— Почему же вы так сразу не сказали?
      — Чего не сказал?
      — «Сделайте мне одолжение».
      — Ну хорошо, сделайте мне одолжение…
      — В качестве одолжения и только на этот раз, — сказал мистер Хэйкокс. — Я, конечно, не служанка, но я умею быть хорошим другом.
      — Спасибо.
      — Не стоит благодарности. Не стоит говорить об этом.
      Днем Анита позвонила Полу и спросила, что ей следует надеть.
      — Что-нибудь старое.
      — Деревенская вечеринка?
      — Не совсем так, но что-то вроде этого. Оденься как для сельской вечеринки.
      — Пол, сейчас, когда поездка на Лужок уже на носу, не думаешь ли ты, что нам следовало бы воздержаться от таких вещей?
      — Лужок не похороны.
      — Но может стать ими, Пол.
      — Давай на сегодняшний вечер забудем о Лужке. Сегодня должны быть только Пол и Анита, а все остальные пусть катятся ко всем чертям.
      — Это очень легко сказать, Пол. Это, конечно, очень здорово и вообще, но…
      — Но что? — спросил он уже с раздражением.
      — Ну, я не знаю, мне не хочется быть назойливой, но мне кажется, что ты слишком легкомысленно относишься к Лужку и к своей должности капитана Команды Синих.
      — А что же мне, по-твоему, следовало бы делать?
      — Неужели тебе не нужно было бы потренироваться или еще что-нибудь? Я хочу сказать, что тебе следовало бы побольше спать и соблюдать правильную диету и немного побегать после работы. А может, и количество сигарет сократить, как ты думаешь?
      — Что?
      — Ты должен быть в форме, если Команда Синих собирается выиграть.
      Пол рассмеялся.
      — Послушай, Пол, тут совсем не над чем смеяться, Шеферд говорит, что он видел, как создавались и рушились карьеры в зависимости от того, как люди вели себя, будучи капитанами команд на Лужке. Шеферд совсем бросил курить.
      — Можешь передать ему, что я принялся за гашиш, чтобы это ускорило у меня реакцию. Тогда мяч, брошенный им, будет выглядеть как детский воздушный шарик над столом в гостиной. Сегодня же вечером мы отправляемся на прогулку.
      — Хорошо, — печально сказала она. — Хорошо.
      — Я люблю тебя, Анита.
      — Я люблю тебя, Пол.
      И к тому времени, как он приехал домой, Анита была уже готова. Теперь это была не владетельная синьора, а аккуратная, игривая, как котенок, девушка в хлопчатобумажных брюках, закатанных выше колен. Она надела одну из рубашек Пола, белые тапочки, красный носовой платок был повязан вокруг шеи.
      — Так хорошо?
      — Отлично.
      — Пол, я никак не пойму, что это готовится. Я позвонила в Кантри-Клуб, но они ничего не знают о деревенских вечеринках. Ничего мне не сказали также и в клубах Албани, Трои и Скенектеди.
      Пол знал, что Анита терпеть не может всякие неожиданности и не выносит своей неосведомленности в любом положении.
      — Это частная вечеринка, — сказал Пол. — Только для нас двоих. Сама увидишь, когда придет время.
      — Я хочу знать сейчас.
      — Где наш юбилейный мартини?
      Столик, на котором кувшин со стаканами обычно дожидался его прихода, был пуст.
      — Я ввела сухой закон для тебя до самого возвращения с Лужка.
      — Не выдумывай! Все там будут пить в течение двух недель.
      — Но только не капитаны. Шеферд говорит, что вот они-то не могут позволить себе пить.
      — Это и доказывает, как он во всем этом разбирается. Выпивка там бесплатная.
      Пол приготовил себе мартини и выпил больше своей обычной нормы, а потом переоделся в плотный хлопчатобумажный костюм, купленный им сегодня вечером в Усадьбе. Его огорчало, что Анита вовсе не радуется атмосфере таинственности, созданной им. Вместо счастливого нетерпения она вдруг стала проявлять подозрительность.
      — Готова? — весело осведомился он.
      — Я полагаю, да.
      Они молча зашагали к гаражу. Широким жестом Пол распахнул дверцу автомашины.
      — О Пол, только не в старую машину.
      — На это есть причины.
      — Нет таких причин, которые заставили бы меня усесться в этот рыдван.
      — Анита, прошу тебя, ты очень скоро увидишь, почему мы поедем именно в нем.
      Она вошла и уселась на краешек сиденья, пытаясь, насколько это возможно, не соприкасаться с машиной.
      — Честное слово, Анита! Именно так нужно!
      Они ехали как чужие. На длинном подъеме у дорожки для гольфа она все же чуть выпрямилась. В лучах фар показался бледный волосатый человек в зеленых шортах, зеленых носках и зеленой рубашке, поперек которой было написано слово «Капитан». Человек этот рысцой трусил по обочине дороги, приостанавливаясь только для того, чтобы сделать какой-то пируэт или провести бой с тенью, и тут же снова возобновлял свой бег.
      Пол оглушил Шеферда клаксоном и обрадовался, увидев, как тот споткнулся на выбоине, уступая им дорогу.
      Анита опустила стекло на своей дверце и выкрикнула слова приветствия.
      Капитан Команды Зеленых помахал рукой, лицо его было искажено от напряжения.
      Пол нажал педаль до отказа, и машина выпустила облако перегоревшего масла и углекислого газа.
      — У этого человека большие возможности. Он далеко пойдет, сказала Анита.
      — От него так и несет ханжеством и тухлятиной, — сказал Пол.
      Они проезжали мимо оборонительных сооружений, возведенных вокруг Заводов Айлиум, и один из охранников, узнав машину Пола, дружески помахал со своей вышки автоматом калибра 50.
      Анита, которая становилась все более беспокойной, сделала движение, как будто собираясь ухватиться за руль.
      — Пол, куда это ты направляешься? Ты что, с ума сошел?
      Он отвел ее руку, улыбнулся и направил машину через мост в Усадьбу.
      Мост опять был забит кррахами, которые малевали желтые линии на асфальте, разграничивающие полосы движения. Пол поглядел на часы. Оставалось всего десять минут до так называемого шабаша. Пол подумал, уж не Бад ли Колхаун придумал эту работу. Большинство проектов КРР воспринималось, по крайней мере Полом, иронически. Мост, приспособленный для движения по четыре машины в обе стороны, до войны был постоянно забит автомобилями рабочих, которые ездили на завод и с завода. Тогда этих четырех линий никак не хватало, и водителям приходилось строго придерживаться своей проезжей полосы, иначе они рисковали, что им обдерут бока машин. Теперь же в любое время дня водитель спокойно мог выделывать зигзаги от одной стороны моста до другой, и у него был, возможно, всего один шанс на тысячу столкнуться с другим автомобилем.
      Пол остановил машину. Три человека наносили линии, двенадцать занимались регулировкой движения, а еще двенадцать отдыхали. Они медленно расступились, оставляя им проезд.
      — Эй, Мак, у тебя разбита фара.
      — Спасибо, — сказал Пол.
      Анита передвинулась на сиденье, поближе к нему, и он заметил, что она застыла от испуга.
      — Пол, это ужасно. Отвези меня домой.
      Пол терпеливо улыбнулся и въехал в Усадьбу. Пожарный насос у въезда на мост перед салуном работал на полный ход, и Полу снова пришлось отъехать почти на квартал, чтобы поставить машину. Тот же самый перемазанный мальчишка развлекал толпу своими бумажными лодочками. Прислонившись к дому и нервно покуривая сигарету, стоял оборванный старик, который показался Полу знакомым. И тут только Пол понял, что этот человек Люк Люббок, неутомимый глава процессий, пребывающий сейчас в забвении, в ожидании начала новой процессии или митинга. Со смутной надеждой Пол огляделся в поисках Лэшера и Финнерти, но никого из них не увидел. Очень возможно, что они сидят сейчас в полумраке кабинки салуна, соглашаясь во всем друг с другом.
      — Пол, это и есть твое представление о шутках?
      Прошу тебя, отвези меня домой.
      — Никто не обидит тебя, Анита. Все эти люди только твои американские сограждане.
      — Я не намерена спускаться сюда и валяться с ними в грязи только потому, что они родились в той же части света, что и я.
      Пол ожидал, что она именно так будет реагировать, и поэтому терпеливо отнесся к ее словам. Из всех людей, живущих на северной стороне реки, Анита была единственная, чье презрение к обитателям Усадьбы было насыщено активной ненавистью. И она была единственной женщиной на северном берегу, которая никогда не посещала колледжа. Обычным отношением в КантриКлубе к жителям Усадьбы было пренебрежение, это, конечно, правда, но пренебрежение с примесью любви и некоторого интереса, похожее на то чувство, которое испытываешь по отношению к зверькам в лесу и в поле. Анита же жителей Усадьбы ненавидела.
      Если бы Полу захотелось когда-нибудь проявить по отношению к ней исключительную жестокость, он знал — самое жестокое, что он бы мог сделать, это объяснить ей, почему она ненавидит их такой лютой ненавистью: если бы он на ней не женился, она жила бы именно здесь и она была бы одной из них.
      — Мы не станем выходить из машины, — сказал Пол. — Мы просто посидим и понаблюдаем несколько минут. А потом опять поедем.
      — Что мы понаблюдаем?
      — Все то, что здесь можно увидеть. Людей, вырисовывающих эти линии, человека с брандспойтом, людей, которые на него смотрят, маленького мальчишку, который пускает лодки, старика у салуна. Просто смотри, что творится вокруг. Здесь можно увидеть очень много.
      Она не стала наблюдать за тем, что творилось вокруг, только съежилась на сиденье и уставилась на свои руки.
      Пол догадался, о чем она думает, — она думает, что по каким-то непонятным ей причинам он решил унизить ее, напомнив ей о ее происхождении. Если бы действительно таковы были его намерения, ему бы это полностью удалось: ее ядовитая злоба улетучилась. Анита умолкла и старалась казаться как можно меньше.
      — Знаешь, зачем я привез тебя сюда?
      — Нет. — Теперь она говорила шепотом. — Но я хочу домой, Пол. Пожалуйста, а?
      — Анита, я привез тебя сюда потому, что уже давно пора нам совершенно по-новому смотреть на все происходящее, и это касается не только нас самих, но и наших связей с обществом в целом.
      Ему не понравилось, как звучали эти слова — они были сентиментальные и напыщенные. И они не произвели никакого впечатления на Аниту.
      Он снова попытался пояснить свою мысль:
      — Ради того, чтобы получить то, чем мы, Анита, владеем, мы фактически выманили у этих людей все, что для них было самым дорогим на земле, — сознание, что они кому-то нужны и полезны, а это и есть основа самоуважения.
      Это тоже было ненамного лучше. Все это никак не доходило до Аниты. Она, по-видимому, все еще была уверена, что он за что-то ее наказывает.
      Он попытался еще раз:
      — Дорогая, когда я смотрю на то, чем владеем мы, и на то, чем обладают эти люди, я чувствую себя как лошадиная задница.
      Проблеск понимания появился в глазах Аниты. Хотя и нерешительно, — но она все же несколько приободрилась.
      — Значит, ты на меня не злишься?
      — Господи, конечно, нет. С чего бы это мне на тебя злиться?
      — Не знаю. Я подумала, что, может, я была слишком назойливой или, может, ты подумал, что между мной и Шефердом что-то есть.
      Это последнее предположение — предположение о том, что он может испытывать беспокойство из-за Шеферда, — окончательно сбило Пола с выбранного им ранее пути перевоспитания Аниты. Упоминание о том, что он может ревновать к капитану Зеленых, было настолько несуразным, выказывало, как мало понимает его Анита, что только это привлекло его внимание.
      — Я начну ревновать тебя к Шеферду тогда, когда ты примешься ревновать меня к Катарине Финч, — рассмеялся он.
      К его крайнему изумлению, Анита всерьез отнеслась к этим словам.
      — Не может быть!
      — Чего это не может быть?
      — Что я должна ревновать тебя к Катарине Финч. К этой коротышке…
      — Погоди минутку! — Разговор становился все более ожесточенным. — Я просто хочу сказать, что предположение относительно тебя и Шеферда столь же абсурдно, как и то, что между мною и Катариной может что-то происходить.
      Она все еще продолжала обороняться и, по-видимому, не уловила смысла приведенной им параллели. И тут же перешла в наступление.
      — Что ж, Шеферд наверняка представляет собой более привлекательного мужчину, чем Катарина — женщину.
      — Я не спорю относительно этого, — в отчаянии сказал Пол. — И вовсе не собираюсь спорить на эту тему. Между мною и Катариной ничего нет, точно так же, как между тобой и Шефердом. Я просто хотел сказать, насколько бессмысленно было бы для каждого из нас подозревать в чем-либо другого.
      — Ты считаешь меня неинтересной?
      — Я считаю, что ты страшно интересна. И ты это знаешь. Говорил он теперь громко и, выглянув на улицу, увидел, что за ними — за людьми, которые собирались быть наблюдателями, наблюдают посторонние. Бумажный кораблик мчался по быстринам, не привлекая ничьего внимания. — Мы приехали сюда не затем, чтобы обвинять друг друга в неверности, — понизил он голос до хриплого шепота.
      — А зачем мы сюда приехали?
      — Я уже сказал тебе: чтобы нам обоим легче было увидеть мир таким, каков он есть, а не таким, каким он выглядит с нашего берега реки. Чтобы увидеть, что наш образ жизни принес остальным.
      Теперь, после того как Анита успешно атаковала и смутила Пола, а также, удостоверившись наконец, что ее не ругают и не подвергают наказанию, она почувствовала себя хозяйкой положения.
      — В моем представлении все они тут выглядят довольно сытыми.
      — Но ведь люди, подобные моему отцу, подобные Кронеру, Бэйеру или Шеферду, подобные нам с тобой, лишили их духовных ценностей.
      — Видно, не слишком-то много было у них этих ценностей, иначе они не оказались бы здесь.
      Это окончательно взбесило Пола. Тонкий механизм, который удерживал его от того, чтобы причинить ей боль, отказал.
      — Но ведь если бы не случайность, тут именно и было бы твое место.
      — Пол! — Она разразилась слезами. — Это нечестно, — сказала она совершенно убито. — Это совсем нечестно. Не знаю, зачем тебе это понадобилось.
      — Плакать тоже нечестно.
      — Жестокий ты, вот ты какой — просто жестокий. Если ты хотел причинить мне боль, то можешь себя поздравить — тебе это прекрасно удалось, — она шмыгнула носом. — Должно же было быть во мне нечто такое, чего не было у этих людей, иначе бы ты не женился на мне.
      — Олигомеоррея, — сказал он.
      Она недоуменно заморгала.
      — Это что такое?
      — Олигомеоррея — это то, что было у тебя и чего у других не было. А означает это — задержка менструаций.
      — И как это ты умудрился заучить такое слово?
      — Я нашел его в словаре через месяц после нашей женитьбы, и оно как-то запало мне в голову.
      — О! — Анита густо покраснела. — Ты сказал уже достаточно, вполне достаточно, — с горечью произнесла она. — Если ты не повезешь меня домой, я пойду пешком.
      Пол пустил машину на всю катушку, с каким-то дикарским наслаждением вслушиваясь в скрежет шестерен коробки скоростей, и повел ее обратно через мост на северный берег реки.
      Когда они достигли середины моста, он все еще был разгорячен и взволнован стычкой с Анитой. Когда же они добрались до охраняемого автоматами пространства подле Айлиумских Заводов, разум и угрызения совести взяли в нем верх.
      Это его столкновение с Анитой было совершенно неожиданным. И никогда они не вкладывали в свои распри столько желчи. И что самое удивительное, Пол на этот раз был нападающей стороной, а Анита чуть ли не жертвой. Смущенно пытался он восстановить в памяти ход событий, которые привели к этой стычке. Но не смог.
      И до чего же бесполезной и ненужной была эта борьба! Под горячую руку, под влиянием момента он наговорил ей таких вещей, которые, несомненно, должны были причинить ей боль, а это, в свою очередь, могло заставить ее возненавидеть его. А ему вовсе этого не хотелось. Ей-богу, он совсем не хотел этого. И надо же было, чтобы он довел ее до такого состояния именно в тот момент, когда намеревался посвятить ее в свои планы.
      Сейчас они проезжали мимо дорожки для гольфа. Через несколько минут они будут дома.
      — Анита…
      Вместо ответа она включила радио и нетерпеливо вертела тумблер, ожидая музыки, по-видимому, для того, чтобы заглушить его слова. Радиоприемник не работал уже многие годы.
      — Анита, послушай. Я люблю тебя больше всех на свете. Ей-богу, я страшно сожалею о том, что мы наговорили друг другу.
      — Я не сказала ничего похожего на то, что ты сказал мне.
      — Из-за этого я готов просто вырезать себе язык.
      — Только не пользуйся нашими чистыми кухонными ножами.
      — Получилось все очень глупо.
      — Ну что ж, наверно, я глупа. Ты проехал наши ворота.
      — Я знаю. У меня есть для тебя сюрприз. Ты увидишь, как сильно я тебя люблю и насколько глупой была эта наша с тобой стычка.
      — Спасибо, на сегодня с меня уже довольно сюрпризов. Поверни, пожалуйста, машину. Я совершенно измоталась.
      — Этот сюрприз стоит восемь тысяч, Анита. Ты все еще настаиваешь на том, чтобы я повернул?
      — Ты думаешь, что меня можно купить? — сердито проговорила она, однако выражение ее лица смягчилось в ответ на вопросы, которые она сама задавала себе: «Что же это может быть? Неужели? Целых восемь тысяч долларов».
      Пол немного успокоился и, откинувшись на сиденье, наслаждался ездой.
      — Твое место не в Усадьбе, милая.
      — А черт его знает — может, именно там.
      — Нет, нет. В тебе есть что-то, чего никакие проверки и никакие машины обнаружить не в состоянии: у тебя художественная натура. И это одна из трагедий нашего времени — то, что машины не могут определить именно это качество, понять его, развить его и проявить к нему сочувствие.
      — Это именно так, — грустно сказала Анита. — Это так, так.
      — Я люблю тебя, Анита.
      — Я люблю тебя, Пол.
      — Погляди! Олень! — Пол включил дальний свет фар, чтобы осветить животное, и разглядел капитана Команды Зеленых, все еще трусившего рысцой, однако теперь уже окончательно выбившегося из сил. Ноги Шеферда передвигались слабо и нерегулярно, а тапочки мокро хлюпали по мостовой. В глазах его не отразилось ничего: он их не узнал и бессмысленно продолжал плестись вперед.
      — С каждым шагом он забивает гвоздь в крышку моего гроба, проговорил Пол, прикуривая новую сигарету от предыдущей.
      Через десять минут он остановил машину и, обойдя вокруг, открыл дверцу Аниты и нежно предложил ей руку.
      — Язычок щеколды на месте, дорогая, и открывает нам новую и более счастливую жизнь.
      — Что это означает?
      — Увидишь. — Он подвел ее по темной дорожке, как по тоннель, стены и свод которого составляли кусты сирени, к двери низкого маленького дома. Он взял руку Аниты и положил ее на язычок щеколды. — Нажми.
      Она, забавляясь, нажала. Щеколда за дверью подскочила, и дверь распахнулась.
      — О! Ох, Пол!
      — Это наше. Это принадлежит Полу и Аните.
      Она медленно вошла, голова ее поникла, а ноздри расширились.
      — Это настолько великолепно, что я просто готова заплакать.
      Пол торопливо осмотрел, все ли приготовлено как надо для чудесных часов, которые им предстояло тут провести, и обрадовался. Мистер Хэйкокс, по-видимому, в приступе самоуничтожения отдраил все. Исчезли пыль и грязь, остался только чистый мягкий налет времени на всем: на оловянной посуде над камином, на ящике вишневого цвета старинных часов, на черном кованом железе очага, на ореховом дереве и серебряной инкрустации приклада длинного ружья, висящего на стене, на жести керосиновых ламп, на теплом вытертом кленовом дереве стульев. А на столе, в центре комнаты, были приготовлены два стакана, кувшин, бутылка джина, бутылка вермута и ваза со льдом — все это в мягком освещении комнаты выглядело тоже довольно архаично. А помимо всего этого, были еще два стакана цельного свежего молока с фермы, свежие крутые яйца с фермы и свежая жареная курица тоже с фермы.
      Пол готовил коктейли, а Анита тем временем кружила по комнате, вздыхая от счастья и с любовью прикасаясь ко всем вещам.
      — Неужели это и вправду наше?
      — Со вчерашнего дня. Я вчера подписал все бумаги. Тебе здесь в самом деле нравится?
      Она опустилась в кресло перед камином и взяла стакан, который он ей подал.
      — Неужели ты сам не видишь? Чувства мои буквально рвутся наружу. — Она тихонько рассмеялась. — Он хочет знать, нравится ли мне здесь? Этому цены нет, мой самый бриллиантовый, и ты получил все это за восемь тысяч долларов! Ну и хитер же ты!
      — За нашу счастливую годовщину, Анита!
      — Мне хотелось бы более сильного слова, чем «счастливая».
      — За нашу великолепную годовщину, Анита!
      — За нашу великолепную годовщину, Пол! Я люблю тебя. Боже, как я тебя люблю!
      — Я люблю тебя.
      Никогда не любил он ее так сильно.
      — Да понимаешь ли ты, дорогой, что одни только эти прадедовские часы стоят почти тысячу долларов?
      Пол чувствовал себя страшно умным. Просто невероятно, до чего же здорово все сейчас складывалось. Радость Аниты по поводу покупки фермы была подлинной, а сам процесс перевода ее из одного дома в другой, от одного образа жизни к другому почти завершился в эти волшебные несколько минут.
      — Ведь это именно то окружение, которое подходит тебе, правда?
      — Ты ведь знаешь, что это именно так.
      — А ты знаешь, в этих часах механизм сделан из дерева? Подумать только! Каждая часть выточена из дерева.
      — Не волнуйся. Это легко исправить.
      — Хмм?…
      — Мы сможем добыть электромеханизм и вставить его в корпус.
      — Но ведь тогда все очарование…
      Однако сейчас ею завладел дух созидания, и она уже не слушала его.
      — Понимаешь, если мы избавимся от маятника, тогда в нижней части корпуса часов можно будет установить электростатический пылеуловитель.
      — Ох!
      — А знаешь, куда я их поставлю?
      Он оглядел комнату, но так и не смог подыскать часам более подходящего места.
      — Я полагаю, что эта ниша просто идеально для них подходит, сказал Пол.
      — В прихожую! Неужто ты не видишь, что они прямо туда просятся.
      — Да здесь нет прихожей, — с удивлением проговорил он. Дверь с улицы вела прямо в комнату.
      — В нашу прихожую, глупенький.
      — Но, Анита…
      — А эта полочка для специй на стене — представляешь, как великолепна она будет, если ящички выдвинуть и посадить в них филодендроны? Я уже знаю одно местечко для нее в гостиной.
      — Да, шикарно.
      — А эти потолочные перекрытия, да ведь им цены нет, Пол. Это значит, что мы и в комнатах сможем сделать грубо отесанные потолки. Не только на кухне, но и в комнатах. И я готова съесть твой классификационный билет, если в этом умывальнике не уместится наш телевизор.
      — Я и сам собирался изжевать его в недалеком будущем, — тихо проговорил Пол.
      — А эти полы с их широченными досками — ты представляешь себе, как здорово они будут выглядеть в нашем баре.
      — А что мне до нашего бара? — мрачно сказал Пол.
      — Что ты сказал?
      — Я сказал: «А что мне до нашего бара?»
      — А, понимаю. — Она рассеянно усмехнулась, ее сияющие глаза продолжали осматривать комнату в поисках новой жертвы.
      — Анита…
      — Да? О! Какой великолепный абажур.
      — Послушай же меня хотя бы минуту.
      — Конечно, дорогой.
      — Я купил этот дом для нас, чтобы жить в нем.
      — Ты хочешь сказать, чтобы мы жили в нем, в таком, какой он есть?
      — Вот именно. Его нельзя изменять.
      — Ты хочешь сказать, что мы ничего не можем отсюда вывезти?
      — Да, не можем. Но мы можем сами перебраться сюда.
      — Это еще одна из твоих шуток. Не дразни меня, милый. Я ведь так радуюсь.
      — Я и не дразню тебя. Вот она, жизнь, какой мне хочется. И это дом, в котором мне хотелось бы жить.
      — Здесь так темно, я даже не могу понять по твоему лицу, серьезно ты говоришь или шутишь. Включи свет.
      — Здесь нечего включать.
      — Нет электричества?
      — Только то, что у тебя в волосах. Здесь нет электроотопления.
      — А камин?
      — Топится дровами. И холодильником здесь служит простой ледник.
      — Как здорово ты умеешь разыгрывать!
      — Я говорю совершенно серьезно, Анита. Я хочу здесь жить.
      — Мы умерли бы здесь через шесть месяцев.
      — Род Хэйкоксов жил здесь несколько поколений.
      — Ты сегодня шутливо настроен, правда? С таким серьезным лицом и со всеми этими разговорами ты только делаешь шутку более правдоподобной. Иди сюда и поцелуй меня, мой милый клоун.
      — Мы проведем здесь ночь и завтрашний день, а завтра я займусь работой по дому. Давай попробуем в любом случае.
      — И я превращусь в старую добрую толстую фермерскую мамашу и буду готовить тебе на дровах завтрак — кофе, яйца домашней продукции и сливки, домашние бисквиты, залитые тут же взбитым маслом и джемом.
      — Будешь?
      — Уж лучше я сама сначала утоплюсь в масле и джеме.
      — Ты научишься любить такую жизнь.
      — Нет, никогда не научусь, и ты это знаешь.
      Настроение его опять стало портиться. Это было горькое разочарование, повторялось все то, что произошло всего час назад в Усадьбе. И снова он подыскивал нечто такое, что можно было бы швырнуть ей в лицо, унизить ее. Фраза, которую он произнес, уже давно вертелась у него на языке. Но он произнес ее сейчас не потому, что она была ко времени, она просто невольно вырвалась.
      — Неважно, что ты думаешь по этому поводу, — сказал он спокойно. — Я решил уйти с работы и жить здесь. Ты понимаешь? Я собираюсь уходить с работы.
      Она охватила руками плечи, как бы сжавшись от холода, и несколько секунд раскачивалась так в молчании.
      — Я предполагала, что это произойдет, — сказала она наконец. Я думала уже, что именно к этому ты и стремишься. И надеялась, что все же это не так, Пол. Я молила бога, чтобы это было не так. Но вот дело дошло до этого, и ты сам об этом заговорил. Она зажгла сигарету и сделала несколько резких коротких затяжек, выпуская дым через нос. — Шеферд говорил, что ты это сделаешь.
      — Он говорил тебе, что я собираюсь уходить с работы?
      — Нет. Он сказал, что ты один из тех, кто способен это сделать. — Она тяжело вздохнула. — По-видимому, он знает тебя лучше, чем я.
      — Ей-богу, мне было бы совсем нетрудно приспосабливаться к требованиям системы и продолжать продвигаться по служебной лестнице. Вот вырваться из нее — действительно трудно.
      — Но зачем же тогда уходить, если так легко держаться ее?
      — Неужели ты не слышала ничего из того, что я говорил тебе в Усадьбе? Ведь именно для того, чтобы ты прочувствовала, как обстоят дела, я и повез тебя туда.
      — Вся эта дурацкая история с Катариной Финч и Шефердом?
      — Нет, господи, конечно, нет. Чтобы ты поняла: люди, подобные нам, лишили чувства самоуважения всех остальных.
      — Ты сказал, что ты чувствуешь себя как лошадиная задница. Вот это я помню.
      — А ты никогда себя так не чувствуешь?
      — С чего бы это вдруг!
      — Твоя совесть, черт возьми, неужели она никогда не мучает тебя?
      — А с чего это она должна меня мучить? Я никогда не делала ничего неприличного.
      — Давай я попытаюсь это объяснить тебе иначе: ты согласна с тем, что дела обстоят паршиво?
      — У нас с тобой?
      — Всюду! Во всем мире. (Она умела быть удивительно близорукой. Если только это возможно, она всегда пыталась свести все общие проблемы к себе и к тем людям, которых она лично знала). Например, в Усадьбе.
      — А что мы можем дать людям?
      — Вот в том-то и дело! Ты сейчас льешь воду на мою мельницу. Вот ты спрашиваешь, что мы можем дать им, как будто все в мире принадлежит нам и только нам дано решать — дать это другим или нет.
      — Но кто-то же должен взять на себя ответственность, так всегда и получается, когда кто-то берет на себя ответственность.
      — Вот то-то и оно: ведь не всегда было такое положение вещей. Это и есть новшества, и именно такие люди, как мы, их ввели. Господи, ведь у каждого имелись личные способности или стремление к труду, который можно было обменять на то, что людям нужно. А сейчас, когда машины взяли все это в свои руки, появляется некто, кто может предлагать другим все, что угодно. И все, что останется в удел почти всем людям, — это надеяться на то, что им что-нибудь дадут.
      — Если у кого-то имеются мозги, — твердо сказала Анита, — он все равно может взобраться на самую вершину. Это очень по-американски, Пол, и этого не изменить. — Она оценивающе поглядела на него. — Ум и нервы, Пол.
      — И еще шоры в придачу. — Сила выветрилась из его голоса, и он почувствовал себя сонным и вялым, какая-то сонливость наваливалась на него из-за того, что выпил он больше, чем следовало, из-за взлетов и падений нервного напряжения, а также из-за полного крушения надежд.
      Анита ухватилась за борта его куртки и потянула к себе для поцелуя. Пол вяло поддался.
      — Оххх… — проворчала она, — ты иногда бываешь таким мальчишкой! — Она опять притянула его и теперь уже не отпускала, пока он не поцеловал ее в губы. — И перестань волноваться, сейчас же перестань, слышишь? — прошептала она ему на ухо.
      «Спуск в Мальстром», — устало подумал он и закрыл глаза, отдаваясь единственному течению событий, которое никогда еще не подвело его и всегда обеспечивало начало, середину и приятный конец.
      — Я люблю тебя, Пол, — пробормотала она. — Я не хочу, чтобы мой маленький мальчик волновался. Ты никуда не уйдешь с работы, милый. Просто ты сейчас страшно устал.
      — Ммм…
      — Обещаешь никогда больше не думать об этом?
      — Ммм…
      — И мы с тобой поедем в Питсбург, правда?
      — Ммм…
      — И какая команда выиграет на Лужке?
      — Ммм…
      — Пол…
      — Хмм?…
      — Какая команда выиграет?
      — Синие, — сонно прошептал он. — Синие, клянусь богом, синие.
      — То-то, мой мальчик. Твой отец был бы страшно горд тобой.
      — Да.
      Он отнес ее по широким доскам пола в обшитую сосновыми досками спальню и положил на лоскутное одеяло кленовой кровати. На ней, как сказал ему мистер Хэйкокс, умерло шесть и родилось четырнадцать независимых граждан.

XIX