Глава девятнадцатая

— Генерал ждет вас, — сказал адъютант.

Я отворил дверь и увидел, что в помещении полно людей, техники работали с оборудованием для создания голограмм, три оператора нацелили камеры на дверь. Я не мог понять, что происходит. Мне показалось, что снимают, как я вхожу в помещение. Я широко распахнул дверь, смущенный этими камерами, шагнул внутрь и увидел в десяти шагах от себя человека в одежде наемника.

Он поднял на уровень груди пистолет, и я достиг состояния Мгновенности. С криком «Нет!» я попытался увернуться, но, отскакивая влево, подумал, что увернуться невозможно.

Ничего не произошло. Голубой электрический шар не пролетел по комнате. За спиной наемника сидело больше десяти человек, включая Гарсона и Тамару. Тамара склонилась к столу, от ее затылка отходил провод. Она сказала:

— Сантос, прокрути ленту назад. — На столе перед ней мое крошечное изображение удивленно отскочило с криком «Нет!».

— Я думаю, хорошее время реакции, очень убедительно, не правда ли? — спросил у нее Гарсон.

— Да, — согласилась Тамара. Гарсон повернулся ко мне.

— Похоже, у нас проблема. Капитан Фаруки демонтирует орбитальную базу ОМП, собираясь вернуться на Землю, и не хочет оставлять незаконченное дело. — Гарсон махнул рукой: в углу комнаты, почти скрытый механизмами, спал в кресле араб — убийца. На голове у него была металлическая лента, похожая на тонкую платиновую корону, лента соединялась с компьютером. Он явно находился под действием наркотиков. — Я задержал убийцу. Идеал — социалисты в составе контингента ОМП обвиняют вас в своей неудаче в Латинской Америке. Мы решили, что лучше имитировать вашу смерть, сбив их со следа. Тамара попросила привести вас сюда, чтобы вы видели, как это организовано, и мы подумали, что если вы на самом деле на какой-то миг поверите, что вас хотят убить, это добавит реализма сцене. На некоторое время вам придется изменить внешность, понятно? Пока не улетит весь контингент ОМП. — Он посмотрел на Тамару и кивнул, показывая, что она может говорить.

Тамара не повернулась в своей коляске ко мне, никак не показала, что знает о моем присутствии. Просто сказала:

— Дайте неврокарту убийцы.

Перед Тамарой появилось голографическое изображение. Призрачное изображение человеческого мозга, в нем в теменной части извивались сотни красных огоньков, как огненные червячки, они пронизывали весь головной мозг, углубляясь в лимфатическую систему, и каждый огонек сверкал, умирая. Это мозг человека, сосредоточенного на каком-то плане. Гарсон подвел меня ближе к голограмме, чтобы я мог видеть.

— Вы знакомы с неврокартографированием, — сказал он. — Мы наблюдаем электромагнитные флуктуации мозга и отмечаем вспыхивающие отдельные синапсы. Мы этим занимаемся уже с час. Подключили его к монитору сновидений и сотрем воспоминания о пленении: изображения, звуки, запахи, мысли, эмоции. Давайте голограмму. — Он щелкнул переключателем, и пошла запись того, что помнил убийца. Сам убийца представлял себя пустым пространством, вакуумом в населенном мире. Он входил в больницу мимо наемников в зеленых защитных костюмах. Не пытался напасть на них.

Проник в помещение, увидел меня, поднял ружье, услышал звук и обернулся, увидел смазанное изображение ноги, ударившей его в лицо.

Гарсон сказал:

— Вы видите, как запомнил убийца свое пленение. Теперь Тамара подправит его память. Смотрите. — Гарсон кивнул, подошел техник со шприцем. Он ввел в сонную артерию убийцы немного желтой жидкости. И в течение двух минут на голограмме погасли почти все красные точки. Воспоминания исчезли. — Вы, несомненно, слышали об омега — пиромицине и других наркотиках, используемых для подавления памяти. Большинство из них может уничтожить только недавние воспоминания, скажем за полчаса, потому что они просто сдерживают электрохимическую активность мозга. Но военные часто находили их полезными, несмотря на все их недостатки. Однако есть средства воздействовать и на долговременную память — на то, что уже записано химически. Нужно уничтожить неврональные связи между аксонами и дендритами в коре головного мозга, и мозг человека превращается в табула раса, чистую поверхность. Эти наркотики тоже использовались время от времени. Но следы их применения очевидны, грубое средство. Однако вот этот наркотик — он совсем новый. Способен избирательно воздействовать на долговременную память, и в этом его преимущество. Я не могу сказать вам, как он называется: вы фармаколог и можете по названию составить его, изготовить целую партию. Но мы можем с его помощью у любого человека стереть из памяти все, что захотим. А после этого Тамара может ввести новое воспоминание. Мы можем заставить его помнить то, что нам нужно. Можем программировать человеческий мозг.

Маленькая голограмма перед убийцей очистилась, и Тамара начала подавать воспоминания, простые сновидения, которые можно смотреть для развлечения. Но Тамара была профессионалом, художником. Ее миры казались совершенными до мельчайших подробностей. Сны, которые она создает, запоминаются как правда. Она начала с нападения на меня, показала меня в больнице, одного, с пистолета сорвался голубой электрический шар, я закричал и поднял руку, пытаясь отразить его. Потом убийца подошел к моему телу, всадил иглу, беря образец ткани, и вышел из комнаты. В это время ко мне подошел техник и взял образец ткани из моей руки. Очевидно, потом его подложат убийце, чтобы убедить в истинности моей гибели.

Мне неожиданно сделалось жарко и неудобно. Техники неслышно разошлись, убийцу вывезли из помещения на каталке, и я понял, что Гарсон не зря все это мне показывал. Не для того, чтобы развлечь меня. Он сказал:

— Придя в себя, убийца испытает легкий шок: потерю ориентации, легкое смущение. Но так никогда и не узнает, что произошло на самом деле. — Гарсон следил за мной, глаза его блестели. На лице выражение, показавшееся мне неуместным: печаль, жалость.

И вдруг я оказался в своем доме в Панаме, в спальне, подключенный к монитору сновидений, я брожу по комнате, не в состоянии вспомнить название самых обычных домашних предметов. Темное пятно на том месте, где должны быть воспоминания об отце. Я вспомнил разговоры своих компадрес о великом философе генерале Квинтанилле, они говорили о нем как о герое, а я оказался дураком, не знающим собственной истории. Я ощущал: что-то неправильно, ужасающе неправильно. Я оставил в своем доме больше, чем только способность к сочувствию. Все заслонило желание бежать.

— Шлюха! — крикнул я Тамаре. — Что ты со мной сделала? Я не хотел покидать Панаму! Я в жизни не думал покидать Панаму! Ты поместила свои желания в мою голову! Что ты со мной сделала? Что ты отняла у меня?

Я посмотрел в сторону: на столе набор наушников и другое оборудование. Вырвал наушники и швырнул их в Тамару, целясь ей в затылок. В последнее мгновение рука у меня дрогнула, и я промахнулся. Тут же сама мысль о том, что я собирался ударить ее, наполнила меня глубоким ощущением вины, ужасной вины. Я выхватил мачете и сделал шаг к Тамаре, собираясь ударить ее, и в то же время знал, что не смогу убить ее, для меня невозможно причинить ей вред, как бы справедлив ни был мой поступок. Я в гневе отбросил мачете. Задрожал, дыхание стало неровным. Зубы стучали, как всегда, когда я бывал готов к убийству.

— Мне кажется, Тамара хочет остаться с вами наедине, — негромко сказал Гарсон, — поговорить один на один. — Он смотрел на меня, стоя между мной и Тамарой, защищая ее от меня.

Коляска Тамары повернулась, и Тамара оказалась лицом ко мне. Лицо у нее расслабленное, пустое. В передающем устройстве послышалось:

— Анжело не причинит вреда женщине. Он никогда не мог обидеть женщину. — Голос, доносящийся через микрофон, должен был звучать холодно, вызывающе. — Не правда ли?

И я неожиданно понял, что она говорит правду. Она знала меня лучше, чем я сам. Я перестал сражаться в Хотокэ-но-Дза не потому, что выстрелил в человека, а потому, что этим человеком оказалась женщина. Женщина вообще. Убийство в бою мужчин, даже ни в чем не виноватых, меня не тревожило. Какой же я глупец! Как я радовался, что вернул себе способность к сочувствию. В глазах ее не было вины.

— Мать говорила ему, чтобы он никогда не бил девочек. — В голосе ее звучала насмешка.

— Это правда! Правда! — закричал я, вспоминая, как мама говорила мне это, вспомнил, как сказал это, когда ударил Люсио по лицу. — Ты это сделала со мной? — Я хотел бы ударить ее, но обнаружил, что расхаживаю взад и вперед, как рассерженная собака в клетке, однако не приближаюсь.

Гарсон в нерешительности смотрел на меня и Тамару, и я понял, что его смутило: вызывающий тон Тамары, ее хвастливость. Это совсем на нее не похоже. Он сказал Тамаре:

— Весьма впечатляюще. Прекрасный результат. — Потом кивнул мне и прибавил: — Не причиняйте ей вреда. Она изменила глубочайшие структуры вашего мозга, стерла образцы, создававшиеся всю жизнь. Но она может исправить это. Может вернуть вам большую часть ваших воспоминаний. Она уже пыталась восстановить то, что отняла у вас за два года. Сейчас я вас оставляю. — Он вышел из помещения, и остались только мыс Тамарой.

Я стоял, рассерженный и не способный действовать. Долго ждал, прежде чем она заговорила.

Тамара холодно разглядывала меня, и я не мог понять значения ее безразличного взгляда.

— Ты моя лучшая работа, — сказала она. — Мне не приходилось раньше совершать серьезные перемены в людях, — так, незначительное перепрограммирование в интересах нашей службы. Однако все же в тот день я была не в лучшей форме и не смогла завершить работу. У тебя в памяти остались пустые места, и это должно было предупредить тебя: что-то не так. Но в чем дело, ты ведь так и не понял, верно?

— Знаю, — ответил я. Она говорила очень уверенно. — Я обнаружил эти пустые места. Не могу ничего вспомнить об отце, кроме того, что он плакал после смерти матери.

— Это подделка. Все, что касается смерти матери, я подделала. — Тамара наблюдала за мной. — Ты по-прежнему действуешь в соответствии с моей программой.

— Что это значит?

Тамара продолжала спокойно наблюдать за мной.

— Догадайся сам! — Она взглянула на поднос, где лежал шприц и флакон с желтоватой жидкостью. — Сделай себе инъекцию этого, примерно два миллилитра. Мне нужно кое-что убрать. Устранить радикальную программу, прежде чем возвращать воспоминания.

— Ничего не нужно убирать, — сказал я, неожиданно насторожившись, — Что значит — радикальная программа?

Тамара объяснила:

— Это такой термин. Программа — набор воспоминаний, которые мы добавляем, чтобы человек действовал или вел себя иначе, чем обычно. Например, я запрограммировала сегодняшнего убийцу, чтобы он доложил своему начальству, что убил тебя; в противном случае он сообщил бы о своей неудаче. Это и называется программой. Радикальная программа идет на шаг дальше: мы создаем программу, которая вынуждает к обязательному строго определенному поведению: мыслить определенным образом, вести себя в соответствии с внушенными положениями. Ребенок, который с помощью лжи выбрался из затруднительного положения, быстро научается лгать. И с годами эта привычка становится так сильна, что является эквивалентом радикальной программы. — Она смотрела на меня. — Я заложила в тебя такую программу.

— Что за программу?

Она повернулась к голограмме в углу. Там по-прежнему сохранялось изображение мозга, по которому ползали огненные змейки.

— Я называю ее «петлей гипоталамуса». Если ты видишь, что обижают женщину, это мгновенно ассоциируется с мучениями твоей матери и другими инцидентами, которые я ввела тебе в память. И чувство ужаса приводит в действие планы мщения, которых у тебя на самом деле никогда не было; ты начинаешь надеяться, что месть принесет тебе душевный покой. Ты действуешь не рассуждая, яростно, независимо от того, чего это тебе будет стоить. Я сотни раз накладывала этот образец на сотни нервных путей. Ты не можешь действовать вопреки заложенной программе.

Я знал, что она говорит правду. Я яростно реагировал, когда насиловали Абрайру. И попытку Джафари захватить Тамару я тоже рассматривал как насилие: мужчина лишает свободы женщину. И действовал по заложенной ею программе, подобно тому, как марионетка пляшет, если кукольник дергает ее за ниточки. Но сейчас я не хотел позволять ей менять программу, ведь она может еще что-то украсть из моего мозга.

— Зачем мне пускать тебя в свой мозг?

— Хочешь впадать в ярость всякий раз, как услышишь о том, что бьют женщину? — спросила Тамара. — Посмотри, чего это уже тебе стоило. Сделай инъекцию. Подключись, — сказала она. И посмотрела в угол, на монитор сновидений на столе.

Вся ситуация оказалась настолько ошеломляющей, что я не мог логично рассуждать. Я не верил ей, но она, казалось, действует мне во благо. Я подошел к столу, наполнил шприц, сделал себе укол, затем подключился к монитору.

И оказался в холодной пустыне, где ветер проносился над голыми песками и морские чайки метались над головой как конфетти. Небо серое. Вся эта сцена заставляла меня нервничать. Передо мной появилась Тамара и какое-то время смотрела на меня. Я вспомнил попытку генерала Квинтаниллы захватить Гватемалу, кровь моей матери, забрызгавшую стену за шкафом с фарфором, свой собственный гнев, изнасилованную сестру Еву и отчаяние, которое я испытал тогда. И вдруг все это представилось мне сном — ярким сновидением, которое я мог ясно вспомнить, и тем не менее всего лишь сновидением. Я никогда не бродил ночами по городу в поисках солдат Квинтаниллы. Никогда не испытывал всепоглощающий гнев и отчаяние. И точно так же — десятки воспоминаний всплывали сейчас в моем сознании и теряли свою интенсивность, оборачиваясь всего лишь памятью о сновидениях: тот случай, когда я в молодости избил человека в баре за то, что он со смехом рассказывал, как избивает свою подругу; когда ударил мальчика на ярмарке — он толкнул свою сестру…

Страшная боль заполнила мою голову, я услышал звуки, словно от рвущейся резины, звуки сильного ветра, и упал без сознания.

Медленно пришел в себя и огляделся, не понимая, где нахожусь. На песке пустыни сидела женщина и смотрела вверх, как чайка. Я подошел к ней и молча стал разглядывать. Она не обращала на меня внимания, и я ходил вокруг нее кругами, пока в памяти не вспыхнуло: Тамара. И я вспомнил, кто я и где.

Она посмотрела на меня и спросила:

— Готов?

— Да, — ответил я, не понимая, к чему я готов.

И тут же на меня обрушились сотни воспоминаний. Я переживал их в мире сновидений, где секунда равна часам. Передо мной раскинулись пятьдесят лет моей жизни, и я проживал их все заново. В большинстве своем незначительные происшествия: запах, прикосновение, голоса в темной комнате. Мозг не сберегает абсолютно все, как утверждают некоторые: на самом деле мозг обманывает нас, если мы его слишком напрягаем, и добавляет воображаемые подробности. Редки были воспоминания, которые записались с такой четкостью, что мне ясны были все связи. И эти воспоминания не всплывали единым эпизодом, обозначенным во всех подробностях. Скорее действие напоминало распространяющийся в мозгу невроз: клетка возбуждается, подталкивает к деятельности другую клетку, та, в свою очередь, еще несколько. Каждый обрывок воспоминания влечет за собой очередные, с ним связанные, пока все это не сплетается в одно, и я вспоминаю случай или человека., сыгравшего определенную роль в моей жизни.

Я вспомнил мать, какой она была в год, когда я отправился в Мехико изучать морфогенетическую фармакологию. Теперь я знал, что мою мать не изнасиловали и не убили. Она долгие годы мирно прожила с моим отцом в загородном доме, и я вспомнил обрывки разговоров, которые мы вели по телефону, отчетливо, с ностальгической радостью, вспомнил, как навещал ее на Рождество. Вспомнил, как ехал в поезде на магнитной подушке через джунгли и увидел в окно нескольких парней. Они изо всех сил старались распрямить, вытянуть в длину здоровенную анаконду. Сильно ощущался запах сигар. И живя в этом воспоминании, я в то же время задавался вопросом, почему воспоминание именно об этом Рождестве казалось таким важным. И тут же всплыло, что большую часть жизни мать была католичкой, но в возрасте шестидесяти восьми лет она неожиданно перешла в баптисты. Она настояла, чтобы ее крестили заново, и послала мне денег, дабы я мог приехать в Гватемалу на эту церемонию. Моя сестра Ева пренебрежительно относилась к этим переменам, и мать обижалась. Помню, как стою возле матери — она отдыхает в гамаке на солнце — и разглядываю груду комиксов, лежащих рядом с ней; это все христианские издания о плохих, сделавшихся хорошими, о том, как дети — бандиты в гетто обретают Иисуса: «Пабло Лягушонок встречается с Христом», «Стилет и Библия». Я помню отца, он сидит рядом со мной, пьет утренний кофе и посмеивается над обращением матери. «Она целыми днями лежит в своем гамаке и читает эти комиксы», — говорит отец, думая, что это забавно. «Не может быть!..» — возражаю я, а отец, взмахнув рукой, продолжает: «Точно! Она даже спит с ними в гамаке, вместо того чтобы спать со мной!» И я беспокоюсь о ее здоровье из-за того, что она проводит ночи в гамаке, и думаю, что мать с возрастом не стареет, а делается странной. Она начала регулярно звонить мне по телефону и каждый раз рассказывала о каком-нибудь новом евангелисте, который скоро должен будет выступать в Колоне, уговаривала меня приехать и послушать. Несколько раз принималась плакать и говорила, что боится за мое духовное благополучие. Два года спустя моя мать внезапно умерла от аневризма, и отец винил в смерти ее привычку спать в гамаке под открытым небом.

И хотя мы уже семь лет не жили с женой, мы вместе пошли на похороны матери, и поэтому я сразу вспомнил о своей жизни с Еленой. Елена на самом деле не походила на Елену в моих сновидениях. В ней не было никакого сходства с Тамарой, и я понял, что Тамара наложила это сходство на мои воспоминания, чтобы я привязался к ней. Елена оказалась полной, низенькой, с светло — каштановыми волосами, и не слишком умной. Когда я на ней женился, мне почудилось, что у нее сильный характер, это меня влекло к ней, поэтому я ее любил. Она так же открыто обсуждала свою сексуальную жизнь, как другие высказывают мнение о местном политике, и я спутал эту откровенность с честностью. Мы встретились в колледже. Как и я, она часть детства провела в деревне в Гватемале, и ей не хватало социального чутья, которое вырабатывается в городе. Наша неумелость и неопытность среди сложной городской жизни заставила нас цепляться друг за друга. Мы поженились после окончания колледжа, и она пыталась заставить меня заработать состояние. В медовый месяц она забеременела и, когда мы вернулись домой, заявила, что я должен ехать в Майами, открывать практику и заработать много денег, продавая омоложение, а деньги нужны для nina [49] (она с самого начала, как узнала, что беременна, была убеждена, что родится девочка). Моя жена часто смотрела голографическую хронику о жизни богачей и знаменитостей в Панаме, и в каждой хронике рядом с богатыми людьми обязательно оказывался морфогенетический фармаколог, который заботится, чтобы ваша молодость никогда не кончалась. В Майами, правда, я увидел больше разврата, чем богатства. Когда я был в Майами, Елена родила сына, и, вернувшись в Гватемалу, я впервые увидел своего сына Викториано. И то чувство радости и тайны, которые я испытал, взяв на руки Викториано, снова обрушилось на меня в воспоминании. В этот момент у меня как будто снова родился сын.

Елена приставала ко мне семь лет, и я все же решил заняться практикой в Майами, но она вечно бранила меня из-за нашего недостроенного маленького дома, из-за тараканов под раковиной и из-за отсутствия во мне честолюбия. Однажды я раньше обычного вернулся домой с ярмарки и принялся выпалывать папоротник за домом, выкапывая корни, чтобы они не проросли на газоне. Затем я сидел в тенечке в кресле и пил пиво, когда прибежал молодой Родриго, уже отрастивший себе пивное брюхо, и закричал: «Я думаю, Елена уходит от тебя! Она забрала Викториано и все остальное!» Я побежал в дом и увидел, что Елена выносит свои вещи к обочине дороги. Она закричала на меня, на самом деле закричала — необычный поступок для женщины, так редко проявлявшей эмоции, она прокляла меня за мою лень, за то, что валяюсь на заднем дворе и пью пиво, а «семья в это время погибает от бедности»! В тот же день она ушла от меня, и я помню письма — всего лишь счета врачей и школы, где учился Викториано. Я по праздникам писал Викториано, но никогда ничего от него не получал в ответ. Однажды вечером ко мне заглянула женщина, жившая ниже по улице, пришла с бутылкой вина и попыталась соблазнить меня. Она обвиняла Елену в том, что та меня бросила, говорила, что Елена нашла себе сексуального партнера с очень извращенными вкусами; эта женщина сказала, что она предпочитает мой простой секс. Кое-что из сказанного ею она могла знать, только если действительно обсуждала с Еленой нашу интимную жизнь, и я поверил, что Елена меня предала.

А потом я отправился на похороны матери, и Елена появилась не одна, она привела с собой Викториано. Ему тогда было двенадцать — красивый мальчик, и у него становились широкими плечи. Фигура как у матери, и он носил белую рубашку, распахнутую на груди. Мне он показался очаровательным, и после похорон мы решили прогуляться и купили у разносчика немного bole [50]. Мы с ним долго говорили, и я понял, что он мной гордится, считает, что здорово иметь отца, продающего морфогенетические средства. Мне его отношение показалось забавным, но он мне понравился, и после похорон он начал отвечать на мои письма. А в двадцать три года он неожиданно женился на красивой девушке, испанке, намного выше его по положению, переехал в Гатун, всего в трех кварталах от меня, и стал работать, ремонтируя оборудование в общественном транспорте.

Меня поразило открытие, что у меня был сын, живший рядом со мной, на той же улице. Я подумал, где он сейчас, что испытал, узнав новости об отце. Каждое воскресенье я приходил к Викториано на обед, и мы очень хорошо проводили время. А через три года его жена родила дочь, которую назвали Татьяной, и я любил ее, как собственного ребенка. Елена отобрала у меня радость видеть, как взрослеет сын, но я испытал много радости, глядя, как растет Татьяна. И воспоминания, которыми снабдила меня Тамара об этой девочке, оказались точны. Девочка с тонкими чертами лица и темными блестящими волосами — тот самый ребенок, о котором у меня сохранились обрывки воспоминаний, и я знал, что это воспоминания верны. У Татьяны был быстрый ум, как часто случается у первого ребенка, и с того времени, как ей исполнилось три недели, я был полон надежд, что она вырастет сообразительной. Очень хороший ребенок, всегда страстно и долго обнимала меня, когда я уходил. От ее волос всегда хорошо пахло, и я, случалось, завидовал мужчине, который когда-нибудь женится на такой умной страстной женщине с чистыми волосами. Мне это казалось сочетанием лучших качеств женщины.

Частенько ко мне в киоск на ярмарке заглядывал Флако. Он дружил с Викториано и всегда оставлял подарок для Татьяны — конфету или цветок. Флако беспокоился о ее будущем и говорил о приближении социалистов к нашим границам и о том, что худшее еще впереди. Я вспомнил бродячую кошку, никому не принадлежавшую, ловившую птиц и рывшуюся в отбросах. За несколько недель до того, как я покинул Землю, у этой кошки родились котята, и мы с Флако и Татьяной с большим трудом спасли котенка из дренажной трубы. Я вспомнил, как Татьяна попросила меня несколько дней подержать котенка в доме, пока она уговорит родителей разрешить ей взять его, и я понял, почему этот котенок так тревожил меня, постоянно возникая в моих сновидениях. Вспомнил, как впервые вернулся домой с Тамарой; и мы с Флако сидели на крыльце, пили пиво и смотрели, как невдалеке пробирается обезьяна; Флако говорил о социалистах, об их угрозе и рисовал ожидающее нас мрачное будущее.

И я понял, наконец, что же сделала Тамара. Она вложила мне в сознание воспоминания о боли и ненависти, с тем чтобы пробудить во мне стремление к мести, к насилию, заставить убить Эйриша. Она отключила все воспоминания о моей семье, о тех, кого я любил, о близких друзьях, потому что хотела, чтобы кто-нибудь увез ее с планеты. Она не желала, чтобы какие-то эмоциональные привязанности или моральные обязательства помешали мне улететь. Она отрезала все воспоминания о моей семье, почти все воспоминания о дружбе с Флако — и оставила меня лежащим на полу спальни. Тогда я удивлялся, откуда на заднем крыльце появилась чашка с молоком для котенка; теперь-то я вспомнил, что сам поставил ее туда. Но Тамара даже этого не хотела мне оставить, лишила даже привязанности к беззащитному животному.

Затем поток воспоминаний изменился, и я ощутил легкое беспокойство. Пошли воспоминания, не связанные с близкими людьми, скорее — о каких-то незначительных поступках, о случаях морального выбора, который мне приходилось совершать. Я вспомнил старуху, которой помог омолодиться, донью Йоланду, эта женщина пользовалась репутацией bruja — ведьмы — у себя в Колумбии. Из многих деревень приходили ко мне люди, предлагали деньги и просили омолодить ее. Вначале я отказался: посчитал, что она обирает бедняков, заставляя их верить, что обладает чудодейственными силами. Но случайно я узнал от компадрес кое-что о ее методах: она ходила из деревни в деревню и бесплатно заботилась о больных. У нее была медицинская подготовка, но обычно она использовала местные травы, потому что ее пациенты были слишком бедны, чтобы покупать лекарства. И вот из-за этих трав местные жители и объявили ее bruja, хотя сама она не утверждала, что обладает магической силой. Если бы эта женщина была католичкой, ее провозгласили бы святой и канонизировали. Чем больше я о ней узнавал, тем большее впечатление на меня она производила; в конце концов я собрал все скудные приношения деревенских бедняков, добавил из собственных сбережений и купил для нее омоложение. Я сделал это ради жизни. Сделал для женщины, знающей, как драгоценна и хрупка человеческая жизнь.

И я наконец вспомнил времена, когда плакал, молился, сражался, стремясь помочь своим пациентам. Однажды ко мне пришла юная пара из Коста-Рики с ребенком, родившимся без рук. Родители не могли покупать ему протезы по мере того, как он подрастал, а сам мальчик, его организм вырастить руки не мог из-за искаженной последовательности в генах.