In principio era il Verbo appresso a Dio:

Ed era Iddio il Verbo, e'l Verbo Iui.

questo era il principio al parer mio, ets

В начале было Слово – Слово Бога,

Бог Словом был, и Слово было Богом,

Все началось от этого порога, и т. д. (ит.).

Е se egli crede in Cristo о in Maometto.

Rispose allor Margutte: A dirtel tosto,

Io non credo piu al nero che al azzuro;

Ma nel cappone, о lesso о vuogli arrosto;

…………………………………………..

Ma sopra tutto nei buon vino ho fede;

E credo che sia salvo chi gli crede.

Or queste son tre virtu cardinale,

La gola, e'l culo, e'l dado, come io t'ho ditto

Кто свят ему – Христос иль Магомет?

Маргутте отвечал: «Ни в чох, ни в сон

Не верю я, – но верую в цыпленка,

Когда на славу подрумянен он.

…………………………………..

А пуще верю я в стакан вина,

Душа той верой будет спасена.

Три главных добродетели мне святы:

Зад, глотка и игра. Вот мой ответ (ит.).

Gli scrittori amo, e fo il debito mio,

Che al vostro mondo fui scrittore anch'io.

…………………………………………

E ben convenne ad mio lodato

Cristo Rendermi guiderdon di si gran sorte, etc

Мне сочинителей любить пристало:

Я в мире вашем сочинил немало.

…………………………………….

По праву наградил меня Христос

За то, что так его я превознес… (ит.).

Я не рожден святыню славословить,

Мой слабый глас не взыдет до небес,

Но должен я вас ныне приготовить

К услышанью Иоанниных чудес.

Она спасла французские лилеи.

В боях ее девической рукой

Поражены заморские злодеи.

Могучею блистая красотой,

Она была под юбкою герой.

Я признаюсь, – вечернею порой

Милее мне смиренная девица,

Послушная, как агнец полевой;

Иоанна же была душою львица,

Среди трудов и бранных непогод

Являлася всех витязей славнее

И что всего чудеснее, труднее,

Цвет девственный хранила круглый год.

О ты, певец сей чудотворной девы,

Седой певец, чьи хриплые напевы,

Нестройный ум и бестолковый вкус

В былые дни бесили нежных муз,

Хотел бы ты, о стихотворец хилый,

Почтить меня скрыпицею своей,

Да не хочу. Отдай ее, мой милый,

Кому-нибудь из модных рифмачей.

Державный Карл[16], в расцвете юных дней,

В старинном Туре на балах пасхальных

(Он был любитель развлечений бальных)

Пленился, к счастью для своих земель,

Красавицей Агнесою Сорель[17].

Такого чуда не встречали взоры.

Вообразите нежный облик Флоры[18],

Стан и осанку молодых дриад,

Живую прелесть Анадиомены[19]

И Купидона шаловливый взгляд,

Персты Арахны[20], сладкий глас сирены, —

В ней было все; пред ней бы в прах легли

Герои, мудрецы и короли.

Ее узреть, влюбиться, млеть от страсти,

Желаний сладких испытать напасти,

Глаз не сводить с Агнесы, трепетать

И голос, к ней приблизившись, терять,

Ей руки жать ласкающей рукою,

Дать чувствам течь пылающей рекою,

Томиться, в свой черед к себе маня,

Понравиться ей – было делом дня.

Любовь царей стремительней огня.

В любви искусна, думала Агнеса,

Что страсть их скроет тайная завеса

Но эту ткань прозрачную всегда

Нескромный взор пронижет без труда.

Чтоб ни один о них не знал повеса,

Король избрал советника Бонно,

Чью верность испытал уже давно:

Он был носителем большого чина,

Который двор, где все освящено,

Зовет учтиво другом властелина,

А грубые уста простолюдина —

Обычно сводней, что весьма срамно.

У этого Бонно в глуши укромной

Был на Луаре замок – хоть куда.

Агнеса тайно подплыла туда,

И сам король приехал ночью темной.

Их ужин ждал приятный, хоть и скромный;

Бонно достал вино из погребов.

Как вы ничтожны, пиршества богов!

Любовники, смущенные заране,

Во власти опьяняющих желаний,

В ответ на взгляд бросали жгучий взгляд,

Предвестие полуночных услад.

Беседа, скромная, но без стесненья,

Усиливала пламя нетерпенья.

Король Агнесу взором пожирал,

Нежнейший вздор украдкою шептал

И ногу ей ногою прижимал.

Окончен пир. Венеции и Лукки

Несутся хроматические звуки;

С тройным напевом сладкий голос свой

Сливают скрипка, флейта и гобой.

Слова поют о сказочном герое,

Который, в ослепительной мечте

Прийтись по сердцу деве-красоте,

Забыл о славе и о поле боя.

Оркестр был скрыт в укромном уголке,

От молодой четы невдалеке.

Агнеса, девичьим стыдом томима,

Все слышала, никем чужим не зрима.

Уже луна вступила в свой зенит;

Настала полночь: час любви звенит.

В алькове царственно-позолоченном,

На темном и не слишком освещенном,

Меж двух простынь, каких теперь не ткут,

Красы Агнесы обрели приют.

Открыта дверь перед альковом прямо;

Алиса, многоопытная дама,

Ее не зря забыла притворить.

О юноши, способные любить,

Поймите вы и сами, без сомненья,

Как наш король сгорал от нетерпенья!

На пряди ровные кудрей

Уж пролит дивно пахнущий елей.

Он входит, с девой он ложится рядом;

О, миг, чудесным отданный усладам!

Сердца их бьются, то любовь, то стыд

Агнесин лоб и жжет и леденит.

Проходит стыд, любовь же пребывает.

Ее любовник нежный обнимает.

Его глаза, что страсть восторгом жжет,

Не оторвутся от ее красот.

В чьем сердце не проснулася бы нега?

Под шеей стройною, белее снега,

Две белых груди, круглы и полны,

Колышутся, Амуром созданы;

Увенчивают их две розы милых.

Сосцы-цветы, что отдохнуть не в силах,

Зовете руку вы, чтоб вас ласкать,

Взор – видеть вас, и рот – вас целовать.

Моим читателям служить готовый,

Их жадным взглядам я бы показал

Нагого тела трепетный овал, —

Но дух благопристойности суровый

Кисть слишком смелую мою сдержал.

Все прьлесть в ней и все благоуханье.

Восторг, Агнесы пронизавший кровь,

Дает ей новое очарованье,

Живит ее; сильней румян любовь,

И нега красит нежное созданье.

Три месяца любовники живут,

Ценя свой обольстительный приют.

К столу приходят прямо от постели.

Там завтрак, чудо поварских изделий,

Дарует чувствам прежнюю их мощь;

Потом на лов среди полей и рощ

Их андалусские уносят кони,

И лаю гончих вторит крик погони.

По возвращенье в баню их ведут.

Духи Аравии, масла, елей,

Чтоб сделать кожу мягче и свежее,

Над ними слуги пригоршнями льют.

Пришел обед; изысканное мясо

Фазана, глухаря или бекаса,

В десятках соусов принесено,

Ласкает нос, гортань и взгляд равно.

Аи веселый, искристый и пенный,

Токайского янтарь благословенный

Щекочет мозг и мыслям придает

Огонь, необходимый для острот,

Таких же ярких, как напиток пьяный,

Что зажигает и живит стаканы.

Бонно в ладоши хлопает, хваля

Удачные словечки короля.

Пищеваренье к ночи их готовит;

Рассказывают, шутят и злословят,

Под чтение Аленовых стихов[21];

Дивятся на сорбонских докторов,

На попугаев, обезьян, шутов.

Подходит ночь; искусные актеры

Комедией увеселяют взоры,

И, день блаженный завершая вновь,

Над нежной парой властвует любовь.

Им, завлеченным в сети наслажденья,

Как первой ночью, новы упоенья.

Всегда довольны, ни один не хмур,

Ни ревности, ни скуки, ни бессилья,

Ссор не бывает; Время и Амур

Вблизи Агнесы позабыли крылья.

Карл повторял, обвив ее рукой,

Даря подруге жаркое лобзанье:

«Агнеса, милая, мое желанье,

Весь мир – ничто перед твоей красой,

Царить и биться, – что за сумасбродство!

Парламент мой отрекся от меня;

Британский вождь[22] грозней день ото дня;

Но пусть мое он видит превосходство:

Он царствует, но ты зато – моя».

Такая речь не слишком героична,

Но кто вдыхает благовонный мрак

В руках любовницы, тому прилично

И позабыться, и сказать не так.

Пока он жил средь неги и приятства,

Как настоятель тучного аббатства,

Британский принц, исполнен святотатства,

Всегда верхом, всегда вооружен,

С мечом, освобожденным из ножон,

С копьем склоненным, с поднятым забралом

По Франции носился в блеске алом.

Он бродит, он летает, ломит он

Могучий форт, и крепость, и донжон,

Кровь проливает, присуждает к платам,

Мать с дочерью шлет на позор к солдатам,

Монахинь поруганью предает,

У бернардинцев их мускаты пьет,

Из золота святых монету бьет

И, не стесняясь ни Христа, ни Девы,

Господни храмы превращает в хлевы:

Так в сельскую овчарню иногда

Проникнет хищный волк и без стыда

Кровавыми зубами рвет стада

В то время, как, улегшись на равнине,

Пастух покоится в руках богини,

А рядом с ним его могучий пес

В остатки от съестного тычет нос.

Но с высоты блестящей апогея,

От наших взоров скрытый синевой,

Добряк Денис, издавний наш святой,

Глядит на горе Франции, бледнея,

На торжество британского злодея,

На скованный Париж, на короля,

Что все забыл, с Агнесою дремля.

Святой Денис – патрон французских ратей,

Каким был Марс для римских городов,

Паллада – для афинских мудрецов.

Но надобно не смешивать понятий:

Один угодник стоит всех богов.

«Клянусь, – воскликнул он, – что за мытарство

Увидеть падающим государство,

Где веры водружал я знамена!

Ты, лилия, стихиям отдана;

Могу ли Валуа не сострадать я?

Не потерплю, чтоб бешеные братья

Британского властителя могли

Гнать короля с его родной земли.

Я, хоть и свят, – прости мне, боже правый, —

Не выношу заморской их державы.

Мне ведомо, что страшный день придет,

И этот прекословящий народ

Святые извратит постановленья,

Отступится от римского ученья

И будет папу жечь из года в год.

Так пусть заране месть на них падет:

Мои французы мне пребудут верны,

А бриттов совратит прельщенье скверны;

Рассеем же весь род их лицемерный,

Накажем их, надменных искони,

За все то зло, что сделают они».

Так говорил угодник в рощах рая,

Проклятьями молитвы уснащая.

И в тот же час, как бы ему в ответ,

Там, в Орлеане, собрался совет.

Был осажден врагами город славный

И изнемог уже в борьбе неравной.

Вельможи, ратной доблести полны,

Советники – седые болтуны,

По-разному неся свои печали,

«Что делать?» – поминутно восклицали.

Потон, Ла Гир и смелый Дюнуа[23]

Враз крикнули надменные слова:

«Соратники, вперед, вся кровь – отчизне,

Мы дорого продать сумеем жизни».

«Господь свидетель! – восклицал Ришмон[24]. —

Дотла весь город должен быть сожжен;

Пускай ворвавшиеся англичане

Найдут лишь дым и пепел в Орлеане».

Был грустен Ла Тримуйль[25]: «Ах, злой удел

Мне в Пуату родиться повелел!

В Милане я оставил Доротею;

Здесь, в Орлеане, я в разлуке с нею.

В боях пролью я безнадежно кровь,

И – ах! – умру, ее не встретив вновь!»

А президент Луве, министр монарший,

На вид мудрец, с осанкой патриаршей,

Сказал: «Должны мы все же до тех пор

Просить парламент вынесть приговор

Над англичанами, чтоб в этом деле

Нас в упущеньях упрекать не смели».

Луве, юрист, не знал того, – увы! —

Что было достоянием молвы:

А то бы он заботился не меньше,

Чем о врагах, о милой президентше.

Вождь осаждающих, герой Тальбот,

Любя ее, любим был в свой черед.

Луве не знал; его мужское рвенье

Лишь Франции преследует отмщенье.

В совете воинов и мудрецов

Лились потоки благородных слов,

Спасать отчизну слышались призывы;

Особенно Ла Гир красноречивый

И хорошо, и долго говорил,

Но все-таки вопроса не решил.

Пока они шумели, в окнах зала

Пред ними тень чудесная предстала.

Прекрасный призрак с розовым лицом,

Поддержан светлым солнечным лучом,

С небес отверстых, как стрела, несется,

И запах святости в собранье льется.

Таинственный пришлец украшен был

Ушастой митрой, сверху расщепленной,

Позолоченной и посеребренной;

Его долматик по ветру парил,

Его чело сияло ореолом,

Его стихарь блистал шитьем тяжелым,

В его руке был посох с завитком,

Что был когда-то авгурским жезлом.

Он был еще чуть зрим в огне своем,

А Ла Тримуйль, святоша, на колени

Уже упал, твердя слова молений.

Ришмон, в котором сердце как булат,

Хулитель и кощунственник исправный,

Кричит, что это сатана державный,

Которого им посылает ад,

Что это будет шуткой презабавной —

Узнать, как с Люцифером говорят.

А президент Луве летит стрелою,

Чтоб отыскать горшок с водой святою.

Потон, Ла Гир и Дюнуа стоят,

Вперив в пространство изумленный взгляд,

Простерлись слуги, трепетом объяты.

Видение все ближе, и в палаты

Влетает тихо, на луче верхом,

И осеняет всех святым крестом.

Тут каждый крестится и упадает.

Он их с улыбкой кроткой поднимает

И молвит: «Не дрожите предо мной;

Ведь я Денис, а ремеслом – святой.

Я Галлии любимой просветитель.

Но я оставил вышнюю обитель,

Увидя Карла, внука моего,

В стране, где не осталось ничего,

Который мирно, позабыв о бое,

Две полных груди гладит на покое.

И я решил прийти на помощь сам

За короля дерущимся бойцам,

Кладя предел скорбям многотревожным.

Зло исцеляют противоположным.

И если Карл для девки захотел

Утратить честь и с нею королевство,

Я изменить хочу его удел

Рукой юницы, сохранившей девство.

Коль к небу вы подъемлете главы,

Коль христиане и французы вы,

Для церкви, короля и государства

Вы призваны помочь мне без коварства,

Найти гнездо, где может обитать

Тот феникс, что я должен отыскать».

Так старичок почтенный объяснялся.

Когда он кончил, смех кругом раздался.

Ришмон, насмешник вечный и шутник,

Вскричал: «Клянусь, мой милый духовник,

Мне кажется, вы вздумали напрасно

Покинуть ваш приют весьма прекрасный,

Чтобы отыскивать в стране гуляк

Игрушечку, что цените вы так.

Спасать посредством девственности крепость

Да это вздор, полнейшая нелепость.

Притом не видно дев у нас в краю,

Зато они кишмя кишат в раю!

Свечей церковных в Риме и в Лорете

Не более, чем дев в нагорном свете.

Но вот во Франции – увы! – их больше нет,

В монастырях и то пропал их след.

От них стрелки, сеньоры, капитаны

Давно освободили наши страны;

Подкидышей побольше, чем сирот,

Наделал этот воровской народ.

Святой Денис, не нужно споров длинных;

В других местах ищите дев невинных».

Угодник покраснел пред наглецом;

Затем, опять на луч вскочив верхом,

Как на коня, не говоря ни слова,

Пришпоривает и взлетает снова,

За безделушкою, милей цветка,

Что так нужна ему и так редка.

Оставим же его; пока он рыщет

Везде, где есть дневным лучам пути,

Читатель-друг, желаю вам найти

Алмаз любви, которого он ищет!

Блажен возлегший с девою на ложе!

Добро ему; но волновать сердца,

По-моему, во много раз дороже.

Любимым быть – вот счастье мудреца.

К чему лишать цветок его венца?

Пусть нас Любовь подарит этой розой.

Толковники нам исказили прозой

Прекрасный текст; когда принять их толк,

То с наслажденьем несовместен долг.

Я против них готовлю сочиненье,

Где изложу искусство из искусств,

Как в самом долге черпать наслажденье,

Обуздывая треволненья чувств.

Святой Денис мое поддержит рвенье,

Ко мне склоняясь в горней вышине;

Я пел его, и он поможет мне.

Но, в ожиданье, должен рассказать я

Конец его святого предприятья.

Среди Шампанских невысоких гор,

Где сто столбов, увенчанных гербами,

«Вы в Лотарингии», – вещают сами,

Был городок, безвестный до тех пор;

Но он стяжал невянущую славу,

Затем что спас французскую державу

И галльских лилий искупил позор.

О Домреми, твои поля и воды

На годы да прославятся и годы!

Твоих холмов убогих не пестрят

Ни апельсин, ни персик, ни мускат,

И твоего вина я пить не стану;

Но Франции ты подарил Иоанну.

Здесь родилась она: кюре-петух,

Производивший всюду божьих слуг,

За мессой, за столом, в постели рьяный,

Когда-то инок, был отцом Иоанны;

Стангорничной, дебелой и румяной,

Был формою, в которой отлита

Британцам памятная красота.

В шестнадцать лет при лошадях таверны

Ей отыскали заработок верный,

И в краткий срок о молодой красе

В округе Вокулера знали все.

Решительна осанка, но пристойна;

Огромные глаза пылают знойно;

Зубов блестящих ровно тридцать два;

Гордиться ими вправе ротик алый,

На строгий вкус не маленький, пожалуй,

Но выписанный кистью божества,

Волнующий и яркий, как кораллы.

Грудь смуглая, но тверже, чем скала,

Попу, бойцу и книжнику мила.

Жива, ловка, сильна; в одежде чистой,

Рукою полною и мускулистой

Мешки таскает, в чаши льет вино

Сеньору и крестьянину равно

И мимоходом оплеухи сыплет,

Когда повес нескромная рука

Ее за грудь или за бедра щиплет.

Смеется, трудится до огонька,

Коней впрягает, водит к водопою

Иль, их сжимая стройною ногою,

Летит резвее римского стрелка.

О глубина премудрости верховной!

Как ты играешь гордостью греховной

Всех величайших, малых пред тобой!

Как малый вознесен твоей рукой!

Святой Денис, служитель верный твой,

По замкам ослепительным не рыщет,

Средь вас, о герцогини, он не ищет,

Денис спешит, – чудно, но это так, —

На поиски невинности в кабак.

Он в самый раз явился, чтобы девству

Обида не была нанесена.

Уже беда грозила королевству.

Известно, сколь коварен Сатана;

И, опоздай святитель на минутку,

Он с Францией сыграл бы злую шутку.

Один монах, прозваньем Грибурдон,

Покинувший с Шандосом Альбион,

Был в это время в том же самом месте,

И он решил лишить Иоанну чести.

Разведчик, проповедник, духовник,

Он был бы первым в воровском собранье.

Повсюду он свой нос совать привык;

И был к тому ж искусен в тайном званье[26].

Египетское ведал волшебство,

Что некогда хранилось колдунами,

Еврейскими седыми мудрецами;

Но наши дни утратили его;

Век тьмы, когда не помнят ничего!

Ему поведала его кабала,

Что гибелью Иоанна угрожала

Его друзьям, под юбкою своей

Нося судьбу обоих королей.

И, будучи в союзе с василиском[27],

Поклялся он ни спать, ни пить, ни есть,

Поклялся чертом и святым Франциском

Бесценный сей палладий приобресть,

Над чувствами Иоанны торжествуя;

Он восклицал, гнусавя аллилуйя:

«И родине и церкви послужу я;

Монах и бритт обязан жить, любя

Свою страну и, главное, себя».

У некоего грубого невежды

Явились те же самые надежды,

С правами теми же на страстный пыл

Уж потому, что конюхом он был;

Он предлагал вниманию подруги

Страсть грубую и грубые услуги;

Случайности ежеминутных встреч

Могли бы девушку к нему привлечь,

Но стыд ее торжествовал, по счастью,

Над проникающею в душу страстью.

И Грибурдон опасность увидал:

Как книги, он сердца людей читал.

Он страшного соперника находит

И разговор с ним ласковый заводит:

«Могучий витязь, вы, без лишних слов,

Изрядней всех вам вверенных ослов

И девственницы стоите, конечно;

Как вы, я тоже страстью к ней палим.

Усилия свои соединим;

Я, как и вы, любовник безупречный.

Поделим же сей лакомый кусок,

Который, если ссориться бесплодно,

Из наших рук и ускользнуть бы мог.

Когда меня вам к ней свести угодно,

Я вызову немедля духа сна;

И очи нежные смежит она,

Чтоб бдили мы над ней поочередно».

Взяв книгу черную, монах скорей

Зовет того из сумрачных чертей,

Чье имя было некогда Морфей[28].

Сонливый бес гостит сейчас в Париже:

Когда поутру модный адвокат

Приводит ряд блистательных цитат, —

Он с судьями кивает лбом все ниже;

А днем внимает проповеди он

Учеников в искусстве Массильона[29],

Приемам, взвешенным со всех сторон,