Свяжем оба этих наблюдения Дарвина. У человека нет собственности – и сам он еще, в сущности, не принадлежит себе. Его, как мы видели, можно съесть…

Что такое собственность? Читаем в «Словаре» Вл.Даля: «Собь – все своё, имущество, животы, пожитки, богатство; свойства нравственные, духовные, и все личные качества человека»… (выделено мной. – М.Т.). Личное, то есть духовное, отражено в собственности – в материальном. Нет противопоставления.

В самом деле, обязанность каждого живущего (так считает народная мудрость) «посадить дерево» (сад), «выстроить дом» (создать брачный союз), «воспитать сына» (детей) – что это, как не «самостоянье человека» (слова Пушкина)?.. И напротив, в самом словосочетании «общественная собственность» (противоестественном, если опять-таки вспомнить Даля: «Собственность – именье и всякая вещь как личное (!) достоянье») очевиден приоритет чего-то внечеловеческого над конкретным человеком.

«Мое» немыслимо без осознания своего «я». Мой – дом, мой – скот, моя – земля, мое – «я». Эту прямую связь материального с духовным археологи уверенно отмечают с того момента, когда наши далекие предки уже не бросают умершего сородича, а зарывают в землю (сжигают на костре…) – обычно вместе с какой-то принадлежавшей тому утварью. Индивид приобретает значимость. Его уход из жизни уже замечен. Кстати, когда не было нужды в людоедстве, огнеземельцы – современники Дарвина уже погребали или кремировали трупы. То есть и там, на краю земли, очевидна железная поступь истории, хоть и чрезвычайно медленная.

«Мое» началось не только с захвата части того, что произведено обществом (бывает и так), но прежде всего с выделения личной доли труда. Коллектив вынужден согласиться на такое нарушение «священной» уравниловки. Лучше доедать за умелым удачливым охотником, чем голодать. Появляется личная заинтересованность этого охотника (собирателя, пахаря, рыболова) – и вот мы уже на пути к личности.

Правда, далек еще этот путь. Но перед нами уже не особи, не муравьи или пчелы в человечьем обличье, а по меньшей мере индивиды. У каждого так или иначе не только свои способности и возможности, но и «свои интересы», свои предпочтения и антипатии. В любви – тоже… «Мое достояние» – это важно! – должно достаться «моему потомку»…

Словом, осознание себя – «Я» – величайшее открытие человека; без этого немыслим сам ход мировой истории.

Индуисты верят в перевоплощение душ. Перевоплотиться можно во что угодно, даже в придорожный камень. Во всяком случае в любое животное. В мерзкую жабу или в священную корову – в зависимости от того, что перевешивает в этой жизни: грехи или добродетели. Поверьте в это – и все вопросы, вставшие перед нами здесь уже на первой странице («Как Я возник?»), будут сняты…

Но если даже убрать все материальные препоны таких перевоплощений, забыть о них, окажется, что и в этом случае невозможно стать ни камнем, ни даже собакой или обезьяной. Ведь необходимо как минимум осознать себя в новом качестве. А на это никто – кроме человека! – не способен.

Ребенок, осваиваясь в мире, в который он попал, прежде всего присваивает имена вещам и явлениям вокруг: ням-ням – еда, бибика – машина и т п. Себя он тоже называет только по имени, как если бы это был кто-то посторонний. Собственного внутреннего мира у него еще нет. Это же подмечено и писателями, изображающими людей родового строя: «Хитрая Лисица – великий вождь! – ответил индеец. – Он пойдет и приведет своих воинов…» (вместо «я пойду и приведу». – М. Т.).

Ветхозаветный Адам, сотворенный Богом, также прежде всего «нарек имена всем скотам, и птицам небесным, и всем зверям полевым». Мир еще как бы предельно прост, весь вовне, о сущностях, о глубине постижения еще нет и речи… Так ли уж нет?.. Растет в ветхозаветном саду «древо познания добра и зла», которое, похоже, и самому Господу неподвластно. И заповедал он Адаму строго-настрого: «Не ешь от него, ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертью умрешь». Речь здесь, конечно же, о «вуду-смерти», которая непременно настигнет нарушившего табу.

Но миф обгоняет обычное ленивое течение времени. И вот уже перед нами человек, преодолевающий первобытное сознание, фантом общности. Мудрый змий нашептывает Еве: «Нет, не умрете, но знает Бог, что в день, в который вы вкусите их (плоды познания), откроются глаза ваши, и вы будете, как боги, знающие добро и зло».

Здесь много интересного: и «боги» во множественном числе – отголосок язычества и «соблазнение» прежде Евы, а не Адама – вероятно, отзвук матриархата… «И увидела жена, что дерево хорошо для пищи, что оно приятно для глаз и вожделенно, потому что дает знание» (выделено мной. – М.Т.). Она первой отважилась вкусить запретный плод, мужчина – вторым. «И открылись глаза у обоих».

Первый же свободный поступок человека – начало вселенской драмы. «И узнали они, что наги, и сшили смоковные листья, и сделали себе опоясания»… Перед Всевышним уже не прежние, безмозглые, по сути, существа; им приоткрылись зачатки этики.

И ветхозаветный Бог разъярен – как был бы разъярен вождь племени. Адам, оправдываясь (но ничуть не помышляя о «вуду-смерти»), кивает на жену, та – на вероломного змия… Прости-прощай, рай! Змию отныне «ползать на чреве своем», женщине – «рожать в муках», мужчине – добывать пропитание «в поте лица своего». Воистину, горе от ума!

Представим теперь Адама и Еву, у которых «открылись глаза». Конечно, мы понимаем, что сознание обретается не вдруг, что это – процесс, постепенность. Сменяются поколения, века, эпохи, пока в людях зреет сознание, что они – мыслят. Внимание человека, прежде обращенное вовне, поворачивается «зрачками внутрь» – и вот он уже не просто знает (знает и животное), но знает о том, что знает. То есть осознает свое существование.

И с каждым из нас однажды это происходит впервые. Как с мифическим Адамом, который, оправдываясь перед Богом, уже говорит о себе в первом лице – «я». Отныне он – человек!

Пущены часы мировой истории!

Человек разумный – наиболее универсальный биологический вид. Он живет повсюду (кроме ледяной Антарктиды) – в джунглях и в тундре, на «крыше мира» и на морском побережье… Обычно организмы, распространяясь по планете, теряют связи между собой, обособляясь во все более изолированные виды, уже не способные скрещиваться и давать продуктивное смешанное потомство.

С человеческими расами и народами, даже разобщенными на протяжении тысячелетий, этого не произошло, потому что эволюция человека все менее затрагивает его генотип. Внешне представители не только разных рас, но и наций различаются довольно легко но хирург, делая полостную операцию, не смог бы разобрать, кто перед ним – китаец, готтентот или ирландец, если пациент, как это бывает, прикрыт простыней.

Человек достигает равновесия с внешней средой не за счет хромосомных мутаций и безжалостного слепого отбора, но создавая некую переходную микросреду: одежду, жилище, очаг, средства передвижения… И так как любое приспособление есть эволюционный фактор, то изобретение эскимосом, скажем, снежного жилища (иглу) или непотопляемой кожаной байдарки (каяка), составляющей с сидящим в ней человеком как бы одно целое, сопоставимо с полезной мутацией. Но – заведомо целенаправленной! У природы шаг за шагом отбирается привилегия играть нашими судьбами.

Микросреда – «вторая природа», созданная человеком, позволила ему распространиться по всем мало-мальски пригодным для обитания землям, вплоть до изолированных океанических островов. Что же это ему на месте не сиделось? Что за сила разметала людей повсюду? Перенаселенность? Порой, да. Обычно думают, что людей гонят в путь одни только экономические обстоятельства. Бескормица – и целые пастушеские народы со своими стадами пускаются в дорогу, теснят другие народы, те – следующие… И вот уже движение, чем-то похожее на геологическое, – перенаселение народов… Бывало и так. Но чаще – иначе, не столь логично.

Вот древняя морская песнь полинезийцев, где слиты воедино ужас перед неизвестностью и восторг, рвущийся из груди, но никакой, насколько можно понять, экономической необходимости:

А викинги на другом краю света? Была ли прямая нужда покидать родину, где-то искать удачи предводителю с его лихой дружиной? Историк Б.Поршнев размышлял «о действии какой-то внутренней пружины, разбрасывающей людей по лицу планеты. Этой пружиной было, несомненно, взаимное отталкивание».

Иначе говоря, коммунальный инстинкт, сковывавший человека, оттеснялся каким-то иным чувством. Каким? Думается, «внутренняя пружина» – это осознание самоценности своей жизни, стремление высвободиться из общинных пут для самораскрытия, проявления себя, утверждения как самостоятельного автономного индивида…

А теперь взглянем на карту Земли. Сама конфигурация материков подсказывала примерные пути первоначального расселения человека. Ближний Восток, сочленяющий три континента, был естественным перекрестком этих путей. Тогда как район нынешнего Берингова пролива послужил единственно возможным сухопутным мостом между Старым и Новым Светом в эпоху, когда море несколько отступило. При заселении Австралии ту же роль сыграл Зондский архипелаг. Тогда как тупиками само собой стали южные и некоторые другие разобщенные оконечности материков.

Это оказалось решающим в исторических судьбах целых регионов. На перекрестке континентов сложились древнейшие цивилиза-ции^ сама греко-римская античность (семя, из которого проросла европейская цивилизация) уходит корнями сюда, в этот «пуп мира», здесь возникли величайшие мировые религии (ту же примерно роль в Новом Свете сыграло средостение между двумя Америками) – тогда как оконечности Африки, Южной Америки, Австралия в целом и особенно Тасмания явились заповедниками глухой первобытности.

Так, в сравнении, ярче всего обнаруживается важнейший фактор прогресса – обмен информацией: знаниями, идеями, культурой.

Пока общины были малочисленны и разобщенны, границы племени казались человеку пределом мира, обычаи и запреты были еще абсолютными: не с чем было сравнивать. Единичные попытки преступить рутинность жизни сопровождались жестокими душевными надломами; их отголосок ощущается еще в античных трагедиях.

В скитаниях по свету люди узнавали, что обычаи других народов рознятся от их собственных. Уже одно это значило, что запрет в принципе можно преступить. Человек освобождался от подсознательных, не контролируемых разумом, почти рефлекторных пут.

Когда на смену фатальному биологическому неравенству, связанному исключительно с генетической случайностью, приходит неравенство социальное, так или иначе объяснимое, на смену духовному рабству, почти зоологическому, неосознанному, – рабство по принуждению, то нельзя сказать, что. человечество стало счастливее. Напротив, люди лишь острее начали воспринимать свои унижения и несчастья. Но в мировой истории был сделан решающий шаг – к личности, к очеловечиванию человека.

Индивидуальные признаки являются кирпичиками эволюции. Чем их больше, чем они разнообразнее, тем сложнее и величественнее «сооружение» в целом. Только ли в химическом субстрате, генов закреплены индивидуальные различия? А жизненный опыт животного, переданный его потомству, не является ли тем же «кирпичиком»?

Все мы вместе и жившие до нас, разумеется, тоже определяем ход истории. Каждый преследует свои собственные цели даже тогда, когда бескорыстно служит «общему делу», – но полная свобода человека возможна лишь в тех пределах, в которых так или иначе не ущемляется свобода другого. И даже Обломов, лежа на диване, фактически заедал жизнь другого человека – слуги Захара.

Конечно, суммарная совокупность действий – еще не сама история. Здесь ничто, не сводимо к простой статистике, как в физических или химических процессах, потому что сам человек не сводим к ней. В Европе в 30-е годы нашего столетия фашизм утвердился не только в Германии, но и в Италии, Румынии, Венгрии… Но лишь гитлеровский фашизм приобрел изуверские черты под воздействием, бесспорно, психопатической иррациональной личности фюрера.

Индивидуальность человека играет решающую роль. «Кирпичиком» мировой истории становится и достижение (художественное или научное), и мысль, которая, возможно, будет реализована вовсе не тем, кто ее высказал, а кем-то другим, спустя много лет, – словом, опять-таки информация. И ценность ее сравнима со значением наследственной информации в биоэволюции.

И подобно генетическому коду, на историческом этапе развития жизни возникает способ фиксирования сигнальной информации – рисунок, письмо, в наши дни – фотография, магнитозапись… Письмо, кстати, возникло впервые именно на ближневосточном перекрестке информационных путей.

Так опыт, знания, таланты индивида могут передаваться уже не только при непосредственном контакте, как наследственные признаки, но и через расстояния и время. И мы вправе считать себя прямыми наследниками и реально существовавшего Эвклида, и проблематичного Христа, и неведомого нам доисторического изобретателя колеса. Внутренняя жизнь личности – мыслителя, художника, изобретателя – становится общим достоянием народа, а затем и человечества. Так, генофонд вида состоит из генотипов отдельных особей. И здесь и там происходит существенный отбор, перекомпоновка элементов.

Зафиксированные мысль, опыт, знание, чувство (скажем, произведение искусства) обладают скрытей взрывчатой силой, подобно наследственному признаку, дремлющему до поры до времени в недрах живой клетки. Информационной «миной», подчас губительной, является любое вторжение нового в глубь старого общества. Но процесс ' здесь не однонаправленный, а взаимный. Считанные сотни (даже не тысячи!) испанцев под предводительством Кортеса или Писарро завоевывают многомиллионные империи Нового Света, потому что являются здесь фактически инопланетянами, носителями иной информации. Туземцы, например, никогда не видели ни всадника, ни даже самой лошади. Главное, однако, в том, что столкнулись совершенно разные цивилизации, личность и особь.

Но и для европейцев открытие Америки явилось взрывчатым сюрпризом, изменившим вдруг самые представления о мире. В наш быт вошли культуры картофеля, табака, кукурузы, подсолнечника…

Вся великая эпоха Возрождения была поистине информационным взрывом. Возрождение – чего? Дело в том, что итальянцы Нового времени (как мы его теперь называем) осмыслили свое бытие как некое отражение чего-то такого, что уже было. В извлекаемых из земли статуях, в покрытых пылью манускриптах представала классическая древность. И люди вдруг почувствовали себя причастными к прошлому, отделенному от них тысячелетиями. «Юристы забыли Юстиниана, медики – Эскулапа. Их ошеломили имена Гомера и Вергилия. Плотники и крестьяне бросили свое дело и толкуют о музах и Аполлоне», – в недоумении и с восторгом писал Петрарка, которого назовут вскоре первым гуманистом, человеком, распахнувшим двери новой эпохе с помощью давно прошедшей.

Поистине то было упоение античностью! Переодевались в подобие туники, прежде чем раскрыть классическую рукопись. Речь сознательно строилась так, чтобы цитата древнего автора не выглядела в ней чужеродно. Трапезы обставлялись по возможности на античный лад. Поиск и приобретение предметов старины вконец разоряли коллекционеров. Авторитет давно ушедшей эпохи был столь велик, что сам гениальный Микеланджело впервые удостоился признания лишь тогда, когда подделал античную статую. И можно не сомневаться в том, что многие сегодняшние «антики» являются лишь гениальной подделкой.

Впервые в мировой истории заявила о себе интеллигенция, рассматривавшая себя не как профессиональную прослойку, но – интеллектуальную, мыслящую. Наше сегодняшнее априорное почтение к самому понятию «личность» (как и к «свободе», «демократии») идет оттуда, из эпохи Возрождения, не просто воспринявшей идеи классической древности, но невольно переосмыслившей их.

И факт этот вовсе не единичный. Так Английская революция ХУП века воодушевлялась ветхозаветной героикой – пророком Моисеем, отважным Давидом, самоотверженным Самсоном, обрушившим на врагов кровлю дома и погибшим вместе с ними.

Великая Французская революция вдохновлялась идеализированной римской гражданственностью, наша, в свою очередь, – образами Марата, Дантона, Робеспьера.

И говорить об едином историческом процессе надо бы не с того времени, совсем недавнего, когда человечество, вооруженное техническими средствами связи, стало представлять некое информационное единство, а уже с того, далекого, когда только лишь стала фиксироваться информация и в землю были брошены семена грядущего. Археологи, помимо прочего, разведчики будущего.

Любая случайность, надо думать, лишь непознанная закономерность. То есть всякое движение изначально имеет четкий импульс, точные характеристики, тогда как случайностью является пересечение этих заданных траекторий, их взаимные искажения вследствие столкновений. И возможны теоретически случайности первого порядка (первая ошибка и изменение направлений),.второго, третьего… В истории человечества процесс этот зашел уже так далеко, что, вероятно, и концов не найти.

Иначе говоря, сколько людей, столько и целей. Человек, осуществляя свое предназначение – как сам он его понимает и в той мере, в какой ему это доступно, – сталкивается с другими людьми, с их интересами, порой противоположными, подчас противоречивыми. Мыслимо ли найти хоть какой-то конец логической нити в столь огромном и запутанном клубке?

Гегель рассматривал историю как прогресс в понимании свободы. Он писал: «Применение принципа свободы к мирским делам, внедрение и проникновение принципа свободы в мирские отношения является длительным процессом, который составляет саму историю».

Конкретнее это выглядит так: «В восточном мире свободен один (фараон, царь, деспот), в греко-римском мире – некоторые (свободные граждане в отличие от рабов), в современном мире (при юридической свободе человека, экономически понуждаемого продавать свой труд) – все». Здесь уточнения в скобках – мои, сообразно с марксистским взглядом на историю как на развитие производственных отношений. В этом смысле крепостное состояние предпочтительнее рабства, тогда как юридически свободный пролетарий уже является предтечей нового человека, свободного во всех отношениях. Человечество идет к своему anqrero.

При этом свобода всегда понимается в гегелевском значении как осознанная необходимость. Толкование слишком двусмысленное, напрочь отрицающее, к примеру, свободу узника, вырвавшегося из заточения, или отличие животного на воле от животного в клетке.

Реальная свобода – это естественное (не «жмущее» как-либо) соотношение индивида с его окружением. А в этом смысле современный человек не уступает ли первобытному, составлявшему попросту часть природы, не выламывавшемуся из нее?

Словом, человеческая история настолько многообразна, запутана, перегружена всякого рода случайностями «энного порядка», что вникнуть во все детали, охватить их одним взглядом, вывести таким образом определяющую координату никак не удается. Но если историю в целом, отвлекаясь от бездны частностей, рассматривать опять же как уже знакомый нам «черный ящик», то«на входе» его, во мгле ушедших тысячелетий, мы видим стадную особь, духовно не отличимую от ее собратьев, тогда как «на выходе», в эпоху, называемую нами Новым временем, – человеческую индивидуальность. Более того – личность. И значит, вся мировая история есть развитие от особи к личности.

Но что же это такое – личность? Сотни копий сломано в попытках дать исчерпывающее определение этому понятию. В быту ему обычно придается оценочная окраска: умный, благородный, деятельный, одним словом, «положительный» – «личность». Попытаемся вложить в столь важное здесь понятие строгое терминологическое содержание. А для этого коснёмся самого генезиса личности, ее биосоциальных корней.

В жизнедеятельности организмов очевидны два процесса, неразрывно связанных один с другим: приспособляемость к среде обитания и ее преодоление. При восхождении по эволюционной лестнице все явственнее проступает вторая сторона. Человек уже и вовсе не приспосабливается к природной среде, создает «вторую природу». (Поэтому, кстати, он так беспомощен вне ее: безоружный, вне жилища, тем более без одежды… Многие животные также создают жилища, но не залегший в берлогу на зиму медведь – «шатун» – благополучно доживает до весны.)

В социальной сфере мы видим все то же развитие – от пассивной покорности обстоятельствам (поведение человека родового строя, позднее – так называемый восточный фатализм) до активного их преодоления, общественной борьбы. Если даже иметь в виду только одну эпоху, современников, живущих в разных странах, то и здесь очевидно резкое различие в поведении людей в обществе, где человек лишь служит государству, «винтик», и в другом, где государство так или иначе служит человеку. В первом случае индивид, сознавая, что от него лично ничего не зависит, стремится максимально приспособиться, «притереться» к системе, слиться с ней, рассчитывая, что она «вывезет»,тогда как в другом человек склонен положиться на собственную предприимчивость; он готов превозмочь трудности, преследуя личный интерес. Уже он в ином качественном состоянии, он – личность. Активность личности создает общественное богатство.

Определить абсолютный рубеж постепенного качественного изменения (вот, дескать, это еще не личность, а это уже – она!), разумеется, немыслимо. Но сравним среднего современного европейца с его античным пращуром. В мировоззрении древнего грека, хотя бы и в ярчайшую эпоху Перикла, судьба, фатум, всеохватывающий рок играли решающую роль. Человек стремился к тому, что, как ему казалось, назначено было самой судьбой. Рок движет поступками всех греческих литературных героев; сами над собой они не властны. В общем, это еще отголосок первобытного табу…

Тогда как наш современник, даже так называемый обыватель, вовсе не склонен доверяться судьбе и обычно сознает себя кузнецом своего счастья. Даже приспособленчество этого обывателя вполне осмысленно, проще говоря, цинично, но это куда больше свидетельствует в пользу личности (мы лишили этот термин эмоциональной окраски), чем конформизм неосознанный, почти инстинктивный, безвыходный. Личность это еще и свобода воли.

Вся история в конце концов – это борьба личностного в человеке с коммунальным, пассирным началом. Как сосуществуют рядом разные общества, так в каждом намешаны очень разные индивиды: в одних ярко выражена личностная суть, в других – еле брезжит. Энергия общества да и хозяйственная производительность определяются соотношением тех и других. «Парма не может быть республикой, потому что* Парме нет республиканцев» – так язвительно характеризовал Стендаль гнетущую атмосферу тиранического княжества, где у человека отнято право быть самим собой.

Потому что личностное – как потенция – коренится в самой человеческой природе. Наука встает подчас в тупик, сталкиваясь с загадочным Феноменом так называемых резервов мозга, как бы запрограммированности на нечто неизмеримо большее, чем требуется для повседневной жизни, для элементарного выживания и воспроизводства себе подобных. Для столь утилитарной цели, для того чтобы перешагнуть порог естественного отбора, надо ли быть талантливым? Ну а гениальность по здравому размышлению выглядящая едва ли не противоестественной? Не кажется ли, что гений явился к нам откуда-то из будущего, где его чрезвычайные возможности были как-то вполне практически задействованы?

Задумаемся, однако, не рассчитана ли психика любого животного, даже элементарная нервная реакция (муха настораживается уже при намеке на опасность еще только ожидаемую), на предугадывание событий, не на то, что есть, а на то, что лишь в принципе возможно? Но раз так – значит, бытие действительно отнюдь не перекрывает сознание, оно шире.

Мучимый загадкой того, что личность как бы перерастает свою биологическую суть, Марсель Пруст писал: «В нашей жизни все происходит так, как если бы мы вступали в нее под бременем обязательств, принятых в некоей прошлой жизни; в обстоятельствах нашей жизни на этой земле нельзя найти никаких оснований, чтобы считать себя обязанным делать добро, быть чутким и даже вежливым, как нет основания у неверующего художника считать себя обязанным двадцать раз переделывать какой-то фрагмент, дабы вызвать восхищение, которое телу его, изглоданному червями, будет безразлично. Все эти обязанности, здешней жизнью не оправданные, относятся, по-видимому, к иному миру, основанному на доброте, справедливости и жертве и совершенно отличному от нашего, – миру, который мы покидаем, дабы родиться на этой земле».

Писатель сомневается в добротности человеческой природы.

Но могла в противном случае сама природа закономерно «стать человеком»?

Рассматривая особь и личность на входе и выходе «черного ящика», мы не заглядываем внутрь его. Но зная процесс в целом, мы получаем в руки объективный критерий прогресса. То есть можем уже приложить мерку целого ко всякой его части. И, рассматривая любое конкретное историческое явление, оценивать его по вкладу, позитивному либо негативному, в процесс, общее направление которого нам уже известно.

Мы понимаем теперь, почему наши симпатии отданы Искандере – Александру Македонскому, отнюдь не демократу и либералу, а не Тимуру или Чингисхану, тоже талантливым и отважным воителям. Потому что Александр – при всех жестокостях нашествия, при всей необузданности своей натуры – разнес повсюду искры того пламени, которое угасало уже в самом очаге, в Элладе. Эллинизм – то есть восточная традиция, воспламененная греческим динамизмом, – пробудил к новой жизни народы и страны, все еще топтавшиеся на доантичном (иногда его называют азиатским) отрезке единой мировой истории. То был порыв ветра, разнесшего семена жизни.

Тогда как полторы тысячи лет спустя в тех же местах, где все еще дышало именем легендарного Искандера (его именем назвал себя Герцен), были варварски втоптаны в пыль копытами конницы Чизгисхана, а затем Тимура, ростки среднеазиатского Возрождения, предшествовавшего европейскому и готового вот-вот слиться с ним в многоцветное единство… Человеческое в человеке, столь чудесно расцветшее, было (как не раз случалось в истории) обращено в прах.

Значит ли это, что ход истории был повергнут вспять? Да – в данном месте в данное время. Механизмы внутри «черного ящика» чрезвычайно сложны и подвержены срывам, потому что сама личность в принципе непредсказуема. Но это обычное свойство любого процесса: непредсказуемый в частностях (в физике это называется флуктуациями), он движим общими законами природы.

И опять же симпатии наши явно отданы своевольному и жестокому Петру, «прорубившему окно в Европу» и разом расширившему кругозор нации, а не отцу его, «тишайшему» Алексею Михайловичу.

Так что же нас ждет? Странно было бы после всего сказанного не поставить этот вопрос. Как известно, «сера теория, но вечно зелено дерево жизни». И мы тоже, как жившие до нас и живущие ныне, движемся в потоке Истории. В потоке Времени…

В детстве я долго не мог понять, почему, раз нет денег, не напечатать их в нужном количестве. Моим детям уже не надо объяснять эти азбучные экономические истины. Я в своем довоенном детстве всерьез сомневался в том, что Сталин физически такой же, как все люди. И родители только улыбались загадочно и грустно, когда я задавал им этот вопрос. Мои дети просто удивились бы ему. Я был вполне древнеегипетским, скажем, или древнекитайским ребенком; они – в том же возрасте – обошли меня сразу на несколько исторических эпох.

И в этом нет ничего удивительного. Человеческая природа (в норме) вполне добротна. Мы уже живем в иной эпохе, если сравнивать даже с недавним прошлым, и еще негодуем (вероятно, справедливо), что движемся медленно. А ведь, можно сказать, мы уже вскочили в «поезд истории». И не в последний вагон. Ведь начинаем все же не с нуля. Напротив. Весь трагизм нашей недавней истории в том, что именно личность вгоняли в тесное духовное стойло, пригодное разве что для невинного Адама.

И опять же ничего удивительного. Мало ли и по сей день ученых мужей во всем мире, полагающих, что «золотой век» человечеством уже прожит и надо бы возвратиться назад, Это и этнографы, идеализирующие первобытную коммунистическую общину (К. Леви-Строс, Б. Даниельсон, Э. Лундстрем…), и писатели-романтики, пришедшие в ужас от современной цивилизации, просто многочисленные «хиппующие» неудачники, ищущие в «опрощении» подлинный смысл жизни…

Разве сама религия не вариант того же коммунального сознания?

Все это не ново. Легенда о «золотом веке» бытовала и в Древнем Китае, и в доклассической Элладе. И суть ее одна и та же: как ни тяжело было физическое существование нашего общинника-пращура, душою он был в раю: ни самолюбия, ни тщеславия, ни зависти, ни угрызений совести, наконец. Никаких сомнений, столь оттягчающйх душу. Племя, род, государство освобождают тебя от «химеры совести». Живи, как все.

Вот-де оно – золотое состояние, прорыв в «Зазеркалье», как бы по другую уже сторону собственного «я». Осознавать, еще краше – ощущать лишь физическую грань своего бытия, забыть о душевной боли, тревоге, маяте – кого это не манило хотя бы однажды!

И не на этой ли подспудной тяге человека в полной «социальной защищенности», не на древнем ли коммунальном инстинкте взросли все до единой утопии – от теоретического государства Платона до реального государства Сталина?

Так как же вернуть человеку его достоинство личности? Как освободить труд, чтобы земля, как сказано в Библии, «потекла молоком и медом»? Надо прежде всего довериться самой природе человека. «Человек обычно рассматривается государственными деятелями и прожектерами как некий материал для политической механики.