Пока все складывалось так, как мы хотели. Наша известность достигла зенита — никогда еще никого с таким жаром не хвалили и не ругали на страницах газет. Мы были сенсацией дня. С самого начала мы старались обзаводиться врагами в кругах, которые способны дать сдачи. Помнишь старое присловие, что человек познается по своим врагам? Ну, короче говоря, шумная известность была водой на нашу мельницу. А дальше я расскажу, как мы начали молоть.
      Я позвонил Джонсону в Голливуд. Он обрадовался.
      — Что-то мы давно не виделись! Ну что, Эд?
      — Мне нужны люди, которые умеют читать по губам. И не позже вчерашнего дня, как ты выражаешься.
      — Читать по губам? Это еще зачем?
      — Неважно. Они мне нужны. Можешь ты их найти?
      — Откуда я знаю? А зачем?
      — Я спрашиваю: можешь ты их найти?
      — По-моему, ты переутомился, — ответил он с сомнением в голосе.
      — Послушай…
      — Я ведь не сказал, что не могу. Спусти пары. Когда они тебе нужны? И в каком количестве?
      — Лучше запиши. Готов? Мне нужны чтецы по губам для следующих языков: английского, французского, немецкого, японского, греческого, фламандского, голландского и испанского.
      — Эд Лефко! Ты совсем сошел с ума или еще нет?
      Пожалуй, моя просьба и в самом деле могла показаться странной.
      — Может быть, и сошел. Но эти мне нужны в первую очередь. Если отыщутся специалисты по другим языкам, хватай и их. Они тоже могут мне понадобиться.
      Я представил себе, как он сидит у телефона и крутит головой: "Бедняга Эд! Тепловой удар, не иначе. Совсем свихнулся".
      — Ты меня слышишь?
      — Да. Слышу. Если это какой-то розыгрыш…
      — Это не розыгрыш. Я говорю совершенно серьезно.
      Он разозлился.
      — Где же я, по-твоему, их возьму? Вытащу из собственной шляпы или как?
      — Это уж твое дело. Советую начать с местной школы для глухонемых.
      Он ничего не ответил.
      — И пойми одно: я говорю совершенно серьезно. Мне все равно, как ты их разыщешь и во что это обойдется, но мне нужно, чтобы чтецы по губам ждали нас в Голливуде, когда мы туда приедем, или во всяком случае были бы уже в дороге.
      — А когда вы приедете?
      Я ответил, что точно не знаю.
      — Дня через два. Нам еще нужно закончить тут кое-какие дела.
      Джонсон принялся проклинать все на свете, и я повесил трубку. Майк ждал меня в студни.
      — Ты говорил с Джонсоном?
      Я пересказал ему наш разговор, и он засмеялся.
      — Наверное, это и правда производит впечатление бреда. Но если такие специалисты существуют и не прочь заработать, он их разыщет.
      Я бросил шляпу в угол.
      — Слава богу, с этим покончено. А как дела у тебя?
      — Все готово. Кинопленки и заметки отправлены, фирма по продаже недвижимости присылает сюда своего агента завтра, с девочками я расплатился и выдал им премию.
      Я откупорил бутылку пива.
      — А как наш архив? И винный погреб?
      — Архив отправлен в банк на хранение. Винный погреб? О нем я не подумал.
      Пиво было холодным.
      — Распорядись упаковать бутылки и отошли их Джонсону.
      Мы оба расхохотались.
      — Идет! Ему нужно будет успокаивать нервы.
      Я мотнул головой в сторону аппарата.
      — А это?
      — Повезем с собой в самолете. — Он внимательно посмотрел на меня. — Что с тобой? Нервничаешь?
      — Немножко.
      — Я тоже. Твою одежду и свою я отправил утром.
      — Даже ни одной сменной рубашки нет?
      — Ни одной. Совсем как…
      — Как тогда с Руфью, — докончил я. — Но есть разница.
      — И очень большая, — медленно сказал Маик. — Что-нибудь еще нужно сделать здесь, как ты считаешь?
      Я покачал головой.
      Мы погрузили аппарат в машину, оставили ключи от студии в бакалейной на углу и поехали в аэропорт.
      В кабинете Джонсона нас ждал ледяной прием.
      — Ну, если это была шуточка!.. Где, по-вашему, можно найти людей, которые читают по губам японский? Или даже греческий, если уж на то пошло?
      Мы все сели.
      — Ну, что у тебя есть?
      — Кроме головной боли? Вот, — он протянул мне короткий список.
      — И когда ты их доставишь сюда?
      — Когда я доставлю их сюда?! — взорвался Джонсон. — Что я вам — мальчик на побегушках, что ли?!
      — По сути — конечно. Перестань валять дурака. Ну, так как же?
      Мэрс взглянул на лицо Джонсона и хихикнул.
      — Ты-то что ухмыляешься, кретин?
      Мэрс не выдержал и захохотал. Я тоже.
      — Валяйте смейтесь! Ничего смешного тут нет. Когда я позвонил в школу глухонемых, они просто повесили трубку. Решили, что я их разыгрываю. Ну ладно, об этом не будем. У меня в этом списке три женщины и один мужчина. Это дает вам английский, французский, немецкий и испанский. Двое живут в восточных штатах, и я жду ответа на телеграммы, которые им послал. Третий живет в Помоне, а четвертая работает в Аризонской школе для глухонемых. Больше мне ничего найти не удалось.
      Мы обдумали положение.
      — Садись за телефон. Обзвони все штаты, а если нужно — свяжись с Европой.
      Джонсон пнул ножку письменного стола.
      — Ну, предположим, мне повезет. Но все-таки зачем они вам нужны?
      — Тогда и узнаешь. Ставь условием, чтобы они вылетали сюда немедленно. Кроме того, мне нужен просмотровый зал — не твой. И хороший судебный репортер.
      Он воззвал ко всем добрым людям — что у него за жизнь!
      — Мы будем в отеле, — сказал я и повернулся к Мэрсу. — Пока держите репортеров на расстоянии, но позднее у нас будет для них кое-что.
      С этим мы ушли.
      Джонсону так и не удалось отыскать никого, кто мог бы читать по губам греческий. Во всяком случае, такого специалиста, который говорил бы при этом еще и по-английски. Однако он снесся со специалисткой по фламандскому и голландскому языкам в Лейдене и в последнюю минуту нашел в Сиэтле японца, который работая там в консульстве. Всего, таким образом, мы могли рассчитывать на четырех женщин и двух мужчин. Они подписали с нами непробиваемый контракт, составленный Сэмуэлсом, который теперь вел все наши дела. Перед этим я произнес небольшую речь:
      — Весь следующий год ваша жизнь будет определяться этим контрактом, причем он содержит пункт, позволяющий нам продлить срок его действия еще на год, если мы сочтем это нужным. Давайте сразу же поставим все точки над «i». Вы будете жить в загородном доме, который мы для вас снимем. Фирмы, которым будем платить мы, обеспечат вас всем необходимым. Любая попытка сообщения с внешним миром без нашего ведома приведет к автоматическому аннулированию контракта. Вам это ясно? Отлично. Работа будет нетрудной, но она чрезвычайно важна. Вероятнее всего, вы кончите ее месяца через три, но вы в любой момент будете обязаны отправиться туда, куда мы сочтем нужным, — естественно, за наш счет. Ваши рекомендации и ваша прошлая работа были тщательно проверены, и вы будете находиться под постоянным наблюдением. Вам придется выверять, а возможно, и официально подтверждать каждую страницу, если не каждую строку, стенографических записей, которые будет вести мистер Соренсон, здесь присутствующий. У кого-нибудь есть вопросы?
      Вопросов ни у кого не было. Им предстояло получать сказочное вознаграждение, и все они сочли нужным показать, что они это ценят. Контракт был подписан.
      Джонсон купил для нас небольшой пансион, и мы платили бешеные деньги детективному агентству, обеспечивавшему нас поварами, уборщицами и шоферами. Мы поставили условием, чтобы наши чтецы по губам не обсуждали свою работу между собой и воздерживались от какихлибо упоминаний о ней в присутствии прислуги, и они честно следовали нашим инструкциям.
      Примерно месяц спустя мы созвали совещание в просмотровом зале Джонсона. У нас была готова одна-единственная катушка фильма.
      — Ну, в чем дело?
      — Сейчас вы узнаете причину всей этой мелодраматичной таинственности. Киномеханика не зовите. Эту ленту прокручу я сам. Посмотрите, как она вам покажется.
      — До чего мне надоели эти детские штучки! — сказал Кеслер, выражая всеобщее раздражение.
      Открывая дверь проекционной, я услышал, как Майк ответил:
      — Не больше, чем мне!
      Из проекционной мне был виден только экран. Я прокрутил фильм, перемотал ленту и вернулся в зал.
      — Прежде чем мы продолжим разговор, — сказал я, — прочтите вот эту нотариально заверенную запись того, что говорили персонажи, которых вы сейчас видели. Их слова читались по движению губ.
      Раздавая им экземпляры стенограммы, я добавил:
      — Кстати, они, строго говоря, не «персонажи», а вполне реальные люди. Я показал вам документальный фильм. Из стенограммы вы узнаете, о чем они говорили. Читайте. Мы с Майком привезли для вас кое-что. Пока мы принесем это из машины, вы успеете прочесть все.
      Майк помог внести аппарат в зал. Когда мы открыли дверь, Кеслер как раз швырнул стенограмму в экран. Листки рассыпались по полу, а он крикнул в ярости:
      — Что, здесь, собственно, происходит?
      Не обращая внимания ни на него, ни на остальных, мы установили аппарат возле ближайшего штепселя. Майк вопросительно поглядел на меня.
      — Ты что-нибудь предложишь?
      Я покачал головой и попросил Джонсона заткнуться на несколько минут. Майк открыл крышку и после секундного колебания начал настройку. Толчком в грудь я усадил Джонсона в кресло и погасил свет. Джонсон, глядя через мое плечо, ахнул. Я услышал, как Бернстайн негромко выругался от изумления, и обернулся посмотреть, что показывает им Майк.
      Это действительно производило впечатление. Он начал с точки над самой крышей лаборатории и продолжал стремительно подниматься в воздух все выше, пока Лос-Анджелес не превратился в крохотное пятнышко где-то внизу, в неизмеримой дали. На горизонте встала зубчатая линия Скалистых гор. Джонсон вцепился мне в локоть.
      — Что это? Что это? Хватит! — выкрикнул он.
      Майк выключил аппарат.
      Ну, ты можешь легко догадаться, что произошло дальше. Сначала они не верили ни своим глазам, ни терпелпвым объяснениям Майка. Ему пришлось дважды снова включить аппарат и забраться довольно далеко в прошлое Кеслера. Тут они поверили.
      Мэрс курил без передышки, Бернстайн нервно крутил з пальцах золотой карандашик, Джонсон метался по залу, как тигр по клетке, а Кеслер сидел, молча уставившись на аппарат. Джонсон не переставая что-то бормотал себе под нос. Потом он остановился и потряс кулаком под носом у Майка.
      — Черт побери! Ты отдаешь себе отчет, что такое эта штука? Зачем вам понадобилось тратить время на эти фильмы? Вы же можете взять за горло весь мир! Если бы я знал…
      — Эд, да объясни же ему! — воззвал ко мне Майк.
      Я объяснил. Не помню, что именно я говорил. Да это и не важно. Во всяком случае, я сказал ему, как мы начали, какие планы наметили и что собираемся делать теперь. В заключение я сообщил ему, как мы собираемся использовать ленту, которую они только что видели. Он отскочил, как ужаленный змеей.
      — Это вам с рук не сойдет! Вас повесят… если только прежде не линчуют!
      — Конечно, но мы готовы рискнуть.
      Джонсон вцепился в свои редеющие волосы. Мэрс вскочил и подошел к нам.
      — Это действительно так? Вы действительно намерены снять такой фильм и показать его всему миру?
      — Вот именно, — кивнул я.
      — И лишиться всего, чего вы добились?
      Мэрс повернулся к остальным:
      — Нет, он не шутит.
      — Ничего не выйдет, — сказал Бернстайн.
      Начался бестолковый спор. Я пытался доказать им, что мы избрали единственно возможный путь.
      — В каком мире вы предполагаете жить? Или вам вообще жить надоело?
      — А сколько, по-вашему, нам останется жить, если мы сделаем такой фильм? — пробурчал Джонсон. — Вы ненормальные. А я нет. И я не стану совать голову в петлю.
      — Может быть, вы правы, а может быть, нет, — сказал Мэрс. — Может быть, вы свихнулись, а может быть, свихнулся я. Но я всегда говорил, что в один прекрасный день поставлю на карту все. А ты, Верни?
      Вернстайн сказал скептически:
      — Вы все видели, что принесла последняя война. Не знаю, поможет ли это, но попробовать надо. Считайте, что я с вами.
      — Кеслер?
      Он повертел головой:
      — Детские штучки! Кто собирается жить вечно? Кто согласится упустить такой шанс?
      Джонсон поднял руки.
      — Будем надеяться, что нас запрут в одну палату. Уж сходить с ума, так всем вместе.
      Вот так.
      Мы взялись за работу, охваченные общим порывом надежды. Через четыре месяца чтецы по губам кончили свою часть. Тут незачем рассказывать, как они относились к тому, что ежедневно Соренсон заносил на бумагу под их диктовку. Ради их же душевного спокойствия мы не сообщили им, что мы намерены сделать с записями, а когда они кончили, мы отослали их в Мексику, где Джонсон снял небольшое ранчо. Они могли нам еще понадобиться.
      Пока копировщики трудились сверхурочно, Мэрс вообще не знал отдыха. Газеты и радио кричали о том, что премьера нашего нового фильма состоится одновременно во всех крупнейших городах мира. И это будет последняя картина, которую нам потребуется сделать. Слово «потребуется» приводило в недоумение и интриговало. Мы разжигали любопытство, отказываясь сообщить хоть что-нибудь о содержании. Премьера состоялась в воскресенье. А в понедельник разразилась буря.
      Хотел бы я знать, сколько копий этого фильма сохранилось в настоящее время? Сколько копии избежало конфискации и сожжения? Это был фильм о двух мировых войнах, показанных с нелестной откровенностью, с упором на факты, которые до сих пор можно было лишь с трудом отыскать в нескольких книгах, запрятанных в темных уголках библиотек. Мы показали и назвали поименно поджигателей войны, тех, кто цинично лгал своим народам, тех, кто, лицемерно взывая к патриотизму, обрекал на смерть миллионы. Мы показали тайных предателей нашей страны и таких же предателей в стане наших противников — двуликих Янусов, до той поры не разоблаченных. Наши чтецы по губам поработали хорошо: это были уже не догадки, не предположения, основанные на разрозненных и искаженных сведениях, сохранившихся в архивах, а дела и слова, которые нельзя было ни замаскировать, ни отрицать.
      В Европе фильм был снят с экранов на первый или на второй день. (Между прочим, Мэрс потратил сотни тысяч долларов на взятки, чтобы добиться выпуска фильма на экраны без предварительной цензуры.)
      Но там, где фильм запрещался или уничтожался, тут же появлялись письменные его изложения и начинался тайный показ контрабандно добытых копий.
      У нас в Штатах федеральное правительство, под яростным нажимом прессы и радио вынужденное "принять меры", беспрецедентным образом запретило какие бы то ни было демонстрации нашего фильма, чтобы "содействовать благополучию страны, обеспечить внутреннее спокойствие и сохранить дружеские отношения с иностранными державами".
      Мы в это время находились в Мексике — на ранчо, которое Джонсон снял для наших чтецов по губам. Джонсон нервно расхаживал по комнате — мы слушали речь генерального прокурора Соединенных Штатов:
      — …и, наконец, сегодня мексиканскому правительству была направлена нота следующего содержания. Я зачитываю: "Правительство Соединенных Штатов просит о немедленном аресте и экстрадикции нижеперечисленных лиц:
      Эдуарда Джозефа Левковича, известного как Лефко. (Первый в списке! Даже рыба могла бы избежать неприятностей, если бы держала язык за зубами!)
      Мигеля Хосе Сапаты Лавьяды. (Майк заложил ногу за ногу.)
      Эдварда Ли Джонсона. (Джонсон швырнул сигару на пол и рухнул в кресло.)
      Роберта Честера Мэрса. (Мэрс закурил сигарету. Его лицо подергивалось.)
      Бенджамина Лайонела Бернстайна. (Он улыбнулся кривой улыбкой и закрыл глаза.)
      Карла Вильгельма Кеслера. (Свирепое ругательство.)
      Вышеуказанные лица подлежат суду по обвинениям, включающим преступный сговор, подстрекательство к мятежу, подозрение в государственной измене…
      Я выключил приемник и сказал, не обращаясь ни к кому в частности:
      — Ну?
      Бернстайн открыл глаза.
      — Мексиканская полиция, вероятно, уже мчится сюда. Проще вернуться самим и поглядеть, чем все это кончится.
      Мы вернулись. Агенты ФБР встретили нас на границе. Я думаю, за нашим процессом следили газеты, радяо и телевидение всего мира. К нам не допускали никого, кроме нашего адвоката. Сэмуэлс прилетел из Калифорнии, но ему удалось добиться свидания с нами только через неделю. Он велел нам не отвечать ни на какие вопросы репортерив, если паче чаяния кто-нибудь из них пробьется к нам.
      — Газет вам не дают? Тем лучше… Зачем только вы все это затеяли! Могли бы, кажется, предвидеть!
      Я объяснил.
      Он только рот раскрыл:
      — Вы все сошли с ума?
      Он никак не хотел поверить, что такой аппарат действительно существует. В конце концов его убедила полная согласованность изложения событий каждым из нас. (Он говорил с нами по отдельности, так как мы сидели в одиночках.) Когда он опять вернулся ко мне, у него голова шла кругом.
      — И на этом вы хотите строить свою защиту?
      Я покачал головой.
      — Нет. Я знаю, что мы виновны во всевозможных преступлениях, если рассматривать ситуацию с определенной точки врения. Но существует и другой взгляд…
      Он вскочил.
      — Вам нужен не адвокат, а врач! Я приду еще раз. Мне необходимо сначала собраться с мыслями.
      — Сядьте! Что вы скажете об этом?
      И я изложил ему свой план.
      — Я думаю… Я не знаю, что я думаю! Не знаю. Я приду еще раз. А пока мне нужно глотнуть свежего воздуха!
      И он ушел.
      Наш процесс начался с обычных ушатов помоев, которые принято выливать на обвиняемых, чтобы представить их отпетыми негодяями. (Почтенные дельцы, которых мы когда-то шантажировали, давно уже получили назад все свои деньги, и теперь у них хватило здравого смысла промолчать, так что единственная по-настоящему неблаговидная история в нашем прошлом осталась суду неизвестной. Возможно, они опасались, что у нас сохранились кое-какие негативы.) Мы сидели в зале Дворца правосудия и с большим интересом слушали печальную повесть, которую излагал прокурор.
      Мы преднамеренно и злокозненно оклеветали великих людей, которые бескорыстно и самоотверженно посвятили себя служению общественному благу; мы бессмысленно поставили под угрозу традиционно дружеские отношения с другими странами, извращенно излагая вымышленные события; мы издевались над мужеством и подвигами тех, кто славно пал на поле брани, и вообще смущали умы и сеяли смятение.
      Каждое новое обвинение вызывало одобрительную реакцию солиднейшей публики, заполнившей зал — высокопоставленные чиновники, влиятельные промышленники и финансисты, представители иностранных держав. На процесс смогли попасть даже далеко не все конгрессмены, и места были предоставлены только депутатам самых больших штатов. Как видишь, нашему защитнику пришлось выступать перед аудиторией, настроенной более чем враждебно. Однако Сэмуэлс наделен тем невозмутимым чувством юмора, которое обычно сопутствует глубочайшей уверенности в себе, и я не сомневаюсь, что ему нравилось стоять перед вершителями судеб нашей страны, зная, какой сюрприз их ждет. И он подвел под них мину с большим искусством. Начал он так:
      — Мы считаем, что на подобные обвинения может быть только один ответ, и мы считаем, что одного ответа будет достаточно. Вы видели фильм, о котором идет речь. Возможно, вы заметили то, что было названо "поразительным сходством актеров с изображаемыми ими государственными деятелями", которые в фильме были названы своими действительными именами. Возможно, вы обратили внимание на жизненность всех деталей. Я еще вернусь к этому позже. Наш первый свидетель, я полагаю, внесет ясность, как именно мы намерены опровергать обвинения, выдвинутые прокурором.
      Он вызвал первого свидетеля. Вернее, свидетельницу.
      — Ваше имя и фамилия?
      — Мерседес Мария Гомес.
      — Будьте добры, немного громче.
      — Мерседес Мария Гомес.
      — Род занятий?
      — До прошлого года я была учительницей в Аризонской школе для глухонемых. Я учила глухорожденных детей говорить. И читать по губам.
      — А сами вы читаете по губам, мисс Гомес?
      — Я с пятнадцати лет страдаю полной глухотой.
      — Говорящих на каких языках вы способны понимать, мисс Гомес?
      — На английском и испанском.
      По просьбе Сэмуэлса был проведен судебный эксперимент: мексиканский офицер, личность которого была подтверждена послом его страны, находившимся среди публики, взял Библию на испанском языке, ушел в глубину зала, открыл ее наугад и начал читать вслух. Хотя воцарилась мертвая тишина, до скамьи свидетелей, как могли убедиться прокурор и судьи, не доносилось ни звука. Сэмуэлс сказал:
      — Мисс Гомес, возьмите, пожалуйста, бинокль и, если можно, повторите суду, что здесь читает этот офицер.
      Она взяла бинокль и умело навела его на лицо офицера, который умолк и ждал сигнала, чтобы продолжать.
      — Я готова, — сказала она.
      Офицер возобновил чтение, и мисс Гомес громко, четко и уверенно начала говорить что-то непонятное — я испанского не знаю. Это продолжалось минуты две.
      Затем офицер подошел к судейскому столу, и стенографистка прочитала запись слов мисс Гомес.
      — Да, я читал именно это, — подтвердил офицер.
      Сэмуэлс предложил обвинению допросить свидетельницу, но эксперименты, поставленные прокурором, только подтвердили, что она одинаково хорошо читает по губам и английскую, и испанскую речь.
      Затем Сэмуэлс вызвал свидетелями и остальных наших чтецов по губам. После окончания их допроса председатель суда сказал, что в их квалификации он убедился, но не видит, какое отношение все это имеет к разбираемому делу. Сэмуэлс, сияя уверенной улыбкой, повернулся к нему:
      — Благодаря снисходительности суда и вопреки усилиям уважаемого представителя обвинения мы доказали поразительную точность, с какой можно читать по губам и с какой, в частности, читают представленные суду свидетели. Свою защиту мы будем строить, исходя из этой предпосылки и еще из одной, которую до этого момента мы не считали нужным делать достоянием гласности, а именно: рассматриваемый фильм отнюдь не представляет собой разыгранные актерами вымышленные события. В фильме были сняты не актеры, а непосредственно те люди, которые названы в нем их полными именами и фамилиями. В этом фильме нет ни единого «игрового» кадра, он носит чисто документальный характер и представляет собой ряд эпизодов, действительно имевших место и снимавшихся на пленку непосредственно, а затем смонтированных наиболее выигрышным способом!
      Зал изумленно зашумел, а прокурор растерянно выкрикнул:
      — Это нелепость! Какая могла быть документальная съемка…
      Не обращая внимания на шум и протесты, Сэмуэлс вызвал меня. После обычных предварительных вопросов мне было позволено дать объяснения так, как я хотел. Судьи, хотя и были настроены враждебно, вскоре так заинтересовались, что отклоняли все бесчисленные возражения, с которыми то и дело выступал прокурор. Насколько помню, я коротко изложил нашу историю и закончил примерно так:
      — Выбрали же мы такой путь потому, что ни я, ни мистер Лавьяда не могли уничтожить его изобретение, так как оно все равно было бы неизбежно повторено. Мы не хотели и не хотим, чтобы этот аппарат секретно использовался нами самими или каким-нибудь узким кругом лиц в своекорыстных целях. — Тут я посмотрел на судью Бронсона, известного своими либеральными убеждениями. — Со времени последней войны все исследования в области атомной энергии ведутся под эгидой номинально гражданского органа, но в действительности "под защитой и руководством" армии и флота. Эти "защита и руководство", как, несомненно, подтвердит любой компетентный физик, сводятся к дымовой завесе, за которой прячутся тупой консерватизм, глубочайшее невежество и бестолковость. Любая страна, если она, подобно нашей, по глупости сделает ставку на окостенелые формы милитаристского мышления, неизбежно должна отстать в развитии науки. Мы твердо убеждены, что даже малейший намек на потенциальные возможности открытия мистера Лавьяды при существующем в нашей стране режиме тут же привел бы к немедленной конфискации патента, если бы он его попробовал взять. Вот почему мистер Лавьяда не захотел взять патента и не возьмет его. Он, как и я, считает, что такое открытие не может принадлежать одному человеку, группе людей или даже целой стране — оно должно принадлежать всему миру, всему человечеству. Мы готовы доказать, что внутренней и внешней политикой как нашей страны, так и многих других нередко руководят из-за кулис тайные группировки, которые в своекорыстных целях проводят губительную политику и не щадят человеческих жизней.
      В зале стояло тяжелое, полное ненависти молчание.
      — Слишком долго секретные договоры и ядовитая лживая пропаганда определяли мысли и чувства простых людей; слишком долго украшенные орденами воры грели руки, сидя на самых высоких должностях. Аппарат мистера Лавьяды делает предательство и ложь невозможными. И все наши фильмы были сняты ради достижения этой цели. Вначале нам нужны были деньги и известность, чтобы показать людям всего мира то, что, как мы знали, было истиной. Мы сделали все, что было в наших силах. А теперь бремя ответственности ложится уже не на нас, а на этот суд. Мы не виновны в измене, мы не виновны в клевете и обмане, мы не виновны ни в чем, кроме глубокого и искреннего желания служить человечеству. Мистер Лавьяда просил меня сообщить от его имени суду и всему миру, что его единственным желанием всегда было передать свое открытие в руки всего человечества, но до сих пор он не мог это осуществить.
      Судьи молча смотрели на меня. Зрители замерли на своих стульях, от души желая, чтобы меня без дальнейшего разбирательства пристрелили на месте. Под блестящими мундирами прятался страх и кипела злость, а репортеры строчили в блокнотах, как одержимые. У меня от напряжения пересохло в горле. Эти две речи, которые Сэмуэлс и я отрепетировали накануне, были искрой в пороховом складе. Что последует теперь?
      Сэмуэлс умело воспользовался паузой.
      — С разрешения суда я хотел бы указать, что мистер Лефко выступил сейчас с некоторыми заявлениями. Да, поразительными, но тем не менее они легко поддаются проверке, которая либо полностью подтвердит их, либо опровергнет. И она их подтвердит!
      Он вышел и через несколько минут вкатил в зал аппарат. Майк встал. Публика была явно разочарована. Сэмуэлс остановился прямо против судей и чуть-чуть отодвинулся, заметив, что телеоператоры наводят на него свои камеры.
      — Мистер Лавьяда и мистер Лефко покажут вам… Полагаю, обвинение не будет возражать?
      Он явно провоцировал прокурора, и тот было встал, нерешительно раскрыл рот, но передумал и снова сел.
      — С разрешения суда, — продолжал Сэмуэлс, — нам необходимо пустое пространство. Если судебный пристав будет так добр… Благодарю вас.
      Длинные столы были отодвинуты. Сэмуэлс продолжал стоять на прежнем месте. Взгляды всех присутствующих были устремлены на него, а он постоял так еще несколько секунд, а потом отошел к своему столу и сел, произнеся официальным тоном:
      — Мистер Лефко!
      Теперь все взгляды сосредоточились на нас с Майком, который молча встал возле своего аппарата. Я откашлялся и сказал:
      — Судья Бронсон…
      Он внимательно посмотрел на меня, а потом взглянул на Майка.
      — Я вас слушаю, мистер Лефко.
      — Ваша беспристрастность известна всем…
      Он недовольно нахмурился.
      — Не согласитесь ли вы послужить объектом для этого эксперимента, чтобы всякие подозрения о возможности обмана были заранее устранены?
      Он подумал, а потом медленно наклонил голову. Прокурор попробовал запротестовать, но его протест был отклонен.
      — Не назовете ли вы какое-нибудь место, где вы были в определенный день? Так, чтобы вы сами помнили все точно и в то же время могли бы с уверенностью утверждать, что там не было ни посторонних свидетелей, ни скрытых камер.
      Он задумался. Шли секунды. Минуты. Напряжение достигло предела. В горле у меня пересохло. Наконец, он сказал негромко:
      — Тысяча девятьсот восемнадцатый год. Одиннадцатое ноября.
      Майк сделал знак, и я спросил:
      — Какой-нибудь точный час?
      Судья Бронсон посмотрел на Майка.
      — Ровно одиннадцать часов. Час, когда было объявлено перемирие… — После небольшой паузы он добавил: — Ниагарский водопад.
      Я услышал в полной тишине пощелкивание рукояток настройки, и Майк снова сделал мне знак.
      — Необходимо погасить свет. Смотреть следует на левую стену. Во всяком случае, в ту сторону. Мне кажется, если бы судья Кассел немного подвинулся… Мы уже готовы.
      Бронсон посмотрел на меня, а потом на левую стену.
      — Я готов.
      Люстры погасли. Телеоператоры раздраженно заворчали. Я тронул Майка за плечо.
      — Ну-ка, покажи им, Майк!
      Мы все в глубине души любим театральные эффекты, и Майк не составляет исключения. Внезапно ниоткуда возникли гигантские неподвижные каскады. Ниагара. Я кажется упоминал, что так и не научился преодолевать страх высоты. И мало кто от него свободен. Я услышал судорожные вздохи ужаса, когда прямо под нами разверзлась сверкающая бездна. Вниз, вниз, вниз, пока мы не оказались у самого края безмолвного водопада, жуткого в своем застывшем величии. Я знал, что Майк остановил время точно на одиннадцати часах. Он панорамировал на американский берег. Там стояло несколько туристов. Их замершие в самых неожиданных позах фигуры производили почти комическое впечатление. На земле белел снег, в воздухе висели снежные хлопья. Время остановилось. Бронсон почти крикнул:
      — Достаточно!
      Молодая пара — она и он. Длинные юбки, широкая армейская шинель, они стояли лицом к лицу, обнявшись. В темноте зашуршал рукав Майка, и они задвигались. Она плакала, а солдат улыбался. Она отвернулась, но он притянул ее к себе. Тут к ним подбежала другая пара, и все они весело схватились за руки.
      — Довольно! — хрипло сказал Бронсон.