Ну, положим, пример христианства не очень-то выигрышный, поскольку оно изначально было всего лишь верой бедных, верой угнетаемых, рабов, женщин, детей, и так бы ею и осталось, если бы не перестало всерьез воспринимать Нагорную проповедь, вместо этого заключив союз с богатыми, чинящими насилие и движимыми тщеславием. Не могу себе представить, чтобы и вы пошли по такому пути - отказались от того, во что веруете, ради более заметной роли в мировой истории.
Вам понадобится какой-то знак, по которому вы будете узнавать друг друга, - надпись, сначала на майках или на вымпелах, а затем, глядишь, вы ее перенесете и на танки, на боевые самолеты, на ракеты, помогающие сохранить мир. Рекомендую такой вот знак: кружок, внутри подмигивающая клоунская физиономия, но она перечеркнута, и тогда всем станет понятно, что это значит - "Никаких нелепостей".
Правда, чтобы последователей у вас стало действительно много - может, даже фанатики появятся, - надо будет смысл знака полностью изменить, понятное дело, об этом не распространяясь. Вам самим придется выдумать разного рода нелепости, о которых вы пока и слышать не желаете, - ну, всякое там про Бога, что Он, мол, вот это велит, а вон то нет, таких-то обожает, а этих не выносит, ти на завтрак Ему подается тото и то-то. Чем подробнее вы распишете этого Бога, тем лучше для вашего же дела.
И чем Он у вас выйдет суровее, тем лучше - для вашего же дела. Точно вам говорю, я же работал в отделе рекламы, ведал связями с потребителями. Президент начинал, кстати, в таком же отделе. И пожалуйста - он сидит в Белом доме, а я толкую в Рочестере с какими-то особенными унитариями, о которых и слышал-то мало кто. Но это особая история. Я веду к тому, что вам, если хотите стать массовым движением, надо завоевывать телевидение и мир видео или сразу отказаться от своей цели, и уж какого бы Бога вы ни изобрели, соперничать Ему придется с выпуском криминальной телехроники "Пороки Майами", с Клинтом Иствудом
и Сильвестром Сталлоне. Между прочим, пока шла война во Вьетнаме, Сталлоне обучал девчонок культуризму в Швейцарии. Присмотритесь, какие у него глаза - просто как у спаниеля, - и сразу почувствуете, до чего старательно он пробовал любить, прежде чем начал расправляться со всеми этими косоглазыми да цветными, которые уверовали в социализм.
А от десяти заповедей держитесь подальше, как поступают и проповедники, вещающие по телевидению. Это штуки взрывоопасные, ведь среди них непременно попадется что-нибудь такое, что, если серьезно принимать подобные заветы, опровергнет всю современную религию, оказавшуюся шоу-бизнесом, и ничем больше. Что именно? А вот что: "Не убий".
Благодарю за внимание". (Конец).
В Рочестере я, так сказать, проповедовал перед согласным со мною хором. Когда приходилось сталкиваться с более привычными понятиями о религии, свободомыслие мое как-то не очень хорошо воспринималось. Вот выступил я в октябре 1990 года в университете Трансильвания, Лексингтон, штат Кентукки, и настоятель тамошнего собора достопочтенный Пол Х.Джолс, ужасно разволновавшись, написал нашему с ним общему знакомому письмо, откуда позволю себе привести одно место. "Читаю "Фокус-покус", - пишет он, - и все думаю: отчего такое тяжелое чувство остается? Может быть, все дело в том, что мне тягостно представить себе состояние жизни таким, как он ее изображает, описывая своих героев, ситуации, в которых они оказываются, систему образования? Выходит, мир разваливается на куски. И вот это отражает реальность? Ну, а я-то где в этом разваливающемся мире? С кем я, кто со мной? Почему мир этот мне до того неприятен?"
И дальше: "Хотел бы я спросить Воннегута, какова его вера. Он писатель, а помогает ли он исправить жизнь? Должны ли его книги к этому стремиться? Такими ли он их себе мыслит? Может быть, я к нему слишком строг или лезу не в свое дело. Но ведь он не случайно же упоминает о Христе, не случайно вводит религиозные образы. И что в итоге?"
(Что до моего пацифизма, он ведь воинственный, или же никакого пацифизма у меня вовсе нет. Когда я себя спрашиваю, кем бы я больше всего хотел быть из деятелей американской истории, ответ всякий раз один - Джошуа Л.Чемберленом, так говорит подсознание, и тут уж я ничего поделать не могу. Полковник Чемберлен, командовавший 20 полком волонтеров из штата Мэн, приказал осуществить штыковую атаку, решившую исход сражения при Геттисберге, где силы Севера одержали победу в Гражданской войне.)
XVII
"- Послушайте, - спрашиваю я, - у вас там в Мозамбике кто считается хорошим, а кто плохим?
Сижу в самолете, который летит из Йоханнесбурга в Мапуто, столицу бывшей португальской колонии Мозамбик на восточном побережье Африки, где я никогда прежде не бывал. Да и знал-то про эти места всего ничего: очень красиво, а климат такой же благодатный, как в Калифорнии, и что страна вытянута вдоль океана - такого побережья почти ни у кого больше в Африке нет; знал что имеется несколько портов, что население недостаточно многочисленно, что дождей почти каждый год вполне хватает, в общем, послушать, так просто райский сад, а на самом деле настоящий ад, который люди создали собственными стараниями".
Вот так начал я зимой 1990 года статью для "Парейд" - в ту пору стало ясно, что так называемый коммунистический блок больше не в состоянии перетягивать канат в популярной среди школьников игре, за которой скрыт миф, что есть общество хорошее, а есть плохое. (Когда я учился в Шортридж-скул, наши цвета были бело-голубыми, и мы ненавидели тех, кто ходил в техническое училище Арсенал, чьи цвета были зеленое с белым. Как- то по пути домой из школы меня поразила группа этих недочеловеков из технического училища ребята из их футбольной команды напялили костюмы, в которых выступал наш школьный оркестр. Помните, я как-то сказал Бенни Гудмену: "Я тоже в свое время играл на таком вот леденце с клавишами".)
"Человек, у которого я спросил, кто в Мозамбике считается хорошим, кто плохим, был белый, американец по имени Джон Йель, давно с этой страной связанный, - говорится в статье для "Парейд". - Он сотрудник евангелической благотворительной организации, существующей в Чикаго и называющейся "Будущее мира"; они собирают продовольствие, одежду и прочие самые необходимые для жизни вещи и посылают их беженцам, которых в этой стране более миллиона, несчастных и беспомощных. А всего там живет 15 миллионов, только-то! - да в одном Мехико ныне населения больше. Беженцев согнали с их скудной земли другие мозамбикцы, посжигавшие их дома, школы, больницы, поскольку эти мозамбикцы принадлежат к организации, по- португальски называющейся Национальным сопротивлением Мозамбика, или сокращенно РЕНАМО".
(Наши неоконсерваторы - сокращенно консервы - находят, что РЕНАМО - это так, мелочи. После того как напечатали мою статью, я получил от них несколько писем, напомнивших мне/как Дин Мартин представлял телезрителям Фрэнка Синатру. Он сказал: Синатра сейчас расскажет нам, сколько всего интересного сделала мафия.)
"Джон Йель ответил, что ему не подобает поддерживать ту ли, другую сторону, когда идет Гражданская война, его дело помогать людям, попавшим в беду, а кто они, за что они - не важно. Но по нескольким подробностям, которые он мне сообщил подчеркнуто нейтральным тоном, я понял, что РЕНАМО, который с самого 1976 года, когда его отряды были созданы и обучены белыми южноафриканцами вкупе с белыми родезийцами, только тем и занимался, что убивал, насиловал, мародерствовал, - что РЕНАМО - это вообще не люди. Это неизлечимая болезнь, с которой нет возможности бороться, поскольку вооруженные силы правительства столь плохо оснащены и немногочисленны, словом, РЕНАМО - это просто ужас, повторяющийся день за днем, и говорить по его поводу о добре, о зле - все равно что судить, нравственна ли холера или бубонная чума.
Между прочим, на всех языках существует старое, очень старое слово, которым обозначают эти вот бродячие отряды безжалостных налетчиковграбителей, сделавшиеся фатальной болезнью и кошмарным уродством, существующие только ради себя самих. В английском языке существует слово "бандиты". По-португальски это звучит как "бандидуш", а в Мапуто и везде в стране, как я вскоре выяснил, это синоним РЕНАМО.
"Фатальная болезнь и кошмарное уродство" - так, кажется, я выразился? По оценкам нашего Госдепартамента, РЕНАМО, фактически не встречая отпора, лишь с 1987 года убил более ста тысяча мозамбикцев, включая восемь тысяч детей в возрасте до пяти лет, причем чаще всего их загоняли в непролазную чащобу, бросая умирать от голода. Не исключено, что в прошлом РЕНАМО поддерживало наше правительство, поскольку Мозамбик не скрывал своей марксистской ориентации: что касается Южной Африки, она поддерживала РЕНАМО открыто и ничуть этого не стыдясь. Но теперь времена другие. Бандидуш столь маленькая группка и все их до того ненавидят, что у них нет ни малейших шансвв захватить власть в стране. Все - в том числе Соединенные Штаты, Советский Союз, Международный Красный Крест, "Американская помощь терпящим бедствие", Джон Йель из "Будущего мира" - делают, что им по силам, помогая хоть както облегчить страдания не ведающих ни о марксизме, ни о капитализме, почти совсем раздетых, несчастных и жалких беженцев. По этой причине ко времени моего приезда те немногие жители Мозамбика, которые достаточно образованны, чтобы иметь представление о том, как должен был бы осуществляться марксистский план переустройства, точно так же до тошноты не принимали социалистический идеализм, как и жители Москвы, Варшавы или Восточного Берлина.
Мы сели в Мапуто, и вскоре я уже летел на Самолетике "Чесна" - два двигателя, восемь пассажирских мест, - которым управлял парень с челюстью в виде фонаря, его зовут Джим Фризен, и у него есть опыт полетов в малообитаемых местах, он совершал такие полеты над Северо-Западной Канадой. Снизиться, чтобы мы получше рассмотрели ландшафт, Джим не мог, поскольку всюду на открытой местности могли оказаться бандидуш. Они обстреливают катера, самолеты, грузовики, легковые машины, словом, все, что с виду выглядит способным чуть облегчить чудовищное существование обыкновенных людей. Наша "Чесна" выполняла чартерный рейс, и это было необходимостью, ибо все дороги, над которыми мы пролетали, превращены в западни - бандидуш всюду понаставили мин и то и дело устраивают засады".
(Перед моей поездкой кто-то поинтересовался, не боюсь ли я, что меня убьют, и я ответил: "Что вы, я же в Мозамбик отправляюсь, не в Южный Бронкс".)
Представьте себе Калифорнию, где все шоссе перерезаны, фермеры, за немногими исключениями, загнаны в города, хозяйства заброшены, а запуганное, беззащитное население приходится кормить и одевать, сбрасывая контейнеры с самолетов. Представили? Тогда милости просим в Мозамбик.
С 9 по 13 октября, пока немножко трясло Уолл-стрит, Джим фризен на своей "Чесне" летал с несколькими американцами, имеющими выход на прессу и телевидение, - кроме меня, были репортеры из "Нью-Йорк Таймс", "Вашингтон пост", "Ньюсуика" и корреспондент Си-Эн-Эн, - от одного блокированного и осажденного лагеря беженцев к другому. То, что мы видели, не так уж отличалось от виденного каждым немолодым американцем на фотоснимках, сделанных после освобождения в нацистских лагерях, в Биафре, Судане и еще многих местах. Я уже видел таких же изможденных людей собственными глазами было это под конец второй мировой войны в Германии, где я находился в качестве военнопленного, а потом в Нигерии, когда там шла Гражданская война".
(В своем романе "Синяя Борода" я описываю долину, забитую беженцами, дело происходит под конец второй мировой войны. Эту долину я не выдумал. Она на самом деле существовала. Мы с Бернардом 0'Хэйром там побывали.)
"В Мозамбике мы насмотрелись привычных картин - изголодавшиеся, отупевшие дети с глазами, огромными, словно суповые тарелки; взрослые, у которых грудь в точности, как клетка для птиц. Для меня - не знаю, как для остальных, - новым оказалось лишь одно: я встретил там людей, которых сознательно изуродовали, отхватив каким-нибудь острым предметом либо нос, либо уши, либо что-нибудь еще".
(Я не просто слышал про такие случаи. Я таких калек видел и с ними беседовал - через переводчика. Причем никто их специально к нам не приводил. Мы сами их - или то, что от них осталось, - замечали в толпе людей, которые в любую минуту могли умереть от нехватки питания.)
"Свою печальную поездку мы совершали по приглашению "Американской помощи терпящим бедствие", благотворительной организации, которая существует дольше, чем "Будущее мира", где работает Джон Йель, и располагает более солидными возможностями. АПТБ рассчитывала, что нашими стараниями рядовые американцы получат представление о том, какие размеры приняли сотворенные руками людей бедствия в далеком Мозамбике, и посодействуют различным ассоциациям, пытающимся облегчить участь жертв".
(АПТБ была создана после второй мировой войны, занявшись поставками продовольствия голодающим на развалинах Европы. Затем основную свою деятельность АПТБ связала с третьим миром, где одна тяжелейшая ситуация сменяла другую, - правда, как мне сказали в нью-йоркской штаб-квартире, с развалом советской империи АПТБ, возможно, опять займется некоторыми районами Европы, куда она намерена поставлять главным образом аккумуляторы, запасные части к тракторам и прочее в том же духе. В Мозамбике хозяйствуют так, что страна сделалась одним из самых злостных нарушителей конвенции об охране окружающей среды - там, чтобы очистить место под поля, попросту выжигают джунгли, РЕНАМО, может быть, даже заслуживает благодарности за то, что этому во многих районах был положен конец.)
"Сопровождал нас представитель АПТБ в Мозамбике Дэвид П.Нефф, сорокатрехлетний мужчина родом из Нью-Эсенс, Иллинойс, где он не был уже давненько. До этого он работал с Корпусом мира в Камеруне, а АПТБ поручила ему следить за передвижением посылаемых ею грузов, чтобы они неповрежденные, неразворованные - своевременно попадали к тем, кто в них более всего нуждается: в Либерии, в секторе Газа, на Филиппинах, в Сомали, в Сьерра-Леоне. А вот теперь в Мозамбике. Главный враг Неффа не "РЕНАМО". Главный его враг - всеобщая неразбериха".
(Интересно, куда Дейв с семьей двинется дальше, какой ему придется учить язык - польский в Варшаве, русский в Ленинграде?)
"Не стану воспроизводить то, что Дейв нам рассказывал про голод. Просто раскрасьте черным и коричневым людей на старых фотоснимках, сделанных в Освенциме, и сами увидите то, что он наблюдает день за днем. Лучше опишу наш с ним разговор, происходивший, когда мы летели к лагерю беженцев в устье реки Замбези, где кишат крокодилы, - это рядом с городом Марромеу. Перед тем как сделать посадку, мы пролетели над городом убедиться, что люди не прячутся в джунглях, спасаясь от очередного налета тех, кого в Америке иной раз именуют "борцами за свободу", а копаются у себя на участках, пытаясь добыть хоть какое-то пропитание. Дейв сказал, что мины, пули, ракеты достаются РЕНАМО совсем дешево, не требуется даже поддержка со стороны Южной Африки, ЦРУ и т.д. На вооружение, по его прикидкам, уходит примерно четыре миллиона долларов в год - столько же стоят съемки фильма без звезд первой величины или постановка мюзикла на Бродвее. Такую сумму легко собрать, привлекши на свою сторону нескольких сочувствующих за пределами Мозамбика из тех, кто побогаче, - или просто получить ее от какого-нибудь спонсора-миллиардера.
Еще Дейв сказал: если бандидуш захватят столицу, Мапуто, - а это вполне возможно, потому что они уже регулярно появляются в окрестностях города, то, оглядевшись, в недоумении разведут руками и задумаются, что им делать дальше. Ведь обучены они одному - стрелять в любую движущуюся цель. А насчет школ, больниц - лишь умеют только сжигать их дотла.
Крестьяне, живущие в Марромеу и в окрестностях, голодные, запуганные, ограбленные крестьяне, на сей раз ни от кого не скрывались. Можно не сомневаться, что про Карла Маркса они слыхом не слыхивали, как, вероятно, и про Москву, а также про Нью-Йорк или Йоханнесбург. Джим посадил самолет на крохотную, резко обрывающуюся полосу - настоящий мастер. Справа виднелся каркас взорвавшегося дня два назад ДС-3. Минут за пятнадцать до посадки мы сверху видели большое - голов сто - стадо диких слонов.
Дейв и Джим хорошо знали этот взорвавшийся самолетик. Он назывался "Маленькая Энни". Много лет он ежедневно выполнял рейсы по доставке продовольствия голодающим. А теперь вот отказали моторы при посадке и внутренности вывалились, словно кто-то его потрошил. Наверно, самолет был старше Дейва Неффа. Последние ДС-3 сошли с конвейера в 1946 году, когда АПТБ посылала грузы продовольствия в разрушенную Европу, а жителям Мозамбика оставалось еще тридцать лет обретаться в рабстве, ибо рабство для них и было португальское управление.
Среди первых мозамбикцев, которых мы увидели, совершив посадку, двое были в рубашках, видимо, доставленных "Маленькой Энни". Одна была разрисована флажками-вымпелами разных американских яхт-клубов. На другой бросался в глаза треугольник, в котором красовалась буква С, - значит, носившие такие рубашки сплошь Супермены, как Кларк Кент, хотя в обыденной жизни они хорошо воспитанные, обходительные люди".
(Вот так заканчивается моя статья в "Парейд". Я написал еще одну для "Нью-Йорк Таймс" - вкладыш с материалами специального выпуска, - только она куда-то задевалась, ну и черт с ней. Помню, там я упоминал о том, что черные жители Мозамбика выгнали из своей страны португальцев, не разрешавших им даже водить машины, и произошло это тогда же, когда нас погнали из Вьетнама. Вот какая молодая это страна! И чуть ли не первое, чего ее граждане, став свободными, хотели добиться, - это выучиться читать, писать и немножко считать. РЕНА-МО по сей день всячески старается им в этом помешать, пользуясь для этой цели весьма современным вооружением и системами связи, поставляемыми неведомо кем. Когда португальцы уходили из Мозамбика, они залили цементом раковины и трубы в офисах, больницах, отелях, - а что, ведь все это больше им не принадлежит.)
В книге "Вербное воскресенье" воспроизведено эссе, написанное, когда я вернулся с Гражданской войны в Нигерии, - я тогда побывал у сторонников Биафры. Этих мятежников (племена ибо) до того успешно подавляли, что у детей от недостатка протеина волосы стали рыжие, а прямая кишка свешивалась сзади, как выхлопная труба. Я приехал в Нью-Йорк (семья каталась на лыжах в Вермонте), снял номер в старом отеле "Ройялтон" на Манхэттене, сидел там и заходился рыданиями, словно старый пес, который никак не успокоится - лает да лает. Такого со мной не было ни разу со времени второй мировой войны. А по возвращении из Мозамбика глаза у меня оставались сухими. Последний раз я плакал - тихо, без всхлипов, напоминающих собачий лай, - когда умерла моя первая жена Джейн (та, которая каталась на лыжах, пока я был в Биафре.) (Наш сын Марк, а он врач, после ее смерти сказал: сам бы он ни за что не согласился на те жуткие процедуры, которые ее так долго поддерживали, когда у нее уже был рак.)
Пока я с сухими глазами писал свое эссе о Мозамбике, мне встретился на улице старый приятель по Шортридж-скул Херб Харрингтон, замечательный изобретатель и дока по части механики. И я ему признался: что-то со мной произошло после Биафры, потому что Мозамбик потряс меня в интеллектуальном смысле, но не с эмоциональной стороны. Я рассказал Хербу, что там довелось мне повидать крохотных девочек вроде драгоценной моей Лили, и девочки эти падали с ног от истощения, потому что слишком долго скитались по джунглям, добираясь до лагеря беженцев, - но не могу утверждать, что так уж меня это травмировало. А он ответил, что и с ним что-то в таком роде случилось, когда в войну - ту, вторую мировую - он был в армии, налаживал радиосвязь по побережью Китая. Что ни день провозили фургоны с трупами умерших от голода китайцев, и он - недели не прошло - перестал обращать внимание на такие вещи...
XVIII
Та шуточка Эда Уинна про женщину, чей дом загорелся (и она заливала пожар водой, только без толку) - самая смешная из приличных шуток, какие мне приходилось слышать. А самую смешную неприличную шутку рассказала мне моя московская переводчица Рита Райт - она умерла несколько лет тому назад, ей было далеко за восемьдесят. (Рита была гений по части языков, написала книгу о Роберте Вернее, переводила меня, Дж.Д.Сэлинджера, Синклера Льюиса, Джона Стейнбека с английского, Франца Кафку с немецкого, и так далее. Мы с Джил провели в ее обществе несколько дней в Париже, где она искала в архивах нужные ей документы - они все по-французски.) Во время второй мировой войны она была переводчиком, работала с экипажами английских и американских конвоев при транспортных судах, доставлявших вооружение и продовольствие в Мурманск, порт на севере России - на Баренцевом море, которое замерзает почти круглый год, - а немцы бомбили этот порт и перехватывали конвои, посылая подлодки. Рита могла безукоризненно имитировать разные британские жаргоны и вот ту свою историю рассказала так, как ее рассказал бы кокни.
В общем история вот какая: умер ужасно богатый англичанин и свои миллионы завещал тому, кто придумает самый смешной лимерик - комический стишок. Понимая, что самые смешные лимерики - это те, которые не очень приличны, он в завещании оговорил, что непристойности - даже самые вопиющие - не должны влиять на решение жюри. Ну, выбрали жюри - из тех, кто с синими лентами,
а не с сизыми носами, и лимерики стали посылать со всей страны. Судили, рядили, наконец было объявлено, что выиграла одна домашняя хозяйка из Восточной Англии. Причем за нее проголосовали не только единодушно, но с воодушевлением. Никаких сомнений - ее лимерик самый смешной в мире, только, вот незадача, уж до того непристойный, что никакой нет возможности его опубликовать.
Ну, ясное дело, всех так и распирает любопытство, однако члены жюри твердо стоят на своем: лимерик замечательный, а вот печатать нельзя - не вынесет цивилизованный мир такой похабщины. Тогда начали приставать к победительнице, нежданно прославившейся и разбогатевшей домохозяйке, с виду - просто образцово добропорядочной даме. (Рассказывая свою историю, которую она услышала от одного английского матроса, Рита превращалась в эту домохозяйку, одновременно и чопорную, и нагловатую, недаром ведь у нее сальностей в запасе переизбыток, не то не выиграть бы ей конкурс.) Ну, домохозяйка подтверждает: лимерик слишком грязный, хоть и жутко смешной, так что членам жюри и ей самой придется унести слова стишка в могилу. Но поскольку из-за этой истории начала пробуксовывать английская военная машина, сам Уинстон Черчилль попросил ее прочитать свой лимерик по Би-би-си, а там, где словцо - или там слог - слишком крепко звучит для ушей солидной семейной публики, пусть заменит чем-нибудь - "да-да", например.
Она согласилась.
И вот какой лимерик прозвучал по радио:
Да-да-да-да-да-да-да-да.
Да-да-да-да-да-да-да-да.
Да-да-да-да-да.
Да-да-да-да-да.
Да-да-да-да-да- п...да!
Рита (она русская, но среди ее предков был шотландец, поэтому фамилия у нее звучит по-британски) рассказала нам эту историю и - лукавства ей было не занимать - прибавила: "Английский же у меня не родной язык, так что я могу на нем выражаться, как захочется, - не все ли равно, прилично, неприлично. Полная свобода. Здорово, а?"
Переводчикам надо платить такие же проценты от продажи книги, как и авторам. Я это предлагал нескольким своим иностранным издателям, пусть мне достанется меньше, зато переводчик выиграет. Но с тем же успехом можно им было доказывать, что земля плоская, и у меня есть неоспоримые тому подтверждения. В ноябре 1983 года я выступил на конгрессе переводчиков, устроенном Колумбийском университетом, и вот что сказал:
"Первая страна, кроме англоязычных, где опубликовали мои книги, Западная Германия, там в 1964 году выпустили мой роман "Механическое пианино" (издательство "Скрибнерз", 1952) под заглавием "Das Hollische System",
Переводчик - Вульф Г.Бергнер - до того свободно владел американским вариантом английского языка, что у него не возникало необходимости обращаться ко мне за разъяснениями. Отмечая это, вовсе не иронизирую на его счет. Так оно и было. Говорят, перевод у него очень хороший. Приходится довольствоваться тем, что говорят, ибо я, хотя немножко знаю немецкий, оценивать перевод самостоятельно не могу. По причинам, о которых не хочется говорить, я не в состоянии перечитывать себя даже в оригинале. Чтобы как-то обозначить этот мой примитивный невроз, назовем его непритупляющимся чувством стыда за содеянное.
Со следующим переводчиком того же романа - Робертой Рамбелли из Генуи отношения у нас сложились куда более любопытные. Она мне написала письмо впервые я получил письмо от переводчика. Два из заданных ею замечательных вопросов я помню до сих пор: "Что такое сиденье не под козырьком? Что такое колесо обозрения?" Я с удовольствием ей объяснил, тем более что и многие американцы не знают: колесо обозрения придумали артиллеристы армии Севера во время Гражданской войны, чтобы сверху наводчикам легче было определять местоположение цели.
Следующий свой роман я написал только через семь лет. И не оттого, что переживал духовный спад. Просто из-за денежных трудностей. Писателю нужно пропасть денег, чтобы семейство сводило концы с концами, пока он пишет книгу. А у меня семь лет денег для этого не набиралось.
Вторая моя книга называется "Сирены Титана" (издательство "Делл", 1959), и раньше всех за рубежом ею заинтересовались французы. У переводчицы - Моник Теи - вопросов ко мне не было. Я слышал, она допустила смешные ошибки, не разобравшись в смысле американских идиом. Но тут мне вновь написала старая моя приятельница Роберта Рамбелли, которая и на этот раз была посредницей между мной и итальянской публикой, и вопросов у нее ко мне набралось что-то около пятидесяти трех: что такое это да что такое то. Я к этому времени в нее просто влюбился, и, рискну утверждать, она влюбилась в меня.
Вскоре после этого мой сын Марк, который станет не только писателем, а еще и врачом-педиатром, поехал в Европу, заработав деньги на рыбачьей артели, занимавшейся ловлей раков на мысе Код. Я ему сказал, чтобы он непременно посетил в Генуе мою приятельницу Роберту, что и было сделано. Сам я Роберту никогда не видел и в Италии не бывал. Марк побывал у нее дома, и она явно была ему рада. Только разговаривать им пришлось при помощи карандаша и бумаги, поскольку оба оказались глухонемыми. Она не понимала английскую речь, могла только читать и писать по-английски - как я по-французски, кстати. Смешно? По-моему, ничего тут нет смешного. Замечательно, что так.
Обе книги, не спрашивая меня, перевели в Советском Союзе, в ту пору не желавшем ничего общего иметь с капиталистическими штучками, известными под именем Международной конвенции по авторским правам. Тамошние мои переводчики со мною не связывались, ну и что такого, точно так же молчали мои переводчики из Германии и Франции, а затем - из Дании и Голландии.
Мне теперь шестьдесят один год, много я написал книг и много было переводов. Раньше я посмеивался над своими французскими переводчиками, поскольку мне говорили, что они делают нелепые ошибки, но никаких контактов с ними у меня не было, а когда я бываю во Франции, ко мне там не очень-то восторженно относятся. Хотя французский переводчик двух последних моих книг Робер Пепен - сам романист, говорит по-американски лучше, чем я сам, и мы с ним близко подружились. Кстати, при всем его отменном знании языка он задает в письмах еще больше толковых вопросов, чем задавала славная Роберта Рамбелли, которая теперь в лучшем мире.
А что до Советского Союза, то досадно, что мне ни гроша не платят за книги, опубликованные до того, как эта страна подписала Международную конвенцию, и почти ни гроша - за те, которые опубликованы после,
но к своей русской переводчице Рите Райт я был привязан больше, чем к кому- нибудь еще, не считая членов моей семьи. Мы с нею, списавшись, познакомились в Париже, а потом я дважды к ней ездил в Москву и один раз в Ленинград. Даже если бы она меня не переводила, уверен, мы были бы без ума друг от друга.
У меня в книгах попадаются непристойности, потому что я стараюсь, чтобы описываемые мной американцы, особенно солдаты, выражались так, как в жизни. Русские эквиваленты подобных выражений в СССР не пригодны для печати. Прежде чем взяться за мои книги, Рита Райт столкнулась с той же проблемой, переводя "Над пропастью во ржи" Дж.Д.Сэлинджера. И как же она ее решила? Оказывается, существует вышедший из употребления крестьянский говорок, который точно передает всякое такое, и говорок этот считается чем-то вроде невинного фольклора, хотя там без умолчаний обозначаются естественные отправления, половые сношения и все такое прочее. Вот Рита и прибегла к этому говорку, вместо того чтобы пользоваться непристойными выражениями, переводя Сэлинджера и меня. Так что оба мы по-русски похожи на себя.
Можно было бы много чего еще сказать. Целое эссе можно написать про то, как я осложнил жизнь переводчикам, назвав свой роман "Рецидивист". Выяснилось, что народы с гораздо более протяженной историей, чем история Америки, не придумали слова, обозначающего арестантов, снова и снова попадающих в тюрьму, - ведь пенитенциарная система, придуманная американскими квакерами, возникла сравнительно недавно. В европейских языках самое близкое понятие - "висельник". Но это слово не передает смысла заглавия книги о человеке, которому сидеть стало привычно, - нельзя же человека вешать снова и снова.
В итоге, каждый переводчик придумывает для этой книги собственное заглавие.
Я воспользовался случаем вспомнить переводчиков, которые мне особенно приятны как люди, но не хочу сказать, что человеческие качества - самое главное в этом деле. От переводчика я многого не требую, пусть просто проявит себя более одаренным писателем, чем автор, причем ему надо владеть двумя языками, включая и мой язык, английский.
А теперь пора отвечать на письма, особенно на пространное письмо моего японского переводчика господина Сигео Тобита, желающего знать, что такое "Четыре розы". Марка дорогого вина?
Нет. "Четыре розы" - это вовсе не вино". (На этом моя речь закончилась).
Пять месяцев спустя после выступления перед переводчиками (и вне всякой связи с ним) меня среди ночи доставили в реанимационное отделение больницы "Сент-Винсент" и принялись откачивать. Я предпринял попытку самоубийства. Не для того, чтобы обратить на себя внимание и потребовать помощи. Не из-за нервного срыва. Я возжелал "долгого сна" (выражение писателя Реймонда Чандлера.
) Я захотел "хлопнуть входной дверью" (слова Джона Д.Макдональда). Не хочу больше ни шуток, ни кофе, ни сигарет...
