Если это тюрьма, подумал я, то жаль, что попался мне волк, а не серна: меня продержали бы здесь долее. Чрез несколько минут противоположная дверь отворилась настежь, и вошел знакомый господин с какою-то дамою и тем молодым человеком, которого я видел на охоте. Господин был пожилой, а дама очень миловидна и несколько похожа на господина; сходство оправдалось, дама была его дочь, а молодой человек - сын. Я неловко поклонился вошедшим и принялся мять свою шляпу.
      - Ну, что же ты стоишь? - спросил меня ласково господин, садясь за круглый стол.
      Я посмотрел на него в недоумении; он повторил вопрос; я сделал несколько шагов вперед, он указал мне на четвертый стул; я понял наконец и уселся, все-таки молча и не поднимая глаз. Я чувствовал, что все взоры обращены были на меня, и мне было так неловко, что я готов был провалиться сквозь землю. Слуга подал моей соседке блюдо с чем-то превкусным; она положила себе очень мало; слуга поднес то же блюдо мне; я совершенно растерялся и отворотил голову.
      - Что же ты не ешь? - спросил, смеясь, господин, - после прогулки молодому человеку не мешает поужинать.
      Я хотел встать, чтобы приличнее поблагодарить хозяина, и чуть не опрокинул блюда; тогда соседка моя сжалилась надо мной, взяла у меня тарелку и, наложив ее доверху, поставила передо мною. Я принялся есть понемногу; блюдо было так вкусно, что я ободрился и, очистив тарелку до дна, выставил ее вперед: так по крайней мере делалось в доме отца моего; дама улыбнулась. Между первым блюдом и вторым господин обратился к даме.
      - Знаешь ли, друг мой, чему ты обязана знакомством с твоим соседом?
      Дама посмотрела на меня с любопытством.
      - Он хозяйничает в лесах моих, как друг дома, и ничего, формально ничего не боится, так по крайней мере выразился он при десяти свидетелях; а он хотя и молодой человек, но не верить ему - значит оскорбить его.
      - Свидетелей не нужно! - воскликнул я довольно твердо, - и повторяю, и готов повторить сто раз еще, что не боюсь ничего на свете.
      - Кто ничего не боится, - возразил господин, - того ничем не испугаешь, ни мертвыми, например, ни привидениями, - прибавил он, значительно посмотрев на молодую даму, которая невольно содрогнулась и обратила на него умоляющий взор.
      Я понял этот взор и совершенно ободрился.
      - Не только мертвых и привидений, которым не верю, - отвечал я насмешливо, - но даже...
      - Что даже? Что даже? Что ты хочешь сказать? - перебил пожилой господин.
      - Ни даже черта! вот что я хотел сказать.
      - Ну, молодец, ей-ей, молодец! Вот тебе рука моя, что я дам тебе случай доказать нам твой неустрашимый характер.
      И господин налил мне полный стакан прекрасного вина, который я осушил одним разом. Потом он сказал несколько слов на ухо молодому человеку, который, кивнув головою, шепнул что-то молодой даме, дама побледнела и бросила на отца тот же умоляющий взор.
      - Что же тут находишь ты страшного или невозможного? - спросил господин.
      - Это было бы жестоко, батюшка!.. - проговорила дама. - Зачем же заставлять делать другого то, чего бы мы сами сделать не согласились?
      - Разве кто-нибудь из нас сказал, что ничего не боится?
      - Согласна, - отвечала дама, - по крайней мере предупредите его!..
      - Напротив, без всякого предупреждения; иначе как же мы удостоверимся в его бесстрашии.
      При этом господин встал из-за стола и подал руку даме.
      Я отвесил низкий поклон всему обществу и отошел к окну, а они долго еще шептались между собой. Как я ни был молод и глуп, а все-таки понял, что дело шло о каком-то испытании, которого, однако, я отгадать не мог. По совести, я ничего не боялся и смолоду хохотал от всей души, когда старухи толковали мне о привидениях, а к мертвым привык, провожая часто окружного лекаря нашего на следственные дела; я присутствовал не раз при вскрытии тел и, случалось, ночевал с ними в одном сарае.
      Прошло этак с полчаса; наконец пожилой господин поцеловал молодую даму в лоб, молодого человека в щеку и, проводя их глазами до дверей, возвратился ко мне.
      - Устал ты? - спросил он, смотря на меня пристально.
      - Немного устал, - отвечал я.
      - А ежели устал, так ступай спать; я даже провожу тебя.
      Я поклонился.
      - Ты не тревожься, - продолжал он, - за истребление волков у нас не наказывают, а награждают, и обижать тебя здесь никто не думает и не желает; я люблю молодцов и завел тебя сюда, как гостя; переночуешь у меня, а завтра я дам тебе письмо к брату в Стокгольм: ты, верно, желаешь определиться на службу?
      - Это мое единственное желание.
      - В какую именно?
      - В морскую.
      - Бесподобно? - воскликнул господин, - брат мой член Морского Совета, и одно его слово может доставить тебе место волонтера на одном из королевских кораблей.
      Я пренизко поклонился.
      - Ну, теперь пойдем со мною: я укажу тебе твою спальню.
      Господин приказал одному из своих слуг идти со свечой вперед, а я пошел сзади".
      - И вам не было страшно? - спросила Гризи.
      - Уверяю вас, - отвечал капитан, - что не только не страшно, а мне страх хотелось спать. Но слушайте; конец, предупреждаю вас, очень глуп. Как быть! и сознаюсь, что глуп, а по совести, повторись это со мною и в этот миг, я, мне кажется, умереть бы не умер, а может быть, перескочил бы через борт. Такова натура: что будешь делать?
      Мы молча посмотрели друг на друга; Гризи придвинулась к полковнику, который слушал капитана с большим вниманием. Бельгиец, под предлогом холода, обошел капитана и сел между мною и румяным господином. Надобно заметить, что именно с моей стороны и дул морской ветер. Ночь была так темна, так мрачна, что действительно в двух шагах невозможно было рассмотреть ничего; один капитан, стоявший перед нами, ярко отделялся от мрака, ярка озаренный светом, пробивавшимся сквозь верхние рамы кают-компании.
      Когда бесстрашный бельгиец совершил свое перемещение, капитан снова начал рассказ.
      "Всякий раз, как я припоминаю себе это глупое происшествие, мне всегда становится досадно; как было не догадаться, что вежливость хозяина замка, внезапный переход от угроз к ласке и, наконец, все, что со мною случилось в продолжение вечера, клонится к чему-нибудь необыкновенному? Нет; в ту минуту мне казалось, что так быть должно, и за господином я шел, как гость, по всему равный хозяину. Первые четыре комнаты были, вероятно, жилые: убранство их носило на себе отпечаток свежести; самый воздух, согретый большими каминами, был тепл, как в той зале, где мы ужинали. Из четвертой мы вошли в нечто вроде ротонды, а из нее в длинный ряд высоких холодных покоев, сырых и совершенно пустых; на мрачных потолках летало что-то; господин часто и робко озирался во все стороны и беспрестанно напоминал слуге, чтобы он от сквозного ветра не потушил свечи. Наконец последняя дверь скрыпнула на ржавых петлях, и меня ввели в мою спальню. Едва я окинул взором этот покой, как во мне родилось сомнение; я почти убедился, что хозяин замка хочет позабавиться на мой счет и испытать, до какой степени может простираться глупость сына бедного лесничего. Вообразите комнату, обтянутую дорогою материею, с золотом на карнизах, окнах и дверях, с двуспальною кроватью из золоченого же дерева, с высокими креслами, обитыми бархатом. Гардины, опущенные до полу, были также бархатные с бахромою и кистями, сплетенными из шелка и золота; короче, я никогда не представлял себе королевской спальни столь роскошной. Слуга поставил свечу на мраморный стол и, по приказанию господина, вышел за дверь; а хозяин, расположась в креслах, подозвал меня.
      - Теперь, - сказал он, - я объясню то, чего я от тебя требую; исполнишь ты мое желание, будешь молодец и достоин моего покровительства, а не желаешь выполнить его, откажись и ступай спать на псарню.
      - Готов и слушаю, - отвечал я.
      - Вот в чем дело, - отвечал господин, - уверяют, что замок не чист; понимаешь ли?.. Я, признаюсь, сам лично в этом не удостоверился, но слышу ежедневно от слуг моих, что в этой комнате, именно в этой, где мы теперь находимся, происходит что-то необыкновенное. В полночь, когда во всех остальных частях замка все тихо и спокойно, тут раздается шум, треск, писк и черт знает что. А как ни поместья, ни замка я еще не взял у одного из моих должников, то и желаю удостовериться, что бы все это значило и не кроется ли во всем этом обман. Ну, понимаешь ли, друг мой?
      - Понимаю и остаюсь ночевать, - отвечал я смеясь, - и уверяю вас, что никакие домовые, никакие привидения не испугают меня.
      - Прощай же; добрая ночь, - сказал мне господин, - а завтра ты придешь рассказать, что видел.
      - Во сне разве?
      - Во сне или наяву, это мы увидим, - и господин зажег сам одну из свечей, приготовленных в моей спальне, позвал слугу и вышел. Когда дверь затворилась, я слышал, как ее заперли на замок.
      "Так вот в чем состоит испытание", - подумал я, внутренно смеясь над забавными и бессмысленными предрассудками людей, предрассудками, которыми, к стыду нашему, многие заражены в моей отчизне.
      Между тем я осмотрел постель, обошел комнату, раздвинул гардины окон и выглянул в них. На обширном дворе замка все было тихо и спокойно.
      Окончив осмотр, я разделся, закутался в мягкое одеяло, задул свечу и заснул крепким сном. Вдруг...
      - Позвольте перевести дух, - сказала Карлотта, - я ожидаю чего-то ужасного.
      Капитан закурил сигару, и мы поочередно старались ободрить слушательницу.
      "Итак, я заснул крепчайшим сном, - продолжал капитан, - не помню и не знаю в точности, долго ли продолжался сон мой, как вдруг мне явственно послышалось что-то вроде беготни; я проснулся и раскрыл глаза: шум утих, а в комнате было так темно, что все мои усилия рассмотреть окружавшие меня предметы остались без успеха: я повернулся на другой бок и прикинулся спящим. "Не вздумал ли кто-нибудь пугать меня?" - подумал я и с этою мыслью чуть снова не заснул; на этот раз мне явственно послышалось, что кто-то подбежал к постели, и в то же время я почувствовал, что меня хватают за голову, за руки, за ноги; я быстро повернулся и протянул вперед обе руки... о, ужас!"
      - Что же, что? продолжайте, ради бога! - закричали мы с невольным беспокойством.
      - Я лишился чувств и наутро пришел в себя с сильною болью в груди, спине и голове. Меня оттирали щетками и поливали крепким спиртом.
      - Ну, что же вы видели, что вы схватили, капитан, не мучьте нас, ради бога?
      - Что схватил, - повторил гробовым голосом капитан, - что схватил?
      - Верно, привидение! - кричал один, - чудовище? - вопил другой, - одним словом, что-нибудь необыкновенное?
      - Хуже, во сто крат хуже, - сказал капитан, - я схватил мышь!
      - Как мышь?
      - Так мышь, и прежирную.
      - Mon Dieu, que c'est bete!* - невольно воскликнула Гризи и покатилась со смеху; хохот этот повторился всеми голосами и продолжался до тех пор, пока слуга не объявил по крайней мере в десятый раз, что ужин готов. Веселость, произведенная рассказом капитана, заступила место минутного страха, и во время ужина все поочередно старались блеснуть остроумием, что и заставило бельгийца сказать тысячу пошлостей.
      ______________
      * Господи, как это глупо! (фр.)
      Гризи не могла смотреть на серьезного капитана без смеха, на что богатырь отвечал благосклонною улыбкою.
      - Ведь я предупреждал вас, что развязка истории моей большая глупость, и чем же я виноват, что, начиная с прадеда, вся порода наша не переносит ни мышей, ни крыс?
      - Но можно ли было мистифицировать нас так долго?
      - Почему же, сударыня? вам нужна была история, не выдумка, а быль. Вам нужно было сознание в робости, и я обязался исповедовать робость эту во всеуслышание.
      - И так завлекательно, и так мило, - перебила Карлотта, - что сердиться на вас было бы еще глупее вашей истории; но, господа, чей черед и за кем кафедра? Ужин кончен; надеюсь, никто не хочет спать, и потому прошу покорно за мною на палубу.
      Мы с шумом последовали за Гризи и в прежнем порядке расположились на полу.
      Бельгиец подсел было к ножкам хорошенькой танцовщицы, но получил немедленный и довольно положительный приказ пересесть, и как можно далее.
      Карлотта бросила жребий, и судьба указала на румяного господина. Он долго кичился, вертелся, заставлял себя упрашивать и наконец рассказал такой вздор, который не помню подробно, да если бы и помнил, то, конечно, не потрудился бы записать. Содержание его было следующее:
      "Отцветший красавец во время пребывания своего в поэтической Венеции присутствовал при погребении прекрасного создания, в которое влюбился и поклялся любить вечно. Мертвое прекрасное создание явилось красавцу в полночь и назначило свидание на крыльце палаццо дожей, откуда румяный господин отправился с мертвою в гондоле и пел с нею дуэт посреди лилового моря; мертвая дала ему поцелуй, оставивший на сердоликовом рте рассказчика вечное, неизгладимое пятно, а сама исчезла в волнах".
      По окончании фантастической повести, капитан поднес было фонарь к устам отставного поручика Стивицкого, но пятна не оказалось; поручику и всем нам стало как-то неловко. Но второй жребий достался полковнику, и все единодушно потребовали рассказа.
      Полковник не делал никаких затруднений и предисловий и начал рассказ свой, который тем более интересовал меня, что каждое слово его дышало истиною.
      "С тех пор, как я себя помню, - сказал граф, - помню себя одиноким; принятый ребенком в доме глухого старика, моего родственника, я рос без наставников, без друзей и без всякого присмотра. Может быть, вследствие подобного воспитания, а вероятно, и по врожденным наклонностям, с самого младенчества я избегал общества; не любил его, не привыкал ни к чему и ожидал с нетерпением минуты моего совершеннолетия. Единственным желанием моим было обратить в деньги все, что мне досталось по наследству от родителей, и бежать куда бы то ни было. Едва минул мне двадцать один год, как тот же глухой родственник дал за земли мои, что хотел, и, снабдив меня заграничным паспортом, простился со мною довольно холодно. Я проехал в Англию, из Англии на первом корабле отправился в Индию и т.д. Страсть к охоте была во мне господствующей страстью; сколько раз проводил я целые месяцы под открытым небом, кочуя в обществе дикарей, с которыми иногда, не понимая их языка, принужден был объясняться знаками. Стреляя порядочно, я внушал случайным товарищам моим доверенность и уважение; на руку мою надеялись как на верную помощь, и, действительно, я не помню, чтоб пуля моя миновала цель, и при всем этом я должен прибавить, что страсть к охоте не была во мне безотчетною, бешеною страстию: нет, я был осторожен; каждый шаг свой рассчитывал вперед, всякий случай предвидел, и никогда зверь не имел надо мною никакого преимущества. Изучив свойства неприятеля, с которым имел дело, я никогда не шел против него один; потом шел вооруженный столько, сколько того требовали обстоятельства; самая местность входила у меня в расчет; наконец двадцатилетняя опытность сроднила меня с мыслию, что робость не может быть мне доступна, и этою уверенностию, признаюсь вам, я внутренно гордился - и что значил слон, когда на расстоянии ста шагов я уверен был посадить ему пулю в ухо; что значил тигр, которого давит безоружный индиец ремнем своим, и я не раз толковал о допотопных животных, не существующих более: так прискучили мне все породы знакомых зверей".
      - А случалось ли вам охотиться на льва? - спросил я у полковника, перебивая его.
      - Позвольте; он-то и доставляет мне честь ораторствовать в вашем присутствии, - отвечал, улыбаясь, граф, и продолжал:
      "В апреле прошедшего года прибыл я в Бону; цель поездки моей в Африку была экспедиция, предложенная мне одним из знакомых французских генералов, стоявших с своим войском в Константине. Перекочевав в единственной гостинице города, я на следующее утро явился к коменданту и обедал у него. Прощаясь со мною, он предложил мне присоединиться к военной партии, отправленной им с провиантом в Константину; предложение это пришло мне очень по сердцу: я был уверен, что найду в числе офицеров своих старых знакомых. Я поблагодарил коменданта, пробыл еще двое суток в городе, а на третьи в пять часов утра сел на мула и пустился вслед за командою, которая опередила меня двумя часами.
      Я выехал из стен Боны совершенно один, хотя дорога в Константину не безопасна; но правительство приняло против этого деятельные меры, и на расстоянии сорока французских миль, разделяющих эти два города, поставлен значительный отряд войск для конвоя проезжающих.
      Я расчел, что отряд наш, шедший шагом, употребит не менее шести часов для достижения первого этапа, следовательно, пустив мула рысью, я легко мог догнать его в полтора часа. Въехав в Алькарасскую долину, примыкающую к самым стенам города, я заметил вдали всадника, следовавшего по одному со мною направлению; он был в солдатском шинели и в красной фуражке.
      "Попутчик!" - подумал я и приударил мула. Едва мы поравнялись, как всадник остановил коня, взглянул на меня с большим вниманием и, сняв фуражку, закричал: "Salut, mon colonel!"*
      ______________
      * Приветствую вас, полковник! (фр.)
      - Разве вы меня знаете? - спросил я.
      - Я имел честь встречать вас в Алжире, граф, и неоднократно, - отвечал он.
      - В таком случае очень рад и поедем вместе. Вы, верно, принадлежите к отряду, - продолжал я, нимало не заботясь о том, что даже не спросил имени своего спутника.
      - Нет, не принадлежу, а пристану к нему охотно, покуда путь один.
      - Стало быть, вы отправляетесь не в Константину?
      - Не совсем, полковник; место моего назначения - Гельмское укрепление; оно ближе Константины несколькими часами.
      Мне казалось, что мы сказали друг другу все, что имели сказать, но я ошибся: товарищ мой, зная, с кем имеет дело, заговорил об охоте; а начав раз, он не мог кончить, потому что главное удовольствие людей, одержимых этою страстию, состоит в том, чтоб передавать кому бы то ни было давно забытые похождения и наслаждаться впечатлением рассказа.
      Проехав долину и миновав старасскую дорогу, мы продолжали путь по холмам, местами обросшим соснами и оливковыми деревьями. Вдали тянулись возвышенности, примыкающие к Атласу; изредка среди густой зелени пестрели развалины, - жалкий остаток римского величия; а в полдень мы присоединились к отряду и с ним вместе провели ночь в дрейянском лагере.
      Не найдя между офицерами ни одного знакомого, я ограничился обществом своего спутника и продолжал с ним путь до Гельмского укрепления, которое составляет третий этап. Спутник мой предложил осмотреть развалины христианской церкви, передал довольно подробно легенду нескольких памятников и в заключение попотчевал меня кофе, без которого, как говорил он, обходиться никак не мог.
      За кофе речь коснулась опять охоты; но я забыл вам сказать, что речь эту вел я один, а он только слушал со вниманием человека, которому предмет разговора знаком только понаслышке.
      - Но неужели вы не ощущали ни малейшей робости, стоя, например, против тигра? - спросил у меня мой спутник.
      - Не помню, а кажется, никогда.
      - Удивительно, - промолвил он недоверчиво.
      - Почему же?
      - Потому что тигр прехитрое и прековарное животное, прыжки его направляются безошибочно, а они смертельны.
      - Но против прыжков есть надежная рогатина, а для рогатины две твердые руки товарища, - отвечал я. - Вот если бы лев, это другое дело.
      - Лев! - возразил он, - да помилуйте, что значит лев? то же, что корова, что всякая домашняя скотина. Поверьте, разницы большой нет, по крайней мере для меня.
      - Но разве вы встречались с ним?
      - Со львом?
      - Да!
      - Да чем же я и занимаюсь, как не этими встречами и даже в эту минуту?..
      - Неужели вы Жирар? - воскликнул я почти с восторгом.
      - К услугам вашим, граф! - отвечал, улыбаясь, скромный истребитель львов.
      - И вы не назвали себя ранее и слушали с таким вниманием мои ребяческие подвиги? Я этого вам никогда не прощу, - прибавил я, краснея, как школьник перед учителем.
      - А может быть, простите, - перебил Жирар.
      - Не думаю.
      - Ни далее, если б, например, я передал вам права мои на первую львиную шкуру?
      - Убитого вами льва?
      - Нет, живого и здорового.
      - А где его взять?
      - Надеюсь, недалеко отсюда.
      - Вы шутите.
      Жирар вместо ответа вынул из кармана сложенный лист бумаги и передал его мне.
      Я развернул бумагу и чуть не запрыгал от радости; то был открытый лист и предписания местным отрядным командирам давать по требованию Жирара то число людей, которое он найдет нужным для истребления львов в окрестностях гельмского лагеря. Жирар прибавил, что недавно поблизости Гельма открыта туземцами свинцовая руда, которую правительство предписало разработать; а как частые посещения всякого рода животных беспокоят рудокопов, то и прислан он, Жирар, поохотиться.
      - Когда же мы отправимся? - спросил я.
      - Через час, если вам угодно, - отвечал он.
      Через час мы расстались с отрядом и выехали из лагеря".
      - Скажите, полковник, наружность Жирара соответствует ли его силе? спросил румяный господин.
      - Кто же вам сказал, что он силен, - отвечал граф. - Он меньше меня ростом, узок в плечах и такой доброй наружности, что, смотря на него, конечно, никто не догадается, что наружность эта принадлежит грозному бичу львов. Прибавьте ко всему этому скромность и неловкость молодой девушки, и вы получите полный портрет Жирара.
      - Итак, граф, вы выехали из лагеря.
      "Да, в этот же вечер и чрез несколько часов мы остановились посреди шалашей рудокопов. Появление Жирара было истинным праздником для этих бедных людей. Целая толпа женщин, покрытых рубищами, окружила его со всех сторон; многие поднимали кверху детей своих, кланялись до земли, кричали, смеялись и даже прикладывались к полам его сюртука. Нам отвели лучший шалаш; разостлали в нем несколько войлоков и снабдили нас фруктами, кабаньим мясом и всем, что нашлось лучшего в этом краю. Когда же жители маленькой колонии разошлись, Жирар потребовал к себе одного из старших. К нам явился высокий и худой араб в засаленном бурнусе; он бросился к ногам Жирара и целовал их, потом встал и скрестил руки на груди.
      - Часто ли показывается лев? - спросил Жирар.
      - Ах, как часто! ах, как часто, и не без крови! Несчастные стада! и все погибнет! и скорбь людям! и...
      Араб, словоохотливый, как все его соотечественники, не кончил бы никогда; но Жирар крикнул на него, и араб умолк, бросившись снова к ногам нашим.
      - Отвечай на вопросы мои коротко и ясно, - сказал Жирар. - Во-первых, как часто показывается лев?
      - Еженедельно, - отвечал араб.
      - Все тот же или разные?
      - Один и тот же.
      - Почему ты знаешь?
      - Он ходит в одну ногу, - отвечал араб.
      - Ты видел след?
      - Я видел два.
      - Где именно?
      - На Сейбузской долине.
      - Далеко от Ключа?
      - На двадцать взмахов левее.
      - Этого достаточно, - сказал Жирар; потом, подумав, он спросил у араба: - Как давно видели льва в последний раз?
      - Три луны взошли с той поры, - отвечал араб.
      Жирар бросил арабу мелкую монету, которую тот схватил с жадностию, потом поцеловал еще раз ногу Жирара и вышел из шалаша, оставя нас вдвоем.
      - Довольны ли вы собранными вами сведениями? - спросил я у моего товарища.
      - Так доволен, что прошу у вас, полковник, только три ночи и никак не больше четырех; они же, на ваше счастье, светлы, как день, и не будь я Жирар, если через неделю львиная шкура не будет сушиться на солнце против нашего шалаша.
      Я крепко пожал его руку и, не спрашивая больше ни о чем, вышел, чтоб дать ему время сообразить на просторе план охоты и сделать все нужные приготовления. Вечер был прекрасный; когда я возвратился, Жирар спал уже самым безмятежным сном. Проснувшись на следующее утро, я оглянулся товарища моего не было; он пришел в час обеда и радостно объявил мне, что араб сказал правду и все идет очень хорошо. Одна из женщин колонии принесла нам кусок жареной баранины и разваренного пшена. Жирар ел за десятерых. После скромной трапезы он пригласил меня последовать его примеру и соснуть часа четыре.
      - А ночь на что? - спросил я.
      - А ночь на льва, - отвечал он, преспокойно укладываясь.
      - Неужели сегодня?
      - Именно, - проговорил он.
      Меня бросило в жар, а Жирар захрапел прегромко.
      Напрасно напрягал я все умственные способности, чтоб убедить себя, что лев, как говорил Жирар, не что иное, как корова; напрасно старался я думать о других предметах - сон не смыкал моих глаз, и сердце не успокоивалось.
      В семь часов товарищ мой проснулся, вытянулся и приподнял голову.
      - А вы не спите? - спросил он.
      - Нет, не могу!
      - Напрасно; ночи холодны; вы ослабнете, и чего доброго - заснете в кусте.
      - Ручаюсь, что не засну, - отвечал я.
      - То-то, смотрите!
      Жирар стал одеваться; потом, осмотрев свое одноствольное солдатское ружье, зарядил его пулею, закинул на плечо, и, отобрав четыре патрона, положил их к себе в карман.
      - Куда же? - спросил я, не зная, чему приписать его сборы.
      - Как куда? к Горячему Ключу; и вам пора - я готов! - сказал Жирар совершенно спокойно.
      - Но где же ваше оружие?
      - Вот оно.
      - Одно ружье и четыре патрона?
      - Ну, да; три лишних.
      - На льва!
      - На четырех, если попадутся.
      И он засмеялся.
      Я вспомнил содержание открытого листа и успокоился. Одеться и вооружиться двумя двуствольными штуцерами было для меня делом одной минуты; потом, привязав длинный и острый нож к кушаку, я захватил железную рогатину, с которою никогда не расставался, и объявил Жирару, что готов следовать за ним хоть на край света. Мы вышли из шалаша, миновали вал и стали отдаляться от колонии рудокопов. Окрестности Сейбузского Ключа достойны особенного внимания своею разнообразною красотою. Вокруг его виднеются еще и до сих пор развалины очаровательных римских вилл, поросших миртовыми деревьями и густым плющом; из середины развалин струится прозрачный ручей студеной воды, которая, опоясывая долину, смешивается с кипучим потоком Сейбуза. Без всякого сомнения, целью львов была не свинцовая руда, а холодный ключ. Такого мнения был и Жирар, который, подойдя к развалинам, принял влево и направил шаги свои по песчаному берегу речки. Я следовал за ним, оглядываясь во все стороны. По прошествии некоторого времени, он остановился и подозвал меня, указывая на землю.
      - Видите ли вы? - спросил он меня.
      - Что?
      - След льва; и не львенка, а настоящего льва!
      Я нагнулся, и действительно, от самой воды тянулась вдавленная полоса шириною в фут; след этот терялся в траве и кустарнике.
      - Теперь, - продолжал Жирар, - поверните вправо и, сделав большой круг, обойдите тот куст, что там, на холме, - он указал мне на куст.
      - Вижу, - отвечал я, - а вы?
      - Я поверну влево и подойду к вам с тылу.
      - Но где же команда? - спросил я наивно у Жирара.
      - Какая команда?
      - Та, которая должна находиться при нас.
      - Зачем?
      - Как зачем?
      - Команда помешает нам охотиться; лев считает людей, и двух не побоится, конечно; а за большее число не ручаюсь.
      Я без возражения отправился по назначенному направлению, а он повернул влево.
      Солнце село, и луна уже величественно поднялась на горизонте, когда мы сошлись близ куста, указанного Жираром. Кругом роскошно расстилалась долина, испещренная песчаными полосами. Жирар, сбросив с плеча ружье, прислонил его к кусту, вынул из кармана сигару и пригласил меня сделать то же.
      Мы уселись рядом и стали преспокойно курить.
      - Неужели львы дозволяют вам такие вольности, - заметил я, смеясь, моему товарищу.
      - Далеко нет, - отвечал он, - но сегодня он не пожалует; мы репетируем свои роли для послезавтрашнего представления; потом, вы позволите мне, граф, не то чтоб дать наставление, но сообщить вам несколько замечаний, которые касаются до охоты за этими животными?
      - Я прошу вас об этом, Жирар, - отвечал я.
      - Они ничтожны, но могут пригодиться на случай; и потому, полковник, вы, как гость, займете этот куст, а я, с позволения вашего, спрячусь позади вас за тот курганчик, что вы видите; до него шагов пятнадцать, и мы можем переговариваться. Ружье ваше с взведенным курком должно лежать на коленях: я говорю ружье, потому что лев требует только одного выстрела.
      - Вы слишком уверены в моем искусстве, - заметил я.
      - Конечно уверен, граф; иначе не предложил бы вам подобной прогулки; но возвратимся к делу. Видите ли вы сосновый пень, что за речкой? - спросил он, указывая пальцем на черную точку, едва заметную вдали.
      - Вижу.
      - Около самого пня он пройдет непременно, спустится вправо и снова появится вот тут.
      - Как, у этого обрыва?
      - Не у обрыва, а из самого обрыва: ну да, пойдет по старому следу.
      - Но до обрыва не больше двадцати пяти шагов, - заметил я с невольным трепетом.
      - Глаз ваш верен, полковник; тут точно двадцать пять шагов; я их вымерял и воткнул маленький кол; он ясно виден, не правда ли?
      Жирар показал мне кол.
      - Зачем это?
      - Это только обозначает последний шаг льва, - сказал, улыбаясь, Жирар.
      - Не понимаю.
      - Я хотел выразиться поэтически, а в прозе это значит, что, когда лев поравняется с колышком, вы, полковник, приподнимите ружье, он сделает еще шаг, то есть будет находиться от вас в пяти шагах, вы выстрелите - и курок со львом, надеюсь, падут в одно время.
      - А если я промахнусь, - воскликнул я невольно.
      - Быть не может!
      - Однако ж допустим.
      - О, тогда, тогда!..
      Жирар замялся и увернулся от объяснений последствия.
      Мы молча глядели друг на друга; наконец Жирар, все-таки улыбаясь, но принужденно, предложил мне сделать ему честь только присутствовать при охоте.
      - Я, по совести, - сказал он, - не предвижу никакого рода неудач и не имею причины предвидеть их, потому что я, плохой стрелок, из девяти подобных охот вынес столько же львиных шкур; но кто же поручится, что гость после промаха сделает нам честь пожаловать вторично? А, право, жаль было бы, полковник, отпустить его в вожделенном здравии.