– Вот теперь порядок. Сейчас заеду проявлю.

Затем он принялся складывать картины, пакуя их в две стопки; он провозился минут двадцать и даже вспотел, пытаясь все сделать предельно аккуратно. Когда с картинами было покончено, Шелковников надел пальто, взял телефон и, набрав номер, негромко сказал шоферу:

– Миша, поднимись-ка ко мне наверх, кое-что надо захватить.

Через три минуты в дверь позвонили и вошел шофер Миша.

– Возьми вот эти свертки, – Шелковников кивнул, – и аккуратненько спрячь в багажник, только очень аккуратненько.

– Понял, шеф, – коротко ответил водитель, подхватил груз и неторопливо направился вниз.

– Погоди, я пойду с тобой.

Шелковников и водитель спустились к подъезду.

Миша открыл багажник, в котором царила такая же чистота, как в платяном шкафу. Картины были сложены, багажник закрыт. На этот раз Павел Павлович устроился на заднем сиденье.

– Куда теперь, шеф? – устраиваясь в машину, осведомился водитель.

– А теперь давай, родной, поедем к Лебедеву.

– Это же к черту на кулички!

– Ничего не поделаешь, надо ехать.

– Надо, так надо. Кстати, Павел Павлович, а как насчет второй части премии?

– Ты вымогатель, – немного злорадно сказал Шелковников.

– Почему вымогатель? – спокойно произнес шофер. – Я сделал работу и хочу получить за нее деньги.

Мне надо кушать, надо пить, одеваться надо, курить и трахаться – все денег стоит.

– Слушай, родной, тех денег, что я тебе плачу, хватит двадцать раз одеться, нажраться до отвала, накуриться до рака легких и снять десять самых дорогих телок.

– Но деньги имеют неприятное свойство кончаться.

– Только не говори мне, что они у тебя уже кончились. Я же тебя предупреждал, Миша: жить осмотрительно, нигде не высовываться, с деньгами не светиться.

– А то я, можно подумать, свечусь! Я тих и аккуратен, осмотрителен и острожен, не был, не участвовал, не привлекался…

– Ну, ладно, это я так… – кодовые замочки кейса покорно открылись, и Шелковников вытащил из-под каталога самую тонкую пачку денег. Под резинку была заложена бумажка, на которой шариковой ручкой была нацарапана всего одна буква – "М".

Бумажку Павел Павлович выдернул и подал деньги своему водителю:

– На, держи, вымогатель, вечно тебе мало!

– Спасибо, спасибо, – осклабившись, произнес водитель, и его звероватое лицо расплылось в улыбке, лишь глаза остались спокойными и холодными, как у змеи, даже веки не дернулись, не говоря уже о мелких морщинках-лучиках в уголках глаз.

– Ну, давай, давай, не тяни.

– Деньги счет любят, – сказал водитель.

– Слушай, я тебя хоть раз обманул?

– Не было такого случая, – убежденно произнес водитель. – Но, может, потому и не было, что я всегда считаю?

– Не было и не будет, – сказал Шелковников. – Поехали скорее, Лебедев меня уже ждет.

– Поедем. За тридцать минут домчу.

И действительно, через полчаса автомобиль уже был на Малой Грузинской улице.

Художник, к которому спешил Шелковников, действительно его ждал. Так оно и случилось. Дав указания Михаилу, Павел Павлович вошел в подъезд. Шофер откинулся на спинку сиденья и закурил. Ему предстояло поднять картины наверх после того, как Шелковников ему позвонит.

На самом последнем этаже, у двери, на которой красовалась медная табличка «Лебедев Борис Иванович» и номер двадцать три, Шелковников позвонил, хотя в кармане лежали ключи. Из мастерской не раздалось ни звука. Шелковников подождал немного, потянул на себя дверь, и та покорно открылась. На пороге уже стоял Борис Иванович Лебедев.

– Ну, здорово, Павел, – сказал художник и тряхнул седой гривой.

– Здорово, Борис Иваныч, как живешь-можешь?

– Да уж, твоими молитвами, Павел. Проходи, сквозняк не создавай.

Мужчины пожали друг другу руки.

– Какие проблемы?

– Да, собственно, проблем немного. Но твоя помощь нужна.

– Если смогу, то помогу.

– А почему это ты вдруг не сможешь?

– Да спина что-то совсем замучила, согнуться не могу.

– Дело такое, что спину гнуть не придется, – осклабился Шелковников.

– Ну, тогда выкладывай.

– Дело-то пустяковое.

– Знаю я твои пустяки.

Мастерская художника Лебедева была захламлена до такой степени, что даже свалка по сравнению с ней могла показаться больничной палатой. Банки, краски, тряпки, планшеты, подрамники, грязная посуда – всего этого в мастерской находилось в изобилии. Плюс всевозможные гипсовые слепки с античных скульптур, и все это было покрыто толстым слоем пыли – зрелище мастерская являла крайне неприглядное. Окна были залеплены грязью до такой степени, что напоминали бутылки из-под молока. Увидеть что-либо сквозь эти стекла не представлялось возможным.

Казалось, там, за окнами, такой густой и липкий туман, что даже дерево, стоящее рядом и касающееся ветвями стекла, рассмотреть толком невозможно.

– Ну и грязь же у тебя, Лебедев! Как ты живешь в таком свинарнике? – сказал Шелковников.

– Это не грязь, а художественный беспорядок, – вновь тряхнул гривой грязных жирных волос Борис Иванович. – Я же художник, мне сам Бог велел. А какого хрена убирать? Работы нет, желания работать – тоже.

– Слушай, Лебедев, ты же хороший художник, я твои картины выставлял во Франкфурте, в Лейпциге, в Брюсселе, а ты говоришь, тебе работать не хочется.

– Так это когда было, Павел Павлович?

– Это было два года тому назад. Так что, ты два года здесь не убирал?

– Почему, убираю, когда приходят гости.

– Что ж сейчас не убрал?

– Я же тебе говорю, спина болит, радикулит совсем замучил. Видишь, как хожу, словно баба беременная! Так какие у тебя проблемы?

– У тебя здесь никого нет? – оглядываясь по сторонам, спросил Шелковников.

– А кто у меня может быть? Натурщиц нет, потому что я не в состоянии трахаться, а кому тут торчать еще, кроме бабы?

– Понятно, – коротко произнес Шелковников. – Я тут у тебя где-нибудь на стеллажах хочу оставить кое-какие работы.

– Оставляй, нет проблем. Мне твои картины не нужны. Своих непроданных хватает.

Лебедев ничем давным-давно не интересовался – это Шелковников знал прекрасно. И в том, что Борис Иванович никому ничего не скажет, даже если и будет что-нибудь знать или о чем-то догадываться, он был убежден на сто процентов. Слишком многим ему был обязан Борис Иванович Лебедев. Ведь именно Шелковников в свое время спас Лебедева от тюрьмы за изнасилование натурщицы; правда, случилось это достаточно давно – в первые годы перестройки. Но Лебедев добро помнил.

– Где твои картины-то? Большие, что ли?

– Да нет, что ты, Борис Иванович, какое там большие! Маленькие картинки.

– Опять старье какое-нибудь?

– Не старье, а антиквариат, – уточнил Шелковников.

– Ненавижу я антиквариат. Иконы, шмоны, ризы, кресты, колокола… В общем, ненавижу всю эту церковно-славянскую лабуду.

– Как ты говоришь?

– Лабуда, говорю, – басом произнес Лебедев.

– Правильно, кому-то лабуда, а кому-то позарез надо. Кто-то без этой лабуды спать спокойно не может.

– Лучше бы ты мои картины продавал.

– Слушай, Борис Иванович, я уже все твое стоящее продал, ты это прекрасно знаешь.

– Да у меня еще есть, вон видишь, в углу стеллаж ломится?

– Так это же студенческие этюды, кому они на хрен нужны?

– Найди кому, продай, и мне приварок, и ты в обиде не будешь. Тридцать процентов твои. А если хорошо продашь, то и все пятьдесят.

– Ладно, Борис, я подумаю. Сейчас позвоню, Миша принесет.

– Миша? – насторожился Лебедев, прекрасно зная помощника и телохранителя Шелковникова.

Мишу он не любил, понимая, что тот – форменный бандит, настоящий убийца. Лебедев, при всем своем безразличии и наплевательстве, был довольно-таки проницательным человеком, и как всякий художник, обладал интуицией куда более сильной, чем разум.

Логически мыслить он не умел, но в людях разбирался неплохо и за долгие годы рисования и писания портретов насобачился моментально улавливать характер человека.

Вот и Михаила Лебедев в свое время раскусил с первого взгляда. Едва он увидел телохранителя Шелковникова, как ему стало не по себе. Еще тогда, года полтора назад, Борис Иванович сказал Шелковникову:

– Этот твой Миша человека зарежет и глазом не моргнет.

– Да ну, брось ты! – благодушно ответил Павел Павлович. – Миша – парень спокойный, он только с виду такой грозный.

– Зверь он в человеческом обличий, уж мне ты голову не дури, Павел Павлович, я в людях разбираюсь.

– Лучше бы ты в живописи разбирался, а не в моих людях.

Шелковников позвонил, и через несколько минут Миша с картинами уже стоял в мастерской. Он сразу зверовато огляделся, не выпуская картины из рук.

– Оставь их здесь, Михаил, и иди в машину. Я уж тут еще немного с Борисом Ивановичем пообщаюсь, а потом приду.

– Понял, шеф, – коротко сказал водитель, покидая мастерскую.

– Ну и морда же у него – садистская! – заметил Лебедев.

– Ничего, – ответил Шелковников, – с его лица не воду пить, он для других дел нужен.

– Понятно.

– Ни хрена тебе не понятно.

– Куда ты их хочешь поставить? – спросил Лебедев.

– Вначале их надо распаковать, снять с подрамников и аккуратно свернуть в рулон.

– – Что, все?

– Да, все, – ответил Шелковников. – Давай-ка займемся.

Со стола было все убрано, и стол стал самым чистым местом в мастерской, таким чистым, что Шелковников даже удивился. Они вдвоем аккуратно выдернули все гвозди из подрамников.

– Хорошие картинки, – заметил Лебедев.

– Да, ничего.

– На продажу, что ли?

– Пока не знаю.

Также аккуратно все картины были свернуты в рулон, и только после этого Борис Иванович опять спросил:

– Так куда ты их хочешь спрятать?

– Их надо спрятать так, чтобы ни Одна падла не нашла.

– А ко мне уже давно никто не ходит, поэтому можешь оставить хоть на столе.

– Нет, на столе нельзя. Та скульптура Пустотелая? – кивнув на пыльный торс на втором ярусе стеллажа, поинтересовался Шелковников.

– Конечно пустотелая, если бутылок в нее не набросали пять лет назад.

– Я посмотрю.

Шелковников взял стремянку, приставил к стеллажу, легко забрался нанес.

– Пустотелая, – удовлетворенно кивнул он, – давай сюда сверток.

Борис Иванович подал восемь свернутых в рулон картин. Шелковников аккуратно спрятал их в торс и самодовольно хмыкнул.

– Дай-ка мне вон ту мешковину, – обратился он к хозяину мастерской сверху, показывая пальцем на валявшийся на полу грязный мешок.

С трудом согнувшись, Лебедев поднял мешковину и передал Павлу Павловичу. Тот накинул мешок на торс.

– Вот так оно будет лучше.

Затем Шелковников спустился, сложил стремянку и сунул под стеллаж, зазвенев бутылками с засохшим лаком и всевозможными разбавителями.

– Осторожнее, разольешь!

– Да там у тебя уже ничего нет, кроме мусора, все засохло.

– Не скажи, – покачал головой художник.

– Ты туда когда последний раз заглядывал?

– С полгода уж прошло… Может, коньяка выпьешь, а? – облизнув губы, поинтересовался Лебедев.

– Выпью, если нальешь.

– Налью, налью, правда, стаканов чистых нет.

– Так помой, – поморщился Шелковников.

– Будет сделано.

Лебедев принялся мыть два стакана, и вскоре они стояли на белом листе бумаги посреди чистого, чуть влажного после того, как его протерли тряпкой, рабочего стола.

– Присаживайся.

– Тут у тебя и сесть негде, все такое грязное, брюки жалко…

– Ладно, садись в это кресло, в хозяйское. – Лебедев стянул грязную ткань, которой было накрыто кресло, вместе со старыми скомканными газетами. – Садись сюда и пей. – Он открыл бутылку грузинского коньяка, налил полстакана гостю и полстакана себе. – За что выпьем?

2( – Не знаю… – сказал Шелковников. – Давай выпьем за удачу. Может, опять повезет?

– Хорошо, давай за удачу.

– Каждый за свою.

– Идет.

Мужчины выпили.

– У тебя, наверное, проблемы с деньгами? – заметил Павел Павлович.

– Да, проблемы, как всегда. С деньгами у меня всю жизнь проблемы, сколько живу, столько и мучаюсь.

Никогда их не хватает, да и кончаются они в самый неподходящий момент. Как говорится, то их нет, то их совсем нет.

– Это хорошо…

– Что же хорошего? Когда денег нет, вообще ничего не хочется делать.

– А когда есть, – сказал Шелковников, – тем более ничего не хочется делать. Денег я тебе, Борис Иванович, дам. Немного, подам, – он поднялся с кресла, взял свой кейс, открыл, запустил руку под крышку.

Лебедев сидел спокойно и невозмутимо, как изваяние Будды, и поглядывал на бутылку с коньяком.

Шелковников вытащил триста долларов и положил их рядом со стаканом.

– Вот тебе для начала.

– А когда заберешь картины? Сколько им у меня храниться?

Шелковников пожал плечами:

– Будет надо, заберу. Может, через неделю, а может и через две. В общем, не переживай.

– А я и не переживаю, пусть хоть год лежат. Правда, за мастерскую не заплачено, могут наехать.

– А почему не платишь?

– Как это почему – денег нет.

– Я тебе дал денег.

– Этого мало, – меланхолично заметил Лебедев, и запустив всю пятерню в сальные седые волосы, откинул их со лба. Лицо от выпитого коньяка уже покраснело, глаза масляно заблестели.

– Ладно, дам тебе еще стольник, но за мастерскую из них сразу же заплати. Не надо, чтобы сюда ходили лишние люди, мне это ни к чему.

– Мне тоже, – спокойно сказал Лебедев, пряча деньги в карман потертых джинсов.

– Давай еще по капле, и я поеду, у меня куча дел накопилась. В галерею заскочить надо, то да се…

– Давай, – Лебедев плеснул в стаканы, мужчины выпили. – Эй, погоди, Павел Павлович, а по третьей?

Бог-то троицу любит. А то удача от тебя отвернется.

– А от тебя?

– Я ее зад только и вижу.

– Ну, тогда давай, чтобы не отвернулась.

Шелковников был немного суеверен. Они выпили по третьей, Павел Павлович поднялся, надел пальто, серую шляпу с широкой шелковой лентой, поправил очки на тонком носу, одним пальцем приподняв оправу на переносице.

– Значит, так, Борис Иванович, ключи у меня есть, и если что, то я сам заеду, заберу картинки.

– Как знаешь, Павел Павлович.

– Замки, смотри, не меняй.

– На хер мне их менять? Красть здесь нечего, об этом каждая собака знает. , Мужчины простились. Когда Шелковников вышел за дверь, Лебедев вылил себе коньяк из бутылки, вылил весь до капли. Набрался почти полный стакан.

– Ну, будем живы и здоровы, – сам себе сказал художник и огляделся по сторонам, «Грязь действительно страшная. Может, он прав, может, навести порядок? Пригласить пару баб, пусть все вымоют, вычистят, мусор выкинут… Наверное, так и сделаю. Приглашу девочек, пусть поработают. Они знают, что мне дать им нечего, ну, да ладно, напою, накормлю и останутся счастливы. И деньги будут целей».

Спина, как ни странно, от выпитого коньяка болеть перестала, и Лебедев даже присел пару раз, кряхтя и хрустя коленными суставами.

«Все хорошо, все прекрасно».

Деньги у него теперь были. А насчет того, что за мастерскую надо платить, Лебедев соврал. За мастерскую было уплачено, и он имел полное законное право положить себе в карман четыреста долларов, которые ему дал Шелковников.

Дело, как считал Шелковников, близилось к развязке, поэтому он и решил сделать звонок в Германию барону Гансу Отто фон Рунге и сообщить ему, что картины из коллекции изъяты и сейчас находятся у него. Кроме того, Шелковникову надо было договориться, где и когда он встретится с бароном.

В галерее приходу Шелковникова обрадовались:

– Павел Павлович, Павел Павлович! Мы тут вас ждем, с утра звонили, дома вас не застали. Есть вопросы, нужны консультации. Кстати, вы не получили зарплату, так что хорошо, что появились.

– Я всегда появляюсь вовремя, – спокойно сказал заместителю директора Шелковников.

В галерее царила суета, как всегда перед вернисажем.

Уточнялись списки приглашенных, количество бутылок шампанского, букетов и прочего, что сопутствует всякому мероприятию в картинной галерее. Долго спорили, приглашать квартет или, может быть, лучше обойтись классным пианистом, лауреатом международных конкурсов, и солисткой театра, которая исполнит романсы.

Сошлись на том, что дешевле будет пригласить студентов. Заплатить им двести долларов – и те будут счастливы, а певица с пианистом запросят пятьсот, не меньше…

Потусовавшись среди коллег, Павел Павлович под шумок уединился в директорском кабинете, подвинул к себе телефонный аппарат и, несколько минут подумав, начал нажимать клавиши.