Там нечаянно разлили сто четырнадцать часов.
      Мерзнут руки.
      Тают силы.
      Время капает с усов.
      И секунда проползает по несохнущей щеке.
      Ручейки минут сбегают и несут часы в реке.
      Мерзнут руки.
      Уплывают, на щеке оставив след,
      Две секунды,
      Три минуты,
      Пять часов
      И двадцать лет.
      УЖИН
      Был вечерний мрак утес.
      Полон был коперник звезд.
      Южный Крест светил в окне.
      Тень лежала на стене.
      Вдруг заходит в дом комбат.
      Командир, красив, богат.
      Звезды светят на плече.
      А во лбу горит кокард.
      За спиной - мешок харчей.
      И зеленый дым петард.
      Подошел ко мне комбат.
      Сообщил, что очень рад.
      Желудь новый подарил.
      Сел и трубку закурил.
      И, веселые снаружи,
      сели мы за стол и ужин.
      Льется уж в стакан первач.
      Запечен с гусями грач.
      Вьется запах деревень.
      За борщом летит пельмень.
      Едким словом разбавляя,
      сыпем соль на расстегаи.
      Стуки в дверь слышны давно.
      Я снимаю кимоно.
      И комбат краснеет тут же.
      И, веселые снаружи,
      мы ложимся на кровать.
      Делать вид, что будем спать.
      Но вылазит из забора в подворотне шпик царицын.
      И с бессмысленным укором в нас вонзает глазом спицы.
      - Почему интересует, что зачем, погладь рубашку! Положи пельмень на место и свари комбату кашку! Положи пальто на место. Положи штаны на место. Положи стакан на место. Положи журнал на место. Положи рукав на стул. Положи ведро на стул. Положи табак на стул. Положи фольгу на стул.
      И вот падает на землю,
      то что было в небесах.
      И уже дрожат колени,
      будто ты идешь в коньках.
      И становится противно.
      И меня тошнит и рвет.
      И комбат, надевши гривну,
      от меня уходит вброд.
      Хитрый дядя шпик царицын
      достает свое варенье
      и идет кормить синицу
      с удовлет, побрал, вореньем.
      2:25
      Два двадцать пять. Куда позднее?
      А ночь темна, и в ней виднее
      прожитых зим сугробы льда,
      и понедельник, и среда,
      и чашки, полные заварки,
      и кучи листьев в темном парке,
      и вспышки дней, ночной салют,
      и проводов холодный спрут,
      на холодильнике наклейки,
      и все рубли, и все копейки,
      ангин прошедших шарф на шее...
      И чем позднее, тем виднее.
      БАЙРАМ
      Туземцы напали на склад с молоком
      И пьют молоко и вопли кpичат
      И поят своих туземских невест
      И поят своих туземчат
      А стоpож валяется меpтвым в окне
      Ружье его в молоке
      А шея его висит на pемне
      И муха сидит на носке
      Туземцы пиpуют и пьют молоко
      Доpвались они наконец
      Лишь где-то вдали, где не видно земли
      в Финляндию скачет гонец.
      СТРАХ ПОТЕРИ
      "Слон - это лысый медведь
      с длинным носом."
      Истина
      Я шел, медведь, все дымным лесом, и небоскребы задевал. Живых давил своим я весом. На кости мертвым наступал. Я шел размерно, шаг за шагом. В лесу гудели провода. Я впитывал, как губка, влагу. Мне доставались и еда, и радости всей жизни вольной. Я был похожим на слона: свободный, серый, не подпольный.
      Но тут мне встретилась она...
      (на этом месте каждый вставляет свою историю)
      Теперь на кухне, под гитару, за сигаретой и в очках, опустошая грустно тару, я приобрел тот самый страх.
      Такой страшок сидит в затылке.
      Мурашки топчут словно звери.
      Я ковыряюсь в пицце вилкой
      И ощущаю страх потери.
      В квартире тихо как в кармане.
      Лишь муравей шуршит в диване.
      Я жду шагов и скрипа двери.
      И ощущаю страх потери.
      x x x
      Скачет птица вверх ногами
      на картине из холста
      с полосатыми носками
      наливая нам полста
      в старый кожаный бумажник
      на фламинговом пуху,
      потому что это важно,
      чтобы лампа наверху
      освещала лист бумаги
      как иной фонарь Арбат
      или как универмаги
      в шестьдесят с каким-то ватт,
      при условии, что стражник
      у невидимых ворот
      наливал в стакан бумажник
      и мяукал будто кот,
      полетел за этой птицей
      на витрине за стеклом
      круглый, плоский словно пицца
      с волосатым животом
      он идет понуро в речке
      на картине из холста,
      на газоне три овечки
      без ушей и без хвоста
      блеют жалобно про осень,
      про дождливые деньки,
      и танцуют цифрой восемь
      на болоте мотыльки.
      ЧЕТВЕРТЫЙ ТОМ
      О, дорогие гарпунисты,
      Послушайте мои слова.
      Вы не слыхали столь же чистых.
      Чистей, чем пламя, где дрова.
      Где небосводом небосводы
      Придавят ногу мне в метро.
      Где настигаются народы
      Судьбой в бутылочке ситро.
      Где Млечный путь уходит в норы,
      Сгибаясь ночью червяком.
      Где тишина и разговоры
      Стучат по доскам каблуком.
      По доскам страсти, доскам мысли,
      По доскам света и любви,
      По доскам книг Агаты Кристи,
      По доскам пола их взорви.
      Взорви камины разговоров
      Сухим бесстрастием огня.
      Метай ракеты, словно взоры,
      Во мрак ночной и в крики дня.
      Смети метлою безучастья
      Свои сомнения во всем.
      И на обломках самовластья
      Садись писать четвертый том.
      НЕ СОЧТИТЕ
      Лето было желтое. Желтое и круглое.
      Все было желтое и круглое.
      Дома были круглые. Улицы были желтые.
      Деревья были желтые и круглые.
      И люди были круглые. И желтые.
      Собаки были круглые, и кошки.
      И мыши были круглые и желтые.
      И стены магазинов были круглые.
      А двери и ворота были желтые.
      А двери и ворота были круглые.
      Скрипели двери, круглые и желтые.
      Летали галки, желтые и круглые.
      И желтый на углу сержант милиции
      свистел в свисток на круглых хулиганов.
      И раздавался желтый крик напарников,
      и круглый звон их треснувших стаканов.
      И день был круглый, желтый как луна.
      Полоски на асфальте были круглые.
      И желтые швыряли из окна
      девицы деньги, желтые и круглые.
      Смотрите, ножки круглые идут.
      И попочка над ними очень желтая.
      И машут ей из круглого кафе.
      И приглашают в желтый танец круглый.
      Когда б я круглый желтый был бы да,
      то можно было б круглый желтый быть.
      А так как не бывает то, что есть,
      то круглый желтый нет, а очень жаль.
      Быть может, мысль желтая моя
      ресчур черес запутана в себе.
      Но я прошу понять, как важно то,
      что есть, хотя могло бы и не быть.
      ГУФ
      (главное управление фетюльками)
      Я вижу сон про то как в яслях на гуслях в мыслях играет туш.
      И льется душ.
      Вдали Казбек. Восход встает.
      Собака врет.
      Ну в смысле - брешет. Вдруг развернется, брюхо чешет.
      Летят над стадом пастухи. Читают песни, пьют стихи.
      Крадется жулик понемногу. Фонарь его качается и светит на дорогу.
      Рюкзак горит украденным добром.
      И совесть сзади вьется комаром.
      За полчаса проходит полчаса.
      Застряла в струнах гуслей желтая оса. Жужжит, зараза. Но собаке хны.
      А рядом Федя водку пьет. Ее, проклятую, покамест нет жены.
      Спросите, может вам нальет.
      Но чу!
      Но бу!
      Копье стремглав летит.
      И пастуха сбивает на поляну.
      Пастух, забыв стихи, упал. И гид
      рассказывает нам, что это Пушкин.
      - Смотрите, - говорит нам гид, - вот бронзовая кепка. Это Пушкин.
      А мы кричим УРА! (А кое-кто навзрыд.) И мы сияем - свежие ватрушки.
      Да, кстати о еде. Тут рядом
      такие пироги творятся в печке.
      С грибами, порохом и ядом.
      И с пистолетом без осечки.
      Из пистолета вылетит копье.
      Так - иногда.
      И пастуха на небе вдруг собьет.
      Такие пироги. Такая вот еда.
      Как гусли жалобно звучат своей осой, так иногда и псина блох своих пугает.
      И блохи соберутся вчетвером. (Ой-ой.) И можно лаять.
      Лаять можно в мае.
      Вот мой сосед вчера залаял в полночь.
      Душевно очень слушать это было.
      Пока не проза жизни вдруг свалилась.
      А именно: его жена завыла.
      Проснись, прохожий - это ведь не сон.
      Что сделал ты?
      Что сделал я и он?
      Что сделала какая-нибудь Клава?
      Ведь жизнь не сон. Не сон.
      И не халява.
      * * *
      Чем наше ухо иногда
      Нелепой прелестью споткнется,
      На шкурке скользой навернется
      И вдаль исчезнет навсегда
      Огонь, горящий в тупике,
      Могучим эхом отзовется,
      Об угол дома навернется,
      Растает где-то вдалеке
      Так вот, сижу я на работе,
      Где земли сходятся в болоте
      И плеск огней, как будто поезд,
      Как будто стук колес и пояс
      На металлическом крючке
      И куртка, и штаны, и баки
      Вдруг отражаются во мраке
      Среди несущейся опушки,
      И проводник мне по макушке
      Стучит билетиком с утра,
      Мол, на работу вам пора
      И вот опять я на работе
      Сижу, весь в утренней зевоте,
      Закат играется восходом,
      Махая днем проходят годы,
      Чем наше ухо иногда.
      ШЕРШЕ ЛЯ ФАМ
      Вот ты едешь в электричке
      и глядишь на юбку справа.
      В юбке - ноги-невелички
      с синей русской вязью: "Клава".
      Ты тогда выходишь в тамбур
      и суешь три пальца в рот.
      Это значит, что сегодня почему-то не везет.
      Или едешь ты в трамвае.
      Видишь телку сквозь очки.
      Но тебя вдруг с ног сбивают
      контролеры и качки.
      И тогда выходишь в тамбур.
      На душе твоей погано.
      И выводишь пальцем надпись на дверном стекле: "Монтана".
      Нет, уж лучше в электричке ты глядишь на юбку слева. В юбке ноги словно спички. Якорь, крест и слово "Сева". Ты выходишь быстро в тамбур. Ты достанешь там табак и свернешь там самокрутку. Если еще помнишь, как.
      (Нет, не помню.)
      Ну тогда садись в корабль, рвать к далеким берегам. Там, вдали, за горизонтом, ждет тебя полсотни дам. У одной протез красивый. У другой стеклянный глаз. А от третьей пахнет пивом, и она пускает газ. У четвертой рост сто восемь. А у пятой нет ушей. А шестая денег просит. У седьмой рассадник вшей. У восьмой шизофрения. У девятой бычий сап. У десятой длинный хобот. У двадцатой восемь лап. У тридцатой на макушке плешь огромная видна. А у дамы номер сорок во всю голову она. И разводит поросят дама номер пятьдесят.
      И тогда ты выйдешь в тамбур, сняв усталые очки. И пошлешь ты на хер Гамбург и вернешься в Петушки. Там напротив, на скамейке, будет кто-нибудь сидеть. Нечто в грязной телогрейке. И тебя попросит спеть. И споешь ты песню эту, сняв устало свой кушак. И закуришь сигарету. Если еще помнишь, как:
      Товарищ, верь: придет она,
      Допустим, Лена. Или Настя.
      Не в именах, товарищ, счастье.
      Чихать на эти имена.
      ФАВОРИТ
      Среди придворных короля
      Я был придворным королем
      Я даже часто у руля
      Стоял с моим царем вдвоем
      - Дай порулить, - я говорил.
      Король давал, а сам курил.
      А всех придворных смуглый ряд
      Готовил в это время яд.
      И фаворита мой удел
      Довел меня, и я погиб.
      Какой облом! Зачем я съел
      Тот поднесенный кем-то гриб?
      МНЕ СЕГОДНЯ СЕМЬЮ ВОСЕМЬ
      День рожденья у меня
      Семью восемь мне сегодня
      Я подарки жду в кроватке
      И тотчас же мне их вносят
      Боже! Что же это, люди?
      Я просил шмеля в подарок
      Но в коробочке завыло,
      Появился Бустилат
      Вот всегда так: ждешь макаку,
      Ждешь шмеля или кукушку
      А в подарок выйдет крокус
      Или ваза под подушку
      Я назвал свою собаку Бустилат
      Пусть растет большим и крепким как часы
      Пусть он много ест зефир и мармелад
      И пусть каждый день три раза пьет компот
      Не люблю я дни рожденья,
      Свадьбы, праздники победы
      И седьмое ноября, первомай и ишиасы
      Я люблю лишь только Катю
      Потому что только Катя
      Может мне такое сделать,
      Чтоб кричал я: "Ладно, хватит!"
      И желал бы околеть.
      ПОЛЕТ
      Он пролетал над морем леса,
      Держа в руках большой кинжал.
      И с неподдельным интересом
      За ним я снизу наблюдал.
      Он пролетал огнями улиц,
      Схватившись за широкий лоб.
      Его движения, как пули,
      Внушали ужас и озноб.
      Он угрожающим полетом
      Сметал барьеры на пути.
      И лоб его, покрытый потом,
      Блестел как орден на груди.
      Дрожали земли и озера,
      И дети прятались за мать.
      А он пронзал немым укором
      Всех, кто хотел его поймать
      И засадить в тюрьму навечно,
      Повесив куртку на крючок,
      Идти, насвистывать беспечно
      И попивать томатный сок,
      Легко ногою двигать листья,
      Что на дорожке по пути,
      Ножом небрежно грушу чистить,
      Гулять не торопясь по жизни
      И в сон с достоинством уйти.
      ВЫСОКАЯ МОДА ЕДЫ
      Скрипел мой друг, мой шкаф стенной.
      - Вперед, товарищи, за мной!
      - кричали дверцы и крючок,
      кричали шубы, пиджаки,
      кричали молнии сапог,
      кричали сумки, рюкзаки,
      и мы вперед за ними шли,
      и надевали на себя,
      смотрели в зеркало вдали,
      и, отражение любя,
      мы примеряли на себя
      зеленый ситцевый халат,
      блестящий кожаный сапог,
      вино лилось, хрустел салат,
      шкворчало мясо между строк,
      и есть хотелось как пиджак,
      двубортный свежий бутерброд,
      манжетом белый хлебный злак,
      сверкал погоной антрекот,
      скрипел прохожий за стеной
      из кирпича, как суп-пюре,
      и пахла курица весной,
      как старый тополь на дворе
      Мы примеряли бесконечно
      филе из скумбрии и щи,
      и шубы, сарафан на вечер,
      кроссовки, джинсы и плащи.
      И непонятен сердцу милый
      загадочный зеркальный взгляд.
      Прошу к столу, чтоб не остыло
      все то, в чем ходят и едят.
      ПЯТНИЦЫ
      Винтики, винтики, винтики, винтики
      Винтики, винтики, винтики, болт
      Гаечки, гаечки, гаечки, гаечки
      Гаечки, гаечки, гаечки, стоп
      Что там вокруг рядышком в близости
      Что вдалеке в горизонте видать
      Дни или ночи месяцы часики
      Тратить, терять, проводить, коротать
      Стульчики, столики, шкафчики, креслица
      Люстрочка, лампочка, свет ночника
      На табуреточке сладкая лужица
      Кофе, ликера, вина, коньяка
      У подоконника плачет высочество
      Где мой Гвидон, где мой орел
      В ловушке у винного миленький корчится
      Щепочки, досочки, гвоздики, кол
      Мимо по Выхино поезд проносится
      На всех на своих алкогольных парах
      И исчезает сереньким осликом
      В далеких, никем не открытых мирах
      Звездочки, месяцы, домов силуэтики
      Вывески, лестницы и фонари
      Джинсики, маечки, куртки, вельветики
      Справа, вверху, снаружи, внутри
      Странные вещи лежат возле елочки:
      Камушки с датами, плитки и снег
      Кто тут разлегся в костюме маренговом?
      Курица? Рыба? Москит? Человек?
      Булькает баночка, звякает рюмочка
      Пьет театральный герой Спортлото
      Славная шапочка, мягкая пимпочка
      Длинные лыжи, большое пальто
      Временем, осенью поздней, оранжевой
      Мокрой, противной, как дым тягача
      За вкусной поганкой турист собирается
      Молча, ругаясь, сопя и ворча
      Недели веселые, субботы и вторники
      пятницы, пятницы, пятницы, где?
      Где же вы, пятницы, пятницы, пятницы
      В каком четверге вы, в какой вы среде?
      x x x
      С небесей, ахти-ахтИ,
      падал снег на наши хти.
      Падал снег, а за прокатом,
      где пушистый носорог,
      извивался депутатом
      и не мог связать двух строк
      синий Петя. Отчего же
      Петя синий с небесей?
      Потому что он не может
      на глазах у Маши всей
      взять две строчки,
      взять три цифры
      и связать в большой пучок.
      Тайны жизни, жизни шифры
      не дают связать двух строк.
      ДЕВУШКА И ДУРАК
      Выходит девушка в цветах.
      За нею - дедушка в летах.
      За ним - участники жюри,
      Друг другу шепчут: "покури",
      И шаловливо водят ухом
      Напротив глаза что растет.
      И называют пиром духа
      Усатый старый анекдот.
      Споткнется дедушка в летах.
      Подходит девушка в цветах,
      Поможет встать, поможет сесть,
      Поможет выпить или съесть,
      Украсть и сразу убежать. Довольно деда ублажать. Ублажь меня в закате дня. В закате солнца и луня. Ты девушка из мечт моих. Но только поздно. Пять часов. И я уже вам не жених. Обвис конец моих усов. Обгрызли мыши мне часы. И загибаются трусы на межоконном сквозняке. А вы лежите в гамаке из дыма, солнца и огня. И вы не любите меня.
      Какой кошмар.
      Какая чушь.
      Что завело вас в эту глушь?
      А в эту что вас завело? А в эту? В эту?
      Но весло плеснет в унылой тишине.
      И дырки в вашем портмоне
      В унылой тишине плеснут.
      Достанешь трость, а это кнут.
      Достанешь гвоздь, а это нож.
      Заклеив злость, к себе пойдешь.
      И на бумагу выльешь все:
      и листья леса, и костер, и вечер, травка и грибы, и здания, прохожих лбы плеснут в унылой тишине.
      И ты сидишь, ни бе ни ме.
      Да ну и ладно.
      Ну и пусть.
      Пойдем к себе, заклеив грусть.
      И на бумагу выльем все:
      вчерашний борщ, вечерний чай, пельмень с утра и бутерброд. Изюмный свежий каравай. Вот хорошо.
      В душе фокстрот.
      В глазницах блеск.
      И нездоровый интерес следит за дальним гамаком.
      А в гамаке лежите вы.
      И спите вы.
      И вам во сне приснится день,
      когда вы - девушка в цветах.
      За вами - дедушка в летах.
      За вами шумная толпа.
      А перед вами я стою.
      Я наклонил башку свою и вот стою в закате дня.
      И ослепляет ваш гамак.
      И пахнет кленом и рекой.
      Какой я все-таки дурак.
      Какой дурак.
      Дурак какой.
      С ДОБРЫМ УТРОМ
      Свети, ячсмить, свети.
      Лети фыва, лети.
      Катись, пролджэ, катись.
      Гори, йцукенг, гори.
      Над синим огнем ресторана плавают красные лица.
      Под быстрым наддувом зюйд-веста болит моя поясница.
      Беги, мой йцукенг, беги.
      Беги вдогонку словам.
      Под быстрым наддувом норд-оста рушится мой вигвам.
      Вращайся, мой пролджэ, сильней.
      Вращайся вокруг себя.
      Так, чтобы столбики быстро.
      Так, чтобы зубы скрипя.
      Летаем, летаем, вигвам.
      Летаем вокруг себя.
      Так, чтобы куст проносился.
      Так, чтоб снежинки дождя.
      Вот мой стоит дом.
      Стоит он на трех штырьках.
      Четвертый поставить влом.
      Прожить бы на трех штырьках.
      Вот мой висит портрет.
      Висит на одном гвозде.
      Сколько мне было лет,
      сколько их было везде.
      Колики мой живот. Склероз мои мозги. Ржавчина мой капот.
      Беги, мой фыва, беги.
      Красный выходит шар. Синий влезает куб.
      Либо ты очень стар. Либо ты страшно глуп.
      Ящик, ящик, скажи, какой завтра градус надеть?
      Какой мне доллар купить?
      Каким бэнсом лить на снедь?
      Вопрос висит как трюкач в воздухе, как стрекоза.
      Лети, мой ячсмить, как грач. Стекла мои глаза.
      Гипс и рука, и нога.
      Чих носоглотка моя.
      Мой позвоночник дуга.
      Шея моя змея.
      Пшик - раздается вдох. Бульк - раздается глоток.
      Вставать рано утром - ох.
      Палец из уха - чпок.
      Во мне матерится лень.
      Кости мои - кренделя.
      Расцветает нервно сирень.
      На работу мне ехать - бля.
      ИТОГО
      Мое итого огого, плохо мое итого.
      Мое итого хуже всех, кpанты моему итого.
      С таким итого хоть топоp
      повесь поpтpетом на гвоздь.
      Болит итого как запоp.
      Тpясет итого словно злость.
      Когда бы сметал на пути
      опавшие листья людей,
      пинал бы пpохожих детей,
      и лучше бы мне не найти.
      Смеpкалось, и дивно луна
      светила вполмесяца в бpовь.
      Светила вполсвета в живот.
      Болел мой печальный живот.
      А я вот хотел на пути
      сметать опавших снегов
      сугpобы пpошедших дождей
      и кучи метущихся тpав.
      Цветут под окошком леса,
      меня пpошибает слеза,
      мне жалко себя одного.
      Пpискоpбно мое итого.
      ПРАВОСУДИЕ
      Вот солнце встанет как петух,
      Откроет лица, веки, ноздри,
      Поднимет стаи птиц и мух,
      Зеленым свежим знойным ветром
      На небе тучи разошлет,
      Метеоролог с амперметром
      Погоду смерит и споет.
      И песнь его погромче будет,
      Чем сорок тысяч децибел
      И доброй воли встанут люди,
      А злые люди на расстрел
      Пойдут с повинной головою.
      Тряся паршивой бородою,
      Подставят свой затылок нам,
      И мы им вдарим по мозгам.
      У ЛУКОМОРЬЯ
      Есть у подножия горы,
      седой и древней как миры,
      нелепый вычурный вигвам.
      И старый ясень чахнет там,
      И ворон мудрый там летает,
      щебечут мошки на ветру,
      и крот слепой себе копает
      там под землей сырой нору.
      Там вырастают шампиньоны
      размером как мой отчий дом,
      слышны там ночью храп и стоны,
      то лист шуршит, то плеск веслом
      И звезды там совсем иначе
      танцуют в небе мотыльком,
      и едет там колдун на кляче,
      приветствуя луну кивком
      Там тени хороводы водят,
      пищит крысиная орда,
      и транспорт там совсем не ходит,
      и не поедем мы туда.
      НЕРВИШКИ
      Сядь, родной, на мотоцикел,
      Заведи свой быстрый газ,
      Чтоб урчал, гудел и дрыкел,
      Приводя меня в экстаз.
      И умчись, не возвращайся
      В мой родной универмаг.
      Потому что сколько можно
      Покупать здесь для собак
      Человечие консервы
      На витрине за стеклом.
      Это, братья, снова нервы
      Бьют меня своим веслом.
      Я хочу, чтоб жили мирно
      Продавцы и моряки,
      Чтоб спустили осторожно
      Дураки свои курки
      И, влюбившись, целовались
      Так красиво, как Джеймс Бонд.
      И обнявшись уходили
      В золотистый горизонт.
      * * *
      Шипело. Грязные кусты
      Звенели за холмом.
      Струились мысли и мечты.
      Звучал аккордеон.
      Слова от ветра каждый раз
      Срывались больно с губ.
      Бежал за часом старый час.
      Бежал за кленом дуб.
      Соцветья птичек в небесах
      Поляны стерегли.
      А я сидел как колбаса,
      Все время на мели.
      ЛУННОЕ УТРО
      Ничто не предвещало лунного утра.
      Не предвещало. Ни сегодня ни вчера.
      И радио его не предвещало.
      И телевизор нам его не предвещал.
      Луну на небе все же так мотало,
      как будто у лунатиков там бал.
      - Да, наш Гидрометцентр старый
      совсем уже оглох и одурел,
      шептали дядьки на приеме стеклотары.
      Шептали бабки и бледнели точно мел.
      И толпы грязных, шумных и бездомных
      тоскливо наблюдали за луной.
      А Иванов дарил букетик скромный,
      приударяя за чужой женой.
      Да, хороводы, пляски, карнавалы
      не раз подарят нам восторг-экстаз.
      Но чтоб по небу так луну мотало
      нет, это первый и последний раз.
      * * *
      Наша Маша громко Таня
      Уронила в речку Ира
      Тише, Леночка, не плачь
      Не Геннадий, так Семен
      НОТЫ
      День за днем уходят ноты
      по семь штук себе в окно.
      Не поймаешь их, а годы
      исчезают так давно.
      Ты скомкаешь этот листик
      Этот лист себе скомкав,
      поглядишь на неба выси
      взглядом дохлым как удав.
      И, взметнув бумаги рухлядь,
      как газету сквозь очки,
      ты отдашь последний рубль,
      чтоб вернуть те пятачки.
      Пятачки из поднебесья
      вдруг опустятся к тебе.
      И однажды ты воскреснешь.
      Но столетия не те.
      Все они проходят мимо,
      по семь штук себе в окно.
      И сползают капли грима
      на потертое сукно.
      ОТЪЕЗД
      Я помню чудное мгновенье:
      Пеpедо мной явилась ты
      За стол мы сели за вечеpний,
      И звуки pазной частоты
      Ты издавала до утpа
      И день весь следующий тоже
      И вот в доpогу нам поpа
      И вечеp этот нами пpожит
      Ты доставала чемодан,
      С вещами тихо говоpила,
      Ты зашивала мне каpман,
      А в пеpеpывах ты куpила
      А я сидел и в темноту
      Смотpел до умопомpаченья
      И тщетно там искал звезду
      Как знак для всяких пpиключений
      Увы, видать не суждено
      Уехать нам сегодня ночью
      Уже и pассвело давно,
      И на завод спешит pабочий,
      И птички, весело смеясь,
      Кладут помет на подоконник
      А ты с дивана поднялась
      И я, сказав тебе гуд морнинг,
      Увидел: ты стоишь, дрожишь,
      Глядишь в окно, давясь от смеха.
      Да, нам поpа уже давно.
      Мы скоро начинаем ехать.
      БЮРОКРАТИЧЕСКОЕ
      Бумажки порхают,
      бумажки летают,
      бумажки кружатся
      над пыльным столом.
      Бумажки как пыль иногда оседают.
      Бумажки гремят как металлолом.
      Бумажки порхают,
      бумажки пылают,
      бумажки желтеют в печальной дали.
      А я их штампую, а я их рисую,
      а я их сжигаю, золу и угли
      огромной метлой иногда выметаю
      и собираю в гигантский совок.
      Печальным столбом я затем застываю,
      пока не звучит телефонный звонок.
      Бумажки:
      Подруга, подруга, станцуем скорее,
      станцуем балет, полонез, краковяк.
      Давайте станцуем, друг друга белее,
      пока из окна к нам приходит сквозняк.
      Опять отлучился наш скромный чиновник,
      и вихрем взмываем мы со стола.
      В окне месяц май, расцветает шиповник,
      пусть нас не настигнет большая метла.
      Бумажки шуршат и в окно улетают.
      И с ними чьи-то чужие слова,
      которые нас теперь не волнуют,
      которые к нам возвратятся едва.
      x x x
      Однажды летом, в жаркий день,
      когда пегаса ест мигрень,
      и невозможно сочинить,
      связать две буквы,
      вдруг наступают феврали,
      и новых сил горят угли,
      и руки чешутся опять,
      и снова пишешь.
      Однажды, дымным жарким днем,
      ты размышляешь ни о чем,
      прикован карандаш к столу
      хромым калекой.
      Но наступают феврали,
      и возвратятся издали,
      с мешками, полными огня,
      твои идеи.
      И карандаш растет из лба,
      и крышей шевелит изба,
      и вещи шепчутся в углу,
      и твой камин жует золу,
      хрустит под ножкой всякий хлам,
      влетает в окна дикий гам,
      февраль - последний месяц зим,
      а дальше - лето, дальше - дым.
      Однажды дымным летним днем
      ты смотришь фильмы ни о чем,
      и встать лениво.
      Вдруг наступают феврали,
      и прибывают корабли,
      и затихают короли
      своей чечнею.
      А ты веселый как дурак,
      а ты растрепанный как флаг,
      и вот опять настольный лак
      ты портишь ручкой.
      И ты болтаешь сам с собой,
      и буквы сыпятся гурьбой,
      пока не кто-нибудь другой
      прочтет все это.
      ЗАРИСОВОЧКА маленькая такая. Как мысль.
      Розы, слезы и мимозы,
      и глюкозы, просто козы,
      паровозы и завхозы,
      грозы, грозы, грозы, грозы,
      ливни, вихри, ураганы,
      две путевки в Будапешт,
      опустевшие стаканы
      и крушение надежд.
      ПЛАТОК
      Возьми платок, возьми на память.
      И, если что-то в горле встанет,
      потри платком прекрасны щеки
      и уголки в глазах глубоких
      и чудный нос, такой чудесный,
      такой прекрасный и безумный,
      он смотрит вдаль и дышит шумно,
      и вдруг обиженно сопит
      и чешется, и морщит лоб,
      возьми платок на память, чтоб
      когда в главе прелестной стукнут
      воспоминанья прошлых лет,
      то протянув изящну руку
      стереть со лба их влажный след
      * * *
      Сижу я, наевшись поганок,
      И жуткие толпы цыганок
      Ко мне пристают, чтоб отдал я
      Последнюю тыщу рублей.
      И птичка кружит надо мною,
      Чтоб выхватить наглой рукою
      Последнюю булку с изюмом,
      Зажатую в клюве моем.
      СУДЬБА
      Я - печальная судьба.
      Ты - мой узник насовсем.
      У тебя на лапе крест.
      Значит, ты умрешь вчера.
      Я - бесхозная судьба.
      Вот кому на лапу крест?
      Это быстро я могу.
      Кто желает умереть?
      Я - бесхозная судьба.
      Умер узник мой совсем.
      Что мне делать без него?
      Разве что поспать сто лет?
      А потом любой дурак,
      кто забыл про лапу крест,
      выйдет как-то погулять,
      тут его я и схвачу.
      ПРАЗДНИК СЕРДЦА
      Весенним днем