II

Шах Братпура, духовный владыка шести миллионов членов секты колхаури, сморщенный, мудрый и темный, как какао, весь в золотом шитье и созвездиях переливающихся драгоценных камней, глубоко утопал в голубых подушках лимузина, как бесценная брошь в шелковом футляре. По другую сторону заднего сиденья в лимузине сидел доктор Юинг Дж. Холъярд из госдепартамента Соединенных Штатов – тяжеловатый, напыщенный, изысканный джентльмен лет сорока. У него были светлые висячие усы, цветная рубашка, бутоньерка и жилет, выгодно контрастирующий с темным костюмом, и все это он носил с такой уверенностью в себе, что ни у кого не возникало ни малейших сомнений в том, что Холъярд только что покинул очень достойную компанию, где все одеваются именно так. А по правде говоря, так одевался один только доктор Холъярд. И это отлично сходило ему с рук.

Между ними сидел Хашдрахр Миазма, переводчик и племянник шаха, который выучился английскому языку у гувернера, но никогда до этого не покидал шахского дворца. Это был нервный улыбающийся молодой человек, как бы постоянно извиняющийся за свой недостаточный вес или блеск.

– Хабу? – сказал шах высоким болезненным голосом.

Холъярд пробыл в обществе шаха уже целых три дня и мог без помощи Хашдрахра понимать пять выражений шаха. «Хабу» означало «где». «Сики» означало «что». «Акка сан» означало «почему». «Брахоус брахоуна, хоуна саки» было комбинацией благословений и благодарностей, а «Сумклиш» был священный напиток колхаури, который Хашдрахр держал в походной фляжке специально для шаха.

Шах покинул свою военную и духовную твердыню в горах, чтобы посмотреть, чему он может научиться на благо своему народу у этой могущественнейшей нации мира. Доктор Холъярд играл при нем роль гида и хозяина.

– Хабу? – повторил шах, вглядываясь в город.

– Шах желает, пожалуйста, узнать, где мы сейчас находимся, – сказал Хашдрахр.

– Знаю, – сказал Холъярд, самодовольно улыбаясь. Эти «хабу», «сики» и «акка сан» следовали одно за другим с такой частотой, что у него уже голова шла кругом. Он наклонился к шаху.

– Это Айлиум штата Нью-Йорк, ваше высочество. Мы сейчас пересечем реку Ирокез, которая разделяет город на две части. На противоположном берегу реки – Заводы Айлиум.

Лимузин остановился у въезда на мост, где большая рабочая команда заделывала маленькую выбоину, Команда расступилась, давая дорогу старому «плимуту» с разбитой фарой, направлявшемуся с северного берега реки. Лимузин переждал, пока проедет «плимут», и двинулся вперед.

Шах обернулся и поглядел на рабочих команды сквозь заднее стекло, а затем произнес длинную фразу.

Доктор Холъярд улыбнулся и согласно закивал, ожидая перевода.

– Шах, – сказал Хашдрахр, – он, пожалуйста, хочет знать, кому принадлежат эти рабы, которых мы все время встречаем на пути от самого города Нью-Йорка.

– Это не рабы, – сказал Холъярд, покровительственно усмехнувшись. – Это граждане, состоящие на государственной службе. Они имеют те же права, что и остальные граждане, – свободу слова, свободу вероисповедания и право голоса. До войны они работали на Заводах Айлиум, управляя машинами, но теперь машины присматривают за собой сами и делают это лучше.

– Ага! – сказал шах, после того как Хашдрахр перевел.

– При автоматическом контроле меньше затрат, намного выше производительность и дешевле продукция.

– Ага!

– А любой человек, который не в состоянии обеспечивать себе средства на жизнь, выполняя работу лучше, чем это делают машины, поступает на государственную службу в Армию или в Корпус Ремонта и Реставрации.

– Ага! Хабу бонанза-пак?

– Эээ?..

– Он говорит: откуда берутся деньги, чтобы платить им? – сказал Хашдрахр.

– О, с налогов, которыми облагаются машины, и с налогов на частные прибыли. А затем заработки людей, состоящих в Армии и в Корпусе Ремонта и Реставрации, опять же тем или иным путем поступают в систему, а это снова приводит к увеличению производства товаров и улучшению жизни.

– Ага!

Доктор Холъярд, человек долга с весьма смутными представлениями об объеме своих собственных расходов, продолжал объяснять шаху преимущества Америки, хотя и знал, что очень немногое из этих объяснений доходит до его собеседника. Он объяснил шаху, что особенно заметны успехи в чисто индустриальных районах вроде Айлиума, где большинство населения зарабатывало в свое время на жизнь, так или иначе обслуживая машины. А вот в Нью-Йорке, например, было очень много профессий, которые трудно или неэкономично механизировать, и поэтому там прогресс не успел освободить от непроизводительного труда столь обширный контингент населения.

– Куппо! – сказал шах, понимающе качнув головой. Хашдрахр вспыхнул и неохотно, с извиняющимися интонациями перевел:

– Шах говорит: «Коммунизм».

– Не «куппо», – с возмущением возразил Холъярд. – У нас государство не владеет машинами. Оно просто облагает налогом часть прибыли с промышленности, а затем отчисляет и распределяет ту часть ее, которая раньше шла на заработную плату. Промышленность у нас находится в частном владении, управляется частными лицами и координируется – во избежание излишней конкуренции – комитетом руководителей частной промышленности, а не политиками. Устранив при помощи механизации неизбежные при использовании человеческого труда ошибки, а при помощи организации – излишнюю конкуренцию, мы колоссально повысили уровень жизни среднего человека.

Переводя, Хашдрахр запнулся и растерянно нахмурился.

– Пожалуйста, этот «средний человек»… в нашем языке, я опасаюсь, ему нет должного эквивалента.

– Ну, понимаете, – сказал Холъярд, – обыкновенный человек, как, скажем, первый встречный – или эти люди, что работают на мосту, или человек в старой машине, который только что проехал. Маленький, ничем не выдающийся, но добрый и простой человек, обычный, которого можно встретить каждый день.

Хашдрахр перевел.

– Ага, – сказал шах, удовлетворенно кивая, – такару.

– Что он сказал?

– Такару, – сказал Хашдрахр, – раб.

– Не такару, – сказал Холъярд, обращаясь уже непосредственно к шаху, – граж-да-нин.

– Аа-а-а-а, – сказал шах. – Граж-данин. – Он радостно усмехнулся. – Такару-гражданин. Гражданин-такару.

– Да не такару же! – сказал Холъярд.

Хашдрахр пожал плечами.

– В стране шаха имеются только элита и такару.

У Холъярда опять начался приступ язвы, язвы, которая разрослась и обострилась за годы его деятельности в качестве гида, объясняющего прелести Америки провинциальным и темным магнатам, прибывающим сюда с задворков цивилизованного мира.

Лимузин опять остановился, и шофер принялся сигналить команде Корпуса Реконструкции и Ремонта. Те, побросав свои тачки на проезжей части, швыряли камнями в белку, которая притаилась на ветке футах в ста над землей.

Холъярд опустил стекло своего окна.

– Уберите же, наконец, эти чертовы тачки с дороги! – крикнул он.

– Граж-да-нин, – пропищал шах, скромно улыбаясь вновь приобретенным познаниям в чужом языке.

– Готова! – выкрикнул один из швырявших камни. Он неохотно и со злостью подошел к дороге и очень медленно оттащил две тачки, внимательно приглядываясь к машине и ее седокам. Затем он стал в сторонке.

– Спасибо! Давно пора! – сказал Холъярд, и лимузин медленно проплыл мимо человека с тачкой.

– Милости прошу, доктор, – сказал человек и плюнул Холъярду в лицо.

Холъярд что-то пролопотал, мужественно сохраняя достоинство, и отер лицо.

– Нетипичный случай, – с горечью сказал он.

– Такару яму брохуа, пу динка бу, – сочувственно отозвался шах.

– Шах, – мрачно перевел Хашдрахр, – говорит, что так обстоят дела с такару повсюду после войны.

– Не такару… – начал было. Холъярд, но остановился.

– Сумклиш, – вздохнул шах.

Хашдрахр протянул ему фляжку со священным напитком.

III

Доктор Пол Протеус, человек с самым высоким доходом во всем Айлиуме, направляясь через мост в Усадьбу, сидел за рулем своего старенького дешевого «плимута». Машина эта сохранилась у него еще со времени бунтов. В отделении для перчаток среди старого ненужного хлама вместе со спичечными коробками, удостоверением о регистрации машины, фонариком и бумажными салфетками для лица валялся старый, покрытый ржавчиной пистолет, который был ему выдан тоже еще тогда. Хранить пистолет в местах, где на него могло наткнуться лицо, не имеющее права носить оружие, было делом явно противозаконным. Даже военные чины вынуждены были обходиться без огнестрельного оружия, пока их не высаживали на берег для несения оккупационной службы, на заморских территориях. Здесь же вооружена была только полиция и заводская охрана. Пистолет был Полу ни к чему, но он все как-то забывал его сдать. А с годами, по мере того как пистолет покрывался налетом ржавчины. Пол начал относиться к нему как к безобидной древности. Отделение для перчаток не запиралось, поэтому Пол прятал пистолет под тряпками.

Мотор работал с перебоями, то затихая, то опять набирая скорость. Другие машины Пола – новый автомобиль с откидным верхом и очень дорогой «седан» – оставались дома, предоставленные, по его словам, в полное распоряжение Аниты. Ни одна из этих хороших машин никогда не бывала в Усадьбе. Анита никогда не корила его этой привязанностью к старой машине, хотя, по-видимому, считала необходимым найти какие-то объяснения этому для других. Ему случалось слышать, как Анита говорила гостям, что Пол сам переделал машину, и теперь она значительно лучше всего того, что сходит с автоматических конвейеров в Детройте, – и это отнюдь не соответствовало истине. Нелогичным выглядело и то, что человек, владея такой выдающейся машиной, все откладывал и откладывал починку разбитой левой передней фары. И еще Полу было любопытно, какие оправдания она нашла бы тому факту, будь он ей известен, что в багажнике у него лежит кожаная куртка и что он снимает галстук и надевает куртку вместо пиджака каждый раз перед тем, как пересечь Ирокез. Такие путешествия он проделывал только в случае крайней необходимости, ради того, например, чтобы добыть бутылку ирландского виски для одного из тех немногих людей, которых считал близкими друзьями.

Пол остановился в конце моста, примыкающего к Усадьбе. Около сорока человек, опираясь на ломы, кирки и лопаты, загораживали дорогу. Они, покуривая, неторопливо обменивались замечаниями, сгрудившись вокруг чего-то посреди мостовой. С некоторым смущением они оглянулись на машину Пола и медленно – точно в мире только и было, что свободное время, – отступили к обочинам моста, оставив узкий проезд, по которому лишь с трудом мог протиснуться автомобиль Пола. Когда они расступились, Пол, наконец, понял, в чем дело. Человек маленького роста стоял на коленях над выбоиной примерно двух футов в диаметре и лопатой заравнивал заплату из асфальта и гравия.

Человек этот с важностью махнул рукой Полу, чтобы тот поосторожней объезжал и, не дай бог, не наехал на заплату.

– Эй, Мак, твоя передняя фара накрылась! – выкрикнул один из стоявших. Остальные присоединились к нему, хором повторяя сказанное.

Пол с благодарностью кивнул, а сам вдруг почувствовал, что у него зудит вся кожа, будто его в чем-то вываляли. Эти люди состояли в Корпусе Реконструкции и Ремонта, в КРРахе, как они сами его называли. Эти люди не выдержали экономического соревнования с машинами, и, поскольку у них не было иных источников существования, они вынуждены были выбирать либо Армию, либо КРР. Солдаты, пустота существования которых была хотя бы прикрыта блестящими пуговицами и пряжками, ворсистой саржей и лакированной кожей, не действовали на Пола столь угнетающе, как кррахи.

Он медленно проехал между шеренгами рабочей команды, мимо черного правительственного лимузина и въехал в Усадьбу.

Салун находился рядом с мостом. Полу пришлось поставить машину за полквартала от него, потому что здесь еще одна команда была занята промывкой сточных труб при помощи пожарного брандспойта. Это, повидимому, было здесь любимым занятием. Каждый раз, когда Полу случалось бывать в Усадьбе, он заставал брандспойт за работой, если температура на улице была хотя бы на один градус выше нуля.

Человек огромного роста держал руки на гаечном ключе, регулирующем подачу воды. Второй стоял рядом и следил за струей. Вокруг них и вдоль всего потока до самого жерла сточной трубы толпились и следили за ними люди. Перепачканный малыш схватил плывший вдоль тротуара обрывок бумаги, смастерил из него неуклюжую лодочку и пустил ее по воде. Глаза всех с интересом уставились на суденышко, как бы желая ему удачи, пока оно шло по быстринам, застревало на мелях, сползало с них, а затем, выбравшись из стремнины, мужественно взгромоздилось на гребень и, победоносно постояв там какое-то мгновение, нырнуло в горловину сточной трубы.

– Ух! – вырвалось у стоявшего рядом с Полом человека. Можно было подумать, что он сам находился на борту этой бумажной лодки.

Пол протиснулся сквозь толпу, сплошь состоявшую из посетителей салуна. Теперь от стойки бара его отделял один только ряд людей. Прямо за его спиной было старое механическое пианино. Пока что Пола, кажется, никто не узнал. Да и странно было бы, если бы его здесь узнали, потому что в соответствии с проводимой политикой он чаше всего держался своей стороны реки и никогда не допускал, чтобы его имя или портрет появлялись в айлиумской «Стар-Трибюн».

Подле стойки расположились старики пенсионеры, слишком уже старые для Армии и КРР. Перед каждым из них стояло пиво, уже без шапки пены, в стаканах, стекло которых потускнело от многочасового задумчивого потягивания. По всей видимости, старики эти появлялись здесь рано и уходили поздно, поэтому обслуживание всех остальных посетителей производилось через их головы. На экране телевизора, стоявшего в другом конце бара, крупная дебелая женщина, голос которой был отключен поворотом регулятора, сияла улыбкой, возбужденно шевелила губами и разбивала яйца в смесителе. Старики следили за ней, изредка поправляя зубные протезы или облизывая губы.

– Простите, – машинально произнес Пол. Никто не шевельнулся, чтобы пропустить его к стойке. Толстая облезшая шотландская овчарка, свернувшаяся под стулом одного из загораживающих проход стариков, ощерила беззубые десны и раскатисто заворчала.

Пол помахал рукой, тщетно пытаясь привлечь внимание бармена. Переминаясь с ноги на ногу, он вспомнил полностью механизированный салун, проект которого он совместно с Финнерти и Шефердом сделал, в то время когда они были юными и энергичными инженерами. К их изумлению, владелец ресторанной сети настолько заинтересовался их идеей, что решил испробовать ее на практике. Экспериментальная установка была сооружена через пять дверей от того места, где Пол сейчас находился. Там были машины, принимающие монеты, непрерывные ленты обслуживания, гермецидные лампы, очищающие воздух, равномерное, полезное для здоровья освещение, постоянно звучащая мягкая музыка в грамзаписях, стулья, конструкция сидений у которых была научно разработана антропологами с таким расчетом, чтобы обеспечить для среднего человека максимум удобств.

Первый день был сенсацией – очередь в салун растянулась на несколько кварталов. Но через неделю после его открытия любопытство было удовлетворено и торговлю считали оживленной, если в баре побывает за день пяток посетителей. Почти рядом открылся салун, вот этот самый бар в викторианском стиле – настоящая ловушка для пыли и микробов, с плохим освещением, слабой вентиляцией, с нечистоплотным, медлительным и, вполне возможно, нечистым на руку барменом. И все же успех бара был мгновенным и очевидным.

Полу, наконец, удалось обратить на себя внимание бармена. Заметив Пола, тот сразу же отбросил роль высокопоставленного хранителя морали и миротворца, превратившись в подобострастного хозяина заведения, очень похожего на бармена из Кантри-Клуба. На какое-то мгновение Пол даже испугался, что его узнали. Но поскольку бармен не назвал его по имени, он решил, что тот просто определил его ранг.

В Усадьбе проживало небольшое число людей вроде этого бармена – полицейских, пожарных, профессиональных спортсменов, шоферов, особо одаренных ремесленников, которые так и не были заменены машинами. Живя среди кррахов, они, однако, держались особняком и зачастую грубо и высокомерно относились к общей массе. Они считали, что могут быть в известной мере на равной ноге с инженерами и управляющими по ту сторону реки – чувство, которое в данном случае никак нельзя было признать взаимным. По ту сторону реки полагали, что людей этих не заменили машинами вовсе не ради их блестящих способностей, просто они остались на своих постах потому, что пока ставить на их место машины было нерентабельно. Короче говоря, их чувство превосходства было неоправданным.

И вот теперь, когда бармен учуял, что Пол является важной персоной, он не отказал себе в удовольствии всем своим видом показать всем и каждому, что пока он будет обслуживать Пола, они могут катиться ко всем чертям. Остальные заметили это и, обернувшись, уставились на привилегированного пришельца.

Пол потихоньку заказал бутылку ирландского виски и, стараясь не привлекать внимания, нагнулся и погладил старую овчарку. Собака залаяла, и хозяин ее повернул стул так, что оказался лицом к лицу с Полом. Старик был такой же беззубый, как и его собака. Полу прежде всего бросились в глаза его красные десны и огромные черные руки, все остальное у него было тусклым и как бы вылинявшим.

– Он никого не трогает, – произнес старик извиняющимся тоном. – Просто он немного не в себе от старости и слепоты и никогда не знает, что к чему. – Он провел своими большими ладонями по толстым бокам пса. – Это старый и добрый пес.

Он задумчиво приглядывался к Полу.

– Послушай! А ведь я готов держать пари, что мы знакомы.

Пол нетерпеливо оглянулся на подвал, куда спустился бармен за виски.

– Да? Я захаживал сюда разок-другой.

– Нет, это было не здесь. Это было на заводе. Вы молодой доктор Протеус, – громко произнес старик.

Его слова услышали многие, и те, что были поближе, замолчали, стараясь не пропустить ни слова из их разговора. Их пристальное внимание раздражало Пола.

Старик, очевидно, был совершенно глух, и поэтому голос его без видимой причины то подымался до крика, то был едва слышен.

– Что, доктор, меня и узнать нельзя?

Старик не паясничал. Просто он был страшно рад и гордился тем, что перед всем честным народом может поговорить с таким выдающимся человеком.

Пол покраснел.

– Что-то никак не припомню. Старый сварочный цех, да?

Старик огорченно провел рукой по лицу.

– Хх-ма, от прежнего меня ничего-то и не осталось, теперь меня и лучший друг не признал бы, – сказал он незлобиво и вытянул свои руки ладонями кверху. – А вы гляньте-ка сюда, доктор. Они-то по-прежнему хороши, и другой такой пары не сыскать на всем белом свете. Это ведь вы сами так сказали.

– Гертц, – произнес Пол. – Вы Руди Гертц.

Руди удовлетворенно засмеялся и гордо обвел взглядом салун, как бы говоря: «Видите, Руди Гертц действительно знает доктора Протеуса и, клянусь богом, доктор Протеус тоже знает старого Гертца! Кто еще из вас мог бы этим похвастать?»

– И это тот самый пес, о котором вы мне рассказывали лет десять, нет – пятнадцать лет назад?

– Это сын того, доктор, – старик усмехнулся. – Да и я в то время уже не был щенком, не правда ли?

– Вы были чертовски хорошим токарем, Руди.

– Я и сам так говорю. Знать это самому, да еще знать, что о Руди так отзываются такие дошлые люди, как вы, – это много значит. Это, собственно говоря, все, что у меня осталось, понимаете, доктор? Это да еще вот пес.

Руди обменялся рукопожатием с сидящим рядом с ним человеком – грузным коротышкой средних лет с мягкими чертами круглого, очень обыденного лица. Глаза его увеличивали и затемняли необычайно толстые Стекла очков.

– Слышал, что сейчас сказал тут обо мне доктор Протеус? – спросил старик, ткнув пальцем в Пола. – Это сказал о Руди самый ловкий человек во всем Айлиуме. А может быть, да, очень может быть, что и самый дошлый во всей стране.

Пол молил бога, чтобы бармен поторапливался. Человек, с которым Руди обменялся рукопожатием, теперь угрюмо, изучающе уставился на Пола. Пол быстро обежал глазами помещение и не встретил ни одного дружелюбного взгляда.

Руди Гертц по простоте душевной считал, что, демонстрируя его толпе, он чуть ли не услугу оказывает Полу. Старческий ум Руди хранил в памяти только то время, когда он, Руди, был еще в силе. События, которые произошли после ухода Руди на пенсию, не оставили следа в его сознании…

Но эти остальные, все эти люди, которым сейчас было по тридцать, по сорок, по пятьдесят лет, – они-то знали. Юнцы в кабинах, оба солдата и три их девушки – они были вроде Катарины Финч. Они не помнили того времени, когда все было иначе, и едва ли могли представить себе, как тогда было, хотя и теперешнее положение дел им не нравилось. Но эти, постарше, которые глядели на Пола сейчас, они-то помнили. Это они были повстанцами, разрушителями машин. В их взглядах не таилась угроза, скорее в них было негодование, желание дать ему понять, что он вторгся туда, где ему не место.

А бармен все не возвращался. Пол ограничил свое поле зрения одним лишь Руди, игнорируя остальных. Человек с толстыми стеклами очков, от которого Руди ждал восхищения Полом, продолжал пристально его разглядывать.

Пол безнадежно нес чепуху о собаке, о том, как Руди прекрасно сохранился, отчетливо сознавая, что эта фальшивая игра докажет всем, если у кого и были на этот счет какие-либо сомнения, что он на самом деле двуличный болван.

– Давайте выпьем за старое времечко! – сказал Руди, подымая свой стакан. Он как будто и не заметил, что ответом ему было молчание и что выпил он в полном одиночестве. Прищелкнув языком, и сладко зажмурившись, он лихо осушил стакан и грохнул его о стойку.

Пол с застывшей на лице вымученной улыбкой решил ничего больше не говорить, поскольку любое сказанное им слово было бы неуместно здесь. Он скрестил руки и оперся на клавиатуру механического пианино, что-то мурлыча про себя.

– Давайте выпьем за наших сыновей, – неожиданно предложил человек в толстых очках. У него оказался очень высокий голос, неожиданный в человеке с такой грузной комплекцией. На этот раз поднялось несколько стаканов. Когда они были выпиты, человек повернулся к Полу и, улыбаясь самым дружелюбным образом, сказал: Моему мальчику как раз исполнилось восемнадцать, доктор.

– Это прекрасно!

– У него вся жизнь впереди. Восемнадцать – это чудесный возраст. – Незнакомец сделал паузу, как будто его утверждение требовало ответа.

– Я хотел бы, чтобы мне опять было восемнадцать, – вяло отозвался Пол.

– Он хороший парнишка, доктор. Особых талантов у него, правда, нет. Он как и его старик: сердце у него на нужном месте, и он стремится сделать все, что он может при своих способностях. – И опять выжидающая пауза.