Ему захотелось пройтись, и он бездумно двинулся в сторону лесной опушки, махнув рукой на Баландина: все равно хромой улегся спать, а если даже он еще не заснул и станет волноваться, так черт с ним. От заросшего лебедой и бурьяном полумертвого от старости сада до леса было не больше ста метров, и вскоре густой подлесок сомкнулся за спиной Чека, разом отрезав его и от Баландина, и от всех связанных с беспалым зеком забот.

Не пройдя и десяти шагов лесом, Чек наткнулся на боровик. Когда-то мама безуспешно пыталась сделать из него заядлого грибника – такого же, какой была она сама, пока не начались серьезные проблемы с ногами. Она так и не преуспела в этой благородной миссии, но Чек почти против собственной воли научился различать наиболее распространенные в средней полосе России виды съедобных грибов.

Боровик был хорош – большой, крепкий, с темной, залихватски сдвинутой набекрень шляпкой. Чек озадаченно почесал в затылке: мама накрепко вбила в его голову, что срывать гриб вместе с грибницей нельзя, а ножа у него при себе не было. Ему вдруг стало весело.

Чек навел на гриб стволы обреза и свирепым голосом скомандовал:

– Руки за голову! Бросай оружие и выходи на дорогу!

Боровик никак не отреагировал на этот приказ. Чек пристроил обрез между ног, стянул с себя куртку и, завязав узлом рукава, соорудил из нее что-то вроде мешка. Он подумал, что вечером, когда поднимающийся из печной трубы дым не будет заметен, можно будет нажарить грибов, чтобы немного разнообразить состоящую из тушенки и черствых сухарей диету. Господи!.. Мы ведь собираемся убить человека, напомнил себе Чек. Не гриб, не воробья, а человека. Где уж тут думать о грибах…

За час он набрал полтора десятка боровиков, несколько подосиновиков и уйму сыроежек. Импровизированный мешок раздулся, отяжелел, и Чек решил, что пора возвращаться, пока Баландин не вообразил, что он подался в бега, и не бросился в погоню, размахивая зажатым в беспалой руке “вальтером”.

Через четверть часа Чек с треском продрался сквозь заросли дикой малины и увидел впереди заднюю стену гнилого сарая, который как-то незаметно для себя привык называть своим домом. Держа на плече мешок с грибами и сшибая верхушки высокой крапивы стволами обреза, он пересек бывший сад и двинулся в обход дома по едва заметной тропинке, которую они с Баландиным вытоптали, бегая по нужде.

Обогнув угол. Чек замер как вкопанный. Перед домом стоял древний “урал” с коляской, по борту которой тянулась сделанная с помощью трафарета надпись:

"Милиция”. На правой рукоятке руля болтался подвешенный за ремешок белый мотоциклетный шлем с кокардой. Шлем был один, но это ни о чем не говорило: милиционеры, особенно сельские, вполне могут себе позволить прокатиться на мотоцикле без шлема. Один из них точно был в шлеме, а еще один мог ехать в фуражке. Или даже двое…

Импровизированный мешок с грибами соскользнул с плеча и глухо шмякнулся в траву, но Чек этого не заметил. Он стоял там, где остановился, сжимая изогнутую рукоятку обреза, и пытаясь расслышать, о чем говорят бубнившие внутри дома голоса. Слышно было плохо, и Чек, сам не понимая, что делает, бесшумно двинулся вперед, топча рассыпавшиеся грибы.

Он добрался до окна и остановился, распластавшись по стене и чувствуя себя голым и незащищенным Замерший у вросшего в землю крыльца милицейский мотоцикл, казалось, был готов броситься на него и растерзать в клочья.

– ..мне не вкручивай, – услышал Чек доносившийся сквозь разбитое оконное стекло незнакомый голос. – На харю свою посмотри, турист! На ней весь твой маршрут жирными линиями прорисован: от Москвы до Магадана и обратно до Москвы… Бомжуешь, е-н-ть, нарушаешь паспортный режим. Думал, никто тебя тут не найдет? У нас народ глазастый, дошлый. Да оно и понятно: кому же охота рядом с беглым зекой проживать?

– Да брось, начальник, – захрипел в ответ Баландин. – Какой я тебе беглый?

Чек сделал еще один совсем коротенький шажок вперед и одним глазом заглянул в окно. Сквозь пыльное треснувшее стекло он увидел сидевшего на корточках Баландина и нависшего над ним мента – судя по жирному затылку и широченной лоснящейся корме, местного участкового. Тон беседы показался Чеку относительно мирным, но от его внимания не ускользнул тот факт, что участковый во время разговора держал ладонь на расстегнутой кобуре. Баландин держал голову опущенной – чтобы не выдать себя блеском глаз, понял Чек. В том, как хромой лагерный волк собирается поступить с участковым, он не сомневался. Вот только получится ли у него? Пистолет Баландин обычно носил сзади за поясом брюк. Пока дотянется, пока взведет… Нет, понял Чек, не успеет.

На мгновение его охватило острое желание бежать отсюда со всех ног, бросив Баландина на произвол судьбы.

Ноутбук, – вдруг вспомнил он. – Рогозин. Одному мне не справиться. А если этот волчара как-то ухитрится отбиться от мента, мне не жить. Из-под земли достанет, я ведь не Рогозин, у меня службы безопасности нет… И тут участковый заметил ноутбук.

– О, – сказал он, – компьютер! Скажешь, не ворованный?

– Скажу, – ответил Баландин.

– Скажи, скажи, а я послушаю. Только не здесь, а в отделении. Поднимайся, айда прокатимся.

Действуя, как во сне, Чек просунул стволы обреза в пустой квадрат оконной рамы. Баландин поднял голову, увидел Чека, обрез, и на его изуродованном лице мгновенно проступило выражение дикой звериной радости.

– Мочи его, сява! – проревел он, боком падая на пол, чтобы не угодить под картечь.

Чек автоматически нажал на оба курка, но вместо грохота и дыма услышал только тишину. Милиционер уже обернулся, наполовину выхватив из кобуры пистолет. Чек понял, что его могут убить прямо сейчас, и в голове у него вдруг наступила зима – морозная, белая, звенящая и предельно прозрачная. Он взвел курки даже раньше, чем успел об этом подумать, и выпалил дуплетом.

Ему показалось, что участковый взорвался, как монстр из компьютерной игры, но это, конечно же, был обман зрения. Один заряд попал ему в грудь, второй угодил прямо в лицо, превратив его в кровавую кашу. Чек разжал ладонь, и обрез, брякнув, упал через выбитое окно на пол.

Баландин сел, тряхнул головой и широко провел по лицу беспалой ладонью, стирая с него брызги крови и какой-то темной слизи. Вид его от этого отнюдь не улучшился: хромой волк выглядел так, словно только что загрыз участкового зубами.

Чек отступил от окна, не чувствуя под собой ног, и тоже провел ладонью по лицу, почти уверенный, что, когда он поднесет ладонь к глазам, она окажется в крови. Мертвый участковый все еще издавал какие-то булькающие звуки – жизнь покидала его большое тело вместе со свободно вытекавшей на гнилые половицы кровью. Чек поспешно отвернулся и сложился пополам. Его вырвало. В носу защипало, из глаз сами собой полились слезы. Задыхаясь от кислого запаха рвоты, Чек с трудом разогнулся и увидел прямо перед собой разрисованное кровавыми полосами лицо Баландина.

– Ну, ну, – каким-то непривычно теплым голосом сказал тот, – спокойнее, браток. Впервой оно всегда с души воротит. Помню, пацаном заставила меня мамка курице башку оттяпать, так я потом год курятину жрать не мог, ей-богу… Ну а что ты мог сделать, когда по-другому никак?

– Свалить я мог, – преодолевая новые рвотные позывы, пробормотал Чек. – Свалить, чтобы рожи твоей лагерной не видеть…

– – Мог, – неожиданно серьезно подтвердил Баландин. – Но ведь не свалил же! Значит, правильный ты мужик. Держи пять!

Он протянул руку. Чек ухватился за нее, не понимая, зачем он это делает: то ли для того, чтобы скрепить договор о дружбе и взаимопомощи, то ли просто для того, чтобы не упасть.

– Пять, – саркастически пробормотал он. – Ты считать-то умеешь? Где ты видишь пять? Чтобы было пять, как раз обе твои клешни нужны…

Его опять скрутило. Он поспешно оттолкнул изуродованную руку Баландина, отвернулся и выпустил на волю остатки своего недавнего завтрака.

– Ничего, ничего, – похлопывая его по спине, приговаривал Баландин. – Привыкнешь, браток, я же привык… Ну, давай, что ты, как баба, в самом-то деле! Очухивайся скорей, сваливать отсюда надо. Как, говоришь, мамка-то тебя звала?

Чек повернул к нему бледное лицо с испачканным ртом.

– Чек, – упрямо прохрипел он.

– Ну, Чек так Чек. Все лучше, чем сява. Пошли, Чек. До поселка рукой подать, а эта мортира бабахает, как.., как мортира. Пошли, Чек.

– Пошли, – сказал Чек. – Черт, – добавил он, посмотрев себе под ноги, – грибов жалко…

– К вам посетитель, – интимно прошелестел голос секретарши по селектору.

«Вот черт, – подумал Канаш, мечтательно глядя в потолок. Он пребывал в превосходном настроении, поскольку еще не знал о самоубийстве бисексуального киллера. – Вот же голос у бабы! Если не знать, какова она с виду, можно прямо-таки влюбиться. Не голос, а реклама секса по телефону. К этому бы голосу да нормальные внешние данные – цены бы ей не было!»

– Кто там еще? – подавив зевок, спросил он. Валентин Валерьянович не выспался, поскольку ночь выдалась хлопотная.

– Его фамилия Забродов, – доложила секретарша тем особенным тоном, который яснее всяких слов говорил о том, что посетителя она не одобряет.

– Впервые слышу, – сказал Канаш.

– Он говорит, что пришел по делу какого-то Аверкина.

– Впервые слышу, – повторил Канаш, резко выпрямившись в кресле. – Кто он такой? Откуда? Из прокуратуры? Кто его пропустил?

Секретарша начала что-то говорить, но вдруг как-то странно пискнула, словно попавшая в кошачьи когти мышь, потом в селекторе что-то загремело, раздался отдаленный женский крик, полный праведного возмущения: “Стойте! Туда нельзя!”, и дверь кабинета распахнулась, как от сильного порыва ветра.

Канаш одним быстрым движением открыл ящик письменного стола и положил ладонь на черневший поверх бумаг пистолет.

– Здравствуйте, – очень спокойно и даже приветливо сказал возникший на пороге кабинета сухопарый мужчина среднего роста. – Прошу извинить за вторжение, но мне нужно с вами побеседовать.

Продолжая держать ладонь на рукоятке пистолета, Канаш молча разглядывал посетителя, не обращая внимания на маячившее за его плечом бледное и растерянное лицо секретарши. Опытный взгляд Валентина Валерьяновича сразу отметил множество мелких деталей, которые прямо указывали на армейское прошлое этого человека. Армейское ли? Армия у нас одна, но люди в ней служат ох, какие разные, и занимаются они самыми разнообразными делами. Одни воруют солярку прямо из баков вверенной их попечению техники и пьют по-черному в своих прокуренных кабинетиках, а другие годами не снимают сапог и спят в обнимку с автоматом. Этот, похоже, из последних. Да и как может быть иначе? Если речь идет об Аверкине, значит, этот тип работает на ГРУ, и конечно же, не в качестве перекладывателя бумажек. Для бумажного офицера у него слишком свободные движения. Интересно, зачем он пришел?

– Прошу прощения, – холодно сказал Валентин Валерьянович, лаская пальцем спусковой крючок спрятанного в ящике стола пистолета, – но способ, которым вы сюда вошли, исключает всякую возможность беседы. Попрошу вас покинуть мой кабинет. Секретарша объяснит вам, как записаться на прием. Впрочем, можете не трудиться: я вас не приму.

– Однако! – с непонятным весельем воскликнул посетитель. Он бросил насмешливый взгляд на правую руку Канаша, спрятанную под столом, и снова перевел взгляд на его каменное лицо с утиным носом и глазами-булыжниками. – Значит, вы приверженец строгого порядка, инструкций и профессиональной этики? Если принять во внимание стиль вашей работы, это вызывает некоторое удивление. Я присяду?

– Нет, – возразил Канаш. – Если вы сейчас же не уберетесь, я вызову охрану.

– Вызовите лучше “скорую”, – посоветовал посетитель, назвавшийся Забродовым. Он мягко оттеснил назад секретаршу и закрыл дверь кабинета перед ее носом. – Пугать меня милицией тоже не стоит. Я ее не боюсь, а вот вы боитесь. И уберите вы, наконец, руку с пистолета! Стыдно смотреть, честное слово. Не собираюсь я вас трогать, расслабьтесь! Пока не собираюсь, – подумав, добавил он.

– Значит, вы не уйдете? – уточнил Канаш. Он действительно убрал руку с пистолета и немного расслабился, но ящик стола задвигать не стал. – Что ж, присядьте и изложите свое дело. Хотя я не понимаю, какое у вас может быть ко мне дело. Лично мне представляются наиболее вероятными два варианта: либо вы просто ошиблись адресом, либо у вас не все в порядке с головой… Либо и то, и другое.

– Это уже не два варианта, а целых три, – заметил Забродов, опускаясь в кресло для посетителей и сразу же расплываясь по нему, как выброшенная на берег медуза. – Мягко, – похвалил он кресло. – Люблю! И вообще вы неплохо устроились. Со вкусом, я бы сказал.

– У меня очень мало времени, – сухо напомнил Канаш.

– Ах, да, простите! Вы же деловой человек… Ну что же. Если времени мало, не станем терять его попусту. Я не буду задавать вам вопросы, на которые вы наверняка не захотите отвечать, тем более что я – лицо частное и действую неофициально. Следствие, улики, допросы – это все, знаете ли, не по моей части…

– Приятно слышать, – равнодушно сказал Канаш. – И?..

– Я намерен предложить вам сделку, – заявил Забродов. – Как это теперь называется? Бартерную. Без денег. Вы мне товар, я вам услугу.

– Предложить сделку? От чьего имени?

– От моего собственного. Поверьте, я очень надежный партнер. Терпеть не могу хвастунов, но вынужден похвастаться: не было ни одного случая, когда я не сдержал слова. Ни единого, понимаете? Так как насчет сделки?

– Какой товар вы имеете в виду? – спросил Канаш. Вид у него был скучающий и рассеянный, но внутри все звенело от напряжения. Этот странный посетитель был парламентером, явившимся, чтобы предъявить ультиматум от имени могущественной организации, интересы которой так неосторожно затронул проклятый Чек.

– Два винчестера, – ответил Забродов именно так, как ожидал Канаш. – Собственно, железо само по себе меня не интересует. Меня интересует информация, касающаяся Николая Аверкина, – точнее, не сама информация, а уверенность в том, что она уничтожена и не может быть использована ни сейчас, ни в дальнейшем.

– Не понимаю, о чем…

– Взамен, – продолжал Забродов так, словно Канаш его не перебивал, – я обещаю забыть о вашем существовании и не преследовать вас. Разумеется, до тех пор, пока ваши неосторожные и не совсем корректные действия не обратят на себя мое внимание. Короче говоря, я предлагаю вам разойтись мирно и забыть друг о друге.

– То есть вы гарантируете мне безопасность, – с легкой насмешкой уточнил Канаш.

– Ничего подобного, – возразил Забродов. – Вы столько наворотили, что безопасность вам не сможет гарантировать сам Господь Бог. Ну, сами подумайте, как я могу уберечь вас, скажем, от милиции?

– Тогда я не понимаю, что вы предлагаете.

– Странно, – сказал Забродов. – Вы не выглядите глупым, а ведете себя как глупец. Хорошо, поясню. Я – лично я, понимаете? – обещаю вас не трогать.

– Не слишком много, – сказал Канаш.

– Не слишком мало, – возразил Забродов. – У меня есть один хороший знакомый, полковник уголовного розыска. Так вот, этот полковник ходит вокруг вас, пытаясь собрать улики, доказывающие вашу причастность к некоторым несчастным случаям.

– Это его проблемы, – сказал Канаш.

– Согласен. Но мне улики не нужны, у меня совсем другая специальность. Говорю вам в последний раз: оставьте Аверкина в покое, уничтожьте информацию…

– Иначе?

– Иначе я вас раздавлю. Физически уничтожу.

– Послушайте, – раздраженно произнес Канаш, – убирайтесь отсюда! Вы вломились ко мне в кабинет и битых полчаса ломаете комедию, смысла которой я не понимаю. Это что, новый вид вымогательства? Так, вот, Забродов или как вас там, запомните: я возглавляю организацию, занимающуюся абсолютно законной деятельностью на основании выданной правительством Москвы лицензии, и я не боюсь ни милиции, ни бандитов, ни вас лично. Я не знаю никакого Аверкина, у меня нет никаких винчестеров, и мне некогда выслушивать ваши бредни. Я понятно выразился?

– Не совсем, – прежним фривольным тоном сказал Забродов, на которого гневная речь Канаша не произвела никакого впечатления. – Вы хотите сказать, что наша сделка не состоится?

– Вы просто проходимец, – заявил Канаш. Забродов широко, очень дружелюбно улыбнулся, словно только что услышал изысканный комплимент в свой адрес.

– Покойником я вас назвать не могу, – ответил он любезностью на любезность, – но вы очень близки к этому.

Канаш не ответил, демонстративно глядя поверх его головы. Забродов встал и, не прощаясь, направился к дверям. Уже положив ладонь на дверную ручку, он обернулся.

– Кстати, – сказал он, – возможно, вас не успели поставить в известность… Знаете, а Аверкин-то жив!

Он смотрел на Канаша, улыбаясь краешками губ Он отлично понимал, что нанес сокрушительный удар, и с удовольствием наблюдал за тем, как его противник цепляется за канаты ринга, пытаясь устоять на ногах, Канаш стойко перенес удар. В голове у него зашумело, мышцы лица вдруг онемели, утратив подвижность, но это продолжалось какую-то долю секунды и сразу же прошло.

– Рад за него, – сказал Канаш, – кем бы он ни был.

– А вы молодец, – похвалил его Забродов. – Не будь вы таким мерзавцем, я бы проникся к вам уважением.

– Обратитесь к врачу, – устало посоветовал Канаш. Илларион открыл дверь и остановился на пороге, с любопытством разглядывая пятерых плечистых мужчин, поджидавших его в приемной. Канаш снова заглянул в открытый ящик стола и медленно перевел взгляд на затылок Забродова. Искушение было велико.

Словно почувствовав его взгляд, Забродов обернулся.

– Это ваши сотрудники? Надеюсь, не все?

– Конечно, не все, – ответил Канаш. – А почему это вас интересует?

– Не хочется оставлять вас совсем без персонала. Мне дадут пройти или я как-нибудь сам?..

– Пропустите, – проворчал Канаш, обращаясь к охране. – Этот господин торопится к психиатру.

На улице Илларион сел за руль своего “лендровера”, который терпеливо дожидался его за углом. Не торопясь заводить двигатель, Забродов опустил стекло со своей стороны и закурил, задумчиво глядя в окошко Пальцы его правой руки выбивали на потертом и поцарапанном ободе рулевого колеса какой-то сложный и быстрый марш. Со стороны могло показаться, что водитель старого оливково-зеленого “лендровера” о чем-то напряженно размышляет, но это было не совсем так. Мысли Иллариона текли неторопливо и плавно, и далеко не все они касались Канаша, Аверкина или беглого программиста Чека.

Ему не к месту вспомнился Сорокин, с которым Илларион не раз вел долгие споры о законности. “Смотри, Илларион, – говорил Сорокин после осмотра места очередного происшествия. – Ты мне друг, но истина, как говорится, дороже. Когда-нибудь ты просто вынудишь меня упечь тебя за решетку, и срок наверняка получится не маленький…” Илларион в ответ только разводил руками. “А что делать? Позволить себя убить?” – с самым наивным видом вопрошал он. “Ну да, ну да, – морщась, говорил Сорокин, – знаю. Ты никогда не нападаешь первым и всегда уступаешь противнику право сделать первый выстрел.., первый и последний. До сих пор все твои выходки можно квалифицировать как необходимую оборону, но ведь так будет не всегда. Когда-нибудь ты поскользнешься, и где гарантия, что я окажусь поблизости, чтобы не дать тебе шлепнуться в дерьмо?"

Илларион улыбнулся. В такие моменты Сорокин сильно напоминал ему персонаж из какого-нибудь отечественного теледетектива, снятого в застойные времена: этакий мудрый и проницательный полковник из МУРа, читающий нравоучения направо и налево и излучающий во все стороны свет добра и справедливости. Как правило, Сорокин начинал излучать это сияние уже после того, как дело было закончено, но Илларион не спешил тыкать его носом в это обстоятельство. В конце концов, если военный пенсионер Забродов может чем-то помочь полковнику Сорокину, то почему бы и нет? А если упомянутому полковнику хочется слегка поморализировать, чтобы снять стресс, – на здоровье.

"Пойми, полковник, – как-то раз сказал Илларион, слегка раздражаясь из-за особенно настойчивых наскоков Сорокина, – закон, которым ты все время машешь у меня перед носом, никогда не наказывает преступника. Вы, бравые стражи порядка, задерживаете совсем не того хитрого, наглого и беспощадного зверя, который тыкал ножом старушку или закладывал мины в подвалы жилых домов. Вы берете испуганного беглеца, а перед судом предстает вообще черт знает что – дрожащая тварь или, наоборот, кретин, вообразивший себя мучеником за идею и жертвой режима. Ни тот, ни другой опасности для общества уже не представляют. Это то же самое, что пристрелить собаку, которая покусала тебя в прошлом году. Если уж стрелять, то не дожидаясь, пока тебя укусят”.

«Книжная заумь, – огрызнулся Сорокин. – Так, знаешь ли, можно далеко зайти. Допустим, ты способен контролировать свои действия и жить согласно этой своей философии, не превращаясь в.., я не знаю.., в маньяка-убийцу или, как ты говоришь, в мученика за идею. Ну а другие?»

"А при чем тут другие? – удивился Илларион. – Я – это я, и отвечать согласен только за себя и ни за кого больше. Семьи у меня нет, подчиненных тоже, а чтобы держать ответ за все человечество, нужно быть Иисусом Христом”.

«То есть закон тебе не писан, – поддел его Сорокин. – Так, что ли?»

«Отчего же, – сказал Илларион. – Документы у меня в полном порядке, револьвер зарегистрирован, источники дохода известны и не вызывают никаких сомнений не только у прокуратуры, но даже у налоговой полиции, улицу я перехожу на зеленый свет, старушек не граблю, а с женщинами вступаю в связь только по обоюдному согласию. Что еще? Ах, да, самооборона… Ну, так самооборона – она и есть самооборона. Как в физике: действие равно противодействию. Или как в кино: кто к нам с мечом придет, от меча и погибнет… Так что же тебя смущает?»

«Ты меня смущаешь, – недовольно проворчал Сорокин. – Не пойму я тебя. Зачем тебе все это?»

Илларион слегка пожал плечами, затягиваясь сигаретой и глядя в зеркало заднего вида. Мимо припаркованного “лендровера” одна за другой проезжали машины, по тротуару плыла нескончаемая людская река – не такая густая, как на каком-нибудь нью-йоркском Бродвее, но все же достаточно плотная.

«Черт его знает, зачем мне все это нужно, – мысленно ответил он Сорокину. – Если бы я это знал! Видно, так я устроен, так придуман и скроен… И ведь нельзя сказать, что я сам ищу, во что бы впутаться. Просто так выходит: не успеешь оглянуться, как кто-то уже спит и видит тебя на кладбище, под дерновым одеялом. Нет, в чем-то Сорокин, несомненно, прав: я ненормальный. Нормальный человек сразу плюнул бы и на Аверкина с его “Кентавром”, и на этого компьютерного хулигана. В ГРУ я больше не работаю, и какое мне дело до каких-то их утечек информации? Пусть разбираются со своим техническим отделом, им за это деньги платят…»

Он немного поколесил по улицам, проверяя, нет ли сзади “хвоста”. По дороге ему вдруг подумалось, что за всю свою жизнь он сжег уйму дорогого бензина, занимаясь именно этим бессмысленным делом: петляя, кружа и высматривая позади себя машину, повторяющую его маневры. “Решено, – подумал Илларион, – в следующий раз отправлюсь дразнить гусей на велосипеде, а еще лучше – на самокате. И экономнее, и для здоровья полезнее, и атмосфера, опять же, не загрязняется…"

Слежки за ним не было, и Илларион проникся к Канашу невольным уважением. Он остановил машину в тихой улочке неподалеку от центра, вышел из кабины и потратил несколько минут на поверхностный осмотр задней части автомобиля. То, что он искал, обнаружилось на внутренней поверхности левого заднего крыла: небольшой, размером с головку среднего болта, металлический диск с магнитной присоской. Илларион осмотрел свою находку, удовлетворенно кивнул и аккуратно пристроил ее на прежнее место, вспоминая целеустремленное и вместе с тем отсутствующее выражение, с которым прилично одетый молодой человек стоял возле заднего борта “лендровера”, готовясь перебежать улицу.

"Красиво сработал, стервец, – подумал Илларион. – Не его вина, что номер не прошел”.

Садясь за руль, он снова вспомнил Сорокина и понял, что очередной разговор с полковником не за горами