Константин Дмитриевич Воробьев
      (1919-1975)
      КРИК
      Повесть
      Уже несколько дней я командовал взводом, нося по одному кубарю в петлицах. Я ходил и косил глазами на малиновые концы воротника своей шинели, и у меня не было сил отделаться от мысли, что я лейтенант. Встречая бойца из чужого взвода, я шагов за десять от него готовил правую руку для ответного приветствия, и если он почему-либо не козырял мне, я окликал его радостно-гневным: "Вы что, товарищ боец, не видите?" Обычно красноармеец становился по команде "смирно" и отвечал чуть-чуть иронически: "Не заметил вас, товарищ лейтенант!" Никто из них не говорил при этом "младший лейтенант", и это делало меня их тайным другом.
      Наш батальон направлялся тогда на фронт в район Волоколамска. Мы шли пешим порядком от Мытищ и на каждом привале рыли окопы. Сначала это были настоящие окопы, мы думали, что тут, под самой Москвой, и останемся, но потом бесполезный труд осточертел всем, кроме командира батальона и майора Калача. Он был маленький и кривоногий и, наверное, поэтому носил непомерно длинную шинель. Мой помощник старший сержант Васюков назвал его на одном из привалов "бубликом". Взводу это понравилось, а майору нет,- кто-то был у нас стукачом. После этого Калач каждый раз лично проверял качество окопа, отрытого моим взводом. У всех у нас - я тоже рыл - на ладонях вспухли кровавые мозоли: земля была мерзлой - стоял ноябрь.
      На шестой день своего землеройного марша мы вступили в большое село. Было уже под вечер, и мы долго стояли на улице - Калач с командирами рот сверял местность с картой. Весь день тогда падал редкий и теплый снег. Может, оттого что мы шли, снежинки не прилипали к нашим шинелям, и только у майора - он ехал верхом - на плечах лежали белые, пушистые эполеты. Он так осторожно спешился, что было видно - ему не хотелось отряхивать с себя снег.
      - Гляди-ка, товарищ лейтенант! Бублик наш подрос!
      Это сказал мне Васюков на ухо, и мне не удалось справиться с каким-то дурацким бездумным смехом. Майор оглянулся, посмотрел на меня и что-то сказал моему командиру роты. Я слышал, как тот ответил: "Никак нет!"
      Село стояло ликом на запад, и мы начали окапываться метрах в двухстах впереди него, почти на самом берегу ручья. Воды в нем было по колено, и она казалась почему-то коричневой. Моему взводу достался глинистый пригорок на правом фланге в конце села. Дуло тут со всех сторон, и мы завидовали тем, кто окапывается в низинке слева.
      - Застынем за ночь на этом чертовом пупке,- сказал Васюков. Может, спикировать в хаты за чем-нибудь?
      Я промолчал, и он побежал в село. У него была плоская стеклянная фляга с длинным, узким горлом, оплетенная лыком. Он носил ее на брючном ремне, и она не выпирала из-под шинели. Васюков называл ее "писанкой".
      Я ждал его часа полтора. За это время на нашем чертовом пупке побывал Калач и командир роты.
      - Окоп отрыть в полный профиль, - распорядился Калач. Отсюда мы уже не уйдем.
      Когда они ушли, я спустился к ручью. Он озябло чурюкал в кустах краснотала. За ним ничего не виделось и не слышалось. Мне не верилось, что мы не уйдем отсюда.
      Васюков ожидал меня, сидя на краю полуотрытого окопа.
      - Не достал,- шепотом сообщил он.- Шинель хотят...
      - За сколько? - спросил я.
      - За пару литров первача... Жителей совсем мало. Ушли.
      - А за что сам тяпнул? - поинтересовался я.
      - Да не-е, это я пареных бураков порубал,- сказал он.
      Лишних шинелей у нас еще не было. А Васюков все же выпил, я с самых Мытищ знал, чем отдает самогон из сахарной свеклы.
      - Между прочим, тут есть валяльня,- сказал он.- Полный амбар набит валенками. И никого, кроме кладовщицы... Бабец, между прочим, под твой, товарищ лейтенант, рост, а под мою...
      - Давай-ка рыть,- предложил я.- Отсюда мы, между прочим, не уйдем, понял?
      Становилось совсем темно, но мы продолжали работать, ругаться - ветер дул с запада и забивал глаза землей и снегом.
      - Если на самом деле тут засядем, то не худо бы первыми захватить валенки, а? - сказал Васюков. От него хорошо все-таки пахло. Закусывал он, видать, не бураками. Он был прав насчет валенок. Хотя бы несколько пар. Почему не попытаться?
      - Давай сходим,- сказал я.
      Село как вымерло. Нигде ни огонька, ни звука - даже собаки не брехали. Мы миновали сторонкой школу, где разместился на ночь штаб батальона, потом завернули в темный двор, и там я минут десять ждал Васюкова. Из хаты он выходил шагом балерины, но сначала я увидел белую чашку, а затем уже его протянутые руки.
      - Держи,- таинственно сказал он, и пока я пил самогон, он не дышал и вырастал на моих глазах - приподнимался на цыпочки.
      После этого мы выбрались на огороды села. У приземистого деревянного амбара Васюков остановился и постучал ногой в дверь.
      - Ктой-оо? - песенно отозвался в амбаре чуть слышный голос.
      - Мы, - сказал Васюков.
      - А кто?
      - Командиры, - сказал я.
      Амбар и на самом деле был забит валенками. Они ворохами лежали по углам и подпрыгивали - мигала "летучая мышь", стоявшая у дверей на полу. Я приподнял фонарь и увидел у притолоки девушку в черной стеганке, в большой черной шали, в серых валенках. Она держала в руках железный засов.
      В жизни своей я не видел такого дива, как она! Да разве об этом расскажешь словами? Просто она не настоящая была, а нарисованная - вот и все!..
      - Ну, что я говорил? - сказал Васюков.
      Я сделал вид, будто не понял, о чем он, и сказал:
      - Забираем сейчас же!
      - Все? - обрадованно спросила девушка, глядя на меня так же, как и я на нее.
      - Пока тридцать две пары,- сказал Васюков.
      Он подмигнул мне и побежал во взвод за бойцами, а мы остались вдвоем. Мы долго молчали и почему-то уже не смотрели друг на друга, будто боялись чего-то, потом я спросил:
      - Кладовщицей работаете тут?
      Она ничего не сказала, вздохнула и поправила шаль, не выпуская из рук засова. Да! Ни до этого, ни после я не встречал такой живой красоты, как она. Никогда! И Васюков говорил правду - ростом она была почти с меня. Я всегда был застенчив с девушкой, если хотел ей понравиться, и сразу же превращался в надутого индюка, как только оставался с нею наедине. Что-то у меня замыкалось внутри и каменело, я молчал и делал вид, что мне все безразлично. Это, наверно, оттого, что я боялся показаться смешным, неумным.
      Все это навалилось на меня и теперь. Я щурил глаза, начальственно осматривал вороха валенок, стены и потолок амбара. Руки я держал за спиной. И покачивался с носков на каблуки сапог, как наш Калач.
      - А расписку я получу? - спросила хозяйка валенок. Я понял, что подавил ее своим величием и кубарями, и молча кивнул.
      - Ну, тогда пишите, - сказала она. Я написал расписку в получении тридцати двух пар валенок от колхоза "Путь к социализму" и подписался крупно и четко: "Командир взвода воинской части номер такой-то м. лейтенант Воронов". Я проставил число, часы и минуты совершения этой операции. Она прочла расписку и протянула ее мне назад:
      - Не дурите. Мне ж правда нужен документ!
      - А что там не так? - спросил я.
      - Фамилия,- сказала она.- Зачем же вы мою ставите? Не дурите...Никогда потом я не предъявлял никому своих документов с такой горячей радостью, почти счастьем, как ей! Она долго рассматривала мое удостоверение - и больше фотокарточку, чем фамилию,- потом взглянула на меня и засмеялась, а я спросил:
      - Хотите сахару?
      Я достал из кармана шинели два куска рафинада и сдул с них крошки махорки.
      - Берите, у меня его много,- зачем-то соврал я.
      Она взяла стыдливо, покраснев, как маков цвет, и в ту же минуту в амбар ввалился Васюков с четырьмя бойцами. Конечно, он пришел не вовремя мало ли что я мог теперь сказать и, может, подарить еще кладовщице! Она стояла, отведя руку назад, пряча сахар и глядя то на вошедших, то призывно на меня, и я, ликуя за эту нашу с нею тайну на двоих, встал перед нею, загородив ее, и не своим голосом распорядился отсчитывать валенки.
      Через минуту она вышла на середину амбара. Руки ее были пусты.
      Васюкову не хотелось нагружаться, но связывать валенки было нечем, а каждый боец мог унести лишь шесть-семь пар.
      - Давай, забирай остальные, - сказал я ему.
      - А может, кто-нибудь из бойцов вернется за ними? - спросил он, но, взглянув на меня, взял валенки.
      - Пошли, сказал я всем и оглянулся на кладовщицу. А вы разве остаетесь?
      - Нет... Я после пойду, - сказала она. Васюков протяжно свистнул и вышел. Я догнал его за углом амбара.
      - Смотри там за всем, я скоро! - сказал я.
      - Да ладно! - свирепо прошептал он. Гляди только, не подхвати чего-нибудь в тряпочку...
      Я постоял, борясь с желанием идти во взвод, чтобы как-нибудь нечаянно не потерять то хорошее и праздничное чувство, которое поселилось уже в моем сердце, но потом всё же повернул назад к амбару. Внутрь я не пошел. Я заглянул в дверь и сказал:
      - Я вас провожу, хорошо?
      - Так я же не одна хожу, - песенно, как в первый раз, сказала кладовщица, пряча почему-то руку за спину.
      - А с кем? - спросил я.
      - С фонарем.
      Я не хотел, чтобы она шла с фонарем. Он был третий лишний, как Васюков, и я сказал:
      - С фонарем нельзя теперь. Село на военном положении...
      В темноте мы долго запирали амбар,- петля запора не налезала на какую-то скобу, и мне надо было нажимать плечом на дверь. Наши руки сталкивались и разлетались, как голуби, и, посколь-знувшись, я схватился за концы ее шали. Мы оказались лицом к лицу, и я смутно увидел ее глаза испуганные, недоуменные и любопытные. В глаз и поцеловал я ее. Она отшатнулась и прикрыла этот глаз ладонью.
      - Я нечаянно. Ей-богу! - искренне сказал я.- Вам очень больно?
      - Да не-ет,- протянула она шепотом.- Сейчас пройдет.
      - Подождите... Дайте я сам,- едва ли понимая смысл своих слов, сказал я.
      - Что? - спросила она, отняв ладонь от глаза. Тогда я обнял ее и поцеловал в раскрытые, ползущие в сторону девичьи губы. Они были прохладные, упруго-безответные, и я ощутил на своих губах клейкую пудру сахара.
      Странное, волнующее и какое-то обрадованно-преданное и поощряющее чувство испытывал я в тот момент от этого сахарного вкуса ее губ. Я недоумевал, когда же она успела попробовать сахар, и было радостно, что сахар этот был моим подарком, и мне хотелось сказать ей спасибо за то, что она попробовала его украдкой... Я думал об этом, насильно целуя ее и чувствуя слабею-щую силу ее рук, упершихся мне в грудь. О том, что она заплакала, я догадался по вздрагивающим плечам,- лицо ее было в моей власти, но я его не видел, и испугался, и стал умолять простить меня и гладить ее голову обеими руками.
      - Я хороший! - убежденно, почти зло сказал я.- У меня никогда никого не было... Вот увидишь потом сама!
      Что и как могла она увидеть потом, я до сих пор не знаю и сам, но я говорил правду, и видно, она ее услышала, потому что перестала плакать.
      - Я больше не прикоснусь к тебе пальцем! - верующе сказал я. Она подняла ко мне лицо, держа сцепленные руки на груди, и с укором сказала:
      - Хоть бы узнали сначала, как меня зовут!
      - Машей,- сказал я.
      - Мари-инкой,- протяжно произнесла она, а я качнулся к ней и закрыл ее рот своими губа-ми. Я чувствовал, что вот-вот упаду, и вдруг блаженно обессилел; я куда-то падал, летел, и мне не хватало воздуха. Я разнял свои руки и прислонился к стене амбара, а Маринка кинулась прочь.
      - Подожди! крикнул я.- Подожди минуточку!
      Она вернулась, издали тронула пальцем пуговицу на моей шинели и сказала:
      - Ну, что это вы? А шапка где?
      Она нашла ее под ногами и протянула мне.
      - Мари-и-инка,- произнес я как начальное слово песни и стал целовать ее - напряженную, трепетную, прячущую лицо мне под мышку.
      - Не надо... Пожалуйста! Ну разве так можно!..
      - Скажи: "Ты, Сергей",- просил я.
      - Нет,- отбивалась она.- Не буду...
      - Почему?
      - Я боюсь...
      - Чего?
      - Не знаю...
      - Ты мне не веришь?
      - Не знаю... Я боюсь... И, пожалуйста, не нужно больше целоваться!
      - Хорошо! - отрешенно и мужественно сказал я.- Больше я к тебе пальцем не прикоснусь!
      До ее дома мы дошли молча. Она поспешно и опасливо скрылась за калиткой палисадника и, невидимая в черных кустах, песенно сказала:
      - До свидания!
      - Я приду завтра! - шепотом крикнул я.
      - Нет-нет. Не надо!
      - Днем приду, а потом еще вечером... Хорошо?
      - Я не знаю...
      Через пять минут я был в окопе.
      В девять утра на наш пупок прибыл Калач в сопровождении своего начальника штаба и нашего командира роты.
      - Младший лейтена-а-ант! - не останавливаясь, идя с подсигом, как все маленькие, закричал Калач еще издали, и я враз догадался, что сейчас будет,- ему доложили о валенках. Может, еще ночью кто-то стукнул, черт бы его взял! Я побежал к нему, остановился метров за пять и так врезал каблуками, что он аж вздрогнул.
      - Командир второго взвода третьей роты четыреста восемнадцатого стрелкового батальона младший лейтенант Воронов по вашему приказанию явился!
      У меня получилось это хорошо, и, наверно, я правильно смотрел в глаза майору, потому что он скосил немножко голову, как это делают, когда разглядывают что-нибудь интересное, потом обернулся к командиру роты:
      - Видал орла?
      Капитан Мишенин пощурился на меня и вдруг подмигнул. Ему не нужно было это делать - я ведь тогда весь был захвачен широкой и бездонной радостью, поэтому не выдержал и засмеялся.
      - Что-о? - рассвирепел Калач.- Тебе весело? Мародерствуешь, а потом зубы скалишь? В штрафной захотел?
      - Никак нет, товарищ майор! - доложил я.
      - Куда девал государственное имущество? - спросил он. Я не совсем понял, и тогда Мишенин негромко сказал:
      - Это кооперативное, товарищ майор.
      - Все равно! - отрезал Калач.- Где валенки, я спрашиваю?
      - У бойцов на ногах,- ответил я.
      - На ногах? - опешил майор.- Сейчас же возвратить! Немедленно! Самому!
      - Есть возвратить самому! - повторил я и обернулся к окопу: - Разуть валенки-и!
      Я любил в эту минуту Калача. Любил за все - за его рост, за то, что он майор, за его ругань, за то, что он приказал мне самому отнести валенки в амбар... Они все, кроме двух пар, были изрядно испачканы землей и растоптаны, и бойцы начали чистить их, а Васюков, когда удалилось начальство, спросил меня:
      - Может, вдвоем будем таскать?
      - А ты не слыхал, что сказал майор? - ответил я.- Мне одному приказано.
      - Да откуда он узнает!
      - От стукача, который доложил ему!
      - Это верно,- вздохнул он.
      Я захватил под мышки шесть пар валенок и побежал к амбару, и за дорогу раза три складывал валенки на землю и поправлял на себе то шапку, то ремень и портупею. Сердце у меня давало, наверно, ударов полтораста в минуту, и когда я увидел запертые двери амбара, то даже обрадовался - я боялся увидеть Маринку днем, боялся показаться сам ей.
      Я долго сидел на крыльце амбара - курил и глядел в поле, и когда от махры позеленело в глазах, неожиданно решил идти за Маринкой.
      В селе оказалось много изб с палисадниками, и я выбрал тот, где кусты были погуще, и, ссыпав валенки во дворе, постучал в двери сеней. Я на всю жизнь запомнил дверь эту - побеленную зачем-то известью, с засаленной веревочкой вместо ручки. Большими печатными буквами-раскоряками пониже веревочки объявлялось:
      "МАРИНКА ДУРА"
      Открыл мне пацаненок лет семи, это был Колька, Маринкин братишка, как узнал я потом.
      - Марина Воронова тут живет? - спросил я его.
      - Она сичас не живет,- сказал Колька,- она за водой пошла.
      Я сошел с крыльца и увидел Маринку, входившую с ведрами в калитку. Заметив меня, она даже подалась назад и покраснела так, что мне стало ее жалко.
      - Вот принес валенки, сказал я вместо "Здравствуй".
      - Не налезли? - виновато спросила Маринка. Ближнее ко мне ведро раскачивалось на коромысле, и вода плескалась на мои сапоги.
      - Налезли,- сказал я,- но приказано вернуть. Все. Ясно?
      - Ага,- сказала Маринка.- Сейчас выйду. Подождите...
      Я подобрал валенки и пошел со двора, но меня окликнул Колька:
      - А ты красноармеец или командир?
      - Командир,- сказал я, и в это время из сеней вышла Маринка, и я был благодарен Кольке за его вопрос: мне казалось, что она тоже не знает, что я лейтенант, хоть и младший.
      По улице села мы прошли молча - я впереди, а она сзади, и когда на околице я оглянулся, Маринка остановилась и начала хохотать, как сумасшедшая, взглядывая то на мое лицо, то на валенки. Конечно, я, наверно, был смешон до нелепости.
      - Ну и что тут такого? Подумаешь! - сказал я, выронил валенки и пнул их ногой. Обессилев от смеха, Маринка повалилась прямо на снег. Я кинулся к ней и губами отыскал ее рот.
      - Увидят же... все село... бешеный,- не просила, а стонала она, да мне-то что было до этого? Хоть весь мир пускай бы смотрел!
      Кое-как мы дошли до амбара,- как только она начинала хохотать, я бросал валенки и целовал ее. На крыльце амбара она пожаловалась:
      - У меня уже не губы, а болячки. Хоть бы не кусался...
      - Больше не буду,- сказал я.
      - Да-а, не будешь ты...
      Разве мог я после этого сдержать свое слово? Когда я вернулся в окоп за очередной порцией валенок, взвод мой гудел, как улей:
      - Товарищ лейтенант! Давайте отнесем разом, и шабаш! Что же вы будете мотаться один до обеда?!
      Знали бы они, что я согласен "мотаться" так не только до обеда, а хоть до конца своей жизни. Конечно, я не позволил бойцам помочь мне, сославшись на приказ Калача...
      Подходя к амбару, я еще издали услыхал музыку Маринкиного голоса. Она пела "Брось сердиться, Маша".
      То, чего я больше всего боялся и не хотел - возможного марша вперед, в этот день не случилось: мы остались на месте. Я чуть дожил до темноты: в двадцать ноль-ноль мы догово-рились с Маринкой встретиться у амбара. Перед моим уходом у нас состоялся с Васюковым мужской разговор.
      - Почапал, да? - мрачно спросил он.- А что сказать, ежели начальство явится?
      - Скажи, что я забыл свою расписку на валенки. Скоро вернусь.
      - Порядок! - сказал Васюков.- Гляди, распишись там как моложено. В случае нужды - свистни. Поддержу...
      Я поманил его подальше от окопа.
      - Если ты хоть один раз еще скажешь это, набью морду. Понял? - решенно пообещал я.
      - Так я же думал... Я же ничего такого не сказал,- растерянно забормотал он.- Мне-то что?
      На следующий день утром через ручей переправилась какая-то кавалерийская часть. Маленькие заморенные кони были одной масти - буланой, и до того злы, что кидались друг на друга. Они трудились в улице села, привязанные к плетням и изгородям, а кавалеристы шли и шли с котелками к нашим кухням. Изголодались, видать, ребята.
      День был низенький, туманный и тихий, как в апреле, и все же в обед черти откуда-то принесли к нам девятку "юнкерсов". Бомбили они не окопы, а село, и сбросили ровно девять бомб. Я сам считал удары. От них подпрыгивал весь наш пупок,- до такой степени взрывы были мощны и подземно-глухи.
      - Железобетонные,- сказал Васюков.- Из цемента. По тонне каждая. Я точно знаю!
      - Ну и что? - спросил я.
      - А ничего. Воронка с хату. Озеро потом нарождается...
      Над селом клубился серый прах; истошно, не по-лошадиному визжали и ржали кони, кричали и стреляли куда-то кавалеристы, хотя "юнкерсы" уже скрылись. Я схватил Васюкова за локоть. Он отвел глаза и отчужденно сказал:
      - Ну, тут... сам понимаешь. Они могут сейчас завернуть и к нам. Так что решай, где ты должен находиться...
      - Пять минут! - сказал я.- Только взгляну, узнаю... Ну?!
      Он молчал, и я отвернулся к ручью и стал закуривать.
      Удивительно, какая осмысленная, почти человечья мука может слышаться в лошадином ржании!
      - Вообще-то можно и сбегать,- сказал позади меня Васюков. Ну, сколько тут? Двести метров!
      Я сунул ему незажженную цигарку и бросился в село.
      На улице валялись снопы соломы, колья и слеги заборов - это сразу, а глубже, уже недалеко от Маринкиной хаты, я увидел огромную, круглую воронку, обложенную метровыми пластами смерзшейся земли. Рядом с нею, у раскиданного плетня, высокий смуглолицый кавалерист, одетый в бурку и похожий на Григория Мелехова, остервенело пинал сапогами в разорванный сизый пах коня, пробуя освободить седло. Конь перебирал, будто плыл, задранными вверх ногами, тихонько ржал, изгибал длинную мокрую шею, заглядывая на свой живот, и глаза у коня были величиной в кулак, чернильно-синие, молящие.