Перевод с польского З.Бобырь
      — Присядьте и подождите, — сказал ему санитар. Подавая мне документы, он наклонился и прошептал:
      — Не бойтесь, он тихий.
      Я остался наедине с сумасшедшим.
      Это волновало и ошеломляло, но мне было тогда двадцать лет, и я повсюду искал приключений. А какого еще приключения может ожидать секретарь психиатра? Собственно говоря, я согласился на эту работу, первую в моей жизни, скорее по материальным соображениям, рассчитывая, что благодаря ей мне удастся в трудных условиях послевоенной Европы продолжить только что начатое ученье. Мне нужны были деньги, а профессор Ги, мировая знаменитость по распутыванию психических загадок, искал кого-нибудь для того, чтобы следить за его обширной корреспонденцией и приводить в порядок записи. Поэтому я явился к нему и был принят. Однако в течение двух месяцев я не мог наблюдать за его пациентами. Этот был первым. Но бояться не стоило. Он был тихим.
      Я искоса взглянул на него. Молодой человек моего возраста, задумчивый. Я бросил взгляд на бумаги. Диагноз по-латыни, имя и фамилия — Рудольф Дизель.
      "Дизель?"
      — У вас точно такое же имя, как у изобретателя двигателя внутреннего сгорания, — заметил я.
      Он поднял голову и взглянул на меня так, словно только что увидел.
      — У меня не точно такое же имя, я и есть этот самый изобретатель, — сказал он.
      Значит, мания величия. И как оригинально: не Цезарь, не Наполеон, а Дизель. Парень с воображением, а в скобках заметим — какой-нибудь студент, разум которого но выдержал столкновения ни с наукой, ни с жизнью.
      — Вы мне, конечно, не верите…
      Так он начал, а я слушал его рассказ со все большим интересом, забыв, с кем имею дело.
      — Вы мне, конечно, не верите… Вы смотрите на меня и видите своего сверстника, который выдает себя за пожилого человека, погибшего тридцать пять лет назад. Да… это было ровно тридцать пять лет назад… если бы я жил обычной жизнью, если бы пережил обе войны, то мне сейчас было бы ровно девяносто. Однако все пошло по-иному с той ночи, когда я пересекал Ла-Манш. Об этом вы можете прочесть в любой книжке по истории техники: великий исследователь исчез бесследно на пути в Англию. Все только строят догадки о том, что это было: то ли самоубийство из-за финансовой катастрофы, то ли убийство, поскольку Дизель встал кому-то поперек дороги. Мне писали… впрочем, тогда я не читал, я познакомился со всем этим только за последнее время… То есть перед тем, как меня забрали сюда, — поправился он и продолжал: — Я действительно исчез из этого мира, но особым образом, представить такое было невозможно ни тогда, ни даже сейчас. Я отступил в прошлое.
      Он задумался, а у меня его последние слова вызвали в памяти уэллсовскую машину времени. Неужели фантазия великого писателя свела с ума этого молодого человека?
      — Вы, наверное, вспомнили о повести Уэллса, — заговорил он, словно прочитав мои мысли. — Вы думаете, что я, воспользовавшись какой-нибудь такой фантастической машиной, помчался в прошлое или в будущее. Я высоко ставлю Уэллса, но такая машина может существовать только в воображении писателя. По крайней мере я так считаю. И прошу мне верить: я занимался этими проблемами больше, чем кто-либо другой. Впрочем, когда молодой Эйнштейн опубликовал свою теорию относительности, сущность времени и содержание этого понятия интересовали многих физиков. Странное дело: каждый из них рассматривал — теоретически, конечно, — возможность передвижения во времени вперед или назад, но все считали, что время движется всегда в одну и ту же сторону: от прошлого к будущему. Эта уэллсовская машина, о которой, впрочем, я не раз беседовал с Гербертом, должна была занимать соответствующее место во времени, прошедшем или будущем; дальше все происходило бы, как обычно, то есть после нынешнего дня наступил бы следующий, и так далее. А из моих расчетов следовало, что построить такую машину невозможно: нельзя по желанию ускорить течение времени, перескочить в будущее или прыгнуть в прошлое. Конечно, в прошлое можно попасть, но только одним путем: изменив направление хода времени.
      — Вы, разумеется, читали, что я испытывал денежные затруднения, — помолчав, продолжал он. — Так это и было. Я использовал все свои средства, чтобы построить прибор, служащий для поворота времени вспять. Повторяю: не машину времени, а скорей стрелку, как на железной дороге. В конце концов мне удалось построить генератор, создающий поле, где время течет в обратную сторону. Это было сравнительно простое устройство, получавшее энергию от аккумуляторов, а те в свою очередь заряжались от агрегата, движимого морскими приливами и отливами. Таким образом, при достаточно хорошем исполнении самой аппаратуры можно было рассчитывать, что она будет работать без коррекции десятки лет. Десятки лет! Одного дня, одного часа, проведенного в поле с обратным ходом времени, хватило бы, чтобы доказать верность моих исходных положений и правильность принципов, на основе которых я создал свою аппаратуру. Вот так я напал на формулу Фауста, на рецепт возвращения к молодости. Я должен был остановиться, подумать, посоветоваться… но я устал, жизнь мне надоела. Что может быть проще, чем наладить соответствующим образом генератор и начать жить в обратном направлении, возвращаясь к молодости? У меня не было сил бороться с этим стремлением, потому что не было сил бороться с противоречиями жизни. Итак, в ночь с 29 на 30 сентября 1913 года для меня началась новая жизнь — обратным ходом.
      Он умолк, а я вытащил портсигар и жестом предложил ему закурить. Он отказался:
      — Нет, нет! Спасибо. Я еще не привык, то есть уже отвык от курения. Я начал курить только на двадцать пятом году жизни — разумеется, первой жизни; когда я снова достиг этого возраста, я бросил курить. Вам, видимо, трудно все это понять, потому что трудно представить себе обратный ход жизни. Это что-то вроде фильма, который показывают от конца к началу. Вы наверняка видели в кино такие фокусы: пловец выскакивает из бассейна и становится на трамплин, на высоте нескольких метров над водой. Так вот, каждый час, каждая минута моей новой жизни похожа на такой «обратный» фильм. В этом мире день начинался вечером и кончался утром. Я ходил спиной вперед, а речь у меня была такой, какая слышится из… как это называется?.. из магнитофона с запущенной в обратную сторону лентой. К столу я садился сытым, вставал голодным, а на пустых тарелках появлялись горячие кушанья. В первые часы моей новой жизни это меня очень забавляло, потом стало удивлять. Но я уже не мог вернуться обратно. Генератор был поставлен на момент, когда я достигну двадцати лет, и я должен был дожить до этого времени, двигаясь обратным ходом, подобно тому как для вас независимо от вашего желания время может течь только в сторону будущего. В конце концов я к этому привык.
      Но поверьте, это было трудно, очень трудно. Я часто мечтал о самоубийстве, но оно оставалось для меня недостижимым. Ведь моя жизнь была предопределена заранее, и я не мог умереть в том возрасте, который уже пережил однажды, тем более что я отступал в сторону молодости. Кстати, поэтому тяготы моей — что бы вы там ни говорили — необычной жизни не только не подтачивали моего организма, а, напротив, возвращали ему силы. С каждым годом я чувствовал себя все лучше, физически становился все крепче. Время от времени я болел, причем болезнь начиналась с медленного выздоровления и кончалась резким ухудшением самочувствия, после чего я сразу же выздоравливал.
      Он задумался. Как и многие люди, он явно ощущал потребность поделиться с кем-нибудь всем пережитым, но ему было трудно рассказывать о событиях своей жизни по порядку. Наконец он продолжил:
      — Не скажу, чтобы меня не радовало возвращение физических сил. В последние годы своей первой жизни я чувствовал себя неважно: напряженная работа предшествующих лет подорвала мое здоровье. В первой жизни я должен был часто отдыхать, а это мне было неприятно. Во второй жизни, достигнув периода расцвета, я снова начал интенсивно работать. Сначала мне это очень нравилось, но радость быстро уступила место досаде. Радует ведь не только сама работа, но и ее результаты: "Конец — делу венец", как говаривали еще древние римляне. А для меня венцом дела было его начало. Сначала приходил успех, признание, потом удачные опыты, потом неудачные, а потом утомительные вычисления и безуспешные размышления венчал смутный проблеск невыкристаллизовавшейся идеи. Все это напоминало мне нить Ариадны, которую наматывали обратно на клубок Тезея. Особенно большие успехи, разумеется, в обратном порядке, выдались на мою долю уже вскоре после того, как я очутился в поле с обратным ходом времени: применение двигателя моей конструкции на локомотиве л грузовике, а через два года, то есть, в сущности, двумя годами раньше, в 1911 году, — спуск на воду датского корабля «Зеландия» с дизель-мотором. Потом запуск и постройка (да, именно в этом порядке) электрической машины с моим двигателем, снабжающей током трамвайную сеть в Киеве. Да, я точно помню конец, то есть, по-вашему, начало этого строительства; это было через десять лет после того, как я оказался в ноле с обратным ходом времени, в 1903 году. Десять лет! Но если к обратной последовательности обычных житейских действий мне уже удалось привыкнуть и я даже начал считать все это совершенно естественным, то вновь пережить успех, который потом бесследно улетучивается, уступая место огромному душевному напряжению, — вот что было для меня постоянным мучением. Представьте себе: сначала я был миллионером, а за следующие два года миллионы растаяли с той же скоростью, с какой накапливались в моей первой жизни; после триумфа моего изобретения на Мюнхенской выставке я пережил все волнения, связанные с ожиданием этой выставки. Или неуклонное отставание в области технического прогресса: проблема питания двигателя в обратном порядке. Сначала я питал его пригодной для этого нефтью, потом перешел к своей первоначальной идее — к питанию угольной пылью. И снова то, на что я жаловался раньше: "неслыханная борьба с глупостью и завистью, с леностью и злобой". И все это мне приходится переживать заново, с самого начала!
      Рассказ мучил его, он обрывал фразы, запинался, задумывался, словно должен был все повторять снова — уже в третий раз.
      — Итак, мне становилось все труднее, все тяжелее, все безнадежнее. В моей первой жизни день 17 февраля 1894 года был настоящим праздником: в этот день мой двигатель впервые работал непрерывно целую минуту. А в жизни обратным ходом это была последняя минута его работы. В декабре 1892 года, в своей второй жизни, я должен был вернуть патент, полученный в первой. Можете себе представить, как идея двигателя все больше тускнела в моем сознании и что я в связи с этим пережил.
      Впервые я прервал эту своеобразную исповедь вопросом:
      — А вы не помните того, что изобретали раньше? По мере того как уходило время, вы все забывали? Почему же вы помните это теперь?
      Только сейчас, услышав собственные слова, я понял их неуместность. Но он только кивнул головой, словно это был отзвук его мыслей, и сказал:
      — Забыть? Да, это можно назвать и так, хотя это не соответствует истине. Память у меня была очень хорошая, вернее, у меня были две различные памяти: старая, из первой жизни, и новая, связанная с обратным ходом времени. По мере возвращения к молодости из старой памяти словно автоматически вычеркивалось все, что касалось позднейших лет, словно у меня этого не было в первой жизни, словно я никогда не учился и ничего не изобретал. Одновременно в новой памяти запечатлевались все события, пережитые мною в обратном ходе времени. В результате я сознавал, что был когда-то крупным изобретателем, но все меньше помнил, в чем состояло мое изобретение и как мне удалось преодолеть технические трудности, да и не только технические. Конечно, я мог бы все это записывать, если бы не то, что — не забывайте! — моя жизнь была в известном смысле предопределена заранее. В процессе обратного хода времени я не мог делать ничего такого, чего не делал раньше, хоть я и не всегда сознавал это так ясно, как сейчас. Я не мог встречаться с другими людьми, кроме тех, с которыми уже встречался. Даже эти статисты нашей жизни, люди, встреченные случайно в случайных обстоятельствах, были именно теми же, что и в первой жизни.
      — Значит, очутившись в так называемом поле обратного хода времени, вы повернули время обратно и для множества других людей? А они в свою очередь сделали то же для своих собратьев? Не получается ли тут некая цепь событий, которые должно будет переживать в обратном порядке все население мира, кроме отшельников? Но я как-то не заметил у нас массового нашествия молодых стариков, явившихся из эпохи начала XX века.
      Я сказал это без всякого злого умысла, я не хотел его дразнить и просто поделился тем, что мне пришло на ум. Но он подпер голову обеими руками.
      — Да, всего этого я не могу себе объяснить. Эти люди и впрямь нашли себе место в моей второй жизни; но одновременно их истинная жизнь шла нормально, они старели и умирали, как всякие другие. Значит, в обратном ходе времени они были словно нереальными, они существовали только для меня…
      — Это немного напоминает философию Платона, — заметил я.
      — Я никогда не был хорошо знаком с философией, — ответил он, — а жаль. Я пришел к убеждению, что она в известном смысле составляет продолжение физики, математики и других наук, что истолкование этих наук само по себе является философией. Но, повторяю, я с нею мало знаком. И поэтому мне не удается объяснить все, что я пережил. Кто знает, может быть, существуют бок о бок два мира, и в каждом из них время течет в другую сторону? А вдруг в том, другом мире, где для нас время идет в обратную сторону, люди считают, что живут нормально, что они тоже растут, стареют, умирают? А если для меня мои переживания оказались новыми, то, может, это лишь результат постоянного взаимоуничтожения, аннигиляции жизни, когда два противоположных временных потока накладываются друг на друга? Так что, может быть, для нас даже хорошо, что время и антивремя отделены друг от друга и что мы живем только в одном определенном временном потоке?
      — Во всяком случае, вы добились того, чего хотели: молодости. Значит, уж вам-то не стоит жаловаться на обратный ход времени, — заметил я.
      — Молодости! Да, я жаждал ее, добился и заплатил за нее той же монетой, что и Фауст!
      Он закрыл лицо руками, а когда снова взглянул на меня, то я увидел у него в глазах выражение безмерной горечи.
      — Кто я? Двадцатилетний одаренный юноша из 1868 года. Мои знания, мои привычки — все соответствует именно этой дате. Неужели я должен все начинать заново? Заново изобретать двигатель, теперь уже всем давно известный? Снова трудиться без отдыха, чтобы в конце концов вывести формулы, которые каждый мой сверстник без труда найдет в первом попавшемся справочнике? А может, учиться заново? Нет, это ни к чему не приведет, ничего уже из меня не выйдет. Каждый из моих потенциальных коллег будет иметь передо мной преимущества восьмидесятилетнего опыта всего человечества. Мне придется учиться всему, даже тому, что они бессознательно усвоили в самом раннем детстве. Я поднимаю голову, чтобы следить взглядом за самолетом, к виду которого они уже привыкли. И если при упоминании имен Бора и Ферми вы встаете с мест, то для меня они — пустые звуки. Да мне только теперь, несколько недель назад, стало известно, что мир пережил две войны! Знаете ли вы, что я впервые взял в руки книгу Хемингуэя? Сколько же трудов у меня уйдет на то, чтобы хотя бы догнать вас!
      Он сделал движение, будто что-то душило его.
      — Но ecли бы я даже захотел, если б решился, откуда мне взять деньги? Откуда взять деньги на квартиру, на стол, на одежду, на учебники? Ведь у меня нет средств, нет работы, да и что я могу делать, разве только выполнять неквалифицированную работу? У меня нет ни родственников. Hет друзей, ни даже знакомых. Я — человек без имени, даже мое собственное имя считают чужим. Другие благодаря моему изобретению богатеют, а я не могу добыть средства для самого скромного существования. Кто же поверит, что двадцатилетний молодой человек — на самом деле старик, погибший несколько десятков лет назад?
      — Но разве в вашей жизни нет ничего, ни одного события, которое вам хотелось бы снова пережить? Неужели у вас нет ни одного воспоминания, которое смягчило бы вашу горечь?
      Он задумался. В этот момент в кабинет вошел профессор Ги. Он бросил взгляд на взволнованного молодого человека, бегло просмотрел бумаги и, открывая дверь кабинета, сказал;
      — Прошу вас сюда!
      Молодой человек встал, но у моего столика задержался и произнес медленно и выразительно:
      — Я был студентом и однажды на экскурсии напился воды из родника. Она была изумительно холодная и вкусная, как амброзия. С радостью и волнением я вторично ощутил ее вкус.
      — Мосье Дизель, прошу вас в кабинет! — окликнул его профессор, выглянув в полуоткрытую дверь, и подмигнул мне, как заговорщик.

       Перевод с польского З.Бобырь
      Вчера утром меня вызвал к себе наш Главный редактор.
      — Пан Стефан, — сказал он, протягивая мне портсигар, — перед нами стоят новые, очень важные задачи.
      Не люблю я таких вступлений, за ними всегда что-то кроется. К сожалению, я не ошибся.
      — Видите ли, — продолжал редактор, выпуская клубы дыма, — мы должны дать читателю кое-что совершенно новое. Вы знаете, как я ценю наших популяризаторов, но что же делать — нужно идти в ногу со временем…
      — А чего оно требует? — спросил я.
      — Беллетризации! — торжествующе заявил Главный. — Беллетризации, вот чего! Конечно, содержание книги должно быть научным, но форма — беллетристической. Только такие вещи еще могут привлечь читателя, который вообще не очень любит, чтобы его поучали. Мы кое-что об этом знаем, не правда ли?
      — К сожалению, да, — вздохнул я.
      — Ну, вот видите, — снова победно заявил он. — Нужна повесть, но особого рода.
      — Вы имеете в виду… — осторожно подсказал я.
      — Конечно, научную фантастику. — Редактор уперся в меня пальцем. — Разве можно иметь в виду что-либо другое?
      Я вышел от Главного в совершенно угнетенном состоянии. Нужно было приниматься за фантастическую повесть, хотя у меня не было к этому ни малейшей охоты. О чем писать и как? Вернуться в прошлое? Но куда? В средневековье, как Андерсен в "Калошах счастья" или Марк Твен в романе "Янки при дворе короля Артура"?
      Этим легко было писать. Они жили в такое время, когда люди захлебывались от счастья, что у них есть калоши, телефон, железная дорога, газеты. А я, бедный, — попробуй я только написать что-нибудь в этом духе о нынешнем времени!
      Я раздумывал обо всем этом целый день, а ночью не мог уснуть. Ворочался с боку на бок, пока Марыся не спросила, что со мной.
      — Может, ты заболел? Тебе наверняка повредил этот паштет из зайца. Дать тебе капель?
      — Капли не помогут, — вздохнул я. — Видишь ли, я думаю о том, какое время выбрать. Настоящего Главному мало, на прошлое он не согласен, а с будущим тоже нелегко. Не знаю, что куда переносить: настоящее в прошлое или в будущее, или прошлое в будущее, или будущее в прошлое — вот была бы интересная комбинация! Что ты об этом думаешь?
      — Забил ты себе голову чепухой, а теперь и сам не спишь, и мне не даешь. Выпей валерьянки.
      "О эти женщины, — подумал я. — Лечиться валерьянкой от требований Главного редактора!"
      Но, вероятно, на свете нет лучшего помощника, чем сон. Наяву я еще долго бы мучился над этой задачей, а во сне решил ее за несколько минут.
      …Я совсем не удивился, когда мосье Вьетан, господин в коротких штанах и с большим белым отложным воротпиком, вдруг обратился ко мне:
      — А вы уже читали о великом изобретении этого магдебургского немца, как его там, фон Герике? Он крупный ученый, но, простите, имя у него совершенно варварское. У меня даже в горле першит: Г-ррр-кк…
      — Конечно, читал. Вы, наверно, говорите о насосе для создания пустоты?
      — Ну да. Ведь то, что Герике показал в Магдебурге, попросту необычайно. С помощью восьми пар лошадей нельзя разорвать пустой медный шар, хотя, когда он наполнен воздухом, его легко разнимает один человек… Кто бы об этом думал еще полсотни лет назад? — восхищался мой симпатичный сосед. — А знаете, этим необычайным зрелищем любовались даже король и духовенство!
      — А что тут понимают король и духовенство? — пробормотал я. — Это же просто невежды…
      — Как вы сказали? — изумился мосье Вьетан. Невольно я взглянул в окно и увидел панораму Парижа. На фоне неба ясно вырисовывались башни Бастилии.
      "Гм, — подумал я. — Лучше не касаться этой темы".
      — Я не намерен умалять заслуги Герике, — сказал я, — но он бы немногое сделал, если бы до него Торричелли и другие ученые не доказали, что пустота существует и что ее можно создать экспериментально.
      — Подумайте только, — продолжал восхищаться ной знакомый, — в какое время мы живем! Какие необычайные события! Сейчас 1665 год, мне только что исполнилось 65 лет, а представьте, чего достигли наука и техника за мою короткую жизнь! Когда я родился, еще не было подзорных труб, а сейчас у нас есть такие замечательные астрономические приборы, что трудно представить себе что-нибудь лучшее. Только недавно я видел чертеж и описание трубы Гука с микрометрическим винтом и нониусом. Ведь это — чудо изобретательности! Сударь! — Тут мосье Вьетан залил свое возбуждение квартой вина. — Кривая открытий растет из года в год, это действительно похоже на лавину. В математике — логарифмы Непера и Бриггса, аналитическая геометрия Декарта. В химии — гениальные труды Бойля, который навсегда покончил с алхимией! Для одной короткой человеческой жизни этого более чем достаточно, сударь!
      "Этим меня не удивишь, дружище, — подумал я. — Ну, я бы тебе мог рассказать, что на протяжении моей жизни родилась квантовая теория, теория Эйнштейна, открыто строение атома, он расщеплен, высвобождена атомная энергия. А еще несколько тысяч мелких открытий — вирусы, антибиотики, гормоны, витамины! А такие, как радио, кино, телевидение, электронный мозг?"
      Положение мое было выгодным: я знал все, но ничего не выбалтывал. Моему соседу даже в голову не приходило, что я не его современник. Правда, одет я был совсем не так, как он, но мосье Вьетан почему-то совсем не удивлялся этому.
      Мой сосед налил себе вина из большого кувшина и, промочив горло, продолжал:
      — Эти открытия были чрезвычайно важны для науки, но подумайте, какую пользу они принесли технике! Разве часы когда-нибудь ходили так точно, как сейчас, после того как Гюйгенс придал им маятник? Только недавно мой знакомый привез пз Лондона карандаш, наполненный плумбаго. Сударь, наши прежние, свинцовые, рядом с ним — просто варварские орудия!
      "Он говорит о графите", — подумал я и спросил с деланной наивностью:
      — А как вы думаете, гусиное перо, которым мы сейчас пишем, тоже будет заменено чем-нибудь другим?
      — Несомненно! — вскричал мосье Вьетан. — Почему бы не делать перья из какого-нибудь другого материала? Хотя бы из того, что сейчас привозят из Америки. Если там растет такое чудо, как хинное дерево, почему бы там не расти деревьям, из которых можно делать перья?
      Мой собеседник снова влил в себя кружку вина и задумался.
      — К сожалению, — заговорил он после паузы, — я уже стар и не успею написать об этом, к тому же у меня нет писательских способностей. А вот вы, приятель, гораздо моложе меня, знания у вас есть, и я уверен, что вы хорошо владеете пером. Вы должны…
      — О чем это вы? — подозрительно взглянул я на него.
      — Вы должны описать, как будет выглядеть мир через двести-триста лет. Если вы будете опираться на нынешние великие открытия, вам это будет легко. Напишите фантастическую повесть!
      Сердце у меня заколотилось. Я присмотрелся повнимательнее: конечно, это был Главный редактор! Но теперь не я у него в руках, а он у меня! "Ну погоди, — подумал я, — уж я тебе сочиню такое, что тебе небо с овчинку покажется!" Прежде всего я притворился, что ничего не понимаю, а потом самым сладким голосом, каким только мог, спросил его:
      — А вам известно о последних опытах Герике?
      — Каких же это? Я что-то не припомню, чтобы после магдебургских полушарий у него были более важные открытия.
      — Я говорю о его опытах с серным шаром, проделанных два года назад.
      — Ах, это! — он презрительно махнул рукой. — Игрушка! Уже известно, что серный шар притягивает бумагу, если его потереть рукой.
      — Говорят, из шара Герике летели искры, — попытался я подсказать.
      — Ну и что из того? — презрительно скривился он. — Игрушка!
      "Игрушка! — подумал я. — Электрические явления для тебя игрушка, а карандаш — великое изобретение! И ты еще думаешь о фантастическом произведении, посвященном 1965 году! Ну, погоди ж ты…"
      Я саркастически усмехнулся, но напустил на себя вид серьезный и даже равнодушный.
      — Ваше предложение написать фантастическую повесть звучит неплохо, — сказал я. — И я над этим подумаю. Дам вам ответ ну, скажем, через месяц. Встретимся тут же, в таверне, — прибавил я, доставая деньги и подзывая хозяина, чтобы расплатиться.
      Мой план мести Главному редактору был очень прост. Я хотел доказать: то, что сейчас считается игрушкой, в будущем может стать определяющим для науки и техники. "Вот бы мне сейчас пригодилось маленькое динамо на четыре лошадиные силы", — пришло мне в голову. Но я тотчас же чуть не расхохотался. Динамо в 1665 году? А где же цехи и мастерские, в которых можно было бы изготовить ротор, статор, обмотку и прочие детали? Но если б даже они были, где взять нужные материалы? Допустим даже, что мне удастся сделать такое маленькое динамо, — чем я буду приводить его в движение? Паровой машиной, которая будет изобретена только через сто лет? Хорошо было Марку Твену, который позволил своему герою построить в VI веке телефон и железную дорогу: он не был связан научной истиной. Но попробовал бы я сам написать что-нибудь в этом роде!
      Что мне оставалось? Построить электростатическую машину, какие показывают в школе? Это было возможно, но ведь на самом деле должно пройти еще лет восемьдесят, прежде чем эта машина будет действительно построена.
      После долгих размышлений я пришел к выводу, что легче всего будет построить электрическую вольтову батарею. По конструкции она проста, а с таким источником электрического тока мне удастся зажечь электрическую лампочку или показать еще какой-нибудь эффектный опыт с электрической энергией.
      Задумано — сделано! Я тотчас же принялся за работу. С медью у меня не было трудностей — ее употребляли повсюду для изготовления кухонной утвари, и медник без всякого труда сделал для меня несколько пластинок. Намного труднее было с серной кислотой — в эту эпоху она еще не применялась в промышленности. Кажется, ее ыожно было отыскать в аптеках, но настоящими ее потребителями были алхимики. Они получали серную кислоту, обжигая медный купорос и улавливая пары в сосуды с водой, но я решил внести усовершенствования в это дело. Я раздобыл серы, смешал ее с селитрой, зажег, а после сгорания улавливал газы в воду. Таким образом я получил немало купоросного масла, которого достаточно было добавить к дистиллированной воде, чтобы получить нужную мне разбавленную серную кислоту. Я очень гордился собой, так как, строго говоря, открыл принцип заводского получения серной кислоты. Но что из этого? Ведь уже в 1666 году это же проделал француз Лемери, и вся честь открытия досталась ему, а не мне. Как плохо родиться слишком поздно!
      Итак, у меня была медь, была серная кислота, не хватало только цинка, но получить его мне казалось делом нетрудным: ведь в эту эпоху была уже известна латунь! А если людям знаком сплав цинка с медью, то почему бы им не знать цинка? Однако оказалось, что чистого цинка нельзя достать ни за какие деньги: этот металл в чистом виде попросту еще не применялся. Латунь получали не с помощью сплава обоих металлов, но обжигая медь с цинковой рудой и древесным углем.
      Ничего не поделаешь — пришлось мне самому получить кусочек цинка. Передо мной был выбор: либо выплавить его из руды, либо выделить из латуни. Но и то, и другое было почти невозможно сделать в эту эпоху. Я был настолько обескуражен, что хотел бросить все и вернуться в XX век, но стиснул зубы и в конце концов неслыханными трудами получил кусочек металлического цинка. Не помню уж, сколько открытий и изобретении мне пришлось сделать — штук двадцать, а, может быть, и больше.
      Когда химикалии уже были у меня под рукой, я начал искать стеклянный сосуд и медную проволоку. По своей чрезвычайной наивности я думал, что достать стеклянную банку или колбу мне будет нетрудно, но когда, выйдя на улицу, я заметил стекла только в окнах у богачей, то понял, что мои требования попросту несозвучны эпохе. Однако мне удалось как-то вывернуться: два замечательных стеклянных кубка, которые я раздобыл у венецианских мастеров за сказочную сумму, заменили мне обычные стеклянные банки.
      Оставалось только достать тонкую медную проволоку, обвить ее шелковой нитью (я сделал это вручную), припаять пластинки — и батарея готова. Заняло это ни больше ни меньше как целый год, в течение которого у меня не было ни минуты досуга. А какие потребовались средства! Такие деньги можно иметь только во сне.
      Но все же батарея была готова. Нетрудно себе представить, как я обрадовался, когда, приложив кончик провода к языку, ощутил характерное пощипывание! У меня есть источник тока, и я покажу мосье Вьетану кое-что такое, что поразит его. Завтра же утром побегу к нему, и наконец-то произойдет встреча, которую мне столько раз приходилось откладывать!
      Но что же я покажу ему? Как щиплет язык? Этого мало. Зажгу-ка я для него лампочку! Я даже подпрыгнул при мысли о том, какой это произведет эффект.
      — Гм, — произнес венецианский стеклодув, к которому я обратился с просьбой выдуть стеклянный пузырь, — это нетрудно.
      — А можете вы приделать к нему тоненькую трубочку?
      — Конечно.
      Мысленно я уже видел свою лампочку, но из осторожности спросил:
      — А можете вы вплавить в нее две проволочки, а потом запаять трубку?
      Венецианец посмотрел на меня непонимающим взглядом, так что пришлось объяснять ему подробнее.