований предполагал, что, если ему удастся лечь спать хотя бы часов в пять-шесть утра, это можно будет считать подарком судьбы. Только выпив обжигающего чаю с громадным бутербродом, бывший подполковник позволил себе выкурить сигарету. После этого он пошел одеваться, чувствуя себя сытым, отлично отдохнувшим, бодрым и как никогда готовым к действию. Ему предстояла довольно грязная работа, но к выполнению грязной работы Максим Караваев привык, а награда за нее в данном случае ожидалась очень солидная.

Он облачился в темные, далеко не первой молодости брюки из плотной материи – джинсов Сушеный Макс не признавал принципиально, – серую рубашку с длинным рукавом и старую темно-синюю куртку, в каких когда-то ходил техсостав военной авиации. На ноги Караваев надел не новые, очень удобные черные кожаные туфли на толстой резиновой подошве без протектора: за окном все еще барабанил дождик, и подполковник не хотел, чтобы вокруг охотничьего домика оставались характерные следы.

Когда он остановил машину в сотне метров от дачи Школьникова, уже стемнело, чему немало способствовали плотные дождевые тучи, мертво зависшие над лесом. Облачность висела сплошным покрывалом на многие сотни километров, ветра почти не было, так что ночь, судя по всему, обещала быть непроглядно темной, что как нельзя подходило для выполнения задуманной Караваевым операции.

Караваев дошел до дачи пешком и толкнулся в калитку. Та оказалась запертой, но это не остановило бы подполковника, даже если бы у него не было дубликата ключа.

Свет на веранде не горел, но сквозь шторы на окнах гостиной пробивалось приглушенное зеленоватое сияние включенного торшера. Караваев легко, по-молодому перемахнул через перила веранды, подкрался к окну и заглянул вовнутрь.

Полупрозрачные тюлевые занавески почти не мешали смотреть, и Караваев сразу увидел Владислава Андреевича. Школьников спал, сидя в кресле, откинув на мягкий подголовник седую щекастую голову, в такой позе, что Караваев даже немного испугался: уж не переборщил ли он со своим лекарством? Потом он заметил, что грудь Владислава Андреевича мерно вздымается через равные промежутки времени, и успокоился: препарат сработал как надо. В том, что Школьников спит именно под воздействием препарата, можно было не сомневаться: на журнальном столике перед ним стояла знакомая квадратная бутылка, а присмотревшись как следует. Караваев разглядел и треугольную коньячную рюмку, донышко которой было слегка запачкано коричневым.

Входная дверь, естественно, оказалась незапертой. Караваев вошел, предварительно хорошенько вытерев ноги о лежавший под дверью половичок, приблизился к Владиславу Андреевичу и осторожно потряс его за плечо. Школьников храпел, как дизельный грузовик с неисправным глушителем, и ни на что не реагировал. Тогда Караваев взял у него из кармана тяжелую связку ключей и вышел из дома.

Он спокойно загнал свою “десятку” во двор, вывел из гаража “хаммер”, вырулил на дорогу, заглушил двигатель и вернулся в дом. Некоторое время ушло у него на поиск ключа от оружейного шкафчика, но в конце концов тот обнаружился в одном из ящиков письменного стола. Караваев, немного поколебавшись, остановил свой выбор на винчестере – том самом, из которого так лихо палил Школьников несколько дней назад. Он зарядил винтовку, сунул ее под мышку и, не скрываясь, двинулся к машине.

С управлением подполковник освоился быстро. Лет пятнадцать назад он уже водил такой автомобиль – одну из первых моделей – и пришел к выводу, что за прошедший срок в конструкции произошло не так уж много изменений. Караваев отнесся к такому консерватизму с полным одобрением: он любил вещи, сделанные на века и не требующие усовершенствований.

Винтовку он положил на заднее сиденье, чтобы на каком-нибудь особенно здоровенном ухабе эта чертова штуковина не выпалила сама собой, проделав в его шкуре лишнее отверстие. Закончив приготовления, Караваев поплевал через левое плечо, сунул в зубы сигарету, завел двигатель и включил первую передачу.

В лесу было уже совсем темно. Широко расставленные фары “хаммера” выхватывали из мрака призрачные силуэты кустов, стволы деревьев, какие-то коряги, не замеченные Караваевым во время предыдущей поездки, опасно торчавшие у самой дороги пни, косматые пряди травы, корни деревьев, выпиравшие из земли, как узловатые пальцы небрежно похороненных великанов… Тяжелая и неповоротливая после недавнего дождя мошкара тучами слеталась на свет, бестолково толклась в конусах белого электрического сияния, стремительно неслась навстречу и тысячами гибла, разбиваясь о решетку радиатора и широкое лобовое стекло. Караваев опустил окно со своей стороны, и рев мощного двигателя возвращался к нему дробным эхом, многократно отражаясь от стволов деревьев, как будто подполковник вел машину по какому-то ущелью или тоннелю.

Луж на дороге в этот раз было еще больше, и Караваев проскакивал их с ходу, окатывая придорожные кусты целыми водопадами грязной воды. Брызги время от времени залетали в окно, и, докурив сигарету до фильтра, подполковник поднял стекло. Иногда лужи оказывались настолько глубокими, что разбрызгиваемая бампером вода мутной волной с шумом плескала в ветровое стекло. Тогда Караваев врубал “дворники”, с удовлетворением думая о том, что, когда наутро гараж Школьникова откроют, “хаммер” будет по самую крышу забрызган свежей грязью.

«Ах, Владислав Андреевич, – подумал он с издевкой. – Все в этом мире преходяще – деньги, положение в обществе, свобода, здоровье и даже сама жизнь. Нет ничего вечного, даже звезды рано или поздно умирают – настоящие звезды, те, что в небе, а не те, которые по телевизору… Все на свете имеет свой срок, и ваше время наконец пришло. А вы спите, уважаемый Владислав Андреевич, и не слышите тяжелой поступи рока, от которой трясется ваш дом. Спи, старый боров, спи крепко и не вздумай мне мешать, потому что твой рок – это я, и только я сейчас решаю, жить тебе или умереть…»

За болотистой ложбиной, по дну которой была проложена гать, дорога стала получше, и Караваев снова опустил стекло. Ему нравилось ощущать на своем разгоряченном лице тугой прохладный ветер, напоенный влагой и запахами леса. Он прибавил газу, разогнав машину почти до ста километров в час. Колеса время от времени громыхали, налетая на выступающие из земли корни старых сосен, но Караваева это не беспокоило: машина была не его, да и ее хозяину, если все пойдет по плану, она больше не пригодится. Скорее всего, подумал подполковник, “хаммер” конфискуют и продадут с аукциона, а точнее, толкнут по знакомству за четверть цены. Ну а тот, кому за бесценок достанется такая зверюга, уж как-нибудь справится с ремонтом…

Когда впереди показались железные ворота и призрачно белевшая в темноте бетонная стена, подполковник слегка притормозил, перегнулся через соседнее сиденье и опустил стекло в правом окошке. После этого он переложил винчестер на переднее сиденье, до отказа выжал акселератор и отпустил сцепление.

"Хаммер” с густым злобным ревом прыгнул вперед, с диким грохотом и лязгом сорвал ворота с петель и, прогромыхав по упавшим створкам, ворвался во двор. Караваев расчетливо тормознул у самого крыльца, так что машину развернуло к дому правым боком, еще раз газанул на холостом ходу, заставив двигатель взреветь, и поднял винтовку на уровень глаз.