- Я тоже,- сказал я.
      - Значит, это у вас своеобразное защитное свойство?
      - Возможно. Я ведь безработный неудачник,- сказал я неизвестно зачем и с таким затаенно-взыскующим и горьким чувством, будто во всем этом была виновата она, Ирена Михайловна Лозинская,- и больше никто. Она с каким-то веселым блеском в глазах выслушала, как я искал службу, и мне было непонятно, что ее забавляло.
      - И ни разу не присели, когда вам предлагали?
      У нее косили глаза и трепетали крылья ноздрей.
      - А вы бы присели?- спросил я.
      - Не знаю. Наверно, тоже нет... Ну, и вы решили, что ни в одном ларьке вам уже не продадут коробку спичек? У вас большая семья?
      - Я один,- сказал я.
      - Совсем?
      - Отца с матерью у меня...
      - Не надо,- перебила она,- я уже знаю.
      - О чем?- спросил я.
      - О детприемнике. А живете вы как? То есть я хотела сказать: где?
      Я объяснил и заодно рассказал, как впервые повстречал Владыкина, когда клеил лодку.
      - Ну вот и хорошо! И отлично,- сказала она с внезапной гневной неприязнью неизвестно к кому.-Вы в самом деле были на Кубе?
      - Не только там,- сказал я.
      - Ну вот видите! И хорошо! И отлично! Чего же вы... потерялись? Возлагали розовые надежды на повесть, да?
      Я промолчал и закурил.
      - Понятно,- сказала она себе.- А почему мы стоим здесь?
      Дождь лил, и не было надежды, что он когда-нибудь прекратится. Тротуары были пустынны. Мне не хотелось сразу, теперь же, ехать на улицу Софьи Перовской,- мне непременно нужно было еще что-нибудь рассказать о себе этой чужой маленькой женщине в большом нелепом плаще. Я тихонько двинулся вдоль набережной и когда включил дворники, то заметил, что Лозинской не нужно, чтобы смотровое стекло было прозрачным.
      - Вы не хотите, чтобы вас кто-нибудь увидел?- спросил тогда я совершенно зря и, конечно же, невоспитанно. Она сухо ответила, что это ни для кого не важно, и я извинился.
      - Только, ради бога, не переходите на свои прежний бравадный тон,серьезно сказала она.- Он вам совсем не идет.
      - Как вам этот серебряный плащ,- сказал я тоже серьезно.
      - Правда, я в нем как поп?- обрадовалась она чему-то.
      - Вылитый,- сказал я, а она засмеялась, но без доброты и веселости. Сквозь смутное потечное стекло мне было плохо видно, поэтому я ехал медленно, прижимаясь к тротуару и никуда не сворачивая,- набережная в конце концов выводила за город, где я мог, наверно, включить дворники.
      - Кто были... ваши родители?- за два приема и почему-то полушепотом спросила вдруг Лозинская, не глядя на меня.
      - Мать врач, а отец военный,- ответил я. "Росинант" тогда подпрыгнул: я нечаянно выжал до конца педаль газа, и Лозинская, охнув, откинулась на спинку сиденья.
      - Их... уже нет?
      - Конечно, черт возьми! - сказал я. Ей не нужно было в ту минуту спрашивать меня об этом, да еще таким участливым голосом. Мы уже выбрались за город, и я включил дворники и сбавил скорость. Лозинская сидела в прежней позе, и глаза ее были крепко зажмурены, и в их уголках я различил разбег наметившихся морщинок. Я попросил прощения за нечаянную резкость своего ответа и попытал, знает ли она, как поступают взрослые сироты, когда их неожиданно приветит посторонний человек. Она сказала, что знает.
      - Как же?
      - Они тогда... почему-то плачут,- прошептала она и заплакала - сразу же, следом за сказанным, заплакала некрасиво, напряженно, с затяжными и задушенными рыданиями. Я подрулил к обочине дороги и заглушил мотор. Мне еще не приводилось утешать рыдающих женщин, и я не знал, что в таких случаях полагается говорить и делать. По ее лицу на плащ веско скатывались большие, голубого свечения слезы, и несколько штук я снял щепоткой пальцев,- прямо с ресниц, а потом взял и поцеловал ее в лоб,- тоже издали и молча. Это помогло ей неожиданно и мгновенно: она отшатнулась к дверце и взглянула на меня изумленно и гневно, и глаза у нее были настойно-темные и тревожные.
      - Почему вы остановились?
      Я завел машину и поехал вперед. Дождь по-прежнему лил отвесно, и теплый асфальт дороги курился белым курчавым паром. Наверно, это привлекало на дорогу жаб, и приходилось следить за ними и ехать зигзагами. Я понимал, что мне надо сказать что-нибудь в свое оправдание, но ничего такого не приходило на ум. С этим моим утешным поцелуем получилось, конечно, дико, но и она тоже хороша,- разревелась ни с того ни с сего как девчонка, которую укусила оса. Наверно, немного истеричка... Это я подумал о Лозинской под летучее чувство неосознанного сожаления о самом себе, и в ту же минуту она издали и смущенно извинилась за свою блажь. Она так и сказала -"блажь".
      - Вам не надо было спрашивать у меня... про взрослых сирот. Только и всего. Понимаете?
      - Господи! Да черт с ними! - сказал я с надеждой неизвестно на что.- Мы больше никогда не будем говорить о них, хорошо?
      Она насильственно улыбнулась и напомнила, что пора возвращаться. Я развернулся и больше не стал объезжать встречавшихся на дороге жаб. Дождь все лил и лил, и мы ехали молча. При въезде в город я незаметно выключил дворники, а она быстро взглянула на меня и сказала:
      - Нет-нет. Вот здесь, пожалуйста, остановитесь и слушайте сюда.
      "Сюда" она произнесла подчеркнуто, как учительница перваков. Я остановился и закурил.
      - Что вы кончали? Я сказал.
      - В Литинститут принимают ведь с готовыми и самостоятельными работами?
      - Я писал и даже печатал стишки,- признался я, и после этого выяснилось, что в издательстве есть свободная должность младшего редактора. Оклад около сотни. Принять меня обязаны, потому что я молодой специалист. Да-да, важен диплом! Его надо принести вместе с заявлением в понедельник. Хотя нет, это нехороший день. Лучше во вторник, часам к двенадцати. Когда предложат стул, надо будет сесть. Обязательно. Понимаю ли я? И хорошо, что "Куда летят альбатросы" не отосланы еще в журнал: в повести надо кое-что почистить, там встречаются сопли-вопли... Между прочим, это в Литинституте рекомендуют переплетать рукописи и наклеивать на них буквы из "Огонька"?..
      Ей захотелось выйти из машины тут же, почти за городом.
      - Вы же промокнете,- предостерег я, но она потеребила полу своего плаща и сказала, что он ведь из фольги.
      - Ну до свиданья,- сказал я,- большое вам спасибо!
      - За что?
      - За меня,- сказал я. Она накинула капюшон на голову, и в глубине его глаза ее стали еще настойнее.
      К Звукарихе я не поехал...
      Моим рабочим местом в издательстве оказался тот самый третий барьерный стол в комнатенке рядом с туалетной. На нем трудился вылинявший бумажный хлам, пахнущий сухим древесным тленом, и я высвободил там небольшое квадратное пространство, куда положил свою металлическую шариковую ручку и сигареты. Мне никто не сказал, что я должен делать, а Вераванна и Лозинская почему-то были хмуро насторожены и молчаливы. Они сразу же вникли в рукописи, а я присел за свой стол и выкурил сперва одну сигарету, потом вторую, затем третью. Я сидел, вертел свою многоцветную японскую ручку, курил и думал, что мне тут в этой комнате не прижиться. Да и вообще... Ну какой из меня, к черту, редактор? Зря я послушался эту женщину... И чего это она ожесточилась? Сидит, как...
      Я закурил новую сигарету, и в это время Вераванна встала из-за стола и вышла из комнаты, крепко прихлопнув дверь.
      - Не обращайте внимания,- тихо и сдержанно сказала Лозинская, не отрывая глаз от рукописи.- Это только сначала, а потом у вас все наладится.
      - У нас?- спросил я.
      - Да, с Верой Ивановной... Ей не верится, что вы поступили сюда помимо меня, понимаете? И не сидите такой букой. Возьмите и расскажите ей что-нибудь занятное.
      - Ей?- опять спросил я.
      - Ну не мне же, господи! - сказала она.- А кроме того... кроме того, позвольте вам заметить, что в присутствии женщин курят только с их разрешения. Верины авторы, между прочим, знают это хорошо.
      - А ваши?- глупо спросил я,
      - Я ведь сама курю,- сказала она. Я спрятал в карман сигареты и уложил на прежнее место стола выгоревшие бумаги. За окном был смиренный серый день. В такую погоду в Атлантике жируют поверху акулы, а сельдь и и сайра, которых мы ловили, уходят в глубину... Как выдуманный собой же многодневный радостный праздник, как какая-то складная и захватывающая дух сказка из детства представилась мне моя матросская работа на траулере, и я удивился, что никогда до этого дня не вспомнил о ней с такой острой тоской и благодарностью. Я решил не объясняться с директором издательства и просто уйти, будто не появлялся тут, тем более, что никаких документов в подлиннике я ему не сдавал. Все это пришло ко мне в одну какую-то дикую секунду, и я еще раз оправил на столе чужие бумаги и поднялся на ноги.
      - Не будьте мальчишкой, Кержун! Это ведь, в конце концов, просто недостойно!
      Меня тогда радостно и как-то обнадеживающе поразили эти слова Лозинской, - как она могла разгадать мой замысле с уходом! Она сидела, глядя в рукопись, и крепкий выпуклый лоб ее пересекала прядь темных глянцевитых волос. Потом - месяца через три - она уверяла, что будто бы отгадала то мое намерение, с которым я "сумасшедше" пошел к ней из-за стола, - "ты хотел насильно поцеловать меня на прощанье и, конечно же, получил бы пощечину", но я не уверен, что действительно намеревался поцеловать ее тогда, да еще насильно. Нет, я только хотел проститься, а как - только ли на словах или за руку - осталось неизвестным, потому что этому помешал Владыкин. Он вошел в комнату, когда я был уже у стола Лозинской, отшатнувшейся к окну вместе со стулом. Мне подумалось, что вошла Вераванна, и, не оглядываясь, я протянул Лозинской свою японскую ручку.
      - Пожалуйста, в ней полный спектр, - сказал я, - и пишет замечательно!
      Она поблагодарила и рывком взяла у меня ручку. Владыкин в это время поздоровался с нами, и я обернулся и поспешно подал ему руку. Он слабо и коротко пожал ее и поглядел на меня с опасливым недоумением.
      - Вот это, товарищ Кержун, надо отредактировать и вернуть, - сказал он, передав мне жиденькую рукопись, напечатанную на плотных листах меловой бумаги. - Устроились?
      - Да-да, благодарю вас, - с полупоклоном сказал я. Он кивнул, оправил нарукавники и пошел к дверям, а я опять невольно и машинально поклонился ему в спину.Мне надо было немного посидеть и отдохнуть,- сердце у меня билось тревожно.
      - Что он вам дал?- не сразу и тоже устало, как мне показалось, спросила Лозинская.
      - Рассказ какого-то Аркадия Хохолкова,- сказал я.
      -"Полет на Луну"? Не трогайте в нем ничего, он уже иллюстрирован, набран и сверстан... Прочтите это дня за два, а на третий верните Вениамину Григорьевичу. Скажите ему, что рассказ вам очень понравился, понимаете? И заберите скорей свою дурацкую ручку!..
      Тогда как раз пришла Вераванна с кульком леденцов и молча уселась за свой стол...
      Рассказ "Полет на Луну" начинался с того, как отец дошкольницы Наташи-украинки космонавт Гнатюк полетел на Луну и в назначенный срок не вернулся на Землю.
      К спасательному полету на Луну готовился старый летчик-космонавт профессор Бобров.
      Друзья девочки, русский мальчик Петя и негритенок Том, решили отправить с ним щенка Тобика на розыски Наташиного отца, но потом передумали,- будет лучше, если полетит Петя.
      Они притащили на ракетодром большой ящик, вежливо поздоровались со стариком сторожем, который сидел в своей проходной будке и пил чай, и сказали ему, что этот их ящик надо срочно отправить на Луну.
      Сторож согласился, но полюбопытствовал, что в нем такое.
      Ребята сказали "продовольствие", и сторож распорядился заносить груз.
      Едва они успели запихнуть в ракету тяжелый ящик, как раздалась команда к старту.
      Яркая огненная вспышка озарила небо.
      Стоя в толпе, ребята видели, как ракета с ревом взметнулась вверх.
      Через секунду она исчезла в звездном небе.
      Ребята облегченно вздохнули:
      - Порядок! Теперь Наташин папа будет спасен!
      Ракета была далеко от Земли, когда сидевший в ней профессор беспокойно оглянулся по сторонам.
      - В кабине посторонний шум,- озабоченно сказал он.- И кажется, из этого ящика! Надо проверить.
      Профессор обомлел: в ящике сидел Петя.
      - Позвольте! Как вы сюда попали? Мальчик смущенно оправдывался.
      - Извините, профессор, что вот так... Я обещал ребятам разыскать Наташиного папу... Ой, ой! Держите меня,- закричал Петя, кувыркаясь в воздухе и перелетая из одного угла кабины в другой.
      - Не волнуйтесь,- профессор засмеялся.- Все идет как надо. Скоро будем на Луне.
      - Но я же не могу ходить по полу! Ой, ой!
      - Это невесомость, мой дорогой космонавт. Вам надо бы знать.
      Ракета плавно опустилась на дно лунного кратера. И в тот же миг во все стороны полетели радиосигналы:
      - Р-1! Р-1!.. Я - Р-2... Прибыл на ваши розыски! Отвечайте! Перехожу на прием!
      Ракета Р-1 молчала. И космонавты вышли на поиски.
      Профессор едва поспевал за Петей.
      - Осторожно, молодой человек! Вы слишком увлеклись спортом. Мы еще не нашли пропавшей ракеты.
      - Тут хорошо прыгается,- восхищался Петя, одним махом взлетая на высокую скалу.
      - Еще бы! Здесь, на Луне, все весит в шесть раз меньше! - заметил профессор.
      Вдруг дальние скалы покрылись огненными вспышками.
      - Метеориты! Скорей под скалу! - закричал профессор, увлекая Петю за собой.
      Каменный дождь обрушился на лунную поверхность. Неожиданно профессор споткнулся и упал.
      - Профессор! Что с вами? - испугался Петя,
      - Нога. Кажется, я повредил ногу,- простонал ученый.
      - Я понесу вас! - предложил Петя.- Держитесь крепче! Вот так! Ведь на Луне все весит в шесть раз меньше!
      - Спасибо, мальчик! Только мы не успеем. Уже темнеет.
      - Я вижу огонек нашей ракеты! - бодро воскликнул мальчик и быстро побежал по скалам с профессором на закорках.
      Но Петя ошибся. Это была вовсе не их ракета.
      Петя постучал по стальной обшивке ракеты, и из люка выглянул незнакомый человек.
      Петя сначала удивился, но потом узнал отца Наташи.
      - Как хорошо, что я вас нашел! - обрадовался мальчик.- Помогите, пожалуйста. Профессор ранен.
      - Нет-нет! - замахал руками профессор.- Мне уже лучше!
      - Товарищ Бобров! - по всем правилам доложил космонавт.- Наша ракета ликвидировала повреждения и готова к полету.
      - Отлично. Все возвращаемся на Землю.
      Сколько людей собралось на Красной площади! Героев засыпали цветами. Наташа, сияя от счастья, кинулась к отцу.
      - Папа! Папа! Я знала, что Петя тебя найдет. Обещал - и нашел!
      На этом рассказ кончался. Я прочел его четырежды,- а вдруг чего-нибудь не понял, и, наверно, от той пристальности, с которой вглядывался в строчки, у меня тупо заболел затылок. Мне было впору закурить и поделиться с Лозинской впечатлением о рассказе, и я украдкой взглянул на нее, отгородившись от Верыванны локтем. Лозинская сидела в косой неудобной позе, почти полуотвернувшись ко мне спиной, и сосредоточенно отчеркивала что-то в рукописи толстым цветным карандашом. Я подождал и посмотрел на нее снова. Потом еще и еще. Тогда она выронила карандаш, прикрыла лицо ладонями и пожаловалась Вереванне на головную боль.
      - Просто нет спасения,- сказала она.- Я, наверно, пойду домой.
      Она отняла ладони от глаз, и я увидел в них откровенный, насильно задушенный смех. Я для нее пожал плечом, а для Верыванны щелкнул по рассказу пальцем,- так ведь можно, например, сгонять и муху, поскольку им теперь везде раздолье. Когда Лозинская ушла, у нас в комнате наступила глухая емкая тишина, какая бывает только в потемках какого-нибудь нежилого чулана. Внезапное ощущение пустоты неизменно связано с неподвластной человеку летучей грустью о какой-то безотчетной утрате,- сердце тогда начинает тосковать и сожалеть о чем-то без вашего спроса и чувствовать себя сиротой. По крайней мере, именно это испытал тогда я. Вераванна с обиженным видом вкусно сосала леденцы, не отрываясь от рукописи и не переворачивая страниц. Мне было непонятно, почему ей не следует знать, что я "устроился" в издательство по совету Ирены Михайловны, и с какой это стати я должен развлекать ее какими-то занятными историями? Пошла она ко всем чертям! Курить же можно, в конце концов, и в коридоре.
      Я решил еще раз прочесть рассказ,- а вдруг все-таки недоглядел там чего-нибудь, но пустая стылая тишина комнаты, нечаянно издаваемый Вераванной сладкососущий звук, похожий на чмок линя, когда он пойман и лежит в лодке, сознание того, что я веду себя в высшей степени недостойно, сидя истуканом с женщиной, которой недавно лишь дарил цветы и приглашал в лес на шампанское,все это цепеняще обезволило и приплюснуло меня к столу, мешало сосредоточиться, и со стороны я, конечно же, представлял собой вполне законченное жалкое зрелище. Первой не вынесла подвальной немоты нашей комнаты Вераванна. Она за три приема обернулась ко мне вместе со стулом и в упор, заинтересованно, обидчиво и не совсем внятно, потому что рот был несвободен, попросила, чтобы я сказал, пожалуйста, кто меня протежировал.
      - Ирена Михайловна, да?
      От нее на меня крепко попахло теплой пудрой и сырой мятой. Я подумал и решил, что не понял ее.
      - Ну на работу к нам!
      - Нет,- солгал я с непонятным самому себе удовольствием.- Мы ведь с Вениамином Григорьевичем живем в одном доме.
      - А-а,- сказала она.- Хотите леденцов?
      Я предпочел закурить с ее разрешения, и мы опять замолчали.
      Остаток того дня я просидел в комнате один,- Вераванна не вернулась с обеденного перерыва. Сидеть было не то что трудно, но просто мучительно, потому что приходилось то и дело принимать деловито-напряженную позу над рассказом, если в коридоре за дверью раздавались мужские шаги, и тут же возвращаться к нормальному состоянию, когда шаги удалялись. У меня болел затылок, ныла спина, а челюсти сводила затяжная нервная зевота: рассказ я заучил наизусть как полуночную уличную частушку, и было какое-то мстительное желание повидать его автора. В коридоре все ходили и ходили походкой Вениамина Григорьевича, и со мной случилость то, что случается с новичками в океане во время качки: им тогда требуется лимонный сок. В туалетной я привел себя в порядок, сполоснул рот и умылся. До конца работы оставалось еще минут двадцать. Я вернулся в свою комнату и сел за стол Лозинской,- тут было дальше от дверей и ближе к окну. Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.