Первый бал был блистателен и весел, несмотря на бесконечную шею милорда, туго обернутую в белую повязку, несмотря на острый подбородок его, осененный треугольным воротничком, несмотря на неуклюжие глиссады длинных ног его и странные приемы. Сам он был вне себя от восторга: гости провели в замке несколько суток и протанцевали несколько ночей сряду.
      Когда же последняя карета выехала из ворот, юный маркиз задумался, а на лбу у милорда обозначилась новая выразительная морщина; причиною задумчивости меньшего брата и появления морщины на лбу старшего была одна из белокурых кузин, мисс Бетси, девушка шестнадцати лет, единственная дочь леди Кромворд, ближайшей соседки милорда.
      После обеда, до которого, впрочем, ни один из братьев не притрогивался, маркиз объявил милорду, что поедет на следующее утро в замок Кромворд.
      – И я! – отвечал милорд.
      – Если завтра, – прибавил маркиз, – миледи откажет мне в руке Бетси, я оставляю Англию и еду в Париж.
      – И я! – отвечал милорд, и оба брата пошли спать. У милорда было пять замков – у маркиза были одни долги. О том и другом знала леди Кромворд, и на следующий вечер дорожная карета мчала маркиза по дороге в Сотгемптон; а милорд в белом галстухе молча просидел до полуночи между леди Кромворд и невестою своею, мисс Бетси, и просидел милорд под углом девяноста градусов. Брачный бал милорда был роскошен, но не весел; на второй бал, данный милордом, прибыло половинное число гостей, а на третий явился один школьный учитель. Милорд нахмурился; миледи стала зевать.
      На новое поприще свое вступила юная леди, как вступают на новый паркет – без горя и тревог; шестнадцатилетнее сердце ее не постигло еще ни волнений жизни, ни бурных страстей. Мать мисс Бетси сказала ей, что брак с милордом делает им большую честь и счастье, и мисс Бетси вышла за милорда. На мисс Бетси надели чепец, и мисс Бетси стала ходить в чепце; мисс Бетси посадили в карету и привезли в замок милорда; мисс Бетси вышла из кареты и стала жить в замке милорда; наконец, мать строго приказала дочери без малейшего прекословия исполнять желания милорда, и белокурая мисс Бетси беспрекословно подчинялась воле милорда; вследствие чего и приказал милорд прикупить серебра, фарфора и прочего; а как мисс Бетси ни фарфора, ни серебра, ни прочего из замка не вывозила, то милорд перестал ненавидеть женщин. Благополучие милорда должно было казаться ему совершенным; может быть, оно и показалось бы ему таковым без частых воспоминаний о том времени, которое провел маркиз в его замке; и чем длиннее становились вечера, тем длиннее становилось лицо милорда; чем чаще посещал замок школьный учитель, тем живее, тем чаще представлялись воображению милорда живое остроумие и любезность маркиза; куда бы ни взглянул милорд – все то же и вечно то же: и стулья те же, и те же столы, и те же ничего не говорящие уста миледи, и те же ничего не говорящие глаза миледи. Милорд перестал есть.
      Прошло полгода, с ним прошла любовь милорда, с нею прошла у милорда охота скрывать более тоску свою; вследствие чего, сидя однажды за чаем, до которого касалась одна белокурая миледи, супруг обратился к ней с вопросом: знает ли она, отчего и почему маркиз оставил замок и Англию?
      – Нет, не знаю, – равнодушно отвечала миледи, докушивая кусок кренделя.
      – Оттого, – продолжал милорд, – что брат имел глупость влюбиться.
      – А! – сказала миледи, продолжая жевать.
      – И знаешь ли в кого? – спросил милорд.
      – Нет.
      – В тебя.
      – А! – сказала миледи и перестала жевать.
      Оба встали из-за стола и разошлись по своим комнатам.
      В тот же вечер один из грумов милорда мчался как сумасшедший на кровном скакуне по сотгемптонской дороге. Прискакав к морю, грум соскочил с лошади и вручил капитану отплывавшего парохода письмо, адресованное на имя маркиза в Париж; а заключало в себе это письмо приглашение возвратиться в Англию и в замок милорда. В ожидании брата милорд принялся за пищу и стал спать. В ожидании маркиза миледи не касалась пищи, и сон ее стал и тревожен, и слаб.
      – Но скоро ли он возвратится? – повторял с нетерпением милорд. То же думала миледи, и оба страдали.
      В десятый раз по отплытии парохода, капитану которого вручил грум письмо к маркизу, скрылось солнце за туманным британским горизонтом, как вдруг на дворе замка раздался стук колес, и милорд бросился к окну.
      – Брат! – закричал он.
      – Louis! – шепнула миледи.
      Пока старший брат с доступною чугунным вещам нежностью прикладывал щеки свои к щекам меньшого брата, миледи приготовилась принять приезжего с улыбкой на устах, которую должны были заметить все, и с сильным биением сердца, которого не должен был заметить никто.
      Обрадованный приездом маркиза, милорд хохотал прегромко, рассказывая жене, как маркиз в один день с ним просил у матери руки миледи, в какое отчаяние поверг отказ бедного брата и проч. и проч.
      Маркиз не смел еще взглянуть на миледи, но за обедом глаза их встретились в первый раз – и миледи вспыхнула.
      Во время прогулки маркиз предложил руку свою миледи: он был любезен и весел. За чаем проглотил милорд половину кабаньей головы с трюфелями.
      Прошла неделя – и вновь оживленный присутствием маркиза замок помолодел целым столетием; праздникам, прогулкам и прочим удовольствиям не было конца.
      Благоденствие милорда отравлялось одним только обстоятельством, которое, впрочем, благоразумный и предусмотрительный супруг белокурой леди Бетси нашел средство отвратить. Отрава благоденствия милорда состояла в том, что каждый раз, как лисица, преследуемая собаками, направлялась на милорда, громкий разговор маркиза и миледи заставлял зверя принимать другое направление; уничтожил милорд это неудобство тем, что просил жену свою и брата выбрать для прогулок своих другие части парка.
      Не знаю, чем бы кончились охоты и прогулки, если б в один из пасмурных осенних вечеров грум милорда не подал ему письма с гербом маркиза.
      Милорд пробежал адрес и молча возвратил письмо груму.
      Грум не двигался, не подымал рук и продолжал смотреть на господина своего с любопытством.
      – Что ж ты стоишь? – спросил милорд. – Письмо адресовано жене, отнеси его.
      – И только? – спросил грум.
      – И только, – отвечал милорд.
      Грум улыбнулся.
      – Ну, что ж ты? – повторил милорд с нетерпением.
      – А вот что, – отвечал грум, – маркиз дал мне пять гиней за то, чтоб я вручил это письмо миледи, которая, как вам известно, не выходила три дня из своей комнаты; а может быть, милорд даст мне втрое за то, чтоб я не вручал письма, и тогда у меня будет пятнадцать гиней вместо пяти – значит, втрое!
      Милорд взял письмо из рук грума, которому немедленно вручил требуемую сумму; тем и кончилась встреча слуги с господином.
      Все-таки за чайным столом в час общего собрания семейства милорд при маркизе передал Бетси уже распечатанное письмо младшего брата. Глаза супруга не выражали ни удивления, ни гнева, и чай этот ничем не отличался от всех предыдущих чаев.
      Когда миледи ушла в свою комнату, маркиз пригласил милорда пройтись по парку, на что старший брат изъявил согласие и последовал за младшим с видом совершенного равнодушия.
      – Милорд! вы прочли письмо мое к Бетси? – спросил дрожащим от волнения голосом маркиз.
      – Прочел, – хладнокровно отвечал милорд, – и помню его содержание: вы говорите в нем о страсти вашей к Бетси; вы говорите, что убеждены во взаимности миледи и заключаете письмо тем, что заплатили бы всею жизнью за счастье быть ее мужем. Из этого заключил я, что леди Бетси не изменила своим обязанностям.
      – Поступок мой заставляет меня краснеть пред вами, милорд, – проговорил маркиз в большом смущении.
      – То есть бледнеть, хотите вы сказать.
      Маркиз не нашелся что отвечать милорду, который, идя с ним рядом, насвистывал одну из своих любимых песен.
      После долгого молчания младший брат предложил старшему всякого рода удовлетворение и... пустился путешествовать инкогнито.
      Милорд отправил верного грума своего с приказом следить втайне за младшим братом, не отставать от него ни на шаг, снабдив притом расторопного слугу полномочным кошельком, набитым гинеями.
      На одном пароходе с маркизом грум переплыл Ла-Манш, проехал всю Францию и уже из Висбадена написал к милорду, что маркиз благополучно прибыл в этот город и намеревается пить воды...
      Спокойно и весело сидел однажды маркиз в прекрасном саду, принадлежавшем к воксалу Висбадена, и рассеянно смотрел на кривлянье бесшерстной обезьяны, танцевавшей польку под звук гитары фигляра.
      – Какое отвратительное животное! – заметил маркиз, обращаясь к сидевшему подле него господину, – и как похоже это животное на человека!
      – Nonsense, – отвечал кто-то позади маркиза, и так громко, что все окружавшее его общество обратилось в ту сторону, откуда раздалось восклицание.
      Маркиз вздрогнул.
      – Nonsense! – повторил тот же голос. Маркиз оглянулся.
      – I tell you that is nonsense; человек бывает отвратительнее обезьяны, – прибавил вполголоса милорд, ибо голос, произносивший слово «nonsense» был голос милорда; последние слова, слышал один маркиз.
      Оба встали со своих мест и вышли из сада в сопровождении нескольких посторонних лиц, которые тотчас же предложили свои услуги маркизу.
      Дуэль – вещь слишком обыкновенная в Висбадене, и в городе этом находится во всякое время немалое число людей, извлекающих из безнаказанности дуэли тысячи личных выгод; некоторые из подобных аферистов, уверенные в своем искусстве владеть всевозможным оружием, не только охотно принимают вызовы, но употребляют все средства, чтоб побудить других к подобным вызовам, и, пользуясь неопытностью молодежи, мировыми сделками выжимают из противников или деньги, или по крайней мере ужин с бутылкою шампанского; другие предлагают себя в секунданты, и, примиряя соперников, пользуются теми же выгодами, как и первые. К числу последних принадлежали и те господа, которые предложили услуги свои маркизу, а слово «nonsense», слышанное ими, не оставляло в уме их никакого сомнения об истинных намерениях как милорда, так и маркиза, шедших хотя рядом, но молча и с выражением лиц очень неприязненным. У выхода из публичного сада маркиз обратился к милорду с вопросом: «Чего он от него требует?»
      – Жизни, – отвечал милорд.
      – Rien que cela! – воскликнул, смеясь, один из следовавших за ними господ.
      – Это, должно быть, англичанин, – заметил другой с предлинными бурыми усами.
      – Оружие ваше, милорд, – сказал маркиз, догадавшийся, конечно, что требование брата основывается не на одном различии мнений касательно сходства обезьяны с человеком.
      – Пистолеты! – отвечал англичанин.
      – Расстояние?
      – Не нужно.
      – Quant а cela, milord, vous poussez la nationalitй un peu, trop loin et je suis le premier а m’y opposer, – воскликнул тот же господин, который сделал первое замечание.
      – Vous m'empкchez, – сказал милорд.
      – Monsieur!
      – Chaurrai le grand blaisir de tuer vous aprиs; chй n'aime pas les franзais; tout les franзais sont les plagueurs.
      Высказав этою речью, по-видимому, все, что он имел сказать докучному свидетелю, милорд обратился к маркизу с окончательным предложением, которое состояло в том, что милорд желает убить его непременно, и чем скорее, тем лучше; что касается до расстояния, то милорд определил его от одного шага до пятнадцати, никак не далее, и заключил тем, что не уверен, раздавит ли он пулею комара на двадцати шагах, и потому не может допустить большего отдаления.
      Маркиз понимал, что смягчить условие милорда было делом невозможным, согласился на все, и местом поединка назначен был берег Рейна, а часом свидания – восход солнца следующего утра.
      Противники раскланялись друг другу и разошлись в разные стороны.
      Господин с бурыми усами приглашен был в секунданты маркизом, а милорд выбрал словоохотливого француза.
      – Diable d'homme! – проговорил вслед уходившему милорду француз, пожимая плечами.
      Маркиз был уверен, что настоящий вечер был его последним вечером, и решился провести его весело, но, к несчастью, кошелек маркиза заключал в себе только пять золотых монет; молодой человек вспомнил о рулетке и отправился в воксал.
      Менее чем в пять минут из пяти золотых монет маркиза осталась в кошельке его только одна; он бросил последнюю на игорный стол и отошел в сторону; последняя монета ушла тотчас же за первыми. Маркиз вздохнул и хотел выйти из зала.
      – Куда? – спросил у него кто-то.
      – Милорд! – воскликнул маркиз.
      – Я.
      – Вы играли?
      – Нет, не люблю, а вы?
      – Я люблю и проиграл все.
      – Нужны деньги?
      – Нет, – отвечал маркиз, проходя мимо милорда.
      В полночь маркиз возвратился на свою квартиру; в прихожей сидел грум милорда.
      – Зачем ты здесь? – спросил удивленный маркиз.
      – Я с милордом.
      – Как с милордом?
      – Милорд остановился у вас.
      И действительно, в спальне своей нашел маркиз спавшего на диване англичанина; у изголовья его на столике стоял отворенный ларец: в нем находилась пара превосходных пистолетов.
      – Тут пахнет порохом, – сказал вполголоса своему камердинеру маркиз.
      – Милорд выстрелил четыре раза в стену, – отвечал камердинер, указывая на небольшое отверстие, сделанное в притолоке дверей.
      – Пуля?
      – Четыре, маркиз.
      – Где же остальные три?
      – Все тут.
      – Одна на одной?
      – Одна на одной, – повторил камердинер.
      Маркиз разделся и лег в постель, приказав разбудить себя с рассветом.
      Милорд спал как убитый, а сон маркиза был не тревожен потому только, что маркиз не смыкал глаз во всю ночь и думал. Он был не трус; но при мысли о верной и неизбежной смерти сердце двадцатипятилетнего молодого человека, если он только не англичанин, не может биться ровно и спокойно, и маркиз провел эту ночь, придумывая средство избегнуть пули своего противника или по крайней мере отсрочить по возможности роковую минуту смертельного поединка. Убить милорда он решительно не желал, перебить милорду правую руку не послужило бы ни к чему: милорд левой стрелял лучше самых искусных стрелков. «Что делать?» – думал маркиз, а ночь проходила, восток алел, алел, и с первым лучом восходящего солнца грум разбудил своего господина.
      Милорд открыл глаза, потянулся, зевнул и, поздоровавшись с маркизом, встал с постели, присел к столу и начал бриться. Маркиз с своей стороны тоже занялся туалетом, и чрез полчаса оба поместились в одну и ту же карету и отправились к назначенному месту. Дорогою милорд передал маркизу запечатанный пакет.
      – Что это? – спросил маркиз.
      – Векселя и расписки.
      – Чьи, милорд?
      – Ваши; я дал вам когда-то слово выкупить их: по ним уплачено.
      Маркиз поблагодарил брата и положил пакет в карман.
      – Посмотрите, все ли, – сказал милорд.
      – К чему?
      – Вы могли позабыть.
      – Вспоминать поздно.
      – Как хотите!
      Новое продолжительное молчание последовало за минутным разговором двух соперников, и скоро в туманной дали блеснула серебристая полоса Рейна, и на ней резко отделились две неподвижные человеческие фигуры – то были секунданты.
      Появление соперников в одной и той же карете очень обрадовало как француза, так и господина с бурыми усами. Француз со шляпою в руке и даже улыбаясь поздравил милорда с благополучным окончанием вздорной ссоры и потом распространился об убийственных последствиях ничтожного недоразумения, об обязанностях благородных людей быть снисходительными к вспыльчивости опрометчивых, но все-таки благородных людей, о счастии присутствовать при примирении враждующих и пр. и пр.
      – Chй bon, – сказал милорд, когда француз окончил свою речь и, отвернувшись от него, принялся отмеривать три шага; потом, вынув из кармана два небольшие колышка, он воткнул их в оконечности отмеренной дистанции и, отойдя еще пять шагов, остановился и начал взводить курок. Маркиз, следивший взглядом за всеми движениями брата, делал с своей стороны то же, что и тот, и когда первый взвел курок, маркиз стоял уже на своем месте.
      – Avancez, – сказал милорд. Противники начали сходиться.
      – Mais c'est pour tout de bon qu'ils se battent! – воскликнул француз, секундант милорда.
      – Таковы-то все они, эти проклятые англичане! – заметили бурые усы, и в этот миг пистолет маркиза приподнялся: сам маркиз остановился и выстрелил.
      – Manquй! – воскликнул француз.
      Милорд спокойно приблизился к самому барьеру и сделал знак маркизу подойти ближе, то есть на расстояние трех шагов.
      Маркиз передал разряженный пистолет свой господину с бурыми усами, пожал ему руку и не подошел, а подбежал к колышку, на который указал противник.
      – Имеете ли мне сказать что-нибудь? – спросил старший брат, обращаясь к младшему.
      – Имею, – отвечал маркиз.
      – Говорите.
      – Дайте предварительно слово выполнить просьбу мою, милорд.
      – Предсмертную? даю.
      Милорд просил секундантов отойти в сторону.
      – Брат, – сказал с чувством маркиз, – я поступил дурно.
      – И вы умрете!
      – Знаю, и умру с радостью; но если б от вас, милорд, зависело усладить последние минуты мои, сделали ли бы вы это?
      – Сделал бы, – отвечал милорд.
      – Даете честное слово?
      – Даю.
      – Милорд! – продолжал маркиз с чувством, – когда дуло вашего пистолета направится на меня, не думайте о той отвратительной обезьяне, которую видели мы вчера; а думая о ней, не стреляйте!
      – Но я и позабыл об этом животном, – отвечал милорд.
      – Тем лучше, потому что сдержать честное слово вам будет легко.
      – Но мне и в голову не приходила обезьяна; я и не думаю об обезьяне.
      – Еще раз тем лучше, милорд, – сказал маркиз, – я покоен теперь и готов умереть. Стреляйте.
      – Обезьяна! думать об обезьяне? зачем мне думать об обезьяне? – говорил англичанин; осматривая дуло пистолета.
      – Я готов, – повторил маркиз.
      – Извините, – сказал милорд и стал целиться... Он десять раз поднимал оружие и десять раз опускал его, произнося тысячи проклятий.
      Наконец секунданты, не слыхавшие ни просьбы маркиза, ни честного слова, данного милордом, и не знавшие, чему приписать медленность англичанина, стали терять терпение и наговорили ему преколкие вещи. Но, не обращая никакого внимания на присутствовавших, милорд бил себя по лбу кулаком, кусал пальцы до крови и употреблял все усилия ума своего, чтоб направить его на какой-нибудь другой предмет – но все напрасно: едва начинал он целиться, как голая обезьяна появлялась снова пред его глазами, и нетерпение милорда превращалось в бешенство. Сделав последнее усилие и все-таки подумав об обезьяне, милорд бросил пистолет и бежал с места поединка.
      Три раза в течение десяти лет отыскивал милорд маркиза, платил за него долги и, целясь, вспоминал обезьяну.»
      – Что же сделалось с миледи? – спросил я Крозеля.
      – С миледи? – повторил он.
      – Ну да, женою милорда?
      – Поверите ли, что мне и в голову не пришло спросить о ней!
      – Может ли быть?
      – Клянусь вам, – сказал Крозель, смеясь, – но если это вас интересует, я сию минуту... – И с последним словом француз схватил шляпу и, не слушая меня, пустился бегом с лестницы.
      Чрез час времени Доминик вручил мне письмо; я взглянул на адрес – почерк незнакомый, читаю: «Миледи, благодаря бога, здравствует».

ПРИМЕЧАНИЯ