— Много довольны милостию вашею, Петр Авдеич, — закричали конюхи в один голос, — подобру да поздорову ездить вам на Горностае-то нашем и не изъездить его во веки веков.
      — Да будет по-вашему, ребята!., теперь же поставьте коня! на дворе-то смеркается, и нам пора, Федор Иваныч; вы не зайдете к ее сиятельству?
      — Зачем же мне беспокоить их? — отвечал управляющий. — За приказанием являюсь я поутру.
      — А вечерок посидеть бы вместе.
      — Как это посидеть?
      — Ну, просто, Федор Иваныч, как сидят вечера; чай, графине одной скучно; посторонний человек и скажет что-нибудь, и все такое.
      — У нас этого не водится, — прошептал, улыбаясь, старик, — вы гости, другое дело, а нашему брату нейдет проводить вечера с графинею; прикажут они позвать, явлюсь; без приказания, зачем нам? беспокоить всякому не приходится.
      — Стало, вы налево, а я направо, почтенный Федор Иваныч?
      — А уж так, что я налево, — отвечал управляющий, снимая шапку и низко кланяясь.
      — Прощайте же, прощайте!
      — Доброго вечера желаю… — повторил немец, отходя с наклоненною головою от костюковского помещика, который, внутренно гордясь преимуществами своими в доме ее сиятельства, направил стопы к главному подъезду дворца.
      Слуга доложил Петру Авдеевичу, что ее сиятельство приглашает его на малую половину.
      — А где же эта малая половина? — спросил штаб-ротмистр.
      — С другого подъезда, — отвечал слуга, — угодно, я провожу вас?
      — Сделай, братец, одолжение!
      Слуга обвел гостя кругом главного корпуса и, отворив небольшую дверь решетки сада, указал Петру Авдеевичу на ряд ярко освещенных окон нижнего этажа и на небольшое каменное крылечко, примыкавшее к окнам.
      Малая половина графини состояла из нескольких комнат, устроенных под сводами, отделанных и убранных в последнем вкусе. По гладким стенам, обтянутым обоями, висело множество картин современных школ; все они дышали свежестью и легкостью колоритов; в промежутках картин пестрелись гипсовые группы; по углам горки с цветами. В самой отдаленной от входа комнате, в большом мраморном камине пылал огонь, а против огня, у круглого рабочего столика, сидела Наталья Александровна и читала, когда вошел штаб-ротмистр.
      — Как у вас и здесь хорошо, — сказал Петр Авдеевич, оглядываясь во все стороны.
      — Я очень люблю этот уголок, — отвечала графиня, откладывая книгу.
      — Кто же бы не полюбил?
      — А знаете ли, Петр Авдеевич, что эта самая часть дома два года назад занята была кладовыми и погребами. Кто же бы поверил этому теперь…
      — Зная коротко ваше сиятельство, почему же бы и не поверить, — заметил Петр Авдеевич.
      — Но превращение это сделала совсем не я.
      — Кто же-с?
      — Покойный муж мой; усадьба принадлежала ему, но, я, право, не знаю почему, он не любил ее.
      — Вот это уж странно, ваше сиятельство.
      — Вероятно, отдаленность от Петербурга пугала его. К тому же в его годы не любят, обыкновенно, ни дурных дорог, ни одиночества.
      — Каких же лет был покойный граф?
      — Мужу моему было более шестидесяти пяти.
      — Может ли быть-с?
      — Ежели не семьдесят, — прибавила, улыбаясь, графиня.
      — И ваше сиятельство решились выйти за такого старика?
      — Я была с ним очень счастлива, Петр Авдеевич.
      — Не смею не верить, а странно!
      — Граф был умен, добр и любил меня очень; для супружеского счастия больше ничего не нужно, полагаю. Вы же почему не женитесь, сосед?
      — Ах, ваше сиятельство, в нашем быту вещь эта куда мудреная; сам беден, да возьмешь бедную жену, пойдут маленькие, жизнь проклянешь.
      — Поищите богатую невесту.
      — А где ее найдешь? И найдешь, ваше сиятельство, неволя ей идти за такого, как я, например.
      — Вы слишком скромны, сосед; и в столицах очень часто бедные люди делают блестящие партии, сколько примеров знаю я!
      — Бедные, согласен, да бедные эти будут пообразованнее, то есть повоспитаннее меня, ваше сиятельство… и по-французски говорят, и кое-что читали, так, если приоденется да приедет в дом, никому и невдогад, что молодцу дома и перекусить нечего; а мы, ваше сиятельство, только взглянуть на нас, так и виден медведь, если не хуже.
      — Никто не мешает вам, Петр Авдеевич, выучиться говорить по-французски, ежели только вы находите это необходимым, — сказала графиня, — это зависит от вас.
      — Зависит от меня?
      — Конечно; человек с вашим характером достигнет всего, если только твердо захочет.
      — Вы не шутите, ваше сиятельство? — опросил Петр Авдеевич.
      — Поверьте, нет.
      — И ежели бы я только захотел то есть выучиться по-французски…
      — Вы бы в самое короткое время стали понимать все, а следовательно, и читать.
      Штаб-ротмистр крепко задумался.
      На следующее утро, едва солнце позолотило первым лучом своим верхушки дерев и металлические кресты церквей уездного города, как в заставу этого города внеслась уже тройка Петра Авдеевича. Немец пошел за ключами, а графиня накинула на себя мантилью, позвала monsieur Clйment и, в сопровождении его, отправилась в теплые кладовые графского дома.
      — К городничему, что ли? — спросил Тимошка, оборотившись к барину.
      — Нет, нет, — отвечал штаб-ротмистр, оглядываясь кругом, — а как бы то… узнать, где живет тот… как бишь его зовут-то? Лукьян, или нет, Дмитрий Лукьяныч, кажется.
      — Смотритель, что ли?
      — Ну да, да, да, а ты его знаешь?
      — Над училищем что заведует?
      — Так, так.
      Не отвечая ни слова, Тимошка повернул лошадей вправо, выехал на площадь и, не доезжая дома городничего, обогнул аптеку и пустился вдоль узкого переулка по направлению к ручью.
      Штатный смотритель жил на самом живописном месте города; трехоконный дом его, подгнивший снизу и искривленный набок, как бы воткнут был в исходящий угол вала, висевшего над грязною пропастью; перед домом расстилались огороды, испещренные кучами тех веществ, которые внушают невольное отвращение; местами виднелись красноватые остовы падших животных всякого рода, над которыми трудились пестрые стаи одичалых собак; не редко случалось хозяину дома замечать близ самых ворот своих свежие следы волков, но, не имея страсти к охоте, штатный смотритель не обращал на них никакого внимания.
      — У себя Дмитрий Лукьяныч? — спросил штаб-ротмистр, с трудом поднимаясь по извилистой тропинке, соединявшей улицу с калиткою дома.
      Вопрос этот был сделан Петр Авдеевичем женщине, не совсем старой, не совсем опрятной и не совсем обутой, тащившей за собою из калитки санки, нагруженные не совершенно чистым бельем, прихваченным морозом; на белье сидела девочка, лет трех, в нагольном тулупчике, красном клетчатом платке на кудрявой белокурой головке И с страшною, нечистотою под носом.
      — Ходитсё, у дому, у дому, — отвечала женщина, постороняясь, чтобы дать гостю место пройти.
      Петр Авдеевич осторожно перелез чрез высокий порог калитки, прошел по доске узкий дворик, заставленный развалинами, и вскарабкался на высокое, сырое и животрепещущее крыльцо; из сеней вылетели ему навстречу две испуганные курицы, а в прихожей встретил его сам хозяин, в ситцевом, коротком, изношенном халате и каких-то суконных башмаках.
      Пораженный появлением у себя ненавистного человека, штатный смотритель вытаращил на него глаза и не нашел что сказать.
      Заметив впечатление, произведенное прибытием своим, штаб-ротмисгр улыбнулся и начал речь извинением, что беспокоит так рано хозяина, но обстоятельства и покорнейшая просьба, которую имеет объяснить…
      — Просьба! у вас, ко мне? — спросил Петра Авдеевича смотритель.
      — Точно так, Дмитрий Лукьяныч, и очень важная.
      — Милости просим в кабинет, — прибавил хозяин, указывая на дверь в единственный покой свой, не совершенно похожий на кабинеты вообще. Кабинет штатного смотрителя заключал ольховую кровать, покрытую овчинным тулупом, стол, обитый кожей, и черный деревянный диван, ничем не обитый.
      — Желал бы я-с получить от вас некоторые сведения, Дмитрий Лукьяныч, — начал Петр Авдеевич, войдя в кабинет.
      — Какого рода прикажете?
      — По должности, которую вы занимаете, — продолжал штаб-ротмистр, — вам должно быть небезызвестно, каким способом преподается французский язык?
      — Француз-ский язык? — протяжно повторил штатный смотритель. — А вам на что эти сведения?
      — Крайне то есть нужно.
      — Но французский язык преподается просто.
      — Как просто?
      — Просто-с.
      — Как же именно просто?
      — Французский язык преподается, как всякий язык, у нас, в училище.
      — Ну, как русский, например? — спросил Петр Авдеевич.
      — Ну, нет-с, не совсем так; однако же приблизительно; ученикам задается-с урок, и ежели ученик не знает, то, сообразно с уставом уездных училищ, ему…
      — Вы не совсем поняли меня, — перебил гость, — я желал бы знать, легок ли способ преподавания и надежен ли учитель вашего училища; вот что мне крайне интересно.
      — Учитель? учителя я знаю коротко и могу сказать, что добрый и честный человек; беден, это правда, впрочем, когда бы ни зашел к нему, найдешь рюмку водки и закуска найдется; жена у него хозяйка.
      — А кто он?
      — Учитель?
      — Да.
      — Он, бог его знает, кто такой и откуда, а кажется, иностранец, выговор, знаете, не совсем чистый: картавит и не выговаривает многих слов, даже иногда, знаете, смешно делается, когда слушаешь.
      — А согласился ли бы он, Дмитрий Лукьяныч, научить французскому языку?
      — Кого же это?
      — Да уж там все равно.
      — Уж не Пелагею ли Власьевну? — заметил смотритель насмешливо.
      — О нет, я давно не был у них, и бываю-то редко.
      — Давно ли ж это, Петр Авдеич?
      — Довольно давно.
      — Не поссорились ли?
      — Нет, а так, времени нет.
      — Новость, коли правда.
      — Ей-богу, не лгу, как-то не случается; а познакомив меня с учителем, вы то есть крайне одолжили бы меня, Дмитрий Лукьяныч.
      — С большим удовольствием, ничего нет легче, — отвечал вполовину успокоенный смотритель, — хотите, сию минуту пошлю за ним.
      — Очень обяжете.
      — Сейчас пошлю; он живет с аптекою на одном дворе. Кстати, послать кучера вашего, он мигом слетает; хотите, я растолкую ему адрес? а вы покурите покуда трубочку; табак в столе, без церемонии; вы потрудитесь набить сами, а то людей всех разослал, один сижу.
      Послав сани штаб-ротмистра за французским учителем, штатный смотритель возвратился в кабинет свой и издалека завел речь сначала о городничем, потом и о Елисавете Парфеньевне.
      — А у нас, в городе, слухи пронеслись было, что в семействе Тихона Парфеньича затевается свадьба, — сказал Дмитрий Лукьянович.
      — Не слыхал; не из дочерей ли какая выходит замуж? — спросил рассеянно штаб-ротмистр.
      — Уж будто и не знаете, про кого я хочу сказать, Петр Авдеич?
      — По совести, не знаю.
      — Полно, полно!..
      — Ей-же-ей, не знаю и не слыхал ни от кого.
      — Небось не были ни разу у Кочкиных-с?
      — Быть у них был, бывал и часто; о свадьбе же не говорили.
      — Прошу покорно верить вестям; намедни Андрей Андреич уверял достоверно, что и девичник справили.
      — Чей же это?
      — Пелагеи Власьевны, а знаете ли с кем?
      — Понятия то есть не имею…
      — Побожитесь!
      — Честью уверяю.
      — Экой же он вральман, этот старый! как же таки так врать! и вы не сватались даже, Петр Авдеич? — спросил радостно смотритель.
      — Я?
      — Вы!
      — Рехнулся, видно, ваш Андрей Андреич?
      — Неужто и в помышлениях у вас не было?
      — В помышлениях, правду сказать, не то чтобы не было, да подумал хорошенько…
      — Что же, что же?
      — То, что, как подумал, знаете, хорошенько, и раздумал.
      — Ей-богу?
      — Ей-богу, — повторил штаб-ротмистр.
      — И так-таки совсем себе раздумали? — спросил Дмитрий Лукьянович, не смея верить благополучию своему.
      — Совершенно то есть раздумал, и сами рассудите, какая стать? В женитьбе не полагаю счастья без достатка; на Лизавету Парфеньевну надежда плоха, и свистать придется.
      — Истинно свистать пришлось бы, Петр Авдеич.
      — Этого, доложу вам, я и боялся.
      — Ай да Андрей Андреич, ай да правдивый человек! Вот как посмеюсь над ним, попадись только на глаза, — повторил штатный смотритель, которому эта весть возвратила все утраченные им надежды.
      Убедясь, что штаб-ротмистр не соперник ему, Дмитрий Лукьянович расцеловал бы его с горячностью, но ему казалось это неловко; кто мог знать, не вздумалось бы костюковскому помещику одуматься; тогда, раз изменив себе, смотритель не в состоянии бы был поправить дела.
      Привезенный Тимошкою учитель французского языка оказался не иностранцем, а просто картавым малым, лет тридцати пяти, с рыжими волосами и с веснушками на лбу и носу; сюртук учителя, застегнутый на все пуговицы, то есть на одну среднюю, свидетельствовал о совершенном отсутствии не помочей, но жилета; исподнее платье преподавателя и обувь, одинаково лоснившиеся, соответствовали сюртуку и представляли обладателя их чем-то очень похожим на грязного лакея.
      Предложение штаб-ротмистра: учить французскому наречию одного, как говорил Петр Авдеевич, из его родственников — принято было рыжим господином только что не со слезами благодарности; он передал ему, картавя, все подробности своей системы, взялся за пять рублей ассигнациями снабдить нового ученика всеми потребными книгами и готов был присягнуть, что ученик меньше чем в два месяца так же хорошо будет знать по-французски, как он сам.
      — Сами же вы где научились? — спросил у него штаб-ротмистр.
      — Я-с? в газных местах, — отвечал господин, — и выговог от пгигоды поючий погадочный.
      Решено было, что учитель отправится с Петром Авдеевичем в деревню на все святки, а по прошествии их, каждую середу будет за рыжим господином приезжать лошадь и отвозить его в город в воскресенье. В плате за уроки уговориться было не трудно штаб-ротмистру; преподаватель согласился получать и деньгами, и провизиею, и даже дровами.
      В Костюкове только сознался учителю своему Петр Авдеевич, что учеником французского языка будет он сам, а что не хотел он сказать этого при Дмитрии Лукья-новиче, потому что Дмитрий Лукьянович большой болтун и стал бы звонить о том по всему городу.
      Первый приступ показался Петру Авдеевичу не то чтобы трудным; азбука походила на русскую и склады тоже немного; но чем далее погружался он в науку, тем дело казалось ему замысловатее, и, не поддержи его мысль, что в скором времени он в состояний будет заговорить с графинею по-французски, быть бы рыжему господину без ко-стюковской провизии и без дров.
      А между тем и Горностая привел чернобородый графский наездник в Костюково, с запискою от ее сиятельства, в которой ее сиятельство пеняла Петру Авдеевичу за скорый отъезд и приглашала посещать ее чаще, прибавляя, что ей одной очень скучно в Графском. Записку эту перечитывал штаб-ротмистр по двадцати раз на день, отчего и потемнела она значительно.
      — Уж не скатать ли нам в Графское? — спрашивал частенько у Тимошки костюковский помещик.
      — Скатать можно, барин, — отвечал обыкновенно Тимошка.
      Наступил канун нового года, и Тимошке отдан был решительный приказ изготовить тройку к послеобеду.
      Было восемь часов вечера, когда в гостиную графини вошел раскрасневшийся от стужи костюковский помещик. Завидев его, графиня вскрикнула и, в испуге, чуть не упала с кресла.
      — Не бойтесь, ваше сиятельство, — воскликнул Петр Авдеевич смеясь, — я явился к вам с подарком на новый год, да только не с живым, а с мертвым. — Говоря это, Петр Авдеевич снял с плеч своих пребольшого и прежирного волка.
      — Что это за чудовище? — спросила графиня с любопытством и боязнию. — Где вы его достали?
      — Только что не на дворе вашем, ваше сиятельство; вышел день такой: не ленись я стрелять, волка бы четыре привез вам.
      — Так это волк?
      — Он самый, ваше сиятельство, и матерый; подержись стужа, скоро за ними проезда не будет; представьте себе: что лощина, то волк, а смелы, как варвары! бегут себе пред коренной, горюшка мало, будь только поросенок…
      — Зачем же поросенок?
      — Ах, ваше сиятельство, это любезное дело, с поросенком, в особенности в эту пору; они, доложу вам, то есть волки, бегаются теперь, так, попади только в волчиху, всю стаю перекатаешь чисто; уйдет разве шальной какой. Конечно, будь ружье надежное.
      — Ружье? — возразила графиня. — Ружья должны быть здесь в доме; точно, мне говорили о каком-то арсенале.
      Графиня позвонила и приказала вошедшему слуге спросить управителя, где хранятся оружия, о которых она как-то и от кого-то слышала.
      Слуга доложил графине, что есть во флигеле целая комната, наполненная всякого рода оружием.
      — Хотите посмотреть и выбрать для себя, что вам понравится? — сказала Наталья Александровна штаб-ротмистру. — А ежели найдется довольно хорошее, — прибавила графиня, — то мы можем сегодня же испытать его.
      — Как, ваше сиятельство, вы бы решились ехать на волков? — воскликнул изумленный штаб-ротмистр.
      — Решаюсь с большим удовольствием, Петр Авдеевич, только не иначе как с вами.
      — И, ваше сиятельство, не боитесь?
      — Повторяю вам, что не боюсь ничего; в деревне надобно пользоваться всеми удовольствиями, а ежели к удовольствию присоединяется опасность, тем лучше; мы испытаем ее.
      — А едем, так едем, ваше сиятельство; опасность будет или нет, а волки будут, и не будь я Петр Авдеевич, ежели не привезем их полости на две.
      Штаб-ротмистр взвалил себе снова на плеча принесенного волка и, оставив его в прихожей, отправился во флигель выбирать ружье; мимоходом он отдал приказ людям приготовить розвальни, тройку смирных лошадей, поросенка и кулек с длинною веревкою.
      В графском арсенале нашел штаб-ротмистр не только множество ружей всех наций мира, но и большое количество холодного оружия, как-то: турецкие ятаганы, персидские и черкесские шашки, дамасские кинжалы всех возможных форм и величин. Глаза Петра Авдеевича разбежались при виде богатства, рассыпанного по рукояткам и эфесам восточного оружия; перетрогав каждую вещь порознь, он обратил главное внимание на ружья; некоторые из них показались Петру Авдеевичу ненадежными: ружья эти были легки и вовсе без украшений; может быть, знаток предпочел бы именно эти всем прочим, но штаб-ротмистр выбрал одно повальяжнее; на стволах его искусною рукою вычеканены были олени с рогами, птицы, похожие на бекасов, легавые собаки на стойке, и, наконец, изображалось ветвистыми буквами имя привилегированного мастера Курбатова; с ним-то и возвратился штаб-ротмистр в гостиную. После чаю m-r Clйment пришел доложить ее сиятельству, что сани у подъезда.
      — Ваше сиятельство, не раздумали? — спросил штаб-ротмистр.
      — Напротив, — отвечала графиня, — чем темнее делается ночь, тем страшнее подумать о волках, и потому тем с большим удовольствием я еду.
      — Но извольте одеться потеплее.
      — Я холода не боюсь.
      — Однако, ваше сиятельство, хотя ветру и нет большого, а морозит на порядках.
      — Едем, — сказала графиня, вставая.
      Француз подал ей горностаевую шубку, соболий капюшон, муфту, портсигар, меховые башмаки и шубу. Прежде чем успел Петр Авдеевич зарядить два ружья, Наталья Александровна сидела уже в розвальнях, запряженных тройкою. Пересадив Наталью Александровну спиною к кучеру, штаб-ротмистр спросил ее, не угодно ли ей взять кого-нибудь с собою, но, получив ответ: "Зачем?", приказал кучеру трогать.
      — Ба, да это ты, Тимошка? — воскликнул Петр Авдеевич, узнав в кучере своего верного служителя.
      — Небось, барин, поверил бы я барыню-то кому другому? — отвечал Тимошка, снимая шапку. — На грех мастера нет; нападет зверь, так как бы иногда не струсил другой, да не наделал беды.
      — А ты не боишься ничего? — спросила не совершенно твердо графиня, которую замечание Тимошки обдало холодом.
      — Бог милует, матушка графиня, авось справимся, и вашу милость не выдадим; будь мы вдвоем с барином, и не подумал бы, кажется, а…
      — Если бы не подумал с барином, так не думай и со мной, мой друг, — отвечала графиня. — Петр Авдеевич, — прибавила она, — поедемте в самое дикое место.
      — Вы, ваше сиятельство, не извольте только говорить громко. Зверь хитер, услышит, пожалуй, не пойдет, — отвечал штаб-ротмистр, понизив голос, — а ты, Тимошка, прибавь ходу, да, объехав ляда, что у речки, спустись в низину да держись левой стороны; тут самый переход и есть.
      — Знаем-с, — отвечал Тимошка, стегнув лошадей.
      Ночь была темна, луна скрылась и, сливаясь с небом, представляла взорам ехавших одну темную, непроницаемую полосу. Лошади бежали рысью, усадьба осталась позади; снег скрипел под санями, и лишь изредка встречалась им то черная, неподвижная сосна, то одинокий пень, то темною грядой на белом поле стоял безлиственный ряд кустов.
      Глубокое молчание, царствовавшее как в природе, так равно и в розвальнях, привело графиню в невольный трепет, но, вспомнив о Петербурге и дрожа всем телом, она улыбалась при мысли о том, что сказали бы обожатели ее и чопорные дамы, если бы волшебный лорнет мог указать им, что она сидит в крестьянских дровнях, в обществе Петра Авдеевича и кучера его Тимошки, в глухую декабрьскую ночь, среди пустых полей и лесов, наполненных волками, сколько эпиграмм внушила бы она столичным поэтам, сколько злых улыбок вызвала бы она на уста светских женщин, и в то же время как бы позавидовали ей те же самые женщины и Петру Авдеевичу те же самые поэты!
      — Теперь ступай тише, Тимошка, — проговорил штаб-ротмистр, выкидывая из саней привязанный на длинной бечевке кулек, набитый сеном.
      — На что это? — тихо спросила графиня.
      — Это, ваше сиятельство, для того, чтобы приманить зверя, — отвечал так же тихо Петр Авдеевнч. — Услышав крик поросенка, которого я стану потискивать, волки бросятся за нами вслед и, увидя куль, сдуру примут его за самого поросенка.
      — Но вы не сделаете ему вреда?
      — Кому это? поросенку?
      — Да!
      — О нет, ваше сиятельство, ведь я только легонько пожму ему ногу; пусть себе похромает день-другой, и жив останется, ручаюсь вам; вот извольте замечать теперь по правой стороне, а я буду смотреть налево; место надежное, вот и тропы пошли в гору; если же, ваше сиятельство, увидите огоньки или самого волка, то извольте только легонько толкнуть меня, но ни слова!
      — Боже мой, как это весело! — прошептала графиня голосом, дрожавшим от страха.
      — Еще как весело будет, погодите, ваше сиятельство, — прибавил едва слышно штаб-ротмистр.
      Сани в это время поравнялись с мельницею; оставив ее вправе, они стали спускаться в низину, пролегавшую между молодым и частым сосняком. Лошади шли шагом; поросенок, пожимаемый ногами Петра Авдеевича, изредка оглашал окрестность пронзительным, жалобным криком своим, а куль, следовавший за санями на расстоянии двадцати шагов, прыгал во все стороны и, цепляясь иногда за отдельно стоявшие кустики, делал большие скачки.