20

Когда Роберт Мелленкамп, нищий-но-не-ведающий-о-том, так напыщенно произнес: «Чума возьми семейства ваши оба!», Джейсон Уайлдер заметил, что в деле, которое мы обсуждаем, то есть в моем деле, он не усматривает никакого отношения к 2 семействам.

— На мой взгляд, тут вообще не может быть 2 точек зрения, — сказал он. — Возьму на себя смелость утверждать, что у Совета нет никакого альтернативного выхода, кроме 1го: принять прошение мистера Хартке об отставке. Думаю, он и сам с этим согласится.

Я встал.

— Это 2й самый дурной день в моей жизни, — сказал я. — Первый — это когда нас выкинули из Вьетнама пинком под зад. Здесь уже два раза цитировали Шекспира. По иронии судьбы я тоже могу цитировать Шекспира. Хотя память у меня всегда была дырявая, но в старших классах учительница английского заставляла всех поголовно вызубривать самые знаменитые строки наизусть. Я и не подозревал, что когда-нибудь придется их цитировать, потому что они имеют отношение к моей жизни. Но время настало. Слушайте:

Быть или не быть, вот в чем вопрос.

Достойно ль Терпеть без ропота позор судьбы Иль надо оказать сопротивленье, Восстать, вооружиться, победить Или погибнуть? Умереть. Забыться.

И знать, что этим обрываешь цепь Сердечных мук и тысячи лишений, Присущих телу. Это ли не цель Желанная? Скончаться. Сном забыться.

Уснуть… И видеть сны? Вот и ответ.

Какие сны в том смертном сне приснятся, Когда покров земного чувства снят?

Вот в чем разгадка. Вот что удлиняет Несчастьям нашим жизнь на столько лет[9].

Конечно, монолог гораздо длиннее, но учительница, ее звали Мэри Пратт, велела нам выучить только до этого места. Что мне, больше других нужно? А в сложившихся обстоятельствах этого было более чем достаточно, чтобы повеяло могильным духом, чтобы вызвать призрак еще одного ветерана войны во Вьетнаме, который покончит счеты с жизнью прямо здесь, на территории колледжа.

Я выудил из кармана ключ от колокольни и бросил его на середину круглого стола. Стол был такой огромный, что кому-нибудь придется влезть на столешницу, чтобы дотянуться до ключей — или искать где-нибудь палку подлиннее.

— Веселого вам перезвона, — сказал я. С этим было покончено.

Я ушел из Самоза-Холла той же дорогой, что и Текс Джонсон. Сел на скамейку у края Лужайки, напротив библиотеки, рядом с Главной Аллеей. Хорошо было на свежем воздухе.

Дэмон Стерн, лучший мой друг среди преподавателей, как раз проходил мимо и спросил, что я тут делаю.

Я сказал, что загораю. Я никому не говорил, что меня вышвырнули, пока не оказался у стойки бара в кафе «Черный Кот». Так что Профессор Стерн с легким сердцем болтал какую-то веселую чепуху. У него был одноколесный велосипед, и он умел на нем кататься, так что он подумывал, не присоединиться ли ему к торжественной процесии на церемонии выпуска, до которой оставалось около часа.

— Уверен, что есть веские доводы за и против, — сказал я.

Он вырос в Шелби, штат Висконсин, где все поголовно, включая и бабушек, умели кататься на одноколесных велосипедах. Дело было в том, что лет 60 назад в Шелби побывал странствующий цирк, который разорился и бросил почти все свое имущество, в том числе и несколько одноколесных велосипедов. Постепенно все овладевали искусством катания на одноколесном велосипеде, а для семьи заказывали новые. Так что Шелби сделался и остается до сего дня, насколько я знаю, столицей Унициклистов всего мира.

— Я — за! — сказал я.

— Уговорил, — сказал он. Он ужасно обрадовался. Когда он ушел, мои мысли унесло ветерком и солнечными лучами в прошлое, когда я еще носил форму, но уже вернулся домой и получил предложение работать в Таркингтоне. Это было в Китайском ресторане на Гарвардской площади в Кембридже, штат Массачусетс. Я обедал с женой и тещей, которые тогда еще были в своем уме, и со своими законными детьми — Мелани, 11, и Юджином Младшим, 8 лет. Мой незаконный сын, зачатый в Маниле всего две недели назад, был, очевидно, размером с мелкую дробинку.

Меня откомандировали в Кембридж приказом, я должен был держать экзамен на последний курс Физического Факультета Массачусетского Технологического Института. Мне предстояло получить степень Магистра, а затем занять место преподавателя в Уэст-Пойнте, оставаясь военным, солдатом до самой смерти.

Моя семья в полном составе, за исключением Дробинки, поджидала меня в Китайском ресторане, куда я и вошел в парадной форме, при всех регалиях. На макушке у меня волосы были подстрижены ежиком, а затылок и виски выбриты наголо. Народ глазел на меня, как на ярмарочного уродца. Я с тем же успехом мог явиться нагишом, в черном пояске для подвязок.

В университетских городках военные стали вот таким посмешищем, невзирая на то, что львиная доля доходов Гарварда и МТИ поступала от разработок и создания новых видов оружия. Мне бы не удалось остаться в живых, если бы не великий дар цивилизации от Химического факультета Гарварда: напалм. Это такой липкий желеобразный керосин.

Я почти прошел, как сквозь строй, к столику, когда кто-то сказал комуто у меня за спиной:

— Свят, свят, свят! У нас что, Канун Всех Святых[10]?

Я не отреагировал на это оскорбление, и не дал какому-то студенту— белобилетнику пищу для размышлений, в виде лопнувшей барабаной перепонки или полуперерванной глотки. Я шагал дальше, потому что мне было не до того — у меня были куда более серьезные огорчения. Жена, прихватив детей, переехала из Форта Брэгг в Балтимор, где собиралась учиться на физиотерапевта в Университете Джонса Хопкинса. Ее мать, недавно овдовевшая, переехала жить к ним. Маргарет и Милдред купили дом в Балтиморе за деньги, оставленные моим тестем. Дом был их, а не мой. Я в Балтиморе никого не знал.

Что мне-то было делать в Балтиморе? Получалось, как будто меня убили во Вьетнаме, и Маргарет приходилось самой заново устраивать свою жизнь. Собственным детям я казался выходцем с того света. Они тоже глазели на меня, как будто на мне был только черный поясок для подвязок.

А уж как моя жена и детишки гордились бы мной, если бы я им поведал, что не сумел ответить примерно на четверть вопросов на экзамене по физике для поступления на последний курс МТИ!

Добро пожаловать домой!

Когда я собирался войти в Китайский ресторан, мне навстречу выпорхнули две хорошенькие девчонки. Они тоже с презрением покосились на меня, на мою стрижку, на мою форму. И я им сказал:

— В чем дело? Вы что, в жизни не видели голого мужика в черном пояске для подвязок?

Этот черный поясок все время лез мне в голову, очевидно, потому, что я ужасно скучал по Джеку Паттону. Я остался в живых, а он погиб на войне, и за несколько дней до того, как его подстрелили, как я уже рассказывал, послал мне подарок — порножурнал под названием «Черный поясок».

Так мы и сидели в том ресторане, я допивал свой третий «Сладкий Роб Рой». Маргарет и ее матушка сами все заказывали, как будто я покоился на глубине 6 футов на Арлингтонском Национальном Кладбище. Они хотели устроить обед в семейном стиле. Никто меня не спросил, как я сдал экзамен. Никто не поинтересовался, как себя чувствует человек, вернувшись домой с войны.

Они болтали без умолку о туристских диковинках, которые видели сегодня. Не думайте, что они приехали, чтобы составить мне компанию или поддержать меня морально. Они приехали посмотреть на «Железнобоких"[11], и на крышу, с которой Поль Ревир дал сигнал фонарем, сообщая, что англичане наступают по берегу, и прочее в этом роде.

Да, кстати, если уж речь зашла о крышах — в тот самый волшебный вечер я узнал, что у моей жены, матери моих детей, полно предков и близких родственников, у которых крыша поехала, и все с материнской стороны. Для меня это была новость, и для Маргарет — тоже. Нам было известно, что Милдред родилась в Перу, штат Индиана. Но она нам говорила про это Перу только то, что там родился и Кол Портер и что она была рада, когда выбралась оттуда.

Милдред нам сказала, что у нее было несчастливое детство, но это вряд ли можно было счесть хотя бы самым прозрачным намеком на то, что она, а значит, и моя жена и детишки происходили из семейства, про которое в тех местах давно пошла дурная слава — они плодили сумасшедших.

Оказалось, что моя теща встретила старого друга из родного города Перу, что в штате Индиана, во время экскурсии по стоянке полка Железнобоких. А теперь старый друг с женой сидел за соседним столиком. Когда я пошел в уборную, старый друг пошел за мной и рассказал, как трудно приходилось Милдред, когда она кончала школу, ведь у нее и мать, и бабка сидели в психбольнице штата, в Индианаполисе.

— И брат ее матери, в котором она души не чаяла, — продолжал он, стряхивая с конца последние капельки, — тоже свихнулся в ее выпускной год, устроил массу поджогов по всему городу. Я бы на ее месте тоже сбежал в Вайоминг, как ошпаренная кошка.

Как я уже говорил, это была новость,

— Вы будете смеяться, — продолжал он, — но эта штука нападает на них исключительно в пожилом возрасте.

— Я не смеюсь только потому, — сказал я, — что встал сегодня с левой ноги.

Не успел я вернуться и сесть за столик, как юнец, проходивший позади меня, не смог удержаться от искушения потрогать мою стрижку «ежиком». Ну, тут я буквально врезался в потолок! Парень был хлипкий, длинноволосый, на шее у него болтался символ мира. Он был похож на певца Боба Дилана. Может, это и был сам Боб Дилан, только мне на это плевать. Кто бы он там ни был, я так ему врезал, что он сбил с ног официанта с полным подносом.

Китайские деликатесы разлетелись во все стороны!

Столпотворение!

Я выскочил на улицу. Все и вся стали моими врагами. Я вернулся во Вьетнам!

Но передо мной замаячила фигура, смахивавшая на Христа. Одет он был в костюм, и даже при галстуке, но у него была длинная борода, и глаза его излучали любовь и жалость. Казалось, он знает всю мою подноготную, да так оно и было. Это был Сэм Уэйкфилд, вышедший в оставку в чине генерала, примкнувший к Борцам за Мир и ставший Президентом Таркингтоновского колледжа.

И он сказал мне те же слова, что и в те далекие дни, в Кливленде, на Выставке Технического Творчества:

— Куда спешим, сынок?

21

Стоит мне вспомнить возвращение на родину из Вьетнама, как я тут же вспоминаю и Брюса Бержерона, моего ученика в Таркингтоне. Я о нем уже говорил. Он поступил в кордебалет «Карнавал на Льду», как только получил свидетельство об окончании Курса Гуманитарных и Естественных наук, и его убили в Дюбеке. Отец его был Президентом Федерации Охраны Природы.

Когда Брюс учился у меня слушать музыку, я поставил запись увертюры «1812 год» Чайковского. Я объяснил классу, что увертюра написана по поводу действительных событий, а именно — поражения Наполеона в России. Я предложил ученикам вспомнить какое-нибудь значительное событие в своей жизни и подумать, какая музыка могла бы это наилучшим образом выразить. Я им дал неделю на размышление. Мне хотелось, чтобы у них в голове, как в скороварке, мозги хорошенько пропитались музыкой.

Событие, которое вспомнил Брюс Бержерон и которое он превращал в музыку в своей голове, случилось, когда ему было лет 6. Он застрял в лифте между этажами вместе со своей нянькой-гаитянкой, в Универсаме Блумингдейла, по дороге на дешевую распродажу постельного белья перед Рождеством. Вообщето они шли в Американский Музей Естественной Истории, но нянька, не спросившись у хозяев, решила сначала послать дешевое белье своим родичам, на Гаити.

Лифт застрял как раз под этажом, где шла рождественская распродажа. Лифтера не было. Кабина была набита битком. Когда все поняли, что лифт застрял всерьез и надолго, кто-то нажал на кнопку тревоги, и пассажиры слышали, как звонок заверещал далеко внизу. Брюс сказал,' что тогда он в первый раз попал в переделку, из которой взрослые не смогли сразу же найти выхода.

В лифте было переговорное устройство, и из него послышался голос женщины — она просила всех сохранять спокойствие. Брюс запомнил то, что она особенно подчеркнула: никто не должен пытаться выбраться через откидной люк в потолке. Если кто-то на это решится, Блумингтон снимает с себя всякую ответственность за его или ее дальнейшую судьбу.

Время шло. Время тянулось. Маленькому Брюсу казалось, что они просидели в западне лет 100. А прошло, наверное, не больше 20 минут.

Маленький Брюс думал, что стал участником величайшего события в истории Америки. Он вообразил, что не только его родители, но и сам Президент Соединенных Штатов следит за событиями по телевизору. Когда их спасут, думал он, его встретят ликующие толпы с оркестром.

Маленький Брюс ждал банкета и медали за храбрость, за то, что он не поддался панике и не стал хныкать, что хочет в туалет.

Лифт внезапно дернулся вверх, остановился. Потом подскочил на метр, как от толчка. Двери разъехались, открывая мирную картину распродажи белья и лица покупателей, ожидавших лифта, даже не подозревая, что с ним случилось.

Они ждали, пока пассажиры выйдут, чтобы поскорее занять их место.

Их не встретил ни один представитель администрации, который рассыпался бы в извинениях, спрашивая, все ли обошлось. Все действия, относившиеся к освобождению застрявших в лифте, происходили где-то очень далеко — там, где был мотор, там, где был сигнал тревоги, там, где была женщина, которая уговаривала их не поддаваться панике и не вылезать в люк на потолке.

Вот так.

Нянюшка купила белье, и они с маленьким Брюсом пошли в Американский Музей Естественной Истории. Няня заставила его дать слово, что он никогда не скажет родителям про то, что они побывали и в Блумингдейле, — и он ее не выдал.

Он им до сих пор не сказал, что проговорился на занятиях по Слушанию Музыки.

— Знаешь, что ты описал лучше всего? — спросил я Брюса.

— Нет, — сказал он.

— Как себя чувствует человек, вернувшийся на родину с войны во Вьетнаме — сказал я.

22

Я читаю про 2 мировую войну. Все поголовно, в тылу и на фронте, даже маленькие дети, гордились тем, что принимают в ней участие. Судя по всему, людям казалось, что вообще невозможно было не принимать в ней участие, даже если ты просто жил в то время. Да, гибель или страдания солдат, и моряков, и морских пехотинцев касались, хотя бы немного, всех и каждого.

А вот война во Вьетнаме касается исключительно тех, кто там сражался. Похоже, что больше никому нет до нее никакого дела. Все остальные остались чисты, как свежевыпавший снег. Это мы, только мы, дураки, замарались, участвуя в грязной войне. Мы потерпели поражение — что ж, так нам и надо, за то, что мы ввязались в эту войну. В тот вечер, когда я временно взбесился в Китайском ресторане на Гарвардской площади, все были в восторге друг от друга, только не от меня.

Перед тем как я взорвался, старый друг Милдред из Перу, что в Индиане, разглагольствовал, как будто мы с ним не имеем ничего общего; можно было подумать, что я педикюрщик или подрядчик на стройке, а не человек, который рисковал жизнью, жертвовал здравым смыслом и честью ради него.

Как оказалось, сам он занимался ликвидацией медицинских отходов в Индианаполисе. Приятное дельце, особенно если слушаешь о нем в Китайском ресторане, где все бодро цепляют палочками для еды какие-то несусветности.

Он говорил, что его ежедневные проблемы связаны с эстетикой не меньше, чем с токсичностью. Это его собственные слова — «эстетика» и «токсичность».

Он сказал:

— Никому не придется по вкусу, если он увидит в мусорном баке или на свалке палец, или ногу, или что-либо подобное, хотя для здоровья это не опаснее, чем обглоданные ребрышки от жареной грудинки.

Он спросил меня, не хочу ли я отведать чего-нибудь, что стоит на столике у него и его жены, — они заказали слишком много.

— Нет, благодарю вас, сэр, — сказал я.

— Да ведь рассказывать все это вам — все равно что возить уголь в Ньюкасл, — сказал он.

— Как? — сказал я. Я пытался его не слушать, и уставился, чтобы отвлечься, в самую неподходящую точку — в лицо моей тещи. Ведь эта будущая жертва безумия, которой некуда податься, станет постоянной спутницей нашей жизни. Это было яснее ясного.

— Ну — вы же побывали на войне, — сказал он. По его тону было понятно, что он считал войну моим личным делом, его она не касалась. — Я хочу сказать, что вашему брату пришлосьтаки повозиться с разными отбросами.

Тут паренек как раз и погладил меня против шерсти. Мой мозг взорвался, как канистра с нитроглицерином.

Мой адвокат, который сильно приободрился, увидев мои 2 списка и узнав, что я никогда не занимался рукоблудием и любил наводить чистоту в доме, спросил меня вчера, почему я никогда не бранюсь. Когда он пришел, я мыл окна тут, в библиотеке, добровольно, без приказа.

Я ему рассказал, что мой дедушка с материнской стороны считал, что непристойности и богохульство как бы дают другим людям право пропускать мимо ушей то, что им говорят.

Я рассказал ему старую притчу, которую мне поведал Дедушка Уиллс, — про город, где в полдень ежедневно палили из пушки. Как-то раз пушкарю стало худо, и он настолько ослаб в последнюю минуту, что не смог выстрелить из пушки.

Так что в полдень пушка молчала.

Все население города света не взвидело, когда солнце достигло зенита. Люди в тревоге спрашивали друг друга:

— Так-перетак! Что стряслось?

Мой адвокат полюбопытствовал, какое это имеет отношение к тому, что я отказался от сквернословия.

Я ответил, что в наше время сплошного сквернословия «так-перетак» может ударить по мозгам не хуже пушечного выстрела.

Там, на Гарвардской площади, в далеком 1975 году, Сэм Уэйкфилд снова стал кормчим моей судьбы. Он велел мне оставаться на боковой дорожке, где я чувствовал себя в безопасности. Я дрожал как лист. Мне хотелось лаять по-собачьи.

Он пошел в ресторан, как-то ухитрился всех успокоить и предложил оплатить весь причиненный ущерб из своего кармана, прямо на месте. У него была очень богатая жена, Андреа, которая стала Деканом Женского отделения после того, как он покончил с собой. Андреа умерла за 2 года до массового побега из тюрьмы, поэтому она не зарыта рядом с остальными, возле конюшни, куда достигает тень Мушкет-горы на закате.

Она похоронена рядом со своим мужем в Брин Мор, штат Пенсильвания. Но ледник и их 2-их сметет в Западную Виргинию или в Мэриленд. Bon voyage![12]

Андреа Уэйкфилд была 2м человеком, с которым я говорил после того, как меня выгнали из Таркингтона. Первым был Дэмон Стерн. Я снова рассказываю про 1991 год. Все остальные ели омаров. Андреа подошла ко мне после того, как повстречалась со Стерном на Главной аллее.

— Я думала, ты в Павильоне, ешь омара, — сказала она.

— Аппетита нет, — сказал я.

— Просто невыносимо, что их варят живьем, — сказала она. — Знаешь, что мне только что сказал Дэмон Стерн?

— Уверен — что-то интересное, — сказал я.

— Во времена Генриха восьмого, — сказала она, — в Англии фальшивомонетчиков варили живьем.

— Хлеба и зрелищ, — сказал я. — Их варили живьем при всем народе?

— Он не сказал, — ответила она. — А ты что тут делаешь?

— Греюсь на солнышке, — сказал я.

Она поверила мне на слово. Села рядышком. Она уже нарядилась в академическую мантию для парада выпускников. По этому наряду было сразу видно, что она окончила Сорбонну, в Париже, во Франции. В дополнение к обязанностям Декана — ей в основном приходилось разбираться с нежелательными беременностями или наркоманией — она еще преподавала Французский, Итальянский и Живопись. Она родилась в настоящей старинной, аристократической семье, в Филадельфии, ее семья дала цивилизованному миру замечательное количество просветителей, адвокатов, врачей, художников. Вполне возможно, что она и вправду была тем, чем воображали себя Джейсон Уайлдер и некоторые Попечители Таркингтона, — венцом творения, вершиной эволюции на нашей планете.

Она была намного умнее своего мужа.

Я все время собирался спросить у нее, как получилось, что квакерша вышла замуж за профессионального военного, но так и не спросил.

Теперь уже поздно.

Андреа была лучшей фигуристкой среди преподавателей, хотя ей тогда было около 60, она была на 10 лет старше меня. Мне кажется, что фигурное катание, если бы Андреа Уэйкфилд нашла подходящего партнера, заменило бы ей всю эротику, какая ей была нужна. Генерал Уэйкфилд на коньках стоять не мог. Лучшим партнером в Таркингтоне, наверно, был для нее Брюс Бержерон — мальчуган, который застрял в лифте в Блумингдейле, ставший юн— цом, которого не принимали ни в один колледж, кроме Таркингтона, ставший мужчиной, который поступил в кордебалет айс-ревю, а потом был убит кемто, кто ненавидел гомосексуалистов, а может, любил одного из них слишком сильно.

У меня с Андреа никогда не было романа. Она была слишком удовлетворена жизнью, да и старше, чем нужно.

— Я хочу, чтобы ты знал: я считаю, что ты — Святой, — сказала она.

— Почему?

— Ты так добр к своей жене и теще.

— Это полегче того, что я сделал для Президента, и Генералов, и Генри Киссинджера, — сказал я.

— Но это ты делаешь добровольно, — сказала она.

— Как и тогда, — сказал я. — Я был натуральным ура-патриотом.

— Как подумаешь, сколько мужчин в наше время расторгают брак из-за малейшего разногласия или дискомфорта, — сказала она, — то ты — настоящий Святой, по-моему.

— Знаете, они не хотели сюда переезжать, — сказал я. — Им очень нравилось в Балтиморе, и Маргарет собиралась стать физиотерапевтом.

— Но они заболели не потому, что приехали в эту долину, правда? — сказала Андреа. — Долина не виновата. Мой муж тоже не из-за нее заболел.

— Нет, в их болезни виноваты часы, — сказал я. — Они все равно пробили бы полночь для обеих, где бы это их ни застало.

— Вот и про Сэма я думаю так же, — сказала она. — Не могу почувствовать себя виноватой.

— И не надо, — сказал я.

— Когда он вышел в отставку и примкнул к движению Борцов за мир, — сказала она, — мне кажется, он хотел остановить часы. Не вышло.

— Плохо без него, — сказал я.

— Не позволяй войне убить тебя, как его, — сказала она.

— Можете не беспокоиться, — сказал я.

— Деньги так и не нашлись? — сказала она. Она спрашивала про деньги, которые Милдред выручила за дом в Балтиморе. Тогда Милдред еще была в своем уме и вложила деньги в Сципионское отделение Первого Национального банка, в Рочестере. Но потом она забрала все наличными, после того, как банк купил султан Бруней, а мне и Маргарет ни слова не сказала. Потом она их куда-то спрятала, а куда — не помнит.

— Я о них даже не думаю, — сказал я. — Вероятнее всего, их уже кто— нибудь нашел. Может, ребятишки. Может, кто-то из прислуги. Но тот, кто нашел, с ними не прибежит.

Речь шла о 45 000 долларов, с мелочью.

— Знаю, что надо бы пожалеть, — сказал я. — Только вот ни фига мне не жалко.

— Это война тебя таким сделала, — сказала она.

— Кто знает? — сказал я.

Мы сидели на солнышке и болтали, как вдруг внизу, в долине, взревел мотор мощного мотоцикла, где-то возле кафе «Черный Кот». Потом зарычал другой, третий.

— Адские Ангелы? — сказала она. — Неужели в самом деле?…

Это была шутка: Текс Джонсон, Президент Колледжа, насмотревшись кинофильмов с мотоковбоями, искренне опасался, что когда-нибудь студенческий городок и вправду будет атакован Адскими Ангелами. Эта фантазия была для него такой реальной, что он купил снайперскую винтовку производства Израиля, с телескопическим прицелом и боеприпасами — в аптеке в Портленде, штат Орегон. Они с Зузу гостили у ее сводной сестры. Из-за этой самой винтовки его потом и распяли.

Но тогда казалось, что Текс не без оснований ждал нападения Адских Ангелов, и было не так уж смешно. Мощный, как труба архангела в Судный день, рокот 2-колесных басов в низком регистре становился все громче, все ближе. Нет сомнения! Кто бы там ни был, что бы там ни было — оно направлялось прямиком в Таркингтон!

23

Это были вовсе не Адские Ангелы. Вообще это не были люди из низших классов. Это была моторизованная кавалькада самых процветающих американцев, в большинстве своем на мотоциклах, но кое-кто и в лимузинах, под предводительством Артура Кларка, миллиардера, который любил всякие забавы. Сам он ехал на мотоцикле, а на заднем сиденье, вцепившись в него изо всех сил, с юбкой, задравшейся чуть ли не до пупа, ехала Глория Уайт, кинозвезда чуть ли не с пеленок и до сих пор — а ей стукнуло 60!

Процессию замыкал грузовик с громкоговорителем и автоплатформа, на которой везли оболочку воздушного шара. Когда шар надуют горячим воздухом посреди Лужайки, окажется, что это копия замка, который Кларк купил в Ирландии!

Кхе, кхе. Пауза. Еще 2 раза: кхе, кхе. Ну вот, со мной все в порядке. Кхе. Хорошо. Все о'кей, теперь уж точно. Мир.

Это был не Артур Кларк, писатель-фантаст, который написал кучу книг про участь человечества в разных концах Вселенной. Это был Артур Кларк, миллиардер, биржевой игрок и издатель журналов и книг о крупных финансовых махинациях.

Кхе. Прошу прощения. На этот раз — «немного крови». Говоря бессмертными словами Эвонского Барда:

Аминь. И особенная благодарность «Крылатым словам» Бартлетта.

В армии я прочел кучу научной фантастики, в том числе «Конец детства» Артура Кларка, настоящий шедевр. Больше всего он прославился после киноэпопеи «2001», a это тот самый год, когда я здесь пишу и кашляю.

Во Вьетнаме я два раза видел «2001». Помню, на один из этих сеансов в первом ряду сидели два раненых солдата на инвалидных колясках. Весь первый ряд был составлен из инвалидных колясок. Те два солдата, кажется, потеряли ноги, но выше пояса все у них было в порядке, и боли они не испытывали. Они, насколько я понимаю, ждали транспортировки в Штаты, где им обещали сделать протезы. Не думаю, что им было больше 18. Один был черный, а один — белый.

Когда зажегся свет, я слышал, как черный сказал белому:

— А теперь скажи мне: что тут к чему? А белый сказал:

— Не знаю, не знаю. Мне бы только добраться до Каира, что в Иллинойсе, и больше ничего не надо.

Он произносил «Каир» как «Кэйр».

А моя теща из Перу, что в Индиане, произносит название родного города «Пэйру».

Старушка Милдред и название другого города в Индиане, Брэзил, произносит как «Бреззл».

Здешний Артур Кларк прибыл в Таркингтон, чтобы получить степень Великого Покровителя Искусств и Наук.

Закон не допускал, чтобы колледж присуждал какие бы то ни было ученые степени — предполагалось, что степень присуждается за серьезную работу. Помнится, Пол Шлезингер, наш прежний Приглашенный Литератор, считал, что любое высшее учебное заведение (настоящее) не имеет права выдавать почетные дипломы, где стояло бы слово «Доктор». Он предлагал заменять его выражением «важная шишка».

Во время Вьетнамской войны, однако, мальчишка мог отвертеться от мобилизации, поступив в Таркингтон. Военные Комиссии считали, что Таркингтон — такой же настоящий колледж, как МТИ. Должно быть, по политическим соображениям.