Если бы доктор Пол Протеус, бывший управляющий Заводами Айлиум, не счел окружающую его действительность удручающей с любых точек зрения, он так и не показался бы в салуне перед тем, как подняться на борт последнего судна, отправляющегося на Материк. Пока он шагал по усыпанной гравием дорожке к шуму и свету салуна, его внутреннее поле зрения сузилось до размеров булавочной головки, да и это поле полностью заполнял стакан с чем-то крепким.
      Когда Пол вошел в салун, толпа умолкла, а затем от избытка радостных эмоций сразу зашумела еще сильнее. Пол торопливо окинул взглядом зал и не заметил ни одного человека, который смотрел бы на него, да и сам он от волнения никого не узнавал.
      — Бурбон с водой, — заказал он бармену.
      — Простите, сэр.
      — Что я должен вам простить?
      — Я не могу вас обслужить.
      — Почему?
      — Мне было сказано, что вы больше не являетесь гостем на Лужке, сэр. — В голосе бармена звучало явное злорадство.
      Много людей наблюдало за происходящим, и среди них Кронер, но ни один из них не попытался поправить бармена.
      Момент был довольно трудный, и, поддавшись именно этой лихорадочной атмосфере, Пол, обложив бармена крепким словцом, повернулся, чтобы уйти, сохраняя собственное достоинство.
      Однако ему предстояло еще узнать, что, лишенный своего высокого ранга и гостевых привилегий, он будет вынужден существовать на довольно примитивном социальном уровне. И тем более Пол совсем не был подготовлен к тому, что бармен, обежав стойку, резким рывком повернет его лицом к себе.
      — Таких слов, сынок, я никому не спускаю, — сказал бармен.
      — Да кто вы такой, черт побери? — сказал Пол.
      — Уж во всяком случае не паршивый саботажник! — с вызовом выкрикнул бармен. Все слышали, как было произнесено это слово самое оскорбительное во всем словаре слово, которого не возьмешь назад ни бормотанием извинений, ни дружеским рукопожатием, ни полным забвением. «Ублюдка» еще, пожалуй, можно загладить улыбкой, но уж никак не «саботажника».
      Каким- то непостижимым образом первоначальное значение слова разрушитель машин — отошло на задний план. Подобно подводной части айсберга, несравненно большая его часть, та часть, которая и вызывала столь враждебные чувства, таила под поверхностью целый комплекс извращенности, непристойности, патологии и кучу черт характера такого рода, что наличие хотя бы одной из них в человеке, безусловно, делало его отщепенцем. Под саботажниками разумелись отнюдь не разрушители машин, а особая порода людей, о которых каждый может с гордостью думать, что он на них не похож. Саботажник — это человек, смерть которого может принести миру только облегчение.
      — Хочешь, чтобы я повторил? — спросил бармен. — Саботажник! Вонючий саботажник.
      Ситуация была крайне напряженной и в то же время очень простой. Один взрослый человек нанес другому взрослому человеку совершенно недвусмысленное оскорбление. И непохоже было, чтобы кто-либо из них стремился разрядить обстановку или хотя бы думал о такой возможности. С того самого момента, когда господь бог придумал трагедию, зрителям остается только смотреть и наблюдать процесс, сходный с тем, что молотилка делает с человеком, когда его затягивает внутрь.
      Со второго курса университета Полу ни разу не случалось ударить человека. И в нем не было того запала, который инструкторы штыкового боя пытаются привить своим подопечным, желания схватиться с врагом вплотную. Пол даже сознавал, что подобные желания не предвещают ничего хорошего. И тем не менее, подчиняясь какой-то системе не зависящих от него нервов и желез, руки его сжались в кулаки, а ноги сами заняли позицию, чрезвычайно удобную для нанесения удара.
      Точно так, как после «Увертюры 1812» не принято исполнять на «бис» что-либо иное, кроме «Звезд и Полос», у Пола не было другого ответа на брошенное ему в лицо обвинение.
      — Сам ты саботажник, — ответил он и свингом ударил бармена по носу.
      И уж совершенно неожиданно бармен повалился, пыхтя и фыркая. Пол вышел в ночь, подобно Дикому Биллу Хайкоку, Даниелу Буну или матросу с баржи, отпущенному на берег, или как… Но тут его совершенно неожиданно снова схватили за плечо. В какую-то долю секунды ему удалось разглядеть красный нос бармена, его белое лицо, белый фартук и белый кулак. Бриллиантовая вспышка изнутри осветила череп Пола, а потом наступил мрак…
      — Доктор Протеус, Пол…
      Пол открыл глаза и обнаружил, что смотрит на созвездие Большой Медведицы. Прохладный бриз овевал его разламывающуюся от боли голову, и он никак не мог понять, откуда доносится к нему голос и кто это уложил его на цементную скамейку, которая тянулась во всю длину пристани.
      — Доктор Протеус…
      Пол сел. Его нижняя губа была расквашена и распухла, во рту ощущался вкус крови.
      — Пол, сэр…
      Ему показалось, что голос доносится из-за кустов таволги живой изгороди вокруг пристани.
      — Кто это?
      Юный доктор Эдмунд Гаррисон, крадучись, показался из-за живой изгороди со стаканом виски в руке.
      — Я подумал, что вам захочется выпить.
      — Это истинно христианский поступок с вашей стороны, доктор Гаррисон. Думаю, я уже настолько оправился, что могу сесть и сидя принимать пищу.
      — Я очень хотел бы, чтобы идея эта пришла в голову именно мне. Но это была идея Кронера.
      — О? Он велел передать еще что-нибудь?
      — Да, но только, я полагаю, вам это ни к чему. Я не обратил бы на это внимания, будь я на вашем месте.
      — Ну-ка, валяйте.
      — Он велел сказать вам, что перед рассветом тьма всегда сгущается и что у каждой тучки есть серебряная подкладка.
      — Угу.
      — Но вы только поглядели бы на бармена, — радостно сообщил Гаррисон.
      — Ааа… Ну-ка, расскажите.
      — У него кровотечение из носу, которое никак не могут остановить, потому что он никак не может перестать чихать из-за этого кровотечения. Похоже, что круг замкнулся и это может тянуться годами.
      — Отлично, — Пол сразу почувствовал облегчение. — Думаю, что вам самая пора смываться, пока вам все еще сопутствует удача и никто вас не видел со мною.
      — А не скажете ли вы мне, что вы такое натворили?
      — Это длинная и скучная история.
      — Я и сам догадываюсь. Господи! Сегодня ты царь, а завтра тебя вышвыривают пинком в зад. Что же вы теперь собираетесь делать?
      Ведя эту беседу в темноте вполголоса. Пол начал понимать, какого чудесного молодого человека выбрал он себе в товарищи по столу в первый же день — вот этого Эда Гаррисона. По всей вероятности. Пол ему тогда понравился, а теперь, не имея никаких личных причин выступать против Пола, он продолжает относиться к нему по-дружески. Это объяснялось, конечно, чистотой натуры, и притом очень редкой разновидностью этой чистоты, ибо хранить верность дружбе в подобной ситуации могло означать конец карьеры.
      — Что я собираюсь делать? Может, займусь фермерством. У меня есть очень милая небольшая ферма.
      — Ферма, да? — Гаррисон восхищенно прищелкнул языком. — Ферма. Звучит очень соблазнительно. Я уже подумывал об этом: вставать утром вместе с солнцем, обрабатывать землю собственными руками, только ты и природа. Иногда мне кажется, что, будь у меня деньги, я, возможно, бросил бы все и…
      — Хотите выслушать совет старого и усталого человека?
      — Все зависит от того, кто этот старый и усталый человек. Вы?
      — Я. Нельзя стоять одной ногой в действительности, а другой в мечтах, Эд. Делайте что вам заблагорассудится, но либо бросайте работу, либо уж приспосабливайтесь к этой жизни. Иначе для судьбы слишком велик будет соблазн разорвать вас пополам, прежде чем вы решите, какой путь вам избрать.
      — Именно это и произошло с вами?
      — Что-то вроде этого. — Пол отдал Гаррисону пустой стакан. Спасибо, и лучше сматывайтесь. Передайте доктору Кронеру, что из тучи всегда проливается то, что в ней содержится.
      «Дух Лужка» занял свое место у причала, и Пол поднялся на борт. Несколько минут спустя подошел и оркестр со своими инструментами. Громкоговорители передали сигнал отбоя. Свет в салуне погас, и группки явно трезвых гуляк расходились по своим палаткам, пересекая площадь для парадов.
      Послышалось щелканье, шипение иголки по пластинке, и в последний раз за этот вечер раздалась песня:
      Прощайте, ибо я должен оставить вас.
      Прошу вас, не огорчайтесь из-за этой разлуки.
      Прощайте, настало время сказать- до свидания,
      Адью, адью, добрые друзья, адью, да, адью!..
      Пол устало и безразлично помахал рукой. Это было прощание с той жизнью, которую он знал до сих пор, со всем тем, что составляло сущность жизни его отца. Он так и не получил удовлетворения от того, что сказал кому-то, что уходит, притом ему не удалось сказать это так, чтобы его словам поверили; однако он все-таки уходит. Прощай все. Прошлое уже не будет иметь с ним ничего общего. Лучше быть просто ничем, чем слепым швейцаром во главе парада цивилизации.
      Пока Пол говорил себе эти слова, их накрыла волна грусти и размыла совершенно так, будто они были начертаны на песке. Теперь Пол уже понимал, что ни один человек не в состоянии жить без корней — корней в крохотном оазисе среди пустыни, в красной глиняной земле, на горном скате, на каменистом берегу, на городской улице. В черный суглинок, в болото, в песок, в камень, в асфальт или в ковер каждый человек глубоко пускает корни для того, чтобы называть это место своим домом. Комок подкатил к его горлу, и Пол так ничего и не мог с этим поделать. Доктор Пол Протеус прощался со своим домом навсегда.
      — Прощай, — сказал он. А потом вдруг совершенно неожиданно для самого себя добавил: — Прощай, банда.
      Группа неуклюжих и, по-видимому, действительно пьяных людей выходила из салуна. Они распевали невероятно сентиментальную песню «Тост за Дуб». Все они неуклюже топали в сторону великого дерева, положив друг другу руки на плечи. Их голоса очень ясно доносились до Пола через плоские зеленые газоны:
      Выросший из маленького желудя,
      Ты стал теперь гигантом.
      Пусть никогда не остановится твой рост.
      Вздымайся к звездам,
      Гордый символ
      Наааааш.
      Затем наступила благоговейная пауза, которую тут же прервало восклицание: «Господи!» Это был голос Беррингера и любимое его словечко.
      — …случилось?
      — Посмотрите на дерево — вокруг комля.
      — Боже мой!
      — Кто-то снял полосу коры вокруг всего ствола, — глухо сказал Беррингер.
      — Кто же?
      — А кто вы думаете? — заявил Беррингер. — Этот вонючий саботажник. Где он?
      «Дух Лужка» с грохотом включил свои машины и вышел на открытую воду.
      — Эй! — закричал одинокий перепуганный голос в ночи. — Эй! Кто-то убил Дуб.
      — Убил Дуб, — эхом отдалось на берегу.
      Громкоговорители снова щелкнули, и пронзительный боевой клич заполнил воздух.
      — Берегись Заколдованной Рубашки! — завопил страшный голос.
      — Заколдованной Рубашки, — отозвался берег, и все опять замерло.

      Отправляясь воздушным путем из Майами Бич в Итаку, штат Нью-Йорк, резиденцию Корнгллиевского университета, шах Братпура изрядно простыл. Когда семь прахул сумклиша (прахула — это мера жидкости, помещающейся в мех, сделанный из шкуры братпурского сурка) здорово подняли дух шаха, но никоим образом не повлияли на его дыхательные пути, было решено, что самолет сделает посадку в Гаррисбурге, штат Пенсильвания, где шах отдохнет и испытает на себе магическое действие американской медицины.
      Пропустив за воротник семь прахул сумклиша, шах по пути к врачебному кабинету принялся выкрикивать игривые предложения привлекательным такару женского пола.
      — Питти фит-фит, сиби такару? Ники фит-фит. Акка Сахн нибо фит-фит, сиби такару?
      Хашдрахр, который не испытал на себе благотворного действия сумклиша, был очень озабочен.
      — Шах говорит, что сейчас отличный день, — горестно объяснил он.
      — Фит-фит, пу сиби бонанза? — выкрикнул шах маленькой блондинке, руки которой были сунуты в уличный маникюрный автомат.
      Она вспыхнула, выдернула руки из машины и, гордо выпрямившись, зашагала прочь. Автомат продолжал тем временем обрабатывать пустоту. Уличный мальчишка, воспользовавшись незавершенной операцией, сунул свои грязные лапы в машину и вытащил их оттуда с сияющими, покрытыми красным лаком ногтями.
      — Я рад, что он доволен погодой, — мрачно отозвался Холъярд.
      Уже много недель они путешествовали, так и не затрагивая этой темы, и Холъярд уже с надеждой говорил себе, что шах и в самом деле отличается в этом отношении от остальных гостей, от французов, боливийцев, чехов, японцев, панамцев и… Так нет же. Шах тоже начал проявлять интерес к американскому типу женщин. Холъярд со страшным ущербом для своего достоинства вынужден был опять готовиться к роли исключительного во всех отношениях хозяина — другими словами, сводника.
      — Фит-фит? — выкрикнул шах, когда они подкатили к светофору.
      — Послушайте, — огорченно сказал Холъярд Хашдрахру, — скажите ему, что он не может просто подойти к первой попавшейся американской девушке и пригласить ее с ним переспать. Я подумаю, что можно сделать в этом смысле, но это вещь нелегкая.
      Хашдрахр перевел все это шаху, но тот в ответ просто отстранил его. Прежде чем кто-нибудь успел его остановить, шах выбрался на тротуар, самоуверенно преграждая путь изумительно красивой смуглокожей брюнетке.
      — Фит-фит, сиби такару?
      — Прошу вас, — сказал ей Холъярд, — прошу вас извинить моего друга. Он немножечко под газом.
      Она ухватила шаха под руку, и они вместе протиснулись обратно в лимузин.
      — Боюсь, что здесь произошло ужасное недоразумение, юная леди, — сказал Холъярд. — Я просто не знаю, как вам все это объяснить. Я, кхм, кхм, дело в том… Я хочу сказать, что он, пожалуй, не просто предлагает вам прокатиться.
      — Он меня попросил кое о чем, не так ли?
      — Да.
      — Значит, здесь нет никакого недоразумения.
      — Фит-фит, — сказал шах.
      — Вот именно, — сказал Холъярд.
      Хашдрахр с усиленным интересом принялся рассматривать улицу за окном — дикарь, что с него спрашивать, — а Холъярд с трудом держал себя в рамках.
      — Вот мы и приехали, — объявил шофер. — Здесь находится кабинет доктора Пепковитца.
      — Ну что ж, юная леди, вам придется подождать нас в машине, сказал Холъярд, — пока шах войдет в здание, где его будут лечить от простуды.
      Шах улыбался, быстро вдыхая и выдыхая воздух.
      — У него прошел насморк, — изумленно сказал Хашдрахр.
      — Поехали дальше, — распорядился Холъярд.
      У него уже был случай наблюдать столь же чудесное исцеление эквадорского бригадного генерала от ангины.
      Девушка выглядела очень озабоченной и довольно несчастной. «Она совершенно не подходит к своей роли», — подумал Холъярд. Она постоянно улыбалась, причем очень неуверенно, и явно стремилась, чтобы все уже оказалось позади. Холъярд никак не мог поверить, что она в самом деле понимает что к чему.
      — Куда мы сейчас едем? — спросила она с мрачной бодростью. — Я полагаю, в отель?
      — Да, — безразлично ответил Холъярд.
      — Хорошо. — Она похлопала шаха по плечу и вдруг разразилась слезами.
      Шах был огорчен и неловко попытался ее успокоить.
      — Ох, нибо соури, сиби такару. Акка сахн соури? Оххх. Типи такару. Аххх.
      — Ну вот, — сказал Холъярд. — Ну, что же вы?
      — Не каждый день я делаю это, — сказала она, сморкаясь. Простите меня, пожалуйста. Я попытаюсь исправиться.
      — Конечно. Мы понимаем, — сказал Холъярд. — Вся эта история ужасная ошибка. Где вы желаете, чтобы вас высадили?
      — О нет, я собираюсь пойти на это, — печально возразила она.
      — Прошу вас… — сказал Холъярд. — Но, возможно, будет лучше для всех заинтересованных сторон, если…
      — Если я погублю своего мужа? Будет лучше, если он застрелится или заморит себя голодом?
      — Конечно же, нет! С какой стати должны произойти все эти ужасные вещи, если вы откажетесь… Я хочу сказать…
      — Это очень длинная история. — Она вытерла слезы. — Мой муж, Эд, — писатель.
      — Какой его классификационный номер? — осведомился Холъярд.
      — Вот в том-то и дело. У него нет никакого номера.
      — Тогда как же вы можете называть его писателем? — спросил Холъярд.
      — Потому что он пишет, — сказала она.
      — Дорогая моя девочка, — отечески пожурил ее Холъярд, — если судить только по этому, тогда мы все писатели.
      — Два дня назад у него был номер — У-441.
      — Фантастические рассказы, начинающий, — пояснил Холъярд Хашдрахру.
      — Да, — сказала она, — и этот номер должен был сохраняться за ним, пока он не закончит своей повести. После этого он должен был получить либо У-440…
      — Квалифицированный работник в фантастике, — сказал Холъярд.
      — Или У-225.
      — Общественная информация, — сказал Холъярд.
      — Простите, что такое «общественная информация»? — спросил Хашдрахр.
      — Это профессия, — сказал Холъярд, на память цитируя «Уложение», — это профессия, специализирующаяся в прививке массовому читателю путем психологического воздействия благоприятного общественного мнения в противоречивых вопросах, без ущемления интересов каких-либо выдающихся личностей, причем основной задачей в данной деятельности является постоянная стабилизация экономики и общества.
      — О, понимаю, не обращайте на меня внимания, — сказал Хашдрахр. — Пожалуйста, продолжайте ваш рассказ, сиби такару.
      — Два месяца назад он передал свою законченную рукопись в Национальный Совет Искусства и Литературы для получения критических замечаний и прикрепления его к одному из книжных клубов.
      — Имеется двенадцать таких клубов, — вмешался Холъярд. — Каждый из них отбирает книги для определенного типа читателей.
      — Значит, имеется двенадцать типов читателей? — спросил Хашдрахр.
      — Сейчас уже поговаривают о тринадцатом и даже о четырнадцатом, — сказал Холъярд. — Конечно, исходя из интересов экономики, где-то следует подвести черту. В целях самоокупаемости книжный клуб должен насчитывать по меньшей мере полмиллиона членов, иначе не окупится установка машин электронных учетчиков заказов, электронных наклейщиков адресов, электронных упаковщиков, электронных прессовальщиков и электронных счетчиков дивидендов.
      — И электронных писателей, — с горечью добавила девушка.
      — Это тоже придет, это придет, — пообещал Холъярд. — Но, ей-богу, добыть хорошую рукопись — сейчас не штука. Это уж никак не назовешь проблемой. Все дело в оборудовании. Один маленький клуб, например, занимает четыре городских квартала.
      Хашдрахр и шах медленно покачали головами, прищелкнув языками.
      — Четыре городских квартала, — как эхо, глухо повторил Хашдрахр.
      — Ну вот, полностью автоматизированное оборудование, подобное этому, делает культуру очень дешевой. Книжка стоит меньше, чем семь пакетиков жевательной резинки. А есть еще и картинные клубы. Они по удивительно дешевым ценам выпускают картины, которые вы можете спокойно вешать на стены. Кстати, говорят, что культура сейчас настолько недорого обходится, что утеплить дом книгами и картинами намного дешевле, чем стекловатой. Не думаю, что все обстоит именно так, но здесь есть значительная толика истины.
      — И художники, работающие в этих клубах, хорошо оплачиваются? — спросил Хашдрахр.
      — Оплачиваются, еще бы! — ответил Холъярд. — Сейчас просто золотой век искусства, ведь миллионы долларов тратятся ежегодно на репродукции Рембрандтов, Уистлеров, Гойев, Ренуаров, Эль Греко, Дега, Да Винчи, Микеланджело…
      — А члены этих клубов могут, получить любую книгу и любую картину? — спросил Хашдрахр.
      — Нет, этого бы я не сказал! Проводится большая исследовательская работа по выяснению, что сошло со сцены, уж вы поверьте. Производится обследование читательских вкусов, испытание обсуждаемых книг на читабельность и доходчивость. Господи, да ведь выпустить непопулярную книжку для подобного клуба означало бы просто крушение! — Холъярд выразительно прищелкнул пальцами. — Единственный путь удержать культуру на столь дешевом уровне — это знать заранее, что и в каком количестве желает публика. И они узнают это, узнают все, вплоть до цвета обложки. Гутенберг пришел бы в изумление.
      — Гутенберг? — переспросил Хашдрахр.
      — Ну да — человек, который изобрел печатный станок. Первый человек, который приступил к массовому выпуску Библии.
      — Алла сутта такки? — спросил шах.
      — Мм?… — отозвался Холъярд.
      — Шах хочет знать, проводил ли Гутенберг предварительный опрос.
      — Во всяком случае, — сказала девушка, — книга моего мужа была отвергнута Советом.
      — Плохо написана, — холодно заявил Холъярд. — Стандарты очень высоки.
      — Великолепно написана, — терпеливо сказала девушка. — Но она на двадцать семь страниц превышала максимально допустимый объем; коэффициент ее читабельности составил 26,3 и…
      — Ни один из клубов и не возьмет чего-либо при КЧ свыше 17, - объяснил Холъярд.
      — И кроме того, — продолжала девушка, — она была посвящена антимеханической теме.
      У Холъярда брови поднялись высокими дугами.
      — Ну, знаете ли, с чего бы тогда они вдруг стали ее печатать! И что это он о себе возомнил? Господи, да вы просто должны благодарить судьбу за то, что он сейчас не за решеткой как защитник и пособник саботажа. Неужели он и в самом деле считал, что найдется кто-нибудь, кто все это напечатает?
      — А он не думал об этом. Он чувствовал потребность писать и писал.
      — Почему бы тогда ему не писать о клиперах или о чем-нибудь подобном? Или книжку о старом добром времени на канале Эри? Человек, который пишет о таких вещах, работает наверняка. Очень большой спрос на эти темы.
      Она беспомощно пожала плечами.
      — Я думаю, что его никогда по-настоящему не волновали клиперы и канал Эри.
      — Он у вас какой-то неприспособленный, — брезгливо сказал Холъярд. — Если бы вы спросили моего совета, дорогая, я сказал бы, что ему нужно обратиться к знающему психиатру. Сейчас психиатрия просто чудеса творит. Берутся за совершенно безнадежные случаи и превращают больных в граждан категории А. Неужели он не верит в психиатрию?
      — В том-то и дело. Он наблюдал своего брата, когда тот умиротворялся при помощи психиатра. Потому-то он и не хочет иметь с ними ничего общего.
      — Не понимаю. Неужели его брат несчастлив?
      — В том-то и дело, что слишком счастлив А мой муж говорит, что кто-то просто обязан быть неприспособленным; что кто-то просто должен испытывать чувство неловкости для того, чтобы задуматься над тем, куда зашло человечество, куда оно идет и почему оно идет туда. Отсюда-то и все неприятности с его книгой. Она подымала все эти вопросы и вот была отклонена. Тогда ему было приказано заняться общественной информацией.
      — Значит, в конце концов вся эта история закончилась благополучно? — спросил Холъярд.
      — Нет, едва ли. Он отказался.
      — Господи, вот тебе и на!
      — Да. Его уведомили, что если ко вчерашнему дню он не приступит к выполнению своих обязанностей в области общественных отношений, его питание, его разрешение на квартиру, его страховка жизни и здоровья — в общем, все на свете будет аннулировано. И вот сегодня, когда вы проезжали, я как раз бродила по городу, раздумывая над тем, что может в наши дни сделать женщина, чтобы раздобыть несколько долларов. А выбор тут невелик.
      — Значит, этот ваш муж, он скорее предпочел бы, чтобы его жена… — Холъярд прокашлялся, — чем работать в области общественной информации?
      — Я горжусь тем, что могу с уверенностью заявить, — сказала девушка, — что муж мой — один из тех немногих, — у кого остались еще некоторые представления об уважении к себе.
      Хашдрахр перевел это ее последнее высказывание, и шах печально покачал головой. Он снял рубиновое кольцо и насильно вложил его в руку девушки.
      — Ти, сиби такару. Дибо. Брахоус брахоуна, хоуна саки. Импи гоура Брахоуна та типпо а имсмит. — Он открыл ей дверцу лимузина.
      — Что сказал этот джентльмен? — спросила она.
      — Он сказал, чтобы ты взяла кольцо, маленькая красивая гражданка, — ласково ответил Хашдрахр. — Он сказал тебе до свидания и пожелал тебе удачи и что многие из величайших пророков оказывались на поверку не умнее клопов.
      — Благодарю вас, сэр, — сказала она, выбираясь из машины и снова принимаясь плакать. — Да благословит вас господь.
      Лимузин отъехал от нее. Шах проникновенно помахал ей рукой.
      — Дибо, сиби такару, — сказал он и тут же принялся яростно чихать. Он высморкался.
      — Сумклиш!
      Хашдрахр подал ему священную флягу.

      Когда «Дух Лужка» причалил к пристани у Материка, по местной радиотрансляционной сети приглушенно передавали «Доброй ночи, любимая» — легкий призрак музыки, шепот па фоне плеска голубой воды, шелеста орлиного крыла, шороха ветвей.
      В домах, отведенных женщинам и детям, света не было. В Центральном Административном Здании светился один лишь квадрат окна, а на фоне его темнел силуэт спящего клерка.
      Когда Пол направился туда, чтобы узнать, как отыскать Аниту, свет ударил в его уже привыкшие к ночной темноте глаза. Когда же его зрачки приспособились к яркому свету, оказалось, что он стоит и опять смотрит на свое собственное отражение в зеркале с надписью: «Лучшая жена для Лучшего человека, для Лучшей работы в мире».
      Он заторопился пройти мимо зеркала, раздумывая над тем, сколько раз Анита любовалась своим отражением и этой надписью, а также над тем, как она воспримет новость о том, что ее Лучший мужчина стал просто мужчиной, да к тому же еще и безо всякой работы.
      Пол разбудил клерка, а тот позвонил экономке, ответственной за помещение, в котором ночевала Анита:
      — Что там произошло на вечере? — спросил клерк сонно, дожидаясь, пока женщина ответит на сто звонок. — Вы уже десятый по счету приезжаете сюда этой ночью. Обычно не едут раньше четвертого дня. Да что это там стряслось с этой экономкой, в конце концов? Телефон ведь стоит прямо рядом с ее постелью. — Он взглянул на часы. — А знаете, который сейчас час? У вас ведь ни на что не останется времени. Последнее судно на остров отходит через три минуты.