Я тщательно побрился, сделал из пяти яиц глазунью и съел ее неторопливо и серьезно, потому что верил в пожелание бабки Звукарихи. Потом я оделся и сбежал во двор. У "Росинанта" был какой-то справный и даже внушительный вид,- под ним празднично сиял аккуратный песчаный квадрат, издали смахивающий на ковровую подстилку, и завелся он с полуоборота, и двинулся с места без подсигов. Я опустил боковое стекло и вслух поприветствовал солнце, ласточек, людей на тротуарах и в автобусах, а затем уважительно поздоровался сам с собой и поехал в издательство за рукописью. Я поехал кружным путем, чтобы не обминуть набережную и мост. На нем плечом к плечу стояли рыбаки с удочками вдопуск, и я подумал, что в такой тесноте неизбежны помехи друг другу, и тут обязательно надо было пожелать людям мира и удачи,- хотя бы издали. В тот день кто-то делал все так, чтобы потом, позже, нам нельзя было решить, выдался ли он таким к худу или к добру. До того как мне встретиться у подъезда издательства с "хемингуэйкой" и пышкой, я увидел на тротуаре девочку-цыганку, продававшую цветы - всего два пучка. То, что она была в длиннющем ветхом платьишке, босая и непокрытая, грозило разорением всему утру, и я купил у нее оба пучка, составленные из поблекших уже фиалок, нерасцветшего чебреца и нескольких стеблей ландыша.
      - Купи, купи, пожалуйста! Богатый будешь, счастливый будешь, только не скупись.
      Цыганке, наверно, было лет четырнадцать. Я дал ей два рубля, и она засмеялась, показав два больших сахарно-белых передних зуба. Чебрец чуть-чуть розовел, и глазки его были слепые, но от них уже летуче пахло степной зарей и медом. Девочка называла ландыши колокольцами, а чебрец мятухой. Она не прятала свои нелепые и трогательные зубы, и нельзя было не смеяться с ней вместе.
      Редактрис - пышку и вторую - я настиг недалеко от подъезда издательства. Они, видать, не торопились на свой шестой этаж в конуру рядом с туалетной, потому что шли так, как ходят вечерами по набережной. Я остановился впереди них, вышел из машины и поклонился издали. Пышка первой сказала "здравствуйте" и спросила, куда так рано летят альбатросы. Она смотрела на меня уважительней, чем в тот раз, и в слове "альбатросы" умышленно, как мне показалось, сделала ударение на втором "а". Ее подруга невесело усмехнулась, глядя в сторону "Росинанта", и вдруг спросила, виделся ли я с Владыкиным. Теперь трудно предположить, что толкнуло меня тогда взять и рассказать им о своей встрече с Вениамином Григорьевичем возле помойки, о "цаплиных" яичках и рыбе,- наверно, сознание своей независимости, поскольку с повестью тут все было уже решено. Пышка сказала "потрясно" и засмеялась, а ее подруга наставительно заметила, что мне не следовало отдавать рукопись сразу главному редактору, да еще жаловаться на них, младших.
      - Господи, у вас же там какие-то грифы-индейки похожи на русских княгинь в вечерних туалетах! - сказала пышка.- Вы видели их когда-нибудь?
      - Индеек? - спросил я.
      - Княгинь, несносный вы Кержун! - капризно сказала она. Пышке было весело, как и мне, и то, что она назвала меня несносным Кержуном, хорошо и нужно легло на мое сердце - ведь стояло ликующее утро, еще крепко свежее, молодое и чистое, когда добровольно безработному мужчине совершенно необходима дорогая прочная одежда под стойким запахом одеколона "Шипр" или в крайнем случае "Кремль". В тот раз все это было на мне и со мной, о чем я не мог не знать, и обе женщины были одеты по-весеннему изысканно, о чем они, как я видел, тоже не могли не знать и не помнить. Им, конечно же, не хотелось торопиться в свою конуру на шестом этаже, и я не без галантной рисовки извлек из машины цыганкины цветы и вручил по пучку каждой. "Хемингуэйка" тогда почему-то смутилась, а пышка шутливо и неумело сделала книксен и сказала: "Благодарим-с".
      - Вы не находите, что нам следует в таком случае познакомиться? спросила она. Я назвал свое имя и отчество и шаркнул ботинком,- им вполне уместно было шаркать, потому что он выглядел новым, прочным и аспидно сверкавшим, как лоб малайца. Пышка первой подала мне руку,- она просто вложила в мою ладонь щепоть теплых безвольных пальцев и сказала невнятно и слитно:
      - Вераванна.
      Ее подруга назвала только фамилию - Лозинская. Она назвала ее чересчур уж нажимно и четко. Рука у нее была породистая - сухая, крепкая и узкая, и меня подмывало брякнуть: "Ах, какие мы аристократки, мадам!"
      В своей конуре на шестом этаже они вернули мне рукопись,- оказывается, Владыкин держал ее у себя
      всего лишь семь дней. У меня не прошел приступ галантности, И, прощаясь, я поцеловал им руки. Тогда выдалась какая-то неприютная пауза,женщины почему-то построжели, будто я их обидел, во мне же ничего не пропало, что вселилось утром, и поэтому уйти от них виноватым в чем-то не хотелось. Я подошел к двери, загородил ее своей спиной и сказал, что километрах в пятнадцати от города мне известен лесной ручей в зарослях поздней черемухи. Там, сказал я, прорва соловьев, свежести и свободы, и бог сегодня послал меня, Антона Павловича Кержуна, в эту дыру затем, чтобы я показал ее обитателям все это.
      - Сейчас прямо? Мы же на работе, Антон Павлович! - беспомощно сказала Вераванна.- Вот после пяти, наверно, смогли бы...
      Лозинская пристально взглянула на нее и недоуменно пожала плечом.
      - Лично я не смогу ни днем, ни вечером, товарищ Кержун. Весьма признательна вам за внимание,- сказала рна. Я подумал, что в конце концов можно показать весну и одной пышке, и не стал настаивать, хотя и пообещал Лозинской любой из тех двух снимков Хемингуэя, что ездили со мной в машине. Это получилось у меня немного неуклюже, как ребячий посул капризе, но исправлять тут что-нибудь было уже поздно...
      В "Росинанте" я просмотрел рукопись. На полях страниц то и дело попадались вопросительные и восклицательные знаки. Они были аккуратные, цветные и сочные,- то синие, то красные, и сама старательность их начертания понуждала к какой-то немой робости перед ними и в то же время рождала недоверие к самому себе. Мне надо было сохранить - хотя бы до вечера ощущение моего радостного утра, и я поехал за город и занялся "Росинантом". Я почистил его внутри и снаружи, потом нарвал одуванов и гирляндой из них окантовал кромки сидений.
      В городе было почти знойно. Дома я принял душ, сделал из пяти яиц глазунью, и она оказалась такой же, как и утром. У меня оставалась еще уйма времени, и по дороге к издательству я купил две бутылки румынского шампанского, коробку марокканских сардин, халу и килограммовую банку маринованных слив. Покупки я сложил на заднее сиденье. Мне было хорошо, что они есть и лежат там, и я поехал с недозволенной скоростью и у подъезда издательства увидел Лозинскую. Одну. Она оглянулась по сторонам и сухо сказала мне издали, что Вера Ивановна выйдет позже.
      - Вы не могли бы проехать немного вперед? За угол?
      Я сказал "ради бога" и поехал вперед, за угол, а она пошла вслед за мной по тротуару. У нее был какой-то надменно брезгливый вид, и я подумал, что она, наверно, горда и глупа, как цесарка. Мне стало жаль обещанного ей снимка Хемингуэя - любого, но тут уже ничего нельзя было поделать и оставалось только гадать, какой из них она выберет.
      За углом я остановился и стал ждать, загодя приоткрыв переднюю дверцу, но она подошла к "Росинанту" с моей левой стороны, и вид у нее был по-прежнему надменный.
      - Понимаете, товарищ Кержун, я не посчитала нужным сказать в свое время Вере Ивановне, что вы... помогли мне однажды,- сказала она смущенно и насильно.
      - Подвезти матрац? - догадался я и не стал выходить из машины.
      - Ну да,- недовольно сказала она.- Поэтому ваше обещание подарить мне снимки Хемингуэя, которые я будто бы уже видела, прозвучало для нее... немного странно.
      - Я просто обмолвился,- сказал я.- Вы их заметили только теперь. Это вас устраивает?
      - Но ведь вы сказали, что я видела снимки раньше... Их нельзя повернуть обратной стороной? Чтобы они просматривались через стекло?
      - Пожалуйста,- сказал я.- Но каким образом я узнал, что они вам понравились? Вы, значит, сказали мне об этом?
      - Да. Это было, допустим, три дня тому назад. Я вас случайно встретила в городе...
      - Не получается,- сказал я сочувственно.- Я ведь только вчера вечером вернулся с озера, и мы встретились с вашим Владыкиным на помойке. Забыли?
      - Ах да!.. Какой все же общительный у вас характер! - досадливо сказала она.
      - Разве нельзя объяснить вашей подруге, почему иногда об одном скажешь, а о другом умолчишь? - спросил я. Она искоса и как-то пытливо посмотрела на меня, но сказать ничего не успела, потому что к машине подходила Вераванна. Я вышел на тротуар и распахнул обе дверцы машины - переднюю и заднюю, кому, дескать, где нравится, и, может, из-за того, что позади неприкрыто и откровенно лежали бутылки, обеим женщинам понравилось первое сиденье. Тогда у них произошла короткая заминка,- они мягко столкнулись и молча отступились от дверцы, ожидая одна другую, но вторичного столкновения не последовало: Вераванна порывисто села сзади, а я немного повозился у радиатора, чтобы скрыть лицо.
      - Нам обязательно ехать через центр?
      Это спросила меня Лозинская, обыскивающе оглядев улицу. Она до такой степени съежилась на сиденье, прижавшись к дверце, что на нее было жалко смотреть, и я подумал, что ей лучше бы не ехать или пересесть к Вереванне и спрятаться там за гирляндой одуванов. Центр я миновал окольными переулками и ехал как при погоне, заглядывая в зеркало,- мне передавалась тревога соседки по сиденью.
      - Что вы там видите? - беспокойно спросила она, как только мы выбрались за город. Я сообщил, что сзади нас на дороге никого нет.
      - А кто там может быть? - неискренне, как мне показалось, удивилась Вераванна.
      - Не знаю,- сказал я.- Просто мне не нравится, когда тебя настигает какая-то машина...
      - Почему?
      - Тогда у меня пропадает ощущение независимости, а от этого порывается связь с миром,- сказал я.
      - Господи, Антон Павлович, вы думаете, что с нами обязательно разговаривать так вумно? - засмеялась Вераванна - ей там было, видать, хорошо среди одуванов и бутылок. Лозинская выпрямилась на сиденье и, взглянув на меня черными, озорно косящими глазами, спросила почти с вызовом:
      - Так какую же фотографию Хемингуэя вы мне пожертвуете, товарищ Кержун?
      - Любую, товарищ Лозинская,- сказал я.- Даже обе.
      - Отлично! Я не откажусь... А зовут меня, между прочим, Иреной Михайловной!
      Я убрал с педали правую ногу и шаркнул ботинком по полу машины. "Росинант" неуклюже подпрыгнул и завилял, но я тут же перевел его на прежнюю скорость.
      В лесу над ручьем и в самом деле запоздало цвела черемуха, и там предвечерне, грустно ныли горлинки и перебойно яростно били соловьи. Сам ручей был с гулькин нос, но вода в нем светилась опалово и настойно, как июльский мед, и у песчаного дна то и дело вспыхивали сизые молнии не то форелек, не то пескарей. Тут все понуждало к молчанью - хотя бы к недолгому, и я боялся, что женщины сразу же начнут ломать черемуху и восторгаться землей и небом, но этого не случилось. Они притихше постояли возле машины, потом как-то крадучись и тесно пошли в глубь леса.
      Я разостлал на траве палатку и разложил на ней угощение и оба спасательных круга от лодки, чтоб сидеть женщинам. Круги были заляпаны подсохшей чешуей подлещиков, и я припорошил их головками одуванов от той своей гирлянды и против каждого положил по букету черемухи. Со стороны, из сумеречных кустов, где я собирал валежник для костра, стол выглядел изысканным и пышным, потому что круги казались как золотые венки или чаши. Стол был хорош, только ему не хватало для законченной асимметрии третьей бутылки.
      Я разжег костер и пошел искать женщин. Они, притихшие, порознь, стояли на берегу ручья под купой черемухи,- вверху над ними гремели соловьи, и я остановился меж двух ракит и оттуда сказал, как из дверей старинной гостиной, что кушать подано. К столу мы подступили молча. Вераванна рассеянно оглядела его и присела на круг, томная и отсутствующая, прикрыв ноги черемушным букетом,- наверно, опасалась комаров. Круг запел под ней внезапно - нежно, чисто и переливчато, как утренний жаворонок,- из него выпала резиновая затычка. Он пел и постепенно обмякал под Вераванной, а она, парализованная и беспомощная, мученически взглядывала то на Лозинскую, то на меня и вскрикивала тонко и погибельно:
      - О боже мой! Что там такое? О боже!..
      Я не успел ни помочь ей встать, ни объяснить причину звучания круга,на Лозинскую тогда обрушился приступ безудержного изнурительного смеха: она ничком упала на палатку, обняв голову руками,- наверно, не хотела ничего слышать и видеть, и я захохотал вслед за ней. Было невозможно ни удержаться, ни подумать о неуместности такого своего поведения, потому что тогда возникал облик Верыванны, сидящей на круге, и становилось еще хуже. Смех двоих над третьим обиден - тут создается своеобразная цепная реакция, и я так же, как и Лозинская, не мог стоять на ногах и не хотел ничего слышать и видеть" Когда нам полегчало, Верыванны за столом не было. Мы обнаружили это одновременно и разом поглядели в сторону шоссе.
      - Очень глупо,- сморенно сказала Лозинская.- Вы совершенно, извините, невоспитанный человек. Совершенно!
      В ее куцей вороной челке застрял одуван - прямо над лбом, а на ресницах висели большие зеленые слезы,- она вот-вот готова была прыснуть. Я согласился насчет своей невоспитанности, но предположил, что Вереванне не следовало так суетиться.
      - Суетиться? Ха-ха-ха...
      - Она зря обиделась,- сказал я.- Это больше не повторилось бы.
      - С кем?
      - С кругом,- сказал я.- Все дело ведь в прочности затычки.
      - Все дело в непрочности вашего воспитания, сударь. Взять и разразиться над дамой таким пошлым хохотом... Веру Ивановну нужно сейчас же догнать и уговорить сесть в машину, слышите? И ведите себя, пожалуйста, при этом серьезно.
      - Конечно,- сказал я,- но вам тогда надо будет сесть сзади, чтобы я вас не видел. Вы вся набиты смехом. Снимки заберите сейчас.
      - Оба? А вам не жаль будет?
      - Потом - возможно. А сейчас нет... Сейчас уберите, пожалуйста, со своей головы одуван, а то Вера Ивановна решит, что это я вас украсил,сказал я. Она осторожно и опасливо, как пчелу, высвободила из волос одуван и оставила его на ладони -.узкой и маленькой, отсвечивающей какой-то хрупкой голубизной. Я принялся разорять стол, а она взяла свой букет черемухи и пошла к ручью. Там по-прежнему курлыкали горлинки и били соловьи, и она притулилась на корточки возле ручья, по-детски выстрочив колени и плечи, и, былинку за былинкой, стала опускать на воду черемуху, уплывавшую от нее белым рассеянным косяком. Я все это проследил и стал ждать ее в машине, положив снимки на заднее сиденье, а когда она пришла и села там, спросил, о чем было гаданье над ручьем. В зеркале мне было видно, как она поочередно подносила к лицу снимки, дольше всего задерживая взгляд на том из них, где Хемингуэй был в лодке, и глаза ее при этом косились к переносью, и мне казалось, что она готова заплакать.
      - Так о чем же вы гадали над ручьем? - сказал я настойчиво.
      - Гадала? Я? У меня, Антон Павлович, давно все предрешено... без гаданья.
      Она проговорила это как ребенок, когда его заступнически утешают, а ему трудно забыть обиду. Я хотел посоветовать ей спрятать снимки, но вместо того - совсем неожиданно для себя - спросил, сколько ей лет.
      - Мне? Уже тридцать один,- сказала она. Я завел мотор и поехал к шоссе на первой скорости, стараясь миновать ухабы и корни сосен.
      Веруванну мы увидели, как только выбрались на шоссе. Она шла к городу далеко уже, крепкая и ладная как ступка, клонясь вперед и неколеблемо глядя перед собой. Перед тем как настичь ее, я спросил у Лозинской, как мне поступить: извиниться за одного себя или за нас обоих, и она сказала "наверно, за обоих".
      - А за круг тоже?
      - Нет-нет! Она тогда совсем обидится... Мы лучше подойдем к ней вместе. Господи, я ведь не хотела ехать, но она настояла, а теперь вот...
      - Круг запел бы и без вас,- сказал я.- Вы представляете, как это было бы дико - смеяться мне одному?
      - Вы бы не смеялись... Виновата ведь я.
      - Много вы знаете обо мне,- сказал я.- В детприемниках ведь не учили этике поведения!
      - В детприемниках? - удивленно спросила она. Мы в это время догнали Веруванну. По тому, как чинно ступала она по асфальту шоссе, можно было заключить, что легкое примирение между нами невозможно. У Лозинской был растерянный и беспомощный вид. Я сказал ей, чтобы она оставалась в машине, тогда, возможно, все обойдется благополучно. На меня Вераванна не взглянула и не сбилась с походки. Я покаянно извинился за свой дурацкий смех, затем заступил ей дорогу и встал на колени, раскинув руки.
      - Вы что, успели напиться? Перестаньте паясничать! - сказала она. У меня, по-моему, был чересчур серьезный вид, потому что я не мог не подумать тогда о том, как будут выглядеть мои брюки, когда я поднимусь с размякшего от дневного солнца асфальта.
      - Садитесь в машину. Сейчас же! - сказал я не очень учтиво, решив, что ее интеллектуальная меблировка не шибко богата, раз ей чуждо всяческое чувство юмора.
      - Интересно, а что будет, если я не сяду? - не без опаски спросила она, но я в это время поднялся с коленей. На брюки и в самом деле налип клейкий пыльный гудрон, и его рваные круглые пятна были похожи на ветошные заплаты. Я попытался было сковырнуть их щепкой, но Вераванна решительно оттолкнула мою руку: по ее мнению, это надо смыть сперва теплым раствором лимонной кислоты, а после отпарить под утюгом густым раствором чая.
      - Китайского или цейлонского? - спросил я. Она считала, что лучше всего такие пятна отпаривать грузинским чаем через холстину, но ни в коем случае не пользоваться вафельным полотенцем. Что, у меня не найдется дома куска холстины? Я сказал, что, может, и найдется, взял ее под локоть и повлек к машине. Локоть у нее был горячий, потный и пухлый, и мне подумалось, что румынское шампанское ей пришлось бы сейчас очень кстати.
      - Ты только глянь, Ириш, что он с собой сделал! - сказала Вераванна Лозинской о моих брюках.- Я думаю, что чаем отпарится, правда?
      Не то мне, не то ей Лозинская благодарно сказала, что, конечно же, отпарится, и они сели вместе на заднем сиденье. Было еще сравнительно рано,солнце только что свалилось к горизонту, и мы вполне смогли бы успеть выпить шампанское, но меня слаженным дуэтом попросили ехать в город. Я поехал медленно, и мне все время хотелось заглянуть в смотровое зеркало на Лозинскую,- мол, я же говорил вам, что все обойдется. Она, наверно, догадалась об этом и, боясь, что я вот-вот как-нибудь нанесу ущерб самолюбию Верыванны и делу мира, неожиданно и деловито спросила меня, что я намерен делать со своей рукописью. Я пропустил обгонявший нас грузовик и сказал, что съем ее с марокканскими сардинами под румынское шампанское.
      - А вы не паясничайте, я ведь спрашиваю серьезно,- с чуть заметным нажимом на слове "не паясничайте" сказала Лозинская.- Почему бы вам не послать ее в журнал?
      - В "Октябрь"? - спросил я.
      - Н-нет. Для этого издания ваша вещь не подойдет. Она ведь бессюжетна, сентиментальна и в то же время... как бы это сказать? Местно не заземлена, что ли? Понимаете?
      - А кроме того, у вас там сквозит какая-то тайная неприязнь к цветным,заметила Вераванна.- Можно сказать "цветной"? - спросила она у Лозинской, но та не знала сама. Я сказал, что никакой неприязни к темнокожим в моей повести нет. Просто, сказал я, они показались мне ленивыми и попрошайными, но в этом ведь виноваты колонизаторы, не так ли?
      - Конечно, они! - живо сказала Лозинская, а я тогда глянул в зеркало и встретился там с ее острыми черными глазами.
      - Повесть надо послать в какой-нибудь молодежный журнал,- проговорила она мне в зеркало.- Только без этих... красочных обложек. И "огоньковских" букв. Понимаете?
      Я кивнул и до предела сбавил скорость у "Росинанта".
      На въезде в город они решили выйти. Я хотел им сказать, что страх - это наследие рабов и груз виноватых, но слова эти показались мне слишком книжными, и пришлось промолчать. Мы расстались дружески, но не очень весело, и я пообещал им сохранить шампанское до другого раза, а Вереванне сказал, что проделаю с брюками все, что она советовала.
      Дома, как и вчера, на меня напала тоска, и прошедший день предстал передо мной убогий событиями, прожитый бесцельно и нелепо,- в памяти от него нечего не осталось, кроме разве потешного пения круга под этой глупой Вераванной. Я не мог ответить себе, зачем мне понадобилось приглашать этих женщин в лес, тратиться на вино, распускать павлином хвост перед ними. И снимки подарил... И брюки испортил... А Лозинская, конечно, замужем. Иначе на кой черт ей понадобился бы двуспальный матрац...
      Я опять вымыл пол, опять подсчитал остатки денег и долго пытался вернуться в сегодняшнее утро, но из этого ничего не получилось. Дом уже спал,- в нем не светилось ни одного окна, когда я спустился со своего четвертого этажа. Прямо над двором отшибно-костерным огнем мерцала какая-то большая лохматая звезда, и фары "Росинанта" лучились больным красноватым отсветом. Я открыл багажник и достал оттуда обе бутылки и снедь. Я не знал до этого, что замок у багажника издает такой отвратительный ржаво-скрежещущий звук, если крышку опустить тихо, а не хлопком. Звук этот сразу заставил меня оглянуться на окна дома, и к подъезду я пошел на носках ботинок, как вор,- я боялся почему-то Владыкина...
      В шампанском чувствовался привкус горелых слив, и пахло оно болотом.
      Работу я стал искать на второй день. За неделю я побывал в двух редакциях газет, в областном управлении культуры, в радиокомитете и еще в трех просветительно-деловых облконторах. Может, оттого, что мне не хватало уверенности в себе, а возможно, и по другой причине,- "ну какое им собачье дело до меня!" - я держался с кадровиками напряженно и неестественно, не мог сесть на предлагаемый стул, на вопросы отвечал отрывочно и почему-то хрипло и руки зачем-то держал за спиной. Самой трудной минутой был уход, преодоление тех самых трех или четырех шагов от стола до дверей, когда ты знаешь, каким взглядом провожают тебя, неудачливого просителя, в спину, когда ноги плохо слушаются, а руки пора убирать не то в карманы, не то опускать по швам. В этих случаях меня выручал "Росинант", стоявший у подъезда,- я нырял в него и некоторое время сидел расслабленно и тихо, проникаясь к нему, как к живому существу, чувством благодарной признательности за его безопасность, преданность и верность... В те дни я жил неприкаянно и отчужденно,- рядом с занятыми людьми мне становилось беспокойно, почти стыдно за себя, неполноценного и праздного, и в магазин я ходил раз в день, рано утром, когда там бывали одни домохозяйки да пенсионеры. В промежутки между поисками службы я придумывал себе различные дела по квартире - мыл и мыл пол, протирал стекла окон, потом уходил к "Росинанту" и возился с ним. Ему полагалось еще пройти километров шестьсот до очередной смазки, но я все же решил съездить на профилактическую станцию,- в конце концов он же безъязыкий, он же не скажет, когда и что ему хочется!
      Был ранний, низенький и хмурый субботний день. На набережной светло и чисто цвели каштаны, и под ними гуртились подростки с рюкзаками и с большими новыми гитарами. Рюкзаки они держали в руках, а гитары за спинами, для этого к ним были приспособлены шпагатные лямки-помочи. Ребят следовало бы подбросить за город или куда они там собирались, но для "Росинанта" их было слишком много.
      На профилактической станции я оказался третьим: у запертых железных ворот стоял задрипанный "Запорожец", а за ним - "Волга". Владелец ее приплюснуто ник за рулем, и мне виднелась лишь его свечно-желтая бритая голова на короткой шее, сдавленной стоячим воротником кителя военного времени. "Волга" была далеко не первой свежести, но без единой царапины, с пронзительно-колючим блеском бампера и благополучно-уверенной осадкой, насплошь застланная внутри дорогим ворсистым ковром. Все в ней: сыто-кастрюльная голубизна, свободный от какой-либо поклажи простор углубления за задним сиденьем, сквозной малиновый жар хорошо вылизанных стекол задних фонарей, глубокий и резкий протекторный рисунок на колесах все говорило о том, что эта машина сама ездит на хозяине, а не он на ней, и это почему-то раздражало и звало к отпору. У меня было сильное желание взять и плюнуть на лунно сияющий колпак этого чужого колеса, в котором я, проходя мимо, отразился далеким уродливым карликом.
      Обладатель "Запорожца" был маленький рыжий паренек с ярко-голубыми глазами под белыми ресницами. Он сидел на корточках перед носом своей машины и перочинным ножом соскребал с фары известковую блямбу, похожую на восклицательный знак.
      - Грач, наверно, обделал,- свойски сказал он мне,- и так, понимаешь, прилипло, ну прямо силикатный клей. А я не видел... Не знаешь, кто нынче на смазке? Мишка или Володька?
      Я не знал.
      - Хорошо, если б Володька, а не тот курвец. Понимаешь, принимает, гад, в лапу помимо квитанции, а в масленки обязательно набьет какого-нибудь дерьма за-место солидола. А она же не пожалится, она же небось молчит? показал он на моего "Росинанта". Я сказал, что еще как, мол, молчит.
      - В том и дело! Такой зловредный халтурщик, прямо злость берет... В прошлом году он мне отработанное масло засобачил в мотор. По рублю литр. Его тогда ни на колонках, ни тут не было... А машина ведь не скажет, она же немая, правда?
      - Конечно, немая,- сказал я.
      - Тогда какого же хрена он так делает?
      Я подумал о своем недавнем желании плюнуть на чужое благополучное колесо и предположил, что Мишка-смазчик, возможно, поступает так из чувства святой пролетарской мести имущим.
      - Ну, тоже мне нашел имущего! - не то о себе, не то обо мне сказал рыжий брезгливо.- Вот кто имеет машину, понял? - жестко, но вполголоса проговорил он, кивнув на "Волгу".
      - Ни черта он не имеет! Это она его имеет! - нарочно громко сказал я. Собеседник мой засмеялся и погладил своего "Запорожца", как гладят послушного и веселого щенка.
      Касса станции открылась в половине девятого. На смазке был Володька. Он тоже принимал в лапу, но машину обрабатывал старательно, и к одиннадцати часам я был свободен. День так и не разгулялся,- небо было серым и низким, и на нем ярко выделялась зелень городских деревьев. Как всегда перед окладным дождем, над газонами остервенело
      и молча сновали стрижи, и я подумал о ребятах с гитарами: уехали они или нет? Если у них есть пара палаток, то бояться дождя нечего, только костер надо разводить под густой елкой, но об этом надо знать. Как и обо всем, что ты собираешься делать... Их как будто было человек семь или восемь с четырьмя рюкзаками и тремя гитарами. Рюкзаки и гитары, пожалуй, влезут в багажник, а их самих я смогу вывезти за два раза... Мне только не надо спешить, и день закончится вполне занято и хорошо. Вполне!..
      Но парней на набережной не было. Тогда пошел спорный, отвесно-тихий дождь,- Звукариха такой называет "огуречным". Он подряжается не на день и не на два, и огурцы под ним будто бы вырастают за одну ночь. Хорошо бы знать, израсходовала она те мои дрожжи или нет? Наверно, еще нет, но привезти ей все равно что-нибудь надо. Хотя бы ту вчерашнюю банку маринованных слив. И вторую бутылку шампанского. Она когда-нибудь пробовала шампанское? Наверно, нет... Ну вот и пусть попробует. А я напьюсь самогонки и вернусь только в понедельник. К вечеру... Я бы все проделал так, как решил, если бы не встретил Лозинскую: она, как мне показалось, бесцельно и неприкаянно шла куда-то вдоль набережной. На ней был не по росту длинный, странно серебристый плащ с островерхим капюшоном, и за мглистой сеткой дождя плащ этот делал ее похожей на монашка или попика в ряске. Когда мы поравнялись, она вскользь и невидяще посмотрела на "Росинанта" и прошла вперед. Я тоже поехал дальше, но в зеркало видел, как она внезапно остановилась и оглянулась, откинув с головы капюшон. Может, ей не следовало это делать откидывать капюшон и стоять непокрытой под дождем,- я бы тогда поехал и поехал своей дорогой, и мы, возможно, никогда бы больше не встретились, но она стояла и стояла, глядя в мою сторону, а дождь лил и лил, и я затормозил и дал задний ход. Все дело было в дожде,- я только поэтому ударом руки поторопился открыть правую переднюю дверку, а Лозинской крикнуть: "Садитесь скорей!" Потом, позже, она говорила, что испугалась тогда этого моего окрика, решив, что мне срочно нужна какая-то ее помощь. Она почему-то обежала машину не спереди, а сзади, и на сиденье опустилась как при толчке, и плащ ее гремел, как железный.
      - Он не из фольги? - спросил я после того, как мы поздоровались.
      - Из фольги? Нет, конечно,- сказала она.- У вас что-нибудь случилось?
      - Когда? - не понял я.
      - Ну сегодня. У вас все в порядке?
      Мокрые волосы ее спускались витыми косичками к заушью, отчего лицо казалось продолговатым и совсем детски-девчоночьим. Я подумал, что речь идет о моем несуразном костюме: в тот день я нарочно - наполовину в пику, а наполовину в утешение себе - надел старую вылинявшую тельняшку, заскорузлую морскую брезентовую куртку, такие же брюки и кирзовые сапоги. Ими, понятно, не шаркнешь, да мне и не хотелось этого. Не трогаясь с места, я с непонятным для себя злорадным удовольствием объяснил, что значит эта моя одежа. У Лозинской было какое-то полуироническое выражение лица.
      - И кому же вы мстите? Всем нам, маленьким? Или только себе, большому?
      Это было неожиданно и обидно, и я ничего не ответил, а она вдруг предположила, как гадалка:
      - У вас, очевидно, нет друзей. Я права? Я сказал, что права. Друг, сказал я, это тот, с кем тебе свободно и безопасно.
      - Что имеется в виду?
      - Бескорыстие в отношениях,- сказал я.
      - Да, но вот эта ваша... неестественность, что ль, непростота, куражность... Я, например, никак не пойму, что заставило вас, извините, нести мне какую-то чепуху о фальшивых рублях, помните? Зачем это вы? От недоверия к людям? Или от обиды на них?
      - Вы считаете, что поступили "доверчиво", кинув мне тогда рубль? спросил я.
      - Нет, это было плохо. Но я ведь не знала...