Вместе с тем Екатерина видела, что как раз Алексей Орлов больше годится на роль того мужчины, который был ей нужен. Вероятно, когда чары Григория Орлова начали рассеиваться, Екатерина не могла не вспомнить, что, пока ее Гришенька все больше пил и орал во все горло, всю черновую практическую работу по возведению ее на престол проделал Алексей Орлов. Это он приехал за Екатериной в Петергоф в день переворота и увез ее в Петербург в казарму Измайловского полка. Это он, не думая о последствиях, убил несчастного дурачка, ее мужа. Но тогда Екатерина видела только уродливый шрам на лице Алексея и херувимский лик своего любезного Гришеньки. И лишь спустя годы в душе Екатерины происходит переоценка Орловых.
      Возвышение и падение при дворе Екатерины Алексея наблюдали дипломаты. Сабатье писал: "Граф Алексей Орлов самый важный человек в России. Его фигура совершенно заслонила собой всех других, Чернышевы почти не смеют головы поднять. Екатерина его почитает, любит и боится. Его можно считать правителем России".
      * * *
      Увы, на свое несчастье, Алексей Орлов застал лишь самый последний момент авантюрного периода любви Екатерины.
      Другой французский агент в Петербурге Дюран пишет: "У графа Алексея Орлова есть только сила и ни капли чувства. Благоприятные обстоятельства выдвинули его вперед, но он совершенно не в состоянии создать собственными силами какой-нибудь большой проект и еще менее провести его в жизнь. Он менее предан и полезен императрице, чем она до сих пор думала о нем. С некоторых пор он сам стал говорить об этом с какой-то утрированной развязностью".
      Бедная Екатерина, если ее сердечные тайны не секрет даже для мелкого дипломатического соглядатая иностранца. А ведь императрица была уже далеко не девочкой, пора было подводить кое-какие итоги. Наполовину в шутку, наполовину всерьез она написала эпитафию на свою могилу:
      "Здесь покоится Екатерина Вторая, родившаяся в Штеттине 21 апреля 1729 года. Она прибыла в Россию в 1744 году, чтобы вступить в брак в Петром III. Четырнадцати лет она составила тройной план понравиться своему супругу, Елизавете и народу. Она ничего не упустила, чтобы достичь этой цели. Восемнадцать лет тоски и одиночества дали ей возможность прочесть много книг. Достигнув престола России, она стремилась к благу и хотела доставить своим подданным счастье, свободу и собственность. Она легко прощала и никого не ненавидела. Снисходительная, нетребовательная и веселая от природы, с душой республиканца и добрым сердцем, она имела друзей. Работа ей давалась легко; она любила общество и искусства".
      Работа действительно давалась ей легко, а женское счастье никак не давалось. Наверстывая недобранное в юности, она уже зрелой женщиной пережила романтическое увлечение красавцем Понятовским. Потом, опять с большим опозданием, насладилась настоящим захватывающим дух авантюрным романом, да еще каким! О таком в книгах пишут.
      Но разве это любовь? Все это было, есть и будет во все времена лишь прелюдией к настоящей глубокой женской любви. Очень редкой женщине дано пережить такие роковые страсти, какие довелось испытать Екатерине. Но пришло время, когда Екатерина мучилась от зависти к обычным женским судьбам, без потрясающих приключений, а с простыми земными радостями настоящей повседневной любви.
      Злодейка судьба еще ни разу не дала ей шанса, не свела ее на жизненном пути с настоящим мужчиной, достойным ее. До сих пор ей встречались только самцы, красивые, отборные, элитные, но всего лишь самцы. Первый из них разбудил в ней чувственность. Второй раздвинул горизонты этой чувственной любви. Пришло время для мужчины - друга и помощника, но как раз его-то Екатерина никак не могла найти.
      * * *
      А годы летели. Екатерине шел уже пятый десяток, когда ей показалось, что такой мужчина наконец нашелся. Он был некрасив, с кривыми ногами, одноглаз, как мифический циклоп Полифем, неряшлив в одежде. Екатерина знала его уже много лет, иногда встречала во дворце на приемах и балах и каждый раз с улыбкой вспоминала, что этот рослый офицер в памятном 1762 году, будучи еще совсем юным вахмистром, оторвал от своей сабли серебряный темляк и, опустившись на колено, подал его Екатерине. Великой княгине было необходимо показаться солдатам в офицерском гвардейском мундире, она нашла подходящий по размеру, но не хватало темляка к сабле, и вахмистр Григорий Потемкин сорвал свой и отдал его будущей императрице.
      С Григорием и Алексеем Орловыми роман Екатерины подошел к концу, уже пару лет она пускала к себе в постель молодого князя Васильчикова, но по-прежнему искала свой идеал. И в один прекрасный миг у нее словно спала пелена с глаз. Ее мужчина, оказывается, все время был рядом, не писаный красавец, а настоящий солдат и преданный друг, нежный и опытный любовник и вместе с тем светлый государственный ум. Впервые в жизни Екатерина нашла близкого человека, с которым могла говорить на равных.
      Генерал-лейтенант Потемкин был добрым приятелем и собутыльником братьев Орловых, но в отличие от них каждый раз наутро он не мучился похмельем, а шел на заседания в государственный совет, с помощью которого Екатерина проводила свои реформы, или отправлялся в действующую армию бить турок. Рано или поздно императрица должна была прозреть и увидеть Потемкина в настоящем свете.
      Увы, это произошло слишком поздно.
      * * *
      В 1774 Потемкин был отозван из армии в Петербург, назначен генерал-адъютантом, вице-президентом Военной коллегии и возведен в графское, а затем в княжеское достоинство. Много лет спустя Екатерина II говорила о Потемкине: "Он был мой дражайший друг... человек гениальный. Мне некем его заменить!"
      К сожалению, Потемкина было некем заменить как раз не в Петербурге, а на окраинах империи. Там приходилось подавлять восстание Пугачева, который, называя себя чудесным образом спасенным царем Петром Федоровичем, казался Екатерине восставшим из гроба кошмаром. Там же, на окраинах империи, вершились великие дела. Потемкин на деле выполнял грандиозный план Екатерины по завоеванию Константинополя и выхода России в Средиземное море. Императрица безумно ревновала Потемкина, но она слишком любила его, чтобы держать его при себе в "золотой клетке". Наконец-то она выбрала себе достойного суженого и не прогадала. Вероятно, она и сама понимала, что без князя Потемкина она не стала бы Екатериной Великой, а Россия не переживала бы свой золотой век при ее правлении. Без практических дел Потемкина Екатерина так и осталась бы в истории всего лишь временным узурпатором российского престола.
      Она пишет своему возлюбленному в армию то нежные письма: "Ни время, ни отдаленность и никто не переменят моего образа мыслей к тебе и о тебе", то упрекает его в изменах. Когда князь просит назначить нового генерала в свою армию, Екатерина сразу думает не о генерале, а о его смазливой женушке и пишет Потемкину уж совсем не по государственному: "Позволь сказать, что рожа жены его, какова ни есть, не стоит того, чтобы ты себя обременял таким человеком".
      И светлейший, уже далеко не мальчик, выказывает на удивление романтические чувства. Достаточно прочесть его письма к Екатерине, вернее, коротенькие записки, приложенные к отчетам о государственным делах.
      "Жизнь моя, душа общая со мною! Как мне изъяснить словами мою к тебе любовь. Приезжай, сударушка, по ранее, о мой друг! утеха моя и сокровище бесценное, ты, ты дар Божий для меня. Матушка-голубушка! дай мне веселиться зрением тебя, дай мне радоваться красотою лица и души твоей, мне голос твой приятен! Целую от души ручки и ножки твои прекрасные, моя радость!"
      Екатерина тайно обвенчалась с Потемкиным, но ничего хорошего из этого не вышло. Роман в письмах с короткими свиданиями во время наездов Потемкина в столицу не мог продолжаться долго. Длился он всего два года, но любовь осталась почти на всю оставшуюся жизнь.
      * * *
      Екатерина была уже не юной девочкой, жизнь проходила, и трудно осуждать императрицу за то, что ей хотелось хотя бы немного женского счастья. И современники Екатерины, и мы с вами с чувством благородного негодования осуждаем Потемкина за то, что он самолично подобрал своей любимой замену себе. Обычно в этом видят только холодный расчет прожженного царедворца, который не желал терять влияния на императрицу. Наверное, играл роль и этот расчет, ведь Екатерина, по ее собственному признанию, очень поддавалась чужому влиянию, и глупо было бы ставить под угрозу все, что было сделано ею с помощью Потемкина для государства в зависимость от следующего возлюбленного императрицы. Но в том, что это был не один голый расчет Потемкина, сомневаться не приходится. Достаточно прочесть его прощальное письмо к Екатерине.
      "Позволь, голубушка, сказать последнее, чем, я думаю, наш процесс и кончится. Не дивись, что я беспокоюсь в деле любви нашей. Сверх бессчетных благодеяний твоих ко мне, поместила ты меня у себя в сердце. Я хочу быть тут один преимущественно всем прежним для того, что тебя никто так не любил; а как я дело твоих рук, то и желаю, чтоб мой покой был устроен тобой, чтобы ты веселилась, делая мне добро; чтоб ты придумывала все к моему утешению и в том находила себе отдохновение по трудам важным, коими ты занимаешься по своему высокому званию. Аминь".
      Любовь прошла, перегорела, остался легкий и светлый пепел грусти и благодарности. Отныне между Потемкиным и Екатериной устанавливаются теплые и слегка иронические отношения. Она пишет светлейшему в армию: "Деру тебя за уши и обнимаю, а Измаил должен быть взят".
      * * *
      Это было время самых славных ее побед, самый пик ее всемирной славы. Наконец-то о ней с испугом и затаенной завистью заговорили в Европе.
      Там с нескрываемым страхом наблюдали, как на Востоке пробуждалась от вековой спячки и распрямлялась во весь огромный рост мощная империя. Россия решительно шагнула на юг, раздавив железной пятой полков Потемкина обветшавшие османские крепости. Распрямляя плечи и потянувшись, она, казалось, даже не заметила, как невзначай локтем смела с карты мира одряхлевшую Польшу вместе с ее королем Понятовским, давней, уже подзабытой любовью молодой Екатерины. Как давно это было! Будто бы в другой жизни.
      Трудно сказать почему, но историки словно забывают, что Екатерина была женщиной с очень сложной и драматической женской судьбой. Как раз в это время ее великих побед началось крушение ее последних надежд на женское счастье.
      Через год-другой ей пойдет уже шестой десяток. Она по-прежнему слышит льстивые слова придворных о своей нетленной красоте, но себя-то не обманешь. Женский век недолог. Вон даже Гришка Орлов, весь седой и обрюзгший, но еще чувствует себя юношей, жениться на молоденькой надумал, старая мотня!
      - Голубушка моя, я прошу тебя отпустить меня и не гневаться.
      - Что, брат, неужели любовь? - усмехнулась императрица, но в ее голосе не было ни капли веселья, а руки ее предательски дрожали.
      Понадобилась вся сила воли, чтобы не уткнуться в подушку и не зарыдать в голос. А князь смотрел в пол и не отвечал, теребя край своего камзола.
      - Кто она? - спросила Екатерина, хотя какая ей теперь разница, кто эта глупая курица, решившаяся на брак с Гришкой.
      Через несколько месяцев Екатерина благословила брак грациозной девятнадцатилетний фрейлины Зиновьевой с Григорием Орловым. Счастье молодых болью отзывалось в сердце немолодой государыни, словно в отместку за нее, судьба жестоко расправилась с помолодевшим от привалившего счастья Орловым, может быть, даже чересчур жестоко. Юная красавица жена его занемогла и сгорела от чахотки за год с небольшим. А сам Орлов запил, сошел с ума и тоже вскоре умер в Москве. Узнав о его ужасной кончине, Екатерина долго и безутешно рыдала в одиночестве. Это был для нее звоночек.
      И все-таки она решилась не поддаваться, а пойти наперекор свой жестокой женской доле. Началось то, что потом историки назовут периодом фаворитизма. Молодые поручики и майоры замелькали в спальне императрицы с калейдоскопической быстротой. Екатерина словно наверстывала упущенное в молодости.
      Видимо, и сама понимая, как это выглядит со стороны, она пыталась отшучиваться: "Должен же кто-то заниматься воспитанием молодого поколения".
      * * *
      Императрица уже немолода, но вопреки паническим донесениям иностранных дипломатов, которые с упорством, достойным лучшего применения, регулярно слали шифрованные донесения о том, что Екатерина вот-вот скончается, у нее отменное здоровье. Это никак не согласуется с политикой Австрии, Франции, Пруссии и Британии, ведущих держав того времени, но что поделать, если русская императрица встает каждый день ровно в шесть утра.
      Будит ее, заходя при первом ударе колокола дворцовой часовни в небольшую спальню Екатерины в Зимнем дворце, камер-юнгфера Марья Саввишна. О Марье Перекусихиной ходят анекдоты при всех европейских дворах, дескать, это она отбирает на свой вкус красавцев поручиков и майоров для своей госпожи и, лично удостоверившись в их мужских достоинствах, отводит в спальню Екатерины. Сама Марья Саввишна сердилась до слез, слушая эти байки, ибо была женщиной строгой, воспитанной по домостроевским правилам. И все остальные слуги у Екатерины, кстати, тоже были исконными русаками, французы и немцы допускались в дворцовый штат только в качестве врачей и учителей.
      Утренний моцион Екатерины начинался с умывания лица теплой водой и полоскания рта из золотой чашки, а затем она протирала лицо и шею льдом. Лед - единственная косметическая хитрость Екатерины в отличие от ее стареющих фрейлин, которые тратили немало белил, пудры и румян, чтобы нарисовать свое лицо и выглядеть свежо. Умывшись, Екатерина наряжалась в шелковое платье нейтральных серых тонов свободного покроя. В торжественных случаях и для приемов иностранных гостей самодержица всея Руси надевала стилизованное под сарафан красное или малиновое бархатное платье и в прическу ей старый лейб-куафер Козлов вплетал маленькую корону а-ля кокошник.
      Волосы у Екатерины, по признанию всех современников, были прекрасные. Когда она сидела у туалетного столика, они падали до пола. Повседневная прическа оставляла открытым широкий белый лоб императрицы и поднималась двумя буклями над ушами.
      Завтракала Екатерина в рабочем кабинете, уже начав просматривать бумаги. Весь завтрак состоял обычно из большой чашки очень крепкого кофе и это было, пожалуй, единственное, что осталось у Екатерины от ее немецких привычек.
      До обеда она принимала с докладами министров и занималась прочими государственными делами, а примерно в час дня обедала в узком кругу самых приближенных людей. После обеда - опять работа с документами, переговоры с послами, доклады министров, и только часам к шести рабочий день императрицы заканчивался. Вечерами, если не было бала или маскарада, Екатерина предпочитала поиграть со своими домашними животными. У нее был целый выводок английских левреток, которые страшно расплодились, и их потомки жили в дворцах всех уважающих себя вельмож Екатерины. Считалось дурным тоном не выпросить у императрицы щеночка. Наполовину в шутку, наполовину всерьез Екатерина писала, что животные гораздо лучше людей, умнее и благороднее. Она с любопытством наблюдала за иерархическими взаимоотношениями в собачьей семье, где главенствовали патриарх сэр Том Андерсон и его супруга герцогиня Андерсон, а их помет состоял из молодой герцогини Андерсон, господина Андерсона, Тома Томсона и юной прекрасной Земиры.
      Особняком и с неподражаемым чувством собственного достоинства держался в покоях императрицы кот, подаренный ей еще котенком князем Потемкиным. "Это из всех котов кот, - писала Екатерина светлейшему. - Веселый, забавный, совсем не упрямый".
      Вечерами в личных покоях императрицы почти каждый день слышался детский смех, топот и крики. Екатерина играла с детьми. Довольно поздно в Зимнем дворце появились ее родные внуки Александр и Константин, а до этого в салочки и прятки с самодержицей всея Руси играли маленькие Голицыны, четверо внучатых племянников Потемкина, сын французского адмирала Рибопьера, один из отпрысков многочисленных австрийских Эстергази - одним словом, дети из неполных или неблагополучных семей, как выразились бы сейчас. Все они были в восторге от своей взрослой подруги по играм и потом сохранили к ней теплое чувство на всю свою жизнь, наверное, потому, что они чувствовали искренность Екатерины - ребенка ведь не обманешь, дети чувствуют любую фальшь.
      * * *
      Отношения с собственным сыном Павлом у Екатерины, увы, не сложились. Потом историки сочли причиной этого несколько придворных заговоров с целью свержения Екатерины и возведения на престол ее сына. Первый из них был раскрыт на втором году ее царствования, когда Павлу было всего-то десять лет. Затем первая жена великого князя Наталья Алексеевна, урожденная принцесса Дармштадская, якобы рассорила молодого мужа с матерью, возмечтав повторить судьбу Екатерины и решив, что она сама с таким же успехом может стать императрицей, свергнув свекровь и отрешив потом от престола мужа. Действительно, в архивах остались протоколы допросов каких-то унтер-офицеров гвардии с приговорами о резаных носах, битье кнутом и ссылке в Сибирь. Но это в лучшем случае было пародией на переворот 1762 года, если вообще было.
      На самом деле легче себе представить, какие чувства испытывала мать, видя с каждым годом, как ее сын все больше и больше напоминает ее покойного мужа, умершего такой страшной смертью. Материнский инстинкт - очень сильная штука, но в данном случае действовало не менее сильное чувство противоположной направленности. Павел становился живой копией Петра III, с такими же неприятными гримасами лица, с такими же ужимками и, словно в насмешку над материнским чувством, с таким же обожанием прусской воинской дисциплины. Наверное, Екатерина вздрагивала каждый раз, когда слышала лающие немецкие команды из окон гатчинского дворца, где жил наследник со своей второй женой Марией Федоровной. Екатерина не могла не вспомнить ту садистскую муштру, какую устраивал ей ее супруг, заперев двери их спальни, когда ему было столько же лет, сколько сейчас его сыну Павлу.
      Павел тоже, вероятно, с самого раннего детства безошибочным чутьем нелюбимого ребенка чувствовал отношение к себе матери. Ведь ко всему прочему его унесли от нее, как только он появился на свет. Он не пережил так называемого импринтинга, который возникает в первые минуты жизни любого человека, когда его орущим младенцем подносят к груди матери. Первое, что видит новорожденный на этом свет, это лицо его матери, и это настолько глубоко запечатлевается в подкорке мозга, что вытравить это первое впечатление из человека невозможно никакими силами. В этом и состоит феномен сыновьего или дочернего чувства к матери, оно гораздо сильнее и гораздо более раннее, чем любые чувства к отцу.
      Но Павел как раз был лишен этого. У него случился импринтинг кормилицы, и чувство, которое возникает к отцу уже не на инстинктивном уровне, а на рассудочном, у него доминировало всю его жизнь. Он мечтал отомстить нелюбимой матери за обожаемого заочно отца. Разумеется, всевозможные заговоры против Екатерины, если они были, не усилили их взаимной любви.
      Второй сын Екатерины от Григория Орлова, как считается, тоже полностью подтверждал тогда еще не открытую теорию наследственности. Гены графа Бобринского были явно Гришкины, молодой человек был таким же повесой, развратником и без царя в голове. Проживая за границей, он напоминал матери о своем существовании только счетами, которые с негодованием представляли императрице к оплате русские посланники в странах, где куролесил граф Бобринский, да скандальными похождениями, которые сильно подрывали авторитет России и лично Екатерины II. Только в отличие от своего отца, граф Бобринский был мелок в своих буйствах. Он напоминал плохую карикатуру на молодого Григория Орлова. И у Екатерины, наверное, впервые открылись глаза на истинную суть ее ненаглядного Гришеньки. Она не могла не понять с большим запозданием, как он выглядел для всех остальных, кроме нее, со стороны. Лучше было умереть, чем вспоминать об этом и понимать, какой дурой она тогда была. Ведь над ней все смеялись!
      Между тем у Павла появились дети. Мальчики. Александр, потом Константин. Крупные розовощекие малыши. Уж их-то Екатерина полюбила с самого рождения, а первое, что они в свою очередь увидели, было ласковое, умное и величавое лицо их бабушки. Мальчики росли, и их внешность, кстати, с каждым годом убеждала любого, кто упрямо считал Павла незаконнорожденным сыном императрицы, в обратном. В жилах мальчишек текла явно романовская кровь Петра Великого.
      С внуками Екатерина связывала все свое будущее и будущее России. Во всех европейских дворах знали, что как только Александр достигнет совершеннолетия, он будет объявлен наследником Екатерины в обход своего родного отца.
      Но это были планы на далекое будущее, а жизнь между тем продолжалась.
      * * *
      На какой-то момент Екатерине показалось, что возможно повернуть время вспять. Она снова полюбила.
      Очередной ее фаворит Сашенька Ланской показался ей идеальным приложением ее теперь во многом материнской любви. Мальчик так старался! Екатерине его представил Потемкин. Вероятно, князь имел с Ланским предварительный разговор и, судя по всему, в заключение инструктажа светлейший показал ему свой кулачище размером с малороссийскую дыню-канталупу и, сверкнув единственным глазом, внушительно пообещал: "Смотри, если что не так будет!"
      И молодой генерал Ланской старался вовсю. Как и большинство молодых дворян своего времени, он умел читать и писать по-русски, немного болтал по-французски. Но в остальном, при милой внешности, он был груб и необразован. Но подавал надежды. Граф Алексей Орлов как-то заметил при разговоре с одним иностранцем:
      - О, вы увидите, какого человека она из него сделает! Он глотает все.
      Ланской покорно глотал поэзию, античных классиков, азы ландшафтной архитектуры - модного тогда занятия и полезного для украшения парков вокруг дворцов, и наконец дорос до того, что начал писать под диктовку императрицы ее письма французским просветителям. Он стал крупнейшим в Европе коллекционером античных камей. Но вершиной самостоятельного творчества любимца Екатерины так и остался изобретенный им пунш: токайское вино, ром и ананасовый сок. Но даже это умиляло Екатерину, которая не желала видеть мелкость натуры Ланского в истинном свете.
      Вероятно, со временем она прозрела бы, и это было бы для нее жестоким ударом, потому что никакой любви к ней со стороны Ланского не могло быть и не было. Как выяснилось после его смерти, он принимал шпанскую мушку и все прочие известные в то время возбуждающие средства. О каком чувстве могла идти речь, если Екатерина претила ему как женщина.
      Судьба оказала императрице жестокую милость и отобрала у нее эту живую игрушку, когда Екатерина ей еще не наигралась. У Ланского открылась гнойная ангина. Лейб-медик Вейкардт осмотрел больного и с чисто немецкой бестактностью брякнул:
      - Умрет вскорости. Капут.
      Екатерина просидела долгих десять суток напролет у постели своего возлюбленного, она все еще не верила медицине.
      - Вы не знаете, что это за сильная натура! - успокаивала она всех окружающих и себя в первую очередь. Ах, если бы Ланской действительно был таким. Но он умер от болезни, которую даже в те времена успешно лечили.
      Смерть его была страшной. Скончался он от удушья на руках Екатерины. Посиневшее искаженное смертью лицо Ланского больше не напоминало ей ее Сашеньку. Екатерине из прошлого ухмылялся удавленный Алешкой Орловым ее супруг Петр III. Она упала в беспамятстве и несколько дней находилась между жизнью и смертью. А потом затворилась в своих покоях, словно похоронив себя заживо.
      * * *
      - Оставьте меня! - закричала Екатерина лакею, попытавшемуся войти в ее покои. - Я никого не принимаю, никого! Оставьте меня с моим горем.
      Лакей поспешил ретироваться и уже из-за закрытой двери несмело доложил:
      - Ваше величество, к вам мадам Кутилова.
      - Голубушка! Впустить, конечно, впустить, - заторопила Екатерина. - И впредь пускать без промедления.
      Уже как месяц императрица не покидала своих покоев. Никто даже из самых приближенных особ не смел зайти к убитой горем Екатерине. Привилегией быть с монаршей особой, к удивлению двора, удостоилась только недалекая мадам Кутилова, приходившаяся сестрой умершему Сашеньке Ланскому.
      У мадам Кутиловой было одно необходимое в данной ситуации качество она умела проливать слезы. Слезы у нее лились, как по приказу и только в присутствии Екатерины.
      - Голубушка, будем мужественны, - императрица хотела еще что-то сказать, но в горле встал комок, и слезы полились по лицу.
      Через два часа вдосталь нарыдавшись, мадам Кутилова удалилась по своим делам, а уставшая от самоистязаний Екатерина обессиленная упала в кресло.
      * * *
      Только спустя два месяца наступает выздоровление Екатерины, когда в Петербург, бросив все дела, примчался Потемкин. Он буквально силком, подхватив на руки, выносит Екатерину из царскосельского дворца, сажает в свою карету, страшным голосом кричит кучеру:
      - Гони! В Петербург, скотина, гони!
      Светлейший по наитию лечит Екатерину гомеопатией - не нынешним жульническим траволечением, а той первоначальной истинной гомеопатией, когда подобное лечили подобным, клин вышибали клином. Императрица сначала сонно, а потом все больше оживляясь, вертит головой по сторонам. Что-то ей это все напоминает. Она вопросительно смотрит на князя. Тот, улыбаясь, кивает ей. Да, конечно! Ведь она все это уже когда-то видела. Тогда так же над унылыми окрестностями северной столицы занималась заря. Только тогда в карете напротив нее сидел Алешка Орлов, такой же огромный, так же остро воняющий лошадиным потом и мокрой кожей ботфортов.
      Как и тогда, Зимний, к которому с грохотом подкатила карета, оказался пуст, словно весь вымер. И точно так же к карете подбежал часовой гвардеец Измайловского полка, усатый, с звероподобной красной мордой над сверкающим граненым штыком. И точно так же он, выпучив глаза, через секунду рухнул на колени с возгласом:
      - Господи святой, матушка Екатерина!
      - Га, братец, а вот и мы! - усмехнулся светлейший. - Не ждали небось. Ну, беги и живо зови сюда разводящего.
      Потемкин что-то тихо говорил подбежавшему офицеру. Тот кивал, украдкой бросая косые взгляды на карету. Потом, придерживая рукой палаш, с лету вскочил на выпряженную из кареты пристяжную и с оглушительным топотом куда-то помчался. Из-под копыт от булыжной мостовой летели искры.
      Екатерина сама выбралась из кареты и пошла к дверям дворца. Они распахнулись ей навстречу. Она поднималась по Иорданской лестнице в Эрмитаж, с любопытством разглядывая золоченые стены, словно видя их впервые. И вдруг за стенами грохнуло так, что зазвенели стекла. Потом еще раз и еще.
      Это был салют всей петербургской артиллерии в честь возвращения императрицы всея Руси в столицу. И ее возвращения к жизни. Через несколько дней она уже принимала дипломатический корпус, величественная и свежая, как обычно.
      Четвертая и последняя любовь самодержицы всея Руси Екатерины Великой умерла в ее душе. И больше никогда, до самых последних ее дней, в ней не разгоралось пламя большой любви. Начался период мальчиков для гигиены, фаворитов, как их тогда называли.
      Нам ли осуждать ее теперь. Нам ли?..
      Горькое счастье Анны Вырубовой, фрейлины императорского двора
      Людская молва считала ее любовницей одновременно императора Николая II и "святого развратника" Григория Распутина. Современники утверждали, что она снимает и назначает министров, плетет интриги при дворе и при этом выглядит простодушной дурочкой. Что это она в дьявольском дуэте с Гришкой Распутиным довела Российскую империю до краха и революции.
      * * *
      "Отец мой, Александр Сергеевич Танеев, занимал видный пост статс-секретаря и главноуправляющего Его Императорского Величества канцелярией в продолжение двадцати лет. Тот самый пост занимали его дед и отец при Александре I, Николае I, Александре II и Александре III.
      Дед мой, генерал Толстой, был флигель-адъютантом императора Александра II, а его прадед был знаменитый фельдмаршал Кутузов. Прадедом матери был граф Кутайсов, друг императора Павла I".
      Так писала о себе фрейлина императорского двора Анна Александровна Вырубова, в девичестве Танеева.
      * * *
      Председатель Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства Муравьев разложил перед собой на столе бумаги и, втянув ноздрями воздух, брезгливо поморщился.
      - Черт знает чем пахнет! - довольно внятно пробормотал присяжный поверенный Муравьев.
      Его сосед по председательскому столу прокурор Соколов усмехнулся и, иронически переглянувшись с третьим их коллегой, профессором Гриммом, сказал тоже как бы в пустоту, ни к кому персонально не обращаясь:
      - Здесь историей пахнет.
      Все остальные члены Чрезвычайной следственной комиссии сдержанно рассмеялись. Муравьев покраснел. Среди этих блестящих юристов, профессоров и академиков правоведения он был явным парвеню, выскочкой. Они издевались над ним, даже не стараясь скрыть свое презрение к назначенцу министра юстиции Временного правительства, такого же, на их взгляд, выскочки и ничтожества Александра Федоровича Керенского. Муравьев обиженно засопел и сделал вид, что углубился в бумаги, а тем временем Николай Дмитриевич Соколов продолжал развивать свою мысль:
      - Скверный запах, согласитесь, господа. Но это запах истории нашей великой России! - Соколов поднял указательный палец, чтобы подчеркнуть свою мысль. - Здесь, в Трубецком бастионе Петропавловки, под эту вонь вершились великие дела, господа. Уж вовсе не амброзией благоухали здесь господа декабристы, наперегонки давая признательные показания государю императору Николаю Павловичу, а пахло здесь всегда кровью и дерьмом-с, прошу меня великодушно простить за модный нынче натурализм, господа. Ведь это наша с вами великая история, и сегодня нам с вами, господа, выпала великая честь и исключительное счастье понюхать ее с афронта, так что извольте не морщиться, коллеги. Это говорю вам я, бывший член Государственной Думы от партии кадетов, а ныне полномочный, гм, представитель Совета рабочих и солдатских депутатов. Да, будет нам, господа, что внукам рассказать.