— Лизаветса Парфеновна, — отвечал Дениска, низко кланяясь.
      — А Пелагея Власьевна здесь?
      — И Пелагея Власьевна у нас.
      — Ах, канальство! — проговорил сквозь зубы штаб-ротмистр, приостановясь у дверей залы, — да что мне в самом деле? — прибавил он, махнув решительно рукою и толкнув ногою дверь, вошел.
      В зале нашел Петр Авдеевич одного городничего, поклонился ему и объявил, что желал бы поговорить с ним наедине.
      — Какие же, помилуйте, секреты могут быть между нами, Петр Авдеич? — иронически заметил хозяин. — Мы так далеки стали друг другу, что можем, кажется, обойтись без всяких тайных разговоров.
      — Обстоятельства, почтеннейший Тихон Парфеньич, были причиною долгого моего отсутствия, — сказал штаб-ротмистр, запинаясь.
      — Я и не в претензии, сударь, поверьте.
      — Что же касается до чувств моих, — сказал Петр Авдеевич, — то смею доложить, чувства пребывают те же.
      — И до чувств мне дела нет никакого, то есть ни малейшего дела; ежели же нужда вам до меня, Петр Авдеич, то я, по службе и обязанности, к услугам вашим. Что угодно?
      Городничий указал гостю на стул и уселся сам, взявшись за бока.
      — Никто не подслушает нас здесь? — спросил гость.
      — Некому-с и не для чего-с; в доме, кроме своих, никого нет.
      — В таком случае, Тихон Парфеньич, я должен сказать вам, что имею действительно большую нужду.
      — Во мне-с?
      — В вас, Тихон Парфеньич.
      — Странно! — но извольте говорить, я слушаю.
      — Мне нужны деньги,
      — Как-с?
      — Мне нужно денег, Тихон Парфеньич, и очень много денег, — повторил штаб-ротмистр.
      — Какое же мне до этого дело? — помилуйте.
      — Я предполагал, что они есть у вас.
      — У меня-с?
      — Да-с
      — А ежели есть, то сам живу, и не один. Все покупное; без денег, как вам известно, не проживешь нигде.
      — Но, может быть, есть лишние.
      — Лишние-с?
      — Да-с.
      — Как лишние? разве бывают у кого лишние деньги? — спросил с насмешкою городничий.
      — Я хотел сказать, Тихон Парфеньич, что, может быть, есть у вас свободные капиталы, которые то есть в Приказе приносят малые очень проценты, то я мог бы предложить вам большие.
      — Денег моих никто не считал, позвольте вам сказать, сударь, и куда бы ни клал я их, до того нет никому никакого дела.
      — Вы напрасно сердитесь, Тихон Парфеньич.
      — Я не сержусь, а крайне удивляюсь вашему, милостивый государь, предложению и не постигаю, чем я подал повод…
      — Угодно вам меня выслушать до конца?
      — И так давно слушаю, кажется.
      — Тихон Парфеньич, — сказал штаб-ротмистр, вставая, — обстоятельства мои требуют, чтобы я был к светлому празднику в Петербурге; для поездки этой нужны деньги, которых у меня нет. Предлагаю вам в залог Костюково: на нем есть казенный долг, но нет ни недоимок, ни частных взысканий. Согласны ли вы дать мне по шестидесяти рублей ассигнациями за душу, всего семь тысяч двести рублей? Я сию минуту совершаю акт. Согласны ли?
      — Помилуйте, да где же мне взять такой куш! — воскликнул городничий. Но слова эти уже произнес он другим тоном. — Мне, сударь, денег мыши не таскают.
      — Стало, не согласны?
      — Кто говорит: не согласен? и рад бы, то есть совершенно рад. Имение ваше знаю коротко, денег этих оно стоит, но, но…
      — Простите же меня, что обеспокоил вас.
      — Позвольте! вот что можно бы попробовать, сударь, ежели только вам будет не противно… у меня, побожусь, нет ни алтына, Петр Авдеич, вы сами знаете.
      — Я ничего не знаю, Тихон Парфеньич.
      — Ну, не вы, знают другие; а у сестры Лизаветы Парфеновны не попытаться ли…
      — Мне все равно…
      — Хотите я спрошу?
      — Сделайте одолжение!
      — Так посидите же здесь, а я мигом возвращусь, и будьте уверены, что только для вас, единственно для вас, беру эти хлопоты на себя, сударь.
      Штаб-ротмистр отвечал на уверение хозяина сухим поклоном и, проводив глазами городничего до дверей гостиной, принялся бить пальцами зорю на оконном стекле. Отсутствие городничего было непродолжительно, а когда он возвратился в залу, лицо его приняло озабоченное выражение.
      — Какой ответ несете вы мне? — спросил штаб-ротмистр. — Ежели отказ, то, сделайте милость, не томите меня, Тихон Парфеньич!
      — Отказ, сударь, не отказ, а в деле таком поспешность не годится, — отвечал городничий. — Сестра не сказала нет…
      — Стало, да?
      — Не сказала и да; а вот, изволите видеть, ей бы, то есть, желательно было бы знать, на какую потребу понадобилась вам такая сумма?
      — Это мое дело.
      — Согласен, сударь, но Лизавете Парфеновне как-то привольнее было бы, если бы деньги, вами просимые, пошли на пользу вашу; хотя вы, почтеннейший, и забыли нас, — прибавил, улыбаясь, городничий, — но не менее того все-таки мы думаем, что Петр Авдеич нам не чужой человек.
      — От полноты сердца благодарю Лизавету Парфеновну за участие, но тайн моих, Тихон Парфеньич, объяснить не могу, тем более что тайны эти принадлежат не мне одному…
      — Понимаю-с.
      — Понимаете или нет, дело ваше; я, по крайней мере, не сказал ни слова.
      — Скромность — вещь похвальная, Петр Авдеич, в особенности когда в тайнах участвует важная особа.
      — Я молчу, Тихон Парфеньич.
      — Я не проговорюсь, сударь, будьте благонадежны, а слухами земля полнится; поговоривали и о жеребчике, и о Костюкове, и о прочем другом.
      — Рта не зажмешь!
      — И не нужно, сударь, когда молва не касается чести; честь при вас, и великая честь отбить у тысячи соперников такую особу, какова графиня Наталья Александровна.
      — Тихон Парфеньич, — перебил, не без внутреннего и весьма заметного удовольствия, штаб-ротмистр, — вы, как благородный человек, подтвердите, при случае, что все вами высказанное не было никогда говорено собственно мною.
      — Следовательно, Петр Авдеич, слухи-то наши не без оснований.
      — Я все-таки молчу.
      — Напрасно, сударь, право, напрасно; не вовсе же мы чужие и, что бы ни поверили вы нам, сумеем сохранить в тайне.
      — Но что же могу я поверить?
      — Мало ли что, а за доверие люди добрые заплатили бы не глупым советом, сударь. Слова нет, вы и умный человек, да молодой: седые волосы иногда стоят рассудка! А кто поручится, что дружеское мнение не пригодится, хоть в Петербурге, например; нам не в диковинку столица: не раз, сударь, бывали в ней и живали.
      — Как, Тихон Парфеньич, вы были в Петербурге? — спросил с живостию штаб-ротмистр.
      — Еще бы не быть; да Петербург знаком мне, как мой город.
      — Как я рад! — воскликнул Петр Авдеевич.
      — В Петербурге, сударь, — продолжал городничий, — свежему человеку нельзя сказать, чтоб ловко было сначала: запутаешься в нем как раз без знакомых. А у вас есть знакомые там, Петр Авдеич?…
      — Одна графиня.
      — Оно хорошо, даже очень хорошо — не спорю, но, может быть, покажется вам не то чтобы ловко остановиться у нее в доме.
      — Разумеется, нет.
      — Следовательно, хоть первую ночь, а придется переночевать в трактире каком-нибудь.
      — И первую, и вторую, и неделю придется, коли не более.
      — А долго намереваетесь пробыть в столице?
      — Я? да, таки долговато, — отвечал с самодовольною улыбкою Петр Авдеезич.
      — Из этого, сударь, и заключить не трудно, — заметил, улыбаясь, городничий, — что слухи не ложны, и скоро вам на Костюково глядеть не захочется. И то сказать: село-то Графское ничуть не хуже, а с такою женушкою, как ее сиятельство, и в селе Графском навряд ли соскучишься жить. Эх, Петр Авдеич! ну, что пользы морочить добрых людей! Расскажите попросту, свадьба ведь скоро?…
      — Тихон Парфеньич, ну, на что вам?…
      — Мне? как на что? Порадоваться за старого приятеля да предложить ему услуги по силам.
      — Ну, ну, положим, что скоро, — отвечал, смеясь, штаб-ротмистр.
      — На Фоминой, небось…
      — Ну, на Фоминой; потом же что?…
      — А на Фоминой, так торопиться действительно нужно, и деньжонок призапасти не мешает…
      — Как же не торопиться, посудите сами, Тихон Парфеньич! шила в мешке не утаишь, и скрывать, почтеннейший, не для чего; по правде сказать, коли уже все знают… только, сделайте милость, то есть не разглашайте; знаете, нехорошо заблаговременно.
      — Предателем не был и не буду.
      — Кто говорит о предательстве, почтеннейший, так, чтобы не сболтнуть.
      — Болтают нетрезвые, сударь.
      — Боже упаси меня полагать такое, Тихон Парфеньич.
      — А не полагаете, так к делу: право, пора — сестра ждет решительного чего-нибудь; деньги у ней готовы, закладной в суде не замешкают; только вот что, Петр Авдеич…
      — Что же такое?
      — Запродажная запись не была бы ли чище? По закладной хлопот много: пойдут справки да выправки, пожалуй, продлится с месяц в присутственных местах; а будто продали, и дело с концом! Заплатите в срок — бумажку в куски; просрочить вам не для чего, и сестра покойна, и вы покойны; право бы так.
      — По мне, пожалуй, — сказал Петр Авдеевич, подумав с минуту, — как ни кончить, да кончить. Деньги же скоро можно то есть получить?…
      — За деньгами остановки не будет; вынимайте бумажонку — и по рукам.
      — Ну, благодарю, Тихон Парфеньич, услугу важную оказали мне…
      — Но не даром, — перебил городничий, — чур, не забыть нас, бедных и ничтожных, когда возвыситесь.
      — На этот счет просить не нужно; одолженье за одолженье, — отвечал, смеясь, штаб-ротмистр.
      — То-то, сударь, смотрите, обманете — стыдно будет.
      — Век не обманывал, Тихон Парфеньич, а с тридцати лет начинать поздно.
      — Где же свадьба?
      — Сказать?
      — Разумеется, сказать!
      — Ей-богу?
      — Ей-богу, — повторил городничий, трепля дружески штаб-ротмистра по плечу…
      — Не выдадите, Тихон Парфеньич?
      — Что вы, присягнуть прикажете, что ли?
      — А не выдадите, так не знаю, где именно свадьба, а думаю быть женатым скорехонько.
      — Ай да молодец, вот уж подлинно молодец!
      — Недурно то есть распорядились?
      — Чего дурно, сударь, чай, у столичных франтов от зависти полопают легкие.
      — Пусть их лопают, почтеннейший, а как женюсь, такой пир задам, что ахти мне.
      — И нас позовете?…
      — Еще бы: женка-то какая будет, не чета какой-нибудь Коч… — Тут штаб-ротмистр прикусил себе язык и присел, зажимая рот.
      В тот же миг за притворенными дверьми гостиной раздалось громкое рыданье. Городничий бросился на плач, а Петр Авдеевич схватил фуражку свою, выбежал вон из залы.
      Считаю излишним называть то существо, которое поднял Тихон Парфеньевич с пола своей гостиной.
      К страстной неделе все нужные бумаги для свершения сделки штаб-ротмистра с Елизаветою Парфеньевною Кочкиною были приведены к окончанию, и денежная сумма, за исключением значительных процентов и еще значительнейших расходов по делу, вручена городничим Петру Ав-деевичу.
      Вполне счастливый костюковский помещик, не помня себя от радости, приступил ко всем приготовлениям и, рассчитав не только дни, но часы и минуты, он отслужил в городе молебен и торжественно отправился в Петербург.
      Тихон Парфеньевич снабдил его всеми нужными, по мнению его, наставлениями, а Елизавета Парфеньевна, забыв все прежние, как она говорила, неприязненности, вручила ехавшему с барином Ульяшке огромный пирог с печенкою. Ульяшка, повытаскав из чемодана скромный барский скарб, развесил его по всем диванам, креслам и стульям; потом вычистил штаб-ротмистрские сапоги, выбил трубку и, не снимая тулупа, улегся на одной из кушеток, обитых трипом, которая показалась Ульяшке удобнее прочих. Слуга заснул прежде господина: думать было ему не о чем, дворца и Невы он не видал, а поужинать успел Ульяшка вплотную, выпить также; чего же более для русского человека, не взыскательного по природе своей?
      Рассчитывая время, штаб-ротмистр не ошибся; он дал себе клятву прибыть в Петербург накануне светлого праздника, чтоб первому поздравить ее сиятельство, и за час до заутрени телегу Петра Авдеевича остановили у московской заставы; подорожная записана, и оставалось назначить ямщику тот дом или ту гостиницу, в которой намерен был остановиться костюковский помещик.
      Ночь была темна и туманна, — фонари не освещали улиц, а казались желтоватыми пятнами на темном поле. Петр Авдеевич, выскочив из телеги, отыскал в кармане целую кипу скрученных бумажек, исписанных рукою Тихона Парфеньевича, но адреса квартиры, в которой двадцать три года назад останавливался городничий, отыскать никак не мог.
      — Ну, пошел куда-нибудь! — воскликнул штаб-ротмистр, обращаясь к ямщику, — да только смотри в хорошую гостиницу, а не в дрянь какую-нибудь.
      — Отвезем в хорошую, барин, — отвечал ямщик, легонько ударяя коней.
      Телега проехала Обухов мост, Сенную площадь, повернула направо и, проехав Невский проспект, остановилась у ворот гостиницы Демута.
      Измученный долгой дорогою, толчками и нетерпением, штаб-ротмистр потребовал скорее нумер.
      — В какую цену? — спросил не совсем учтиво встретивший его человек во фраке, приняв приезжего, сообразно русской пословице, по платью.
      — А вы кто есть такой? я с вами не говорил, — отвечал Петр Авдеевич с учтивостию, причиною которой был фрак.
      — Я? служитель здешний…
      — Служитель?…
      — Малые нумера заняты, а осталось отделение в бельэтаже, — продолжал слуга, — чтобы не показалось дорогонько. — Он дерзко и насмешливо окинул взглядом грязно одетого штаб-ротмистра, который в свою очередь, узнав, что говоривший с ним так непочтительно был не более как служитель гостиницы, не удовольствовался одним словесным ответом, но, засучив рукав правой руки, начинал заносить ее по всем правилам наступательной гимнастики.
      Фрак, знакомый, вероятно, с подобными жестами, в один миг переменил мнение свое о приезжем и, увернувшись от штаб-ротмистрской ладони, преучтиво пригласил его пожаловать за ним.
      Не познакомь штаб-ротмистра село Графское с роскошным убранством комнат, отделение, которое отведено было Петру Авдеевичу в гостинице Демута, конечно, бросилось бы ему в глаза. Малиновые насыпные обои, покрытые слоем нечистот, почерневшие бронзовые часы и канделябры, триповая, засаленная от частого прикосновения мебель и потрескавшийся паркет — все это намекнуло бы всякому другому постояльцу, что хозяин гостиницы заставит заплатить его очень дорого за неопрятность своего парадного отделения.
      Косткжовскому помещику было не до того; заутреня началась во всех церквах; металлический гул раздался по всей столице. "Графиня, — думал наш герой, — вероятно, возвратится из церкви не раньше как часам к двум, много к трем. Как же рада она будет! Чай, прождала вчера весь день и говорила: верно, не будет, сердце мое чувствует, что не будет! А я тут как тут!"
      — Ульяшка, — крикнул штаб-ротмистр. — Поди вниз и узнай от кого-нибудь, где живет ее сиятельство графиня Белорецкая.
      Ульяшка обратился с этим вопросом к слуге, слуга послал его к дворнику, дворник пришел с Ульяшкой к штаб-ротмистру и поздравил его с праздником; но о жилище ее сиятельства не знал никто из прислуги гостиницы Демута.
      — Пойду я сам и справлюсь в городе, — сказал сам себе Петр Авдеевич, — короче будет.
      Не умывшись и не выбрив лица, он наскоро надел давно знакомый нам сюртук, шинель, фуражку и, приказав Ульяшке не отлучаться, вышел на улицу.
      Город блистал уже тысячами огней; народ двигался по всем направлениям; кареты скрещались на каждом шагу; все лица сияли радостию. Петр Авдеевич присоединился к толпе, которая, как быстрый поток, увлекла его за собою. Чрез минуту очутился он на Дворцовой площади; тут представившаяся глазам штаб-ротмистра картина до того поразила его, что он забыл и себя, и цель поездки своей в Петербург. Долго, разинув рот, не мог он отвести взоров от великолепного зимнего жилища русских царей, сиявшего всем блеском своего величия. Несколько далее и налево от дворца, на едва колыхавшейся поверхности невских вод, качались фрегаты и другие царские суда, разукрашенные разноцветными флюгерами, флагами и блиставшие тысячами фонариков; еще далее, на темно-синем горизонте тянулись черною полосой величавые стены крепости и высился к небу бесконечный шпиц Петропавловского собора.
      Дошедши до набережной, штаб-ротмистр сначала впился жадными взорами в описанную нами картину, потом повернул голову на сторону Зимнего дворца, опоясанного огненным ожерельем. Сквозь стекла окон блеснуло ему так много золота, так много звезд, что пораженный ум Петра Авдеевича отказался от дальнейших соображений.
      "Господи боже мой! да что же это такое в самом деле? — проговорил вполголоса костюковский помещик. — Неужто все это мне мерещится?… или доступны людям такие чудеса?"
      При мысли этой погрузился он в глубокую думу, а крепость, дрогнув, осветилась мгновенно ярким пламенем, разразилась страшным ударом и покатила по дремлющей красавице Неве волны белого дыма… На возглас крепостных каронад фрегаты царские отозвались оглушительным грохотом; воздух потрясся, земля задрожала, и народ русский, обнажив голову, набожно перекрестился.
      — Христос воскресе, родимый! — сказал какой-то бородатый старик в коричневой сибирке стоявшему возле него штаб-ротмистру.
      — Воистину! — отвечал последний, заключая бородача в свои объятия. Кругом лобызались все, как лобызается в кружку своем одна родная семья.
      Очень довольный неожиданным приветствием сибирки, и не простой уездной, а столичной, Петр Авдееьич обратился к ней с вопросом, не знает ли она, паче чаяния, ее сиятельства графини Белорецкой?…
      — Знавал, батюшка, точно знавал, — отвечал бородач, — и не раз доводилось вывозить мусор со двора ее графского сиятельства.
      — Как я рад, что ты знаешь! — воскликнул штаб-ротмистр. — Я, братец, признаюсь тебе, первый раз в Питере и ровно ни с кем не знаком.
      — Так-с!
      — У графини же должен быть тотчас после заутрени.
      — А ваша милость сродственник им?
      — Нет еще, дружок.
      — Стало, по дельцу какому пожаловать изволили?
      — По делу, братец.
      — Понимаем-с!
      — Ну, скажи же мне, пожалуйста, где дом ее сиятельства? Знаю я, что в собственном живет, и улицу называли, да невдогад мне и не записал. Подумал: может ли быть, чтобы в Питере не знали ее дома.
      — Язык и до Киева доведет русского человека.
      — То-то и есть.
      — Покойница-то, — продолжал, подумав, бородач, — проживать изволила на Литейной.
      — Покойница? — повторил с ужасом Петр Авдеевич.
      — А не знали, ваша милость? чай, годков двенадцать есть, как скончаться изволила.
      — Уж какой же ты, братец, — проговорил штаб-ротмистр, глубоко вздохнув. — Вот перепугал! насмерть то есть.
      — Чего-с?
      — Я говорю, братец, про графиню Наталью Александровну, а ты толкуешь, прах тебя знает, про покойницу какую-то.
      — Наталья Александровна? — повторил бородач, — постой, постой! Эй, Прокоп, а Прокоп! подь сюда — крикнула сибирка, и на зов этот подбежал краснощекий парень в длинном купеческом сюртуке и глянцевитой шляпе.
      — Скажи, пожалуй, — спросил старик, — не доводилось ли тебе счищать двор у золовки покойницы графини Прасковьи Васильевны? ну, той, что знаешь, в запрошлом году…
      — Кому требуется, тятенька?…
      — Вот этому барину.
      Быстро повернувшись к штаб-ротмистру, молодой парень приподнял шляпу свою, тряхнул головою, вместо поклона, и, похристосовавшись с Петром Авдеевичем, объяснил ему на кудреватом наречии, что графиня Наталья Александровна, то есть золовка покойницы, живет в собственной фатере, на Большой Морской, что дом богатый, важнейший дом у графини, да дворня, то есть без всякого обхождения, словно гармизонт какой.
      Отыскать Большую Морскую было не трудно штаб-ротмистру; дом же ее сиятельства указал ему первый попавшийся ему извозчик; но весь передний фасад этого дома был мрачен, и в двух окнах, у самого подъезда мелькал слабый свет. Петр Авдеевич постучался в резную дубовую дверь; он не заметил ручки звонка и другого способа входить не знал; за дверьми не отозвался никто. Петр Авдеевич повторил удары; тоже молчание. Он повернулся к дверям спиною и каблуками поднял такой стук, что дремавший у лестницы швейцар, в испуге и спросонья, опрометью бросился к подъезду.