– Меня интересует часть коллекции моего отца, – он подал листок со списком из восьми позиций, – вот эти картины, господин Шелковников, в первую очередь.

– Барон, надеюсь, вы понимаете, что именно предлагаете мне совершить?

– Надеюсь, и вы понимаете, господин Шелковников, что за каждую указанную картину вам будет заплачена значительная сумма.

– Значительная – это понятие растяжимое, – заметил Шелковников, – меня интересует общий размер суммы.

– Если за все картины вы получите миллион, вас это устроит?

– Марок?

– Долларов.

– Миллион американских долларов? – переспросил Шелковников.

– Да, – ответил барон фон Рунге. – Сумма приличная. Даже если вы попытаетесь продавать эти картины на аукционах, больше вам не выручить, поверьте, я это знаю. Тем более, картины по праву принадлежат мне: о том, что они вывезены незаконно, знают на Западе все.

– Это понятно, – сказал Павел Павлович, – но тут встает политический вопрос. Ведь если я вам их продам, я нарушу массу законов.

– Естественно, нарушите, – надменно, с сознанием своего превосходства улыбнулся барон. – Но вы на этом заработаете. Я не зря обратился к вам. Полагаю, вы не откажетесь?

– Нет, не откажусь, – Шелковников ответил столь же надменной улыбкой.

– Тогда я могу считать, что мы договорились?

– Но это не такое быстрое дело, как вам может показаться, барон. Картины вы получите, но вам придется подождать и, возможно, долго…

– А я вас и не тороплю, господин Шелковников.

Думаю, время у нас есть, ни вы, ни я умирать пока не собираемся. Вот чек, – барон извлек из внутреннего кармана смокинга чек и вписал сумму, – это аванс.

Павел Павлович чек принял, спрятал его в портмоне.

С этой второй встречи, собственно говоря, для Шелковникова все и началось. Время стояло смутное, бедное, и найти людей, готовых похитить картины из хранилища Смоленского краеведческого музея, большого труда не составило, хотя поначалу не обошлось без трудностей.

Шелковников, оставшись один на один с главным хранителем музея Скуратовичем, предложил ему на время вынести картины из хранилища. Для Василия Антоновича он все еще был представителем КГБ. Но несмотря на это, Скуратович отказался наотрез. По выражению лица хранителя Шелковников понял: тот испугался.

«Раз испугался, значит, никому о разговоре не скажет, но дел с ним больше иметь нельзя», – справедливо заключил Павел Павлович.

Пришлось вспомнить о старых связях. Пара звонков – и старика уволили из музея, благо возраст у него был уже далеко запенсионный. На его место назначили другого хранителя, который раньше работал под началом несговорчивого Скуратовича.

А затем…

Несколько поездок из Москвы в Смоленск, и дело было сделано.

Он сумел договориться с новым главным хранителем, мужчиной предпенсионного возраста, который знал все о том, что творится в музее, и имел доступ в хранилище. Отставной майор КГБ решил действовать старым проверенным способом: на место подлинников надо было положить искусно выполненные подделки, чтобы никто сразу не смог уличить и определить пропажу. А пройдет время – тогда пусть разбираются, что же именно было привезено из Германии в далеком сорок пятом году.

Вот тут-то и был подключен к делу реставратор Брусковицкий, с которым Шелковникова познакомили нужные люди. По одной, а иногда и по две картины хранитель выносил из запасников и передавал Павлу Павловичу. Тот с картинами ехал к Брусковицкому, оставлял полотна у него, и реставратор, не жалея времени и сил, выполнял подделки.

Через полтора года вся эта работа была закончена, и теперь Павел Павлович ехал в Смоленск с двумя искусно выполненными подделками. Все восемь холстов, которые были заказаны ему бароном Гансом Отто фон Рунге, находились в надежном месте и ждали своего часа.

Предварительно Павел Павлович позвонил хранителю в Смоленск и сказал, что вечером он будет у него. Жил хранитель на окраине Смоленска в своем деревянном доме. Дом окружал старый сад, такой же старый, как и сам хозяин дома. Нового хранителя музея звали Ипполит Самсонович Кругляков. Это был высокий сухощавый мужчина с изувеченной правой ногой, которую он при ходьбе немного волочил.

При каких обстоятельствах Кругляков получил увечье, Шелковников никогда не спрашивал, хотя у него с хранителем сразу же наладились добрые отношения, деловые и приятельские. Шелковников тоже был инвалидом, его правая рука была повреждена, и он никогда не снимал черную перчатку с кисти. В общем, два инвалида отлично поладили.

Шелковников с запакованными холстами под мышкой подошел к калитке и нажал кнопку звонка. Дверь в доме тут же открылась, на пороге появился хозяин, опираясь на самодельную палку.

– О, какие люди! – воскликнул Ипполит Самсонович и прихрамывая, спустился с крыльца. Он распахнул калитку и, галантно поклонившись, указал гостю на открытую дверь. – Погода неважная, – пробурчал хранитель краеведческого музея, поспешая следом, – совсем ни к черту. Да еще канализация в музее барахлит, воды в одном из подвалов по щиколотку.

Целый день сегодня переносили экспонаты из одного подвала в другой.

Шелковников на это ничего не сказал и боком прошел в дом.

– А где супруга? – уже войдя в дом, спросил Павел Павлович.

– Не надо ей ничего слышать и тем более видеть. Я ее отправил к дочери. Проходите, раздевайтесь, присаживайтесь. Чаю?

– У меня не очень много времени, Ипполит Самсонович, поэтому перейдем к делу сразу же.

– Что ж, к делу, так к делу. Вы привезли полотна?

– Конечно, вот они, – подал картины Шелковников.

Ипполит Самсонович быстро развязал дорожные ремни, затем извлек из картонной коробки два подрамника с холстами и даже причмокнул языком.

– Не отличишь, умело сработано!

– Фирма веников не вяжет.

– Уж не говорите…

Хранитель еще пару минут любовался искусно сработанными подделками.

– Ну, как на ваш взгляд? – осведомился Шелковников.

– По-моему, вполне. И подрамник такой, как на оригинале, и полотно такое же.

– Да, я проследил, чтобы все было сделано обстоятельно, точь-в-точь.

– А может, вам еще что-нибудь нужно, Павел Павлович?

– Да нет, пока ничего.

– А то я могу. Тем более, что сейчас мы будем наводить порядок в тех подвалах, где хранится коллекция, и доступ туда будет свободен.

– Нет, верните все это на место, как было, и пока ничего больше…

– Жаль, жаль…

– Вот ваши деньги. – В левой руке Шелковникова появился конверт, такой же толстый и весомый, как и несколько дней назад в мастерской Олега Иосифовича Брусковицкого.

У хранителя задрожали руки, он и думать не думал, что ему на склоне лет вот так повезет. Всю жизнь перебивался, и вот… До пенсии Круглякову оставалось всего лишь несколько месяцев, и он уже прикинул, что ему и жене теперь хватит, чтобы безбедно дожить до смерти, да еще детям останется.

За все услуги Шелковников платил щедро, и Ипполит Самсонович временами думал, что этот странный человек, которого он про себя звал Одноруким бандитом, деньги сам и печатает. Но это было лишь шутливое предположение. Доллары, которые получал Кругляков, на поверку оказались самыми что ни на есть настоящими, хотя выглядели так, словно только что их извлекли из-под пресса.

– Может, все-таки выпьете, может, чайку, кофейку, а, Павел Павлович?

– Нет, спасибо, у меня времени в обрез.

Часы Шелковников носил на правой руке. Он глянул на циферблат.

– Ну, что ж, было приятно с вами поработать, Ипполит Самсонович. Я люблю иметь дело с порядочными людьми, которые если обещают, то делают.

– Да что вы, Павел Павлович, мы с вами были партнерами.

– Да-да, партнерами, – быстро улыбнувшись, ответил Шелковников, – но, надеюсь, теперь останемся приятелями, – Если что-нибудь надо, Ипполит Кругляков всегда к вашим услугам днем и ночью.

– Премного благодарен, пока ничего не надо. Надеюсь, что вы завтра же отправите эти картины на место.

– Не сомневайтесь, завтра же они окажутся в ящиках, и все гвозди будут забиты. Все будет так, словно к этим ящикам никто не прикасался по меньшей мере, лет десять.

– Ну, и замечательно, – Павел Павлович протянул левую руку, прощаясь.

Ипполит Самсонович пожал узкую, длинную ладонь, и у него появилось ощущение, что рука Шелковникова сделана из мрамора или гипса, такой она была холодной.

Покинув дом, уже выходя за калитку, Шелковников оглянулся. В двух комнатах горел свет, шторы были задернуты. Пройдя два переулка, он увидел свой автомобиль. Подойдя к нему, Шелковников открыл заднюю дверцу, сел и извлек из кармана пачку сигарет.

Мужчина, сидевший за рулем, щелкнул зажигалкой, давая своему хозяину прикурить. После первой и второй затяжки Шелковников молчал. Наконец, сделав третью, длинную и глубокую, медленно произнес:

– Вот что, с этим дядей мы больше дел иметь не будем. Завтра же его надо кончать. Завтра и не позже. Я уеду поездом, ты останешься и все сделаешь как положено. Только убедись, что он перенес в музей то, что я ему сегодня отдал, – Шелковников еще раз взглянул на часы. – Давай на вокзал, быстро, у меня куча дел.

Черный автомобиль прошуршав протекторами, помчался по темным, хоть глаз выколи, пригородам к центру города – туда, где находился железнодорожный вокзал. Шелковников сидел прикрыв глаза, поблескивая стеклами очков и барабанил пальцем правой руки по крышке своего дорогого кейса.

«Порядок, завтра надо будет договариваться о заграничной командировке, – проносилось у него в голове. – Как можно скорее следует оказаться в Европе, встретиться с немчурой и обсудить план дальнейших действий».

Миллион теперь уже не казался отставному майору Шелковникову такими уж большими деньгами, и он понимал, что теперь, когда картины у него в руках, он может поднять цену. И вряд ли Ганс Отто фон Рунге будет сильно упираться.

"Конечно же, нет, – успокоил себя Шелковников, – куда этому пивному барону против меня!

Картины же у меня, а сделать со мной что-либо у него руки коротки".

Утром следующего дня, в восемь часов пятнадцать минут, старенький оранжевый «москвич» с кузовом «комби» выезжал из гаража частного дома №7 по Садовому переулку, дома, хозяином которого был старший хранитель областного Смоленского краеведческого музея Ипполит Самсонович Кругляков.

В кузове «москвича» лежала большая картонная коробка. Кругляков прикинул, что уже к половине девятого будет в музее и сможет проникнуть в подвалы – туда, где спрятаны вывезенные из Германии картины барона фон Рунге. Все сотрудники музея придут часам к одиннадцати, не раньше, ведь сейчас посетители в музей не ходят, он закрыт на ремонт, так что времени у него будет предостаточно. Деньги, оставленные Шелковниковым, Ипполит Самсонович пересчитал и спрятал в укромное место. Дела свои он держал в секрете и от жены, и от дочки, которым вечно всего не хватало и которые вечно его пилили.

– Ну, ничего, ничего, – приговаривал Ипполит Кругляков, – еще пара месяцев, и я уйду на пенсию. А там мне сам черт не брат. Буду жить припеваючи, как сыр в масле кататься.

Черный автомобиль «опель-омега» стоял напротив краеведческого музея. В машине сидел небритый мужчина с тлеющей сигаретой в зубах. Он посматривал то на часы, то на служебный вход краеведческого музея и прекрасно видел, как подъехала и припарковалась старенькая колымага хранителя музея, как хромой аккуратно вытащил из машины картонную коробку и, прижав ее к груди, вошел в музей.

– Ну, вот и хорошо, – пробурчал он, давя сигарету в пепельнице. – Вечером ты будешь возвращаться домой, тогда я с тобой и встречусь.

Двигатель заработал, и черный «опель» медленно покатил к центру города.

Два сторожа краеведческого музея сидели и пили утренний чай, когда с картонной коробкой под мышкой в музей вошел Ипполит Самсонович Кругляков.

Сторожа обрадованно улыбнулись:

– О, Ипполит, – сказал один из сторожей, – ты сегодня пораньше. С тобой хорошо работать.

– Чего это со мной хорошо? – не понял Кругляков.

– Ты рано приходишь – мы раньше уходим.

– Мне сегодня домой пораньше надо.

– Мы тебе тут чайку сварили, присядь, выпей.

– Некогда мне, – буркнул Кругляков. – Как там подвал?

– Да мы туда не ходили, – ответил второй сторож. – Что-то в трубах урчит, хотя сантехники вентиль перекрыли и сказали до их прихода ничего не трогать.

А по инструкции я на такое не имею права: если пожар, чем огонь тушить?

– А мы и не будем трогать, – ответил Кругляков и пошел к телефону, чтобы снять подвальное помещение с сигнализации.

Когда он это сделал, один из сторожей подвинул стакан с чаем на край стола.

– Да выпей ты, Ипполит, куда спешить? День только начался…

– Нет, мужики, дел много. Надо ящики передвинуть, а то, не дай Бог, подтопит, потом беды не оберешься.

– Хорошо тебе теперь, – сказал тот сторож, который первым поприветствовал хранителя.

– Это почему мне хорошо? А тебе?

– Тебе хорошо, ты начальство, – принялся сбивчиво пояснять сторож, – да и нам неплохо. Не ушел бы на пенсию Скуратович, так мы бы здесь всю ночь ящики ворочали – зануда он был тот еще.

– Это точно, – буркнул Кругляков, вспоминая своего начальника и предшественника на должности, бывшего главного хранителя.

Тот, действительно, был человеком въедливым и ужасным паникером. Не дай Бог сработает сигнализация – Скуратович сразу же поднимал панику, вызывал милицию, ставил на уши весь музей, всех сотрудников от директора до уборщицы. Порядок при нем был еще тот. Ни один из подчиненных не имел права опоздать на работу или уйти без его ведома. Сам же Василий Антонович Скуратович приезжал на работу часа за полтора до открытия музея и уходил самым последним, оставляя в музее лишь сторожей.

Минул уже год, как Скуратович ушел на пенсию, вернее, на пенсию его «ушли» – слишком уж он всех замучил, в первую очередь, директора музея и его зама.

В общем, многим стоял поперек горла несговорчивый и злой старик, и многие вздохнули с облегчением, когда он написал заявление.

– Да, слава Богу, что нет Скуратовича. Пойду гляну, что там, к чему, – не прикоснувшись к стакану с горячим чаем, сказал Кругляков и направился к лестнице, ведущей в подвальное помещение, в хранилище.

Ковыляя, он спустился вниз, долго бренчал ключами, открывая одну за другой двери, затем закрылся, зажег свет и сразу же направился к тем ящикам, откуда были извлечены полтора месяца назад картины из коллекции барона фон Рунге. Быстро и сноровисто, и в то же время очень аккуратно Ипполит Самсонович повыдергивал старые ржавые гвозди, вскрыл один из ящиков и, повозившись минут двадцать, поставил два новых холста, две подделки на те места, где раньше были картины из трофейной коллекции.

– Ни один гад не отличит, – пробурчал Ипполит Самсонович, тщательно запаковывая содержимое.

Те же ржавые гвозди были вставлены в гнезда, ящик был закрыт, словно к нему и впрямь много лет никто не прикасался. Затем Ипполит Самсонович задвинул ящик к дальней стене, к той, которая всегда была сухая, и с облегчением вздохнул.

– Ну, вот, слава Богу! Дело сделано.

Взглянув на часы, Кругляков усмехнулся, обнажив желтые от табака зубы.

«Вот и ладненько. Деньги у меня, так что бояться нечего. А мне до пенсии… – и Кругляков блаженно вздохнул, – мне до пенсии всего ничего – пара месяцев и пара недель. А потом меня никто больше здесь не увидит, ноги моей в этом долбанном музее не будет. А картины… Что картины? Их, может, еще лет двадцать ни одна падла не тронет. Да и кому они нужны? Достояние, государство, национальные сокровища! Награбили, вывезли, а теперь сами не знают, что с этими картинами делать. Продали бы их давным-давно, так хоть деньги бы были».

Кругляков отряхнул пыль с ладоней и, взяв картонную коробку, не спеша покинул подвальное помещение, тщательно закрыв все двери. Пломбы он ставить не стал: ведь их сняли накануне, когда подвалы подтопило и пришлось запускать туда сантехников.

"Все складывается к лучшему. Вообще, что в этой жизни не происходит, все идет к лучшему, – философски подумал Ипполит Самсонович. – И затопило вовремя, и я приехал вовремя, и деньги умудрился заработать.

Все идет тип-топ, лучше некуда. Одно плохо, что деньги я заработал только под старость. А может, и хорошо, старость будет спокойная, обеспеченная, а так бы жил, как собака, пришлось бы где-то подрабатывать…"

В общем. Кругляков остался доволен и поспешил в свой кабинет, который находился на втором этаже, в дальней угловой комнатке.

Покидал место работы главный хранитель уже в сумерках. Автомобиль, старый «Москвич» – 412, долго не заводился, и Ипполит Самсонович злился, грязно матерился и проклинал на чем свет стоит свою видавшую виды машину, естественно, про себя, чтобы не слышали покидающие музей сотрудники.

Наконец ему удалось завести мотор, и машина, урча, выбрасывая клубы голубоватого дыма, поехала от музея к пригороду. Кругляков закурил, дважды нарушил правила движения. Гаишник, увидев на его машине знак, что за рулем инвалид, брезгливо отвернулся, понимая, что связываться не стоит, навару с инвалида никакого, а скандала и крика не оберешься. Так что лучше тормознуть пару сверкающих иномарок, это будет и быстрее и прибыльнее, чем связываться с обшарпанным оранжевым «Москвичом».

Когда до дома оставался километр, Ипполит Самсонович заметил, что за ним, как нитка за иголкой, следует черная иномарка. Кругляков это заметил, но абсолютно не придал этому значению – ну, едет, и пусть себе едет. Но иномарка, черный «опель-омега», повел себя довольно-таки странно.

При въезде в переулок черный «опель» набрал скорость, резко обошел оранжевый «Москвич» и загородил дорогу. Кругляков едва успел остановить свою машину. Та еще несколько метров проскользила по мокрому асфальту и едва не ударила в сверкающий бампер «опеля».

– Козел недоделанный! Урод! Ездить не умеет, – яростно зашипел Ипполит Самсонович и резко распахнул дверь, выбираясь из машины.

Из «опель-омеги» легко выскочил мужчина в стеганой куртке и черной кепке с надписью «Адидас».

– Куда прешь, инвалид! Ты что, бля, пьяный? – кричал мужчина, подходя к Круглякову. – А ну, сейчас же садись в машину и вали отсюда, чтоб духу твоего не было!

От неожиданного крика и подобной реакции Кругляков немного опешил. Ведь он-то был ни при чем, это иномарка подрезала и загородила ему дорогу. Он раскрыл было рот, но ответить не успел.

– А ну, сядь! – рявкнул на него мужчина в черной кепке.

Кругляков, двигаясь, как автомат, покорно сел, но, оказавшись в машине, пришел в себя и завелся.

– Я, мать твою, инвалид, а ты тут меня!.. Ты что, ездить не умеешь? Чего встал поперек дороги? Сам ты пьяный!

Мужчина на это ничего не ответил. Он подошел вплотную к «Москвичу», дернул па себя дверцу и взглянул в глаза Круглякову. Мурашки побежали от этого взгляда по спине главного хранителя Смоленского краеведческого музея. Он вдруг понял – все, что произошло сейчас на дороге, произошло неспроста. Его правая рука потянулась к монтировке, которая лежала между передними сиденьями.

Но воспользоваться монтировкой Кругляков не успел. Мужчина в черной кепке вытащил из-под стеганой куртки пистоле с коротким глушителем.

– Э, э, мужик, ты что! Я же инвалид! – по-глупому закричал Кругляков, как будто этим мог остановить убийцу.

И это были его последние слова. Два негромких выстрела в голову – и Кругляков уткнулся дважды простреленной головой в баранку своего «Москвича».

Густая горячая кровь полилась из простреленной головы на ноги, на рифленый резиновый коврик.

Мужчина захлопнул дверцы «Москвича», обошел его, не спеша сел в свой черный «опель» и, запустив двигатель, резко развернулся. Все это было проделано филигранно, колеса даже не коснулись бордюра. Черный «опель» понесся к центру города.

Мертвого Ипполита Круглякова нашли через полтора часа.