In principio era il Verbo appresso a Dio:

Ed era Iddio il Verbo, e'l Verbo Iui.

questo era il principio al parer mio, ets

В начале было Слово – Слово Бога,

Бог Словом был, и Слово было Богом,

Все началось от этого порога, и т. д. (ит.).

Е se egli crede in Cristo о in Maometto.

Rispose allor Margutte: A dirtel tosto,

Io non credo piu al nero che al azzuro;

Ma nel cappone, о lesso о vuogli arrosto;

…………………………………………..

Ma sopra tutto nei buon vino ho fede;

E credo che sia salvo chi gli crede.

Or queste son tre virtu cardinale,

La gola, e'l culo, e'l dado, come io t'ho ditto

Кто свят ему – Христос иль Магомет?

Маргутте отвечал: «Ни в чох, ни в сон

Не верю я, – но верую в цыпленка,

Когда на славу подрумянен он.

…………………………………..

А пуще верю я в стакан вина,

Душа той верой будет спасена.

Три главных добродетели мне святы:

Зад, глотка и игра. Вот мой ответ (ит.).

Gli scrittori amo, e fo il debito mio,

Che al vostro mondo fui scrittore anch'io.

…………………………………………

E ben convenne ad mio lodato

Cristo Rendermi guiderdon di si gran sorte, etc

Мне сочинителей любить пристало:

Я в мире вашем сочинил немало.

…………………………………….

По праву наградил меня Христос

За то, что так его я превознес… (ит.).

Я не рожден святыню славословить,

Мой слабый глас не взыдет до небес,

Но должен я вас ныне приготовить

К услышанью Иоанниных чудес.

Она спасла французские лилеи.

В боях ее девической рукой

Поражены заморские злодеи.

Могучею блистая красотой,

Она была под юбкою герой.

Я признаюсь, – вечернею порой

Милее мне смиренная девица,

Послушная, как агнец полевой;

Иоанна же была душою львица,

Среди трудов и бранных непогод

Являлася всех витязей славнее

И что всего чудеснее, труднее,

Цвет девственный хранила круглый год.

О ты, певец сей чудотворной девы,

Седой певец, чьи хриплые напевы,

Нестройный ум и бестолковый вкус

В былые дни бесили нежных муз,

Хотел бы ты, о стихотворец хилый,

Почтить меня скрыпицею своей,

Да не хочу. Отдай ее, мой милый,

Кому-нибудь из модных рифмачей.

Державный Карл[16], в расцвете юных дней,

В старинном Туре на балах пасхальных

(Он был любитель развлечений бальных)

Пленился, к счастью для своих земель,

Красавицей Агнесою Сорель[17].

Такого чуда не встречали взоры.

Вообразите нежный облик Флоры[18],

Стан и осанку молодых дриад,

Живую прелесть Анадиомены[19]

И Купидона шаловливый взгляд,

Персты Арахны[20], сладкий глас сирены, —

В ней было все; пред ней бы в прах легли

Герои, мудрецы и короли.

Ее узреть, влюбиться, млеть от страсти,

Желаний сладких испытать напасти,

Глаз не сводить с Агнесы, трепетать

И голос, к ней приблизившись, терять,

Ей руки жать ласкающей рукою,

Дать чувствам течь пылающей рекою,

Томиться, в свой черед к себе маня,

Понравиться ей – было делом дня.

Любовь царей стремительней огня.

В любви искусна, думала Агнеса,

Что страсть их скроет тайная завеса

Но эту ткань прозрачную всегда

Нескромный взор пронижет без труда.

Чтоб ни один о них не знал повеса,

Король избрал советника Бонно,

Чью верность испытал уже давно:

Он был носителем большого чина,

Который двор, где все освящено,

Зовет учтиво другом властелина,

А грубые уста простолюдина —

Обычно сводней, что весьма срамно.

У этого Бонно в глуши укромной

Был на Луаре замок – хоть куда.

Агнеса тайно подплыла туда,

И сам король приехал ночью темной.

Их ужин ждал приятный, хоть и скромный;

Бонно достал вино из погребов.

Как вы ничтожны, пиршества богов!

Любовники, смущенные заране,

Во власти опьяняющих желаний,

В ответ на взгляд бросали жгучий взгляд,

Предвестие полуночных услад.

Беседа, скромная, но без стесненья,

Усиливала пламя нетерпенья.

Король Агнесу взором пожирал,

Нежнейший вздор украдкою шептал

И ногу ей ногою прижимал.

Окончен пир. Венеции и Лукки

Несутся хроматические звуки;

С тройным напевом сладкий голос свой

Сливают скрипка, флейта и гобой.

Слова поют о сказочном герое,

Который, в ослепительной мечте

Прийтись по сердцу деве-красоте,

Забыл о славе и о поле боя.

Оркестр был скрыт в укромном уголке,

От молодой четы невдалеке.

Агнеса, девичьим стыдом томима,

Все слышала, никем чужим не зрима.

Уже луна вступила в свой зенит;

Настала полночь: час любви звенит.

В алькове царственно-позолоченном,

На темном и не слишком освещенном,

Меж двух простынь, каких теперь не ткут,

Красы Агнесы обрели приют.

Открыта дверь перед альковом прямо;

Алиса, многоопытная дама,

Ее не зря забыла притворить.

О юноши, способные любить,

Поймите вы и сами, без сомненья,

Как наш король сгорал от нетерпенья!

На пряди ровные кудрей

Уж пролит дивно пахнущий елей.

Он входит, с девой он ложится рядом;

О, миг, чудесным отданный усладам!

Сердца их бьются, то любовь, то стыд

Агнесин лоб и жжет и леденит.

Проходит стыд, любовь же пребывает.

Ее любовник нежный обнимает.

Его глаза, что страсть восторгом жжет,

Не оторвутся от ее красот.

В чьем сердце не проснулася бы нега?

Под шеей стройною, белее снега,

Две белых груди, круглы и полны,

Колышутся, Амуром созданы;

Увенчивают их две розы милых.

Сосцы-цветы, что отдохнуть не в силах,

Зовете руку вы, чтоб вас ласкать,

Взор – видеть вас, и рот – вас целовать.

Моим читателям служить готовый,

Их жадным взглядам я бы показал

Нагого тела трепетный овал, —

Но дух благопристойности суровый

Кисть слишком смелую мою сдержал.

Все прьлесть в ней и все благоуханье.

Восторг, Агнесы пронизавший кровь,

Дает ей новое очарованье,

Живит ее; сильней румян любовь,

И нега красит нежное созданье.

Три месяца любовники живут,

Ценя свой обольстительный приют.

К столу приходят прямо от постели.

Там завтрак, чудо поварских изделий,

Дарует чувствам прежнюю их мощь;

Потом на лов среди полей и рощ

Их андалусские уносят кони,

И лаю гончих вторит крик погони.

По возвращенье в баню их ведут.

Духи Аравии, масла, елей,

Чтоб сделать кожу мягче и свежее,

Над ними слуги пригоршнями льют.

Пришел обед; изысканное мясо

Фазана, глухаря или бекаса,

В десятках соусов принесено,

Ласкает нос, гортань и взгляд равно.

Аи веселый, искристый и пенный,

Токайского янтарь благословенный

Щекочет мозг и мыслям придает

Огонь, необходимый для острот,

Таких же ярких, как напиток пьяный,

Что зажигает и живит стаканы.

Бонно в ладоши хлопает, хваля

Удачные словечки короля.

Пищеваренье к ночи их готовит;

Рассказывают, шутят и злословят,

Под чтение Аленовых стихов[21];

Дивятся на сорбонских докторов,

На попугаев, обезьян, шутов.

Подходит ночь; искусные актеры

Комедией увеселяют взоры,

И, день блаженный завершая вновь,

Над нежной парой властвует любовь.

Им, завлеченным в сети наслажденья,

Как первой ночью, новы упоенья.

Всегда довольны, ни один не хмур,

Ни ревности, ни скуки, ни бессилья,

Ссор не бывает; Время и Амур

Вблизи Агнесы позабыли крылья.

Карл повторял, обвив ее рукой,

Даря подруге жаркое лобзанье:

«Агнеса, милая, мое желанье,

Весь мир – ничто перед твоей красой,

Царить и биться, – что за сумасбродство!

Парламент мой отрекся от меня;

Британский вождь[22] грозней день ото дня;

Но пусть мое он видит превосходство:

Он царствует, но ты зато – моя».

Такая речь не слишком героична,

Но кто вдыхает благовонный мрак

В руках любовницы, тому прилично

И позабыться, и сказать не так.

Пока он жил средь неги и приятства,

Как настоятель тучного аббатства,

Британский принц, исполнен святотатства,

Всегда верхом, всегда вооружен,

С мечом, освобожденным из ножон,

С копьем склоненным, с поднятым забралом

По Франции носился в блеске алом.

Он бродит, он летает, ломит он

Могучий форт, и крепость, и донжон,

Кровь проливает, присуждает к платам,

Мать с дочерью шлет на позор к солдатам,

Монахинь поруганью предает,

У бернардинцев их мускаты пьет,

Из золота святых монету бьет

И, не стесняясь ни Христа, ни Девы,

Господни храмы превращает в хлевы:

Так в сельскую овчарню иногда

Проникнет хищный волк и без стыда

Кровавыми зубами рвет стада

В то время, как, улегшись на равнине,

Пастух покоится в руках богини,

А рядом с ним его могучий пес

В остатки от съестного тычет нос.

Но с высоты блестящей апогея,

От наших взоров скрытый синевой,

Добряк Денис, издавний наш святой,

Глядит на горе Франции, бледнея,

На торжество британского злодея,

На скованный Париж, на короля,

Что все забыл, с Агнесою дремля.

Святой Денис – патрон французских ратей,

Каким был Марс для римских городов,

Паллада – для афинских мудрецов.

Но надобно не смешивать понятий:

Один угодник стоит всех богов.

«Клянусь, – воскликнул он, – что за мытарство

Увидеть падающим государство,

Где веры водружал я знамена!

Ты, лилия, стихиям отдана;

Могу ли Валуа не сострадать я?

Не потерплю, чтоб бешеные братья

Британского властителя могли

Гнать короля с его родной земли.

Я, хоть и свят, – прости мне, боже правый, —

Не выношу заморской их державы.

Мне ведомо, что страшный день придет,

И этот прекословящий народ

Святые извратит постановленья,

Отступится от римского ученья

И будет папу жечь из года в год.

Так пусть заране месть на них падет:

Мои французы мне пребудут верны,

А бриттов совратит прельщенье скверны;

Рассеем же весь род их лицемерный,

Накажем их, надменных искони,

За все то зло, что сделают они».

Так говорил угодник в рощах рая,

Проклятьями молитвы уснащая.

И в тот же час, как бы ему в ответ,

Там, в Орлеане, собрался совет.

Был осажден врагами город славный

И изнемог уже в борьбе неравной.

Вельможи, ратной доблести полны,

Советники – седые болтуны,

По-разному неся свои печали,

«Что делать?» – поминутно восклицали.

Потон, Ла Гир и смелый Дюнуа[23]

Враз крикнули надменные слова:

«Соратники, вперед, вся кровь – отчизне,

Мы дорого продать сумеем жизни».

«Господь свидетель! – восклицал Ришмон[24]. —

Дотла весь город должен быть сожжен;

Пускай ворвавшиеся англичане

Найдут лишь дым и пепел в Орлеане».

Был грустен Ла Тримуйль[25]: «Ах, злой удел

Мне в Пуату родиться повелел!

В Милане я оставил Доротею;

Здесь, в Орлеане, я в разлуке с нею.

В боях пролью я безнадежно кровь,

И – ах! – умру, ее не встретив вновь!»

А президент Луве, министр монарший,

На вид мудрец, с осанкой патриаршей,

Сказал: «Должны мы все же до тех пор

Просить парламент вынесть приговор

Над англичанами, чтоб в этом деле

Нас в упущеньях упрекать не смели».

Луве, юрист, не знал того, – увы! —

Что было достоянием молвы:

А то бы он заботился не меньше,

Чем о врагах, о милой президентше.

Вождь осаждающих, герой Тальбот,

Любя ее, любим был в свой черед.

Луве не знал; его мужское рвенье

Лишь Франции преследует отмщенье.

В совете воинов и мудрецов

Лились потоки благородных слов,

Спасать отчизну слышались призывы;

Особенно Ла Гир красноречивый

И хорошо, и долго говорил,

Но все-таки вопроса не решил.

Пока они шумели, в окнах зала

Пред ними тень чудесная предстала.

Прекрасный призрак с розовым лицом,

Поддержан светлым солнечным лучом,

С небес отверстых, как стрела, несется,

И запах святости в собранье льется.

Таинственный пришлец украшен был

Ушастой митрой, сверху расщепленной,

Позолоченной и посеребренной;

Его долматик по ветру парил,

Его чело сияло ореолом,

Его стихарь блистал шитьем тяжелым,

В его руке был посох с завитком,

Что был когда-то авгурским жезлом.

Он был еще чуть зрим в огне своем,

А Ла Тримуйль, святоша, на колени

Уже упал, твердя слова молений.

Ришмон, в котором сердце как булат,

Хулитель и кощунственник исправный,

Кричит, что это сатана державный,

Которого им посылает ад,

Что это будет шуткой презабавной —

Узнать, как с Люцифером говорят.

А президент Луве летит стрелою,

Чтоб отыскать горшок с водой святою.

Потон, Ла Гир и Дюнуа стоят,

Вперив в пространство изумленный взгляд,

Простерлись слуги, трепетом объяты.

Видение все ближе, и в палаты

Влетает тихо, на луче верхом,

И осеняет всех святым крестом.

Тут каждый крестится и упадает.

Он их с улыбкой кроткой поднимает

И молвит: «Не дрожите предо мной;

Ведь я Денис, а ремеслом – святой.

Я Галлии любимой просветитель.

Но я оставил вышнюю обитель,

Увидя Карла, внука моего,

В стране, где не осталось ничего,

Который мирно, позабыв о бое,

Две полных груди гладит на покое.

И я решил прийти на помощь сам

За короля дерущимся бойцам,

Кладя предел скорбям многотревожным.

Зло исцеляют противоположным.

И если Карл для девки захотел

Утратить честь и с нею королевство,

Я изменить хочу его удел

Рукой юницы, сохранившей девство.

Коль к небу вы подъемлете главы,

Коль христиане и французы вы,

Для церкви, короля и государства

Вы призваны помочь мне без коварства,

Найти гнездо, где может обитать

Тот феникс, что я должен отыскать».

Так старичок почтенный объяснялся.

Когда он кончил, смех кругом раздался.

Ришмон, насмешник вечный и шутник,

Вскричал: «Клянусь, мой милый духовник,

Мне кажется, вы вздумали напрасно

Покинуть ваш приют весьма прекрасный,

Чтобы отыскивать в стране гуляк

Игрушечку, что цените вы так.

Спасать посредством девственности крепость

Да это вздор, полнейшая нелепость.

Притом не видно дев у нас в краю,

Зато они кишмя кишат в раю!

Свечей церковных в Риме и в Лорете

Не более, чем дев в нагорном свете.

Но вот во Франции – увы! – их больше нет,

В монастырях и то пропал их след.

От них стрелки, сеньоры, капитаны

Давно освободили наши страны;

Подкидышей побольше, чем сирот,

Наделал этот воровской народ.

Святой Денис, не нужно споров длинных;

В других местах ищите дев невинных».

Угодник покраснел пред наглецом;

Затем, опять на луч вскочив верхом,

Как на коня, не говоря ни слова,

Пришпоривает и взлетает снова,

За безделушкою, милей цветка,

Что так нужна ему и так редка.

Оставим же его; пока он рыщет

Везде, где есть дневным лучам пути,

Читатель-друг, желаю вам найти

Алмаз любви, которого он ищет!

Блажен возлегший с девою на ложе!

Добро ему; но волновать сердца,

По-моему, во много раз дороже.

Любимым быть – вот счастье мудреца.

К чему лишать цветок его венца?

Пусть нас Любовь подарит этой розой.

Толковники нам исказили прозой

Прекрасный текст; когда принять их толк,

То с наслажденьем несовместен долг.

Я против них готовлю сочиненье,

Где изложу искусство из искусств,

Как в самом долге черпать наслажденье,

Обуздывая треволненья чувств.

Святой Денис мое поддержит рвенье,

Ко мне склоняясь в горней вышине;

Я пел его, и он поможет мне.

Но, в ожиданье, должен рассказать я

Конец его святого предприятья.

Среди Шампанских невысоких гор,

Где сто столбов, увенчанных гербами,

«Вы в Лотарингии», – вещают сами,

Был городок, безвестный до тех пор;

Но он стяжал невянущую славу,

Затем что спас французскую державу

И галльских лилий искупил позор.

О Домреми, твои поля и воды

На годы да прославятся и годы!

Твоих холмов убогих не пестрят

Ни апельсин, ни персик, ни мускат,

И твоего вина я пить не стану;

Но Франции ты подарил Иоанну.

Здесь родилась она: кюре-петух,

Производивший всюду божьих слуг,

За мессой, за столом, в постели рьяный,

Когда-то инок, был отцом Иоанны;

Стангорничной, дебелой и румяной,

Был формою, в которой отлита

Британцам памятная красота.

В шестнадцать лет при лошадях таверны

Ей отыскали заработок верный,

И в краткий срок о молодой красе

В округе Вокулера знали все.

Решительна осанка, но пристойна;

Огромные глаза пылают знойно;

Зубов блестящих ровно тридцать два;

Гордиться ими вправе ротик алый,

На строгий вкус не маленький, пожалуй,

Но выписанный кистью божества,

Волнующий и яркий, как кораллы.

Грудь смуглая, но тверже, чем скала,

Попу, бойцу и книжнику мила.

Жива, ловка, сильна; в одежде чистой,

Рукою полною и мускулистой

Мешки таскает, в чаши льет вино

Сеньору и крестьянину равно

И мимоходом оплеухи сыплет,

Когда повес нескромная рука

Ее за грудь или за бедра щиплет.

Смеется, трудится до огонька,

Коней впрягает, водит к водопою

Иль, их сжимая стройною ногою,

Летит резвее римского стрелка.

О глубина премудрости верховной!

Как ты играешь гордостью греховной

Всех величайших, малых пред тобой!

Как малый вознесен твоей рукой!

Святой Денис, служитель верный твой,

По замкам ослепительным не рыщет,

Средь вас, о герцогини, он не ищет,

Денис спешит, – чудно, но это так, —

На поиски невинности в кабак.

Он в самый раз явился, чтобы девству

Обида не была нанесена.

Уже беда грозила королевству.

Известно, сколь коварен Сатана;

И, опоздай святитель на минутку,

Он с Францией сыграл бы злую шутку.

Один монах, прозваньем Грибурдон,

Покинувший с Шандосом Альбион,

Был в это время в том же самом месте,

И он решил лишить Иоанну чести.

Разведчик, проповедник, духовник,

Он был бы первым в воровском собранье.

Повсюду он свой нос совать привык;

И был к тому ж искусен в тайном званье[26].

Египетское ведал волшебство,

Что некогда хранилось колдунами,

Еврейскими седыми мудрецами;

Но наши дни утратили его;

Век тьмы, когда не помнят ничего!

Ему поведала его кабала,

Что гибелью Иоанна угрожала

Его друзьям, под юбкою своей

Нося судьбу обоих королей.

И, будучи в союзе с василиском[27],

Поклялся он ни спать, ни пить, ни есть,

Поклялся чертом и святым Франциском

Бесценный сей палладий приобресть,

Над чувствами Иоанны торжествуя;

Он восклицал, гнусавя аллилуйя:

«И родине и церкви послужу я;

Монах и бритт обязан жить, любя

Свою страну и, главное, себя».

У некоего грубого невежды

Явились те же самые надежды,

С правами теми же на страстный пыл

Уж потому, что конюхом он был;

Он предлагал вниманию подруги

Страсть грубую и грубые услуги;

Случайности ежеминутных встреч

Могли бы девушку к нему привлечь,

Но стыд ее торжествовал, по счастью,

Над проникающею в душу страстью.

И Грибурдон опасность увидал:

Как книги, он сердца людей читал.

Он страшного соперника находит

И разговор с ним ласковый заводит:

«Могучий витязь, вы, без лишних слов,

Изрядней всех вам вверенных ослов

И девственницы стоите, конечно;

Как вы, я тоже страстью к ней палим.

Усилия свои соединим;

Я, как и вы, любовник безупречный.

Поделим же сей лакомый кусок,

Который, если ссориться бесплодно,

Из наших рук и ускользнуть бы мог.

Когда меня вам к ней свести угодно,

Я вызову немедля духа сна;

И очи нежные смежит она,

Чтоб бдили мы над ней поочередно».

Взяв книгу черную, монах скорей

Зовет того из сумрачных чертей,

Чье имя было некогда Морфей[28].

Сонливый бес гостит сейчас в Париже:

Когда поутру модный адвокат

Приводит ряд блистательных цитат, —

Он с судьями кивает лбом все ниже;

А днем внимает проповеди он

Учеников в искусстве Массильона[29],

Приемам, взвешенным со всех сторон,

Многообразию пустого звона;

И вечером в партере крепко спит.

Он к колеснице, слыша зов, спешит,

И две совы влекут его неслышно

По воздуху в молчанье ночи пышной.

Закрыв глаза, скривив зевотой рот,

Он к ложу девы ощупью бредет

И, грудь ей посыпая маком черным,

Томит ее дыханием снотворным.

Так, уверяли нас, монах Жирар,

Младую исповедуя девицу,

Сумел вдохнуть в нее любовный жар

И похотью воспламенил юницу.

Меж тем, желанья грешного полны,

Монах и конюх, слуги Сатаны,

Стащили с девственницы одеяло;

Уж кости, по ее скользя груди,

Должны решить, чье место впереди,

Кому из них принадлежит начало.

Монах взял верх: счастливы колдуны;

Его желания распалены,

Он прыгнул на Иоанну; но нежданно

Денис явился – и встает Иоанна.

Как слаб перед святыми грешный люд!

Соперники в смятении бегут,

И душу им трепещущую жгут

И лютый страх, и замысел злодейский.

Видали, верно, вы, как полицейский

Вступает в дом любви ночной порой:

Любовников раздетых юный рой,

Постели кинув, прыгает с балкона

От мрачных глаз блюстителя закона;

Так наши блудники бегут с тоской.

Денис стремится усмирить волненье

Иоанны, плачущей от возмущенья.

Он говорит: «Избрания сосуд,

Бог королей твоей рукой невинной

Решил отмстить честь Франции старинной

И водворить в их островной приют

Надменных англичан, народ бесчинный.

Бог превращает дуновеньем недр

Трепещущий тростник в ливанский кедр,

Сметает горы, сушит океаны

И воскрешает вымершие страны.

От шага твоего родится гром,

Повиснет ужас над твоим челом,

Ты с огнезарным ангелом победы

О дивной славе поведешь беседы.

Иди, о темной позабудь судьбе, —

Иное уготовано тебе».

При этой речи, грозной и прекрасной,

Весьма духовной и весьма неясной,

Иоанна широко раскрыла рот

И думала – что это он плетет?

Но благодать сильна: от благодати

В ее уме редеет мрак понятий,

Как будто там взошло светило дня,

И в сердце – пыл священного огня.

Она теперь не прежняя служанка,

Она – уже герой, она – гражданка.

Так мещанин, досель неприхотлив,

От богача наследство получив,

Дворцом сменяет домик свой смиренный,

Свой скромный вид – развязностью надменной;

Слепит вельможу блеск его щедрот,

И светлостью простак его зовет.

Или, скорей, так швейка молодая,

Которую природа с юных лет

Готовила в бордель или в балет,

Которую кормила мать простая

Для счастья с мужиком в тиши пустынь, —

Когда ее Амур, везде порхая,

Кладет под короля, меж двух простынь,

Меняется в манерах и в походке,

На всех теперь лишь свысока глядит,

И в голосе слышны другие нотки,

И – впору королеве – ум развит.

Решив начать скорее подвиг бранный,

Денис во храм отправился с Иоанной,

И здесь явилась им средь бела дня

(Как нашей Деве это было странно!),

Спустившись с неба, дивная броня.

Из арсенала крепости небесной

Архистратиг великий Михаил

Извлек ее десницею чудесной.

И тут же рядом шлем Деборы[30] был,

Гвоздь, что Сисаре[31] голову пронзил;

Булыжник, пущенный пращой Давида

В гиганта отвратительного вида,

И челюсть та, которую Самсон,

Когда возлюбленной был продан он,

Разил врагов с неслыханною силой;

Клинок Юдифи, дивно заострен,

Ужасный дар предательницы милой,

Которым небо за себя отмстило,

Прервав ее возлюбленного сон.

Все это видя, Дева в восхищенье

Стальное надевает облаченье,

Рукою крепкою схватить спешит

Наплечник, наколенник, шлем и щит,

Булыжник, челюсть, гвоздь, клинок кровавый,

Примеривает все и бредит славой.

У героини конь обязан быть;

У злого ль конюха его просить?

И вдруг осел явился перед нею,

Трубя, красуясь, изгибая шею.

Уже подседлан он и взнуздан был,

Пленяя блеском золотых удил,

Копытом в нетерпенье землю роя,

Как лучший конь фракийского героя;

Сверкали крылья на его спине,

На них летал он часто в вышине.

Так некогда Пегас в полях небесных

Носил на крупе девять дев чудесных,

И Гпппогриф, летая на луну,

Астольфа[32] мчал в священную страну.

Ты хочешь знать, кем был осел тот странный,

Подставивший крестец свой для Иоанны?

Об этом я потом упомяну,

Пока же я тебя предупреждаю,

Что тот осел довольно близок к раю.

Уже Иоанна на осле верхом,

Уже Денис подхвачен вновь лучом

И за девицей поспешает следом

Приуготовить короля к победам.

То иноходью шествует осел,

То в небесах несется, как орел.

Монах, как прежде, полный сладострастья,

Оправившись от своего несчастья,

Погонщика, посредством тайных сил,

Без промедленья в мула обратил,

Верхом садится, шпорит неустанно,

Клянется всюду гнаться за Иоанной.

Погонщик мулов и отныне мул

По ним рванулся и вперед скакнул;

И дух из грубого такого теста

Едва заметил перемену места.

Иоанна и Денис стремятся в Тур,

Где держит короля в цепях Амур.

Когда настала ночь, под Орлеаном

Пришлось им проезжать британским станом.

Британцы, сильно пьющие досель,

Храпели, просыпая тяжкий хмель;

Прислуга, караул – все было пьяно.

Не слышалось ни труб, ни барабана:

Тот, поперек пажа разлегшись, спит,

А этот нагишом в шатре храпит.

И вот святитель, в справедливом гневе,

Такую речь нашептывает Деве:

«Наверное о Нисе знаешь ты,

Который под покровом темноты,

Сопутствуем любезным Эвриалом,

Уснувших рутулов разил кинжалом.

И так же Рее могучий был сражен

В ту ночь, когда отважный сын Тидея,

Союзником имея Одессея,

Преобразил, не повстречав препон,

Спокойный сон троянцев в вечный сон.

Ты можешь ту же одержать победу.

Пойдешь ли ты по доблестному следу?»

Иоанна молвит: «Прекратим беседу;

Нет, низкой доблесть стала бы моя,

Когда бы спящих убивала я».

Так говоря, Иоанна видит рядом

Шатер, залитый лунным серебром,

Рисующийся восхищенным взглядам

По меньшей мере княжеским шатром.

У входа – бочки с дорогим вином.

Она хватает кубок превеликий,

Закусывает жирным пирогом

И чокается с дивным стариком

За здравие французского владыки.

Хозяином шатра был Жан Шандос.

Великий воин спал, задравши нос.

Иоанна похищает меч у бритта

И пышные штаны из аксамита.

Так некогда Давид, к его беде,

Царя Саула встретив кое-где,

Не захотел закрыть царевы вежды,

А только вырезал кусок одежды

И показал вельможам тех сторон,

Что мог бы сделать, но не сделал он.

Шандосов паж спал тут же безмятежно,

Четырнадцатилетний, милый, нежный.

Он спал ничком. Была обнажена,

Как у Амура, вся его спина.

Невдалеке чернильница стояла,

Служившая ему, когда, бывало,

Поужинав, он песни сочинял

Красавицам, чей взор его пленял,

И вот рисует Дева, шутки ради,

Три лилии на юношеском заде,

Для Галлии обет счастливых дней

И памятник величья королей,

Глаза святого с гордостью следили

На заде бритта рост французских лилий.

Кто поутру обескуражен был?

Шандос, проспавший пиршественный пыл,

Когда увидел на паже красивом

Три лилии. Во гневе справедливом

Он о предательстве заводит речь;

Он ищет возле изголовья меч.

Напрасно ищет; нет его в помине,

Как нет штанов; он, точно лев в пустыне,

Кричит, бранится, думая со сна,

Что в лагерь забирался Сатана.

Стремительно, как солнца луч блестящий,

Осел крылатый, Деву уносящий,

Всю землю мог бы облететь вокруг!

Святой с Иоанной прибыл ко двору.

Денису вмиг подсказывает опыт,

Что здесь царят насмешки, свист и шепот.

Он, вспоминая дерзновенный тон,

В котором с ним беседовал Ришмон,

Не хочет вновь отдать на посмеянье

Епископа святое одеянье.

Для этого прибегнул он к игре:

Он скромный вид и наименованье

Берет Рожера, твердого в добре,

Усердного и в битве, и во храме,

Советника с правдивыми речами,

Любимого, однако, при дворе.

«Клянусь Христом, – промолвил он владыке, —

Возможно ль, чтоб дремал король великий

В цепях Амура средь таких трущоб!

Как! Ваши руки чужды состязанью!

Ваш лоб, ваш гордый королевский лоб

Венчан лишь миртом, розами да тканью!

Вы грозных оставляете врагов

На троне ваших царственных отцов!

В сражении умрите смертью славной

Иль сатанинских изничтожьте слуг;

Достойны вы носить венец державный,

И лавры ожидают ваших рук.

Господь, чей дух во мне отвагу будит,

Господь, который помогать вам будет,

Через меня вещает о судьбе.

Решитесь верить и помочь себе:

Последуйте за этой девой смелой;

То Франции спасительница целой;

Ее рукой вернет нам царь царей

Законы наши, наших королей.

Иоанна с вашей помощью изгонит

Врага, который страшен и жесток;

Мужчиной станьте; и когда сам рок

Вас юной деве подчиниться клонит,

По крайней мере, избегайте той,

Что в сердце гасит пламень боевой,

А, веруя в чудесное спасенье,

Спешите вслед за приносящей мщенье».

У короля французов в сердце есть

Не только томный пламень, но и честь.

Суровый голос старого витии

Его исторг из сонной летаргии.

Так в некий день, средь тверди голубой,

Архангел, потрясая мир трубой,

Прах оживляя, гробы разверзая,

Пробудит смертных к ликованью рая.

Карл пробужден, он яростью кипит,

В ответ на речь он восклицает: «К бою!»

Он увлечен теперь одной войною,

Хватает пику и хватает щит.

Но тотчас же за первой вспышкой гнева,

Которым чувства в нем опьянены,

Он хочет знать: таинственная дева —

Посланница творца иль Сатаны,

И это столь нежданное явленье —

Святое чудо или наважденье.

К надменной деве обратив вопрос,

Он величавым тоном произнес

Слова, какими всякая смутится:

«Иоанна, слушайте, а вы – девица?»

Она в ответ: «Велите, я снесу,

Чтоб доктора с очками на носу,

Аптекарь, бабка и писец случайный

Те женские исследовали тайны;

И кто еще знаток по тем делам,

Пусть подойдет и пусть посмотрит там».

Карл в этой речи, мудрой и смиренной,

Ответ увидел боговдохновенный.

Он молвил: «Чтоб поверил я вполне,

Скорей, не думая, скажите мне,

Чем в эту ночь я с милой занимался».

Но коротко: «Ничем!» – ответ раздался.

Склонился Карл пред божиим перстом

И крикнул: «Чудо» – осенясь крестом.

Выходят, меховым кичась убором,

Ученые, в руке их Гиппократ,

Колпак на голове; они глядят

На девушку, открытую их взорам

Совсем нагой, и господин декан,

Вотще искав какой-нибудь изъян,

Вручает миловидной внучке Евы

Пергаментный патент на званье девы[33].

Священной гордости горя огнем,

Она склоняется пред королем

И, внемля свиты радостному кличу,

Развертывает славную добычу —

Штаны Шандоса, скрытые дотоль.

«Позволь мне, – говорит, – о мой король,

Вернуть под власть твою, твои законы,

Ту Францию, где ныне скорбь и стоны.

Клянусь, я превзойду твои мечты:

Клянусь тебе моей чудесной силой,

Моим мечом и девственностью милой,

Что будешь в Реймсе[34] коронован ты;

Ты прилетишь грозою к англичанам,

Которые стоят под Орлеаном.

Иди, взнесись до дивной высоты;

Иди, простившись с тихою рекою,

И мне дозволь повсюду быть с тобою».

Придворные теснятся перед ней,

С нее и с неба не сводя очей,

Ей хлопают, дивятся, ободряют,

Восторгом бурным зову отвечают.

И каждый, поднимающий копье,

Оруженосцем хочет быть ее.

Жизнь за нее отдать согласен каждый,

И в то же время каждый одержим

Мечтой о славе и палящей жаждой

Отнять тот клад, что ею так храним.

Все в путь готовы, всякий суетится:

Один спешит с любовницей проститься,

Тот, отощав, к ростовщику идет,

Тот, не платя, свой разрывает счет.

В руке Дениса орифламма[35] реет.

При этом виде в сердце Карла зреет

Высокая надежда. Грозный стяг,

Перед которым убегает враг,

Иоанна и осел, парящий в небе,

Ему бессмертный обещают жребий.

Денис хотел, бросая этот кров,

Лишить любовников прощальных слов,

Чтоб слез они зазря не проливали

И времени напрасно не теряли.

Агнеса, не подозревая зла,

Хоть был и поздний час, еще спала.

Счастливый сон, пленительный и лгущий,

Ей рисовал восторг, ее бегущий,

Ей снилось, что с любовником своим

Она любви вкушает наслажденье;

Ты обмануло, сладкое виденье:

Ее любовник уведен святым.

Так иногда в Париже врач бездушный

На жирные блюда кладет запрет,

Больному не дает доесть обед,

К его прожорливости равнодушный.

Добряк Денис, насилу оторвав

Монарха от пленительных забав,

Бежит скорей к своей овечке милой,

К Иоанне, девственнице с львиной силой.

Теперь он снова, как и был, святой:

Тон набожный, смиренные повадки,

Жезл пастыря и перстень золотой,

Епископская митра, крест, перчатки.

«Служи, – сказал он, – храбро королю

И знай, что я тебя навек люблю.

Но с лаврами отваги горделивой

Сплетай цветы невинности стыдливой.

Твои стопы направлю в Орлеан.

Тогда Тальбот, начальник англичан,

Возрадуется сердцем злого зверя,

В свое свиданье с президентшей веря,

Твоя рука швырнет его во тьму.

Но, грех казня, не подражай ему.

Отважна будь, но с набожною думой.

Теперь прощай; о девственности думай».

Она дала торжественный обет,

И пастырь возвратился в горний свет.

Еще не все – быть смелым и спокойным,

Встречая смерть в пороховом дыму,

И хладнокровно в грохоте нестройном

Командовать отряду своему;

Везде героев мы нашли бы тьму,

И каждый был бы воином достойным.

Кто скажет мне, что Франции сыны

Искусней и бестрепетней убийцы,

Чем дети гордой английской страны?

Иль что германцев выше иберийцы?

Все били, все бывали сражены.

Конде великий был разбит Тюренном,

Виллар бежал с позором несомненным,

И, Станислава доблестный оплот,

Солдат венчанный, шведский Дон-Кихот,

Средь смельчаков смельчак необычайный,

Не уступил ли северный король

Сопернику, презренному дотоль,

Победный лавр во глубине Украйны?

По-моему, полезнее вождям

Уменье очаровывать невежду:

Облечь себя в священную одежду

И ею ослеплять глаза врагам.

Так римляне – мир падал к их ногам —

Одолевали при посредстве чуда.

В руках у них была пророчеств груда.

Юпитер, Марс, Поллукс, весь сонм богов

Водили их орла громить врагов.

Вакх, в Азию низринувшийся тучей,

Надменный Александр, Геракл могучий,

Чтоб над врагами властвовать верней,

За Зевсовых сходили сыновей:

И перед ними чередой смиренной

Клонились в прах властители вселенной,

На них взирая робко издали.

Дениса те примеры увлекли,

И он хотел, чтобы его Иоанне

Те ж почести воздали англичане,

Чтобы Бедфорд и влюбчивый Тальбот,

Шандос и весь его безбожный род

Поверили, что грозная девица —

Карающая божия десница.

Чтоб этот смелый план его прошел,

Бенедиктинца он себе нашел,

Но не из тех, чьи книжные громады

Всей Франции обогащают склады,

А мелкого, кому и книг не надо,

Когда латинский требник он прочел.

И брат Лурди, слуга смиренный богу,

Снаряжен был в далекую дорогу.

На вечно мрачной стороне луны

Есть рай, где дураки расселены.

Там, на откосах пропасти огромной,

Где только Хаос, только Ночь и Ад

С начала мироздания царят

И силою своей кичатся темной,

Находится пещерная страна,

Откуда благость солнца не видна,

А виден, вместо солнца, свет ужасный,

Холодный, лживый, трепетный, неясный,

Болотные огни со всех сторон,

И чертовщиной воздух населен.

Царица Глупость властвует страною:

Ребенок старый с бородой седою,

Кося и, как Данте, разинув рот,

Гремушкой вместо скипетра трясет.

Невежество – отец ее законный,

А чада, что стоят под сенью тронной, —

Упрямство, Гордость, Леность и затем

Наивность, доверяющая всем.

Ей каждый служит, каждый ей дивится,

И мнит она, что истинно царица,

Хотя на деле Глупость – только тень,

Пустышка, погрузившаяся в лень:

Ведь Плутня состоит ее министром,

Все делается этим другом быстрым,

А Глупость слушается целый день.

Он ко двору ее приблизил скопы

Тех, что умеют делать гороскопы,

Чистосердечно лгущих каждый час,

И простаков, и жуликов зараз.

Алхимиков там повстречаешь тоже,

Что ищут золота, а без штанов,

И розенкрейцеров, и всех глупцов,

Для богословья лезущих из кожи.

Посланником в сию страну чудес

Лурди был выбран из своих собратий.

Когда закрыла ночь чело небес

Завесою таинственных заклятий,

В рай дураков на легких крыльях сна

Его душа была вознесена.

Он удивляться не любил некстати

И, будучи уже при том дворе,

Все думал, что еще в монастыре.

Сперва он погрузился в созерцанье

Картин, украсивших святое зданье.

Какодемон[36], воздвигший этот храм,

Царапал для забавы по стенам

Наброски, представляющие верно

Все наши сумасбродства, планов тьму,

Задуманных и выполненных скверно,

Хоть «Вестник»[37] хвалит их не по уму.

В необычайнейшем из всех музеев,

Среди толпы плутов и ротозеев

Шотландец Лоу прежде всех поспел;

Король французов новый, он надел

Из золотой бумаги диадему

И написал на ней свою систему;

И не найдете вы руки щедрей

В раздаче людям мыльных пузырей:

Монах, судья и пьяница отпетый

Из алчности несут ему монеты.

Какое зрелище! Одна из пар —

С достаточным Молиной Эскобар[38];

Хитрец Дусен[39], приспешник иезуита,

Стоит с чудесной буллою раскрытой,

Ее творец склоняется над ним.

Над буллой той смеялся даже Рим,

Но все ж она источник ядовитый

Всех наших распрей, наших крикунов

И, что еще ужаснее, томов,

Отравой полных ересп негодной,

Отравой и снотворной и бесплодной.

Беллерофонты[40] новые легки,

Глаза закрывши, на химерах рыщут,

Своих противников повсюду ищут,

И, вместо бранных труб, у них свистки;

Неистово, кого, не видя сами,

Они разят с размаху пузырями.

О, сколько, господи, томов больших,

Постановлений, объяснений их,

Которые ждут новых объяснений!

О летописец эллинских сражений[41],

Воспевший также в мудрости своей

Сражения лягушек и мышей,

Из гроба встань, иди прославить войны,

Рожденные той буллой беспокойной!

Вот янсенист, судьбы покорный сын.

Потерянный для вечной благодати;

На знамени – блаженный Августин;

Он «за немногих» вышел против рати

И сотня согнутых спешит врагов

На спинах сотни маленьких попов.

Но полно, полно! Распри, прекратитесь!

Дорогу, простофили! Расступитесь!

В Медардовом приходе видит взор

Могилы бедный и простой забор,

Но дух святой свои являет силы

Всей Франции из мрака той могилы;

За исцеленьем к ней спешит слепой

И ощупью идет к себе домой;

Приводят к ней несчастного хромого,

Он прыгает и вдруг хромает снова;

Глухой стоит, не слыша ничего;

А простаки кричат про торжество,

Про чудо явленное, и ликуют,

И доброго Париса гроб целуют,

А брат Лурди глядит во все глаза

На их толпу и славит небеса,

Хохочет глупо, руки поднимая,

Дивится, ничего не понимая.

А вот и тот святейший трибунал,

Где властвуют монах и кардинал,

Дружина инквизиторов ученых,

Ханжами-сыщиками окруженных.

Сидят святые эти доктора

В одеждах из совиного пера;

Ослиные на голове их уши,

И, чтобы взвешивать, как должно, души,

Добро и зло, весы у них в руках,

И чашки глубоки на тех весах.

В одной – богатства, собранные ими,

Кровь кающихся чанами большими,

А буллы, грамоты и ектеньи

Ползут через края второй бадьи.

Ученейшая эта ассамблея

На бедного взирает Галилея,

Который молит, на колени став:

Он осужден за то лишь, что был прав.

Что за огонь над городом пылает?

То на костре священник умирает.

Двенадцать шельм справляют торжество:

Юрбен Грандье[42] горит за колдовство.

И ты, прекрасная Элеонора[43],

Парламент надругался над тобой,

Продажная, безграмотная свора

Тебя в огонь швырнула золотой,

Решив, что ты в союзе с Сатаной.

Ах, Глупость, Франции сестра родная!

Должны лишь в ад и папу верить мы

И повторять, не думая, псалмы!

А ты, указ, плод отческой заботы,

За Аристотеля и против рвоты!

И вы, Жирар, мой милый иезуит,

Пускай и вас перо мое почтит.

Я вижу вас, девичий исповедник,

Святоша нежный, страстный проповедник!

Что скажете про набожную страсть

Красавицы, попавшей в вашу власть?

Я уважаю ваше приключенье;

Глубоко человечен ваш рассказ;

В природе нет такого преступленья,

И столькие грешили больше вас!

Но, друг мой, удивлен я без предела,

Что Сатана вмешался в ваше дело.

Никто из тех, кем вы очернены,

Монах и поп, писец и обвинитель,

Судья, свидетель, враг и покровитель,

Ручаюсь головой, не колдуны.

Лурди взирает, как парламент разом

Посланья двадцати прелатов жжет

И уничтожить весь Лойолин род

Повелевает именным указом;

А после – сам парламент виноват:

Кенель в унынье, а Лойола рад.

Париж скорбит о строгости столь редкой

И утешает душу опереткой.

О Глупость, о беременная мать,

Во все века умела ты рождать

Гораздо больше смертных, чем Кибела[44]

Бессмертных некогда родить умела;

И смотришь ты довольно, как их рать

В моей отчизне густо закишела;

Туп переводчик, толкователь туп,

Глуп автор, но читатель столь же глуп.

К тебе взываю, Глупость, к силе вечной:

Открой мне высших замыслов тайник,

Скажи, кто всех безмозглей в бесконечной

Толпе отцов тупых и плоских книг,

Кто чаще всех ревет с ослами вкупе

И жаждет истолочь водицу в ступе?

Ага, я знаю, этим знаменит

Отец Бертье[45], почтенный иезуит.

Пока Денис, о Франции радея,

Подготовлял с той стороны луны

Во вред врагам невинные затеи,

Иные сцены были здесь видны,

В подлунной, где народ еще глупее.

Король уже несется в Орлеан,

Его знамена треплет ураган,

И, рядом с королем скача, Иоанна

Твердит ему о Реймсе неустанно.

Вы видите ль оруженосцев ряд,

Цвет рыцарства, чарующего взгляд?

Поднявши копья, войско рвется к бою

Вослед за амазонкою святою.

Так точно пол мужской, любя добро,

Другому полу служит в Фонтевро[46],

Где в женских ручках даже скипетр самый

И где мужчин благословляют дамы.

Прекрасная Агнеса в этот миг

К ушедшему протягивала руки,

Не в силах победить избытка муки,

И смертный холод в сердце ей проник;

Но друг Бонно, всегда во всем искусный,

Вернул ее к действительности грустной.

Она открыла светлые глаза,

И за слезою потекла слеза.

Потом, склонясь к Бонно, она шепнула:

«Я понимаю все: я предана.

Но, ах, на что судьба его толкнула?

Такая ль клятва мне была дана,

Когда меня он обольщал речами?

И неужели я должна ночами

Без милого ложиться на кровать

В тот самый миг, когда Иоанна эта,

Не бриттов, а меня лишая света,

Старается меня оклеветать?

Как ненавижу тварей я подобных,

Солдат под юбкой, дев мужеподобных,

Которые, приняв мужскую стать,

Утратив то, чем женщины пленяют,

И притязая тут и там блистать,

Ни тот, ни этот пол не украшают!»

Сказав, она краснеет и дрожит

От ярости, и сердце в ней болит.

Ревнивым пламенем сверкают взоры;

Но тут Амур, на все затеи скорый,

Внезапно ей внушает хитрый план.

С Бонно она стремится в Орлеан,

И с ней Алиса, в качестве служанки.

Они достигли к вечеру стоянки,

Где, скачкой утомленная чуть-чуть,

Иоанна захотела отдохнуть.

Агнеса ждет, чтоб ночь смежила вежды

Всем в доме, и меж тем разузнает,

Где спит Иоанна, где ее одежды,

Потом во тьме тихонечно идет,

Берет штаны Шандоса, надевает

Их на себя, тесьмою закрепляет

И панцирь амазонки похищает.

Сталь твердая, для боя создана,

Терзает женственные рамена,

И без Бонно упала бы она.

Тогда Агнеса шепотом взывает:

«Амур, моих желаний господин,

Дай мощь твою моей руке дрожащей,

Дай не упасть мне под броней блестящей,

Чтоб этим тронулся мой властелин.

Он хочет деву, годную для боя, —

Молю, Агнесу преврати в героя!

Я буду с ним; пусть он позволит мне

Бок о бок с ним сражаться на войне;

И в час, когда помчатся стрелы тучей,

Ему грозя кончиной неминучей,

Пусть поразят они мои красы,

Пусть смерть моя продлит его часы;

Пусть он живет счастливым, пусть умру я,

В последний миг любимого целуя!»

Пока она твердила про свое,

Бонно к седлу ей прикрепил копье…

А Карл был лишь в трех милях от нее!

Агнеса захотела той же ночью

Возлюбленного увидать воочью.

Стопой неверною, кляня броню,

С трудом бедняжка тащится к коню,

В седло садится с помраченным взглядом

И с расцарапанным штанами задом.

Толстяк Бонно на боевом коне

Похрапывает тут же в стороне.

Амур, боясь всего для девы милой,

Посматривает на отъезд уныло.

Едва Агнеса путь свой начала,

Она услышала из-за угла,

Как мчатся кони, как бряцают латы.

Шум ближе, ближе; перед ней солдаты,

Все в красном; в довершение невзгод

То был как раз Шандосов конный взвод.

«Кто тут?» – раздалось у опушки леса.

В ответ на крик наивная Агнеса

Откликнулась, решив, что там король:

«Любовь и Франция – вот мой пароль!»

При этих двух словах, – а божья сила

Узлом крепчайшим их соединила, —

Схватили и Агнесу и Бонно,

И было их отправить решено

К тому Шандосу, что, ужасен с виду,

Отмстить поклялся за свою обиду

И наказать врагов родной страны,

Укравших меч героя и штаны.

В тот миг, когда уже освободила

Рука дремоты сонные глаза,

И зазвучали пташек голоса,

И в человеке вновь проснулась сила,

Когда желанья, вестники любви,

Кипят бурливо в молодой крови, —

В тот миг Шандос увидел пред собою

Агнесу, что затмила красотою

Рассветный луч, горящий в каплях рос.

Скажи мне, что ты чувствовал, Шандос,

Увидев королеву нимф приветных

Перед тобой в твоих штанах заветных?

Шандос, любовным пламенем объят,

К ней устремляет похотливый взгляд.

Дрожит Агнеса, слушая, как воин

Ворчит: «Теперь я за штаны спокоен!»

Сперва ее он заставляет сесть.

«Снимите, – говорит он в нетерпенье, —

Тяжелое, чужое снаряженье».

И в то же время, предвкушая месть,

Ее раскутывает, раздевает.

Агнеса, защищаясь, умоляет,

С мечтой о Карле, но в чужих руках.

Прелестный стыд пылает на щеках.

Толстяк Бонно, как утверждает говор,

Шандосу послужить пошел как повар;

Никто, как он, не мог украсить стол:

Он белые колбасы изобрел

И Францию прославил перед миром

Жиго[47] на углях и угревым сыром.

«Сеньор Шандос, что делаете вы? —

Агнеса стонет жалобно. – Увы!»

«Клянусь, – в ответ он (все клянутся бритты),

Меня обидел вор, в ночи сокрытый.

Штаны – мои; и я, ей-богу, рад

Свое добро потребовать назад».

Так молвить и сорвать с нее одежды —

Был миг один; Агнеса, без надежды,

Припав в слезах к могучему плечу,

Стонала только: «Нет, я не хочу».

Но тут раздался шум невероятный,

Повсюду слышен крик: «Тревога, в бой!»

Труба, предвестник ночи гробовой,

Трубит атаку, звук бойцам приятный.

Встав поутру, Иоанна не нашла

Ни панциря, ни ратного седла,

Ни шлема с воткнутым пером орлиным,

Ни гульфика, потребного мужчинам;

Не думая, она хватает вдруг

Вооруженье одного из слуг,

Верхом садится на осла, взывая:

«Я за тебя отмщу, страна родная!»

Сто рыцарей за нею вслед спешат

В сопровожденье шестисот солдат.

А брат Лурди, заслышав шум тревоги,

Оставил вечной Глупости чертоги

И опустился между англичан,

Согнув под ношей свой дородный стан:

Он на себя различный вздор навьючил,

Труды монахов и безмозглых чучел.

Так нагружен, он прибыл и тотчас

Широкий плащ старательно потряс

Над бриттами, и лагерь их погряз

В святом невежестве, в дремоте жирной,

Давно привычных Франции обширной.

Так ночью сумрачное божество

С чернеющего трона своего

Бросает вниз на нас мечты и маки

И усыпляет нас в неверном мраке.

Будь я царем, не знал бы я коварства.

Я мирно бы народом управлял

И каждый день мне вверенное царство

Благодеяньем новым одарял.

Будь государственным я человеком,

Порадовал бы я и там и тут

Талантливых людей пристойным чеком;

Ведь, правда, стоит этого их труд.

Будь я епископ несколько минут,

Я постарался б вслед за молинистом

Договориться с грубым янсенистом.

Но если б я прелестницу любил,

Я с нею никогда б не расставался,

Чтоб праздником день каждый начинался,

Чтоб вечно новым этот праздник был,

Поддерживая в ней любовный пыл.

Любовники, как горько расставанье!

В нем множество опасностей для вас,

И можете вы заслужить названье

Рогатого на дню по десять раз.

Едва Шандос последние завесы

Сорвал с дрожащих прелестей Агнесы,

Как вдруг Иоанна из рядов в ряды

Несется воплощением беды.

Непобедимое копье Деборы

Пронзило Дильдо грозного, который

Уворовал сокровища Клерво

И осквернил монахинь Фонтевро.

Потом второй удар, такой же ловкий,

Сбил Фонкинара, годного к веревке;

Хоть он и был на севере рожден,

В Гибернии, где снег со всех сторон,

Но, словно отпрыск южного народа,

Во Франции повесничал три года.

Затем погиб и рыцарь Галифакс,

И брат его двоюродный Боракс,

И Мидарблу, родителя проклявший,

И Бартонэй, жену у брата взявший.

И каждый, кто с ней рядом мчался в бой, —

И рыцарь знатный, и солдат простой,

Копьем с десяток англичан пронзает.

Смерть мчится сзади, страх опережает:

Могло казаться в тот ужасный миг,

Что грозный бог сражается за них.

В разгаре брани, в пекле битвы шумной

Наш брат Лурди взывает, как безумный:

«Дрожите, бритты! Девушка она,

Святым Денисом вооружена.

Да, девушка, и чудеса свершает,

Ее рука препятствия не знает;

Пади же ниц, грязь английская вся,

Ее благословения прося!»

Неистовый Тальбот, не зная страха,

Приказывает захватить монаха;

Его связали, но, мученьям рад,

Не устает вопить смиренный брат:

«Я мученик; британец гордый, ведай,

Что девственность останется с победой!»

Наивны люди; в слабых их сердцах

Все оставляет след, как в мягкой глине.

Всего же легче, кажется, поныне,

Ошеломить нас и внушить нам страх!

Добряк Лурди своим ужасным криком

Гораздо больше напугал солдат,

Чем амазонка в наступленье диком

И все герои, что за ней летят.

Привычка верить чуду без сомнений,

Дух заблуждений, головокружений,

Видений без начала и конца,

Совсем смутил британские сердца.

Британцы знали боевые громы,

Но были с философией они

В те времена не очень-то знакомы, —

Встречаешь умных только в наши дни.

Шандос, уверенный в удачном бое,

Кричит своим: «Британские герои,

За мной, направо!» Он сказал, но тут

Все повернули влево и бегут.

Так некогда в равнине плодородной,

Там, где Евфрат струится многоводный,

Когда решил людской надменный род

Воздвигнуть столп до божиих высот,

Бог, этого соседства не желая,

В сто языков язык их превратил.

Кому была нужна вода простая,

Тому сосед известку подносил,

И весь народ, осмеян богом сил,

Рассеялся, постройку оставляя.

Тотчас же осажденный Орлеан

Узнал про пораженье англичан:

Летит молва на легких крыльях птицы,

Повсюду славя доблести девицы.

Вы знаете великолепный пыл

Французов; он всегда таким же был.

Они идут на битву, как на праздник.

Бастардов украшенье, Дюнуа[48], —

За Марса приняла б его молва, —

За ним Сентрайль, Ла Гир, Ришмон-проказник

И Ла Тримуйль спешат из стен в луга

И, будто бы преследуя врага,

Кричат: «Кому здесь жизнь не дорога?»

Но враг их поджидал: за воротами

Тальбот, весьма благоразумный вождь,

Учтя их возрастающую мощь,

Расположился с десятью полками.

Он, руки к небу страстно вознося,

Амуром и Георгием клялся,

Что скоро въедет в город осажденный.

Жила мечта в нем, нет, пожалуй, две:

Давно пылала страстью потаенной

К нему супруга толстого Луве.

И гордый воин, смелый и упрямый,

Мечтал владеть и городом и дамой.

Лишь выступили рыцари, и вот

Им на голову падает Тальбот;

Они смешались, и борьба идет.

Равнины орлеанские, вы были

Свидетелями тягостных усилий,

Кровь человечья веществом своим

Вас унавозила на двести зим.

Нет, никогда ни Мальплакэ, ни Зама,

Ни сам Фарсал[49], классическая яма,

Все знаменитые места боев

Не видели так много мертвецов.

И друг о друга копья ударялись

И, словно щепки, пополам ломались;

Копыта вздыбившихся лошадей

Давили обезумевших людей;

Снопы огней, рождаясь под мечами,

С полуденными спорили лучами;

Отрубленные, посреди травы,

Катались руки, ноги и главы.

С высот небесных ангелы сраженья,

Надменный Михаил и тот, другой,

Что персов усмирил своей рукой,

Склонились вниз, полны благоволенья,

И наблюдали этот страшный бой.

Архангел в руку взял весы закона,

Какими взвешивают в небесах;

И вот уже лежат на тех весах

Судьба и Франции и Альбиона.

Герои наши, взвешенные тут,

Не вытянули надобного счета,

Их перевесила судьба Тальбота;

Так порешил небесный тайный суд.

Ришмон, усердно несший ратный труд,

Пронзен стрелой от задницы до ляжки;

Старик Сентрайль был сильно ранен в пах,

Куда – Ла Гир, не назову я, ах!

Но как мне жаль любовницы-бедняжки!

А Ла Тримуйль был загнан в ров с водой

И вышел с переломленной рукой.

Пришлось вернуться воинам увечным,

И лечь в постель понадобилось им.

То было карой, посланной предвечным

За дерзкую насмешку над святым.

Бог и казнит и милует, как хочет:

Никто, Кенель, не вступит в спор с тобой;

И Дюнуане поражен судьбой,

Которую творец безумцам прочит.

Тогда как те, оставив страшный бой,

В носилках были снесены домой,

Свой рок и Девственницу проклиная,

Мой Дюнуа, как молния летая,

Нигде не ранен, рубит англичан,

Сбивает их ряды, как ураган,

Дорогу пролагает и нежданно

Выходит к месту, где разит Иоанна.

Так два потока, ужас пастухов,

С вершины гор стремительно слетая,

Смешавшеюся яростью валов

Сметают прочь богатства урожая:

Еще грозней Иоанна с Дюнуа,

Соединенные для торжества.

Упоены, они так быстро мчались,

Так дико с англичанами сражались,

Что скоро с войском остальным расстались,

Спустилась ночь; Иоанна и герой,

Не видя никого перед собой,

«За Францию!» – последний раз вскричали

И на опушке леса тихо стали.

При лунном свете ищут путь назад,

Но только даром по лесу кружат;

Они клянут обманчивую славу,

Измучены и страшно голодны;

Не ужинав, ложиться спать в канаву —

Дурная привилегия войны.

Так судно без руля, в ночи беззвездной,

По воле ветра носится над бездной.

Пред ними пробежав, какой-то пес

Надежду на спасенье им принес;

Он приближается, он громко лает,

Кивает мордой и хвостом виляет,

То побежит вперед, то повернет,

Как будто их по-своему зовет:

«Идите, господа, вослед за мною,

Приятнейший я вам ночлег открою».

Герои наши поняли тотчас,

Что хочет он, по выраженью глаз;

С надеждою пустились вновь в дорогу,

О благе Карла помолившись богу,

И состязались в лести меж собой,

Хваля друг друга за недавний бой.

Порою рыцарь сладострастным взглядом

Смотрел на девушку, скача с ней рядом;

Но ведал он, что от ее цветка

Зависит честь французского народа,

Что Франция погибла на века,

Когда он будет сорван раньше года.

Он усмирил желания свои:

Он Францию предпочитал любви.

Но все ж, когда, попав в ухаб дороги,

Святой осел неверно ставил ноги,

Воспламенен, но сдержан, Дюнуа

Одной рукой поддерживал подругу,

А та в ответ, по воле естества,

Плечом склонялась на его кольчугу,

И головы касалась голова.

И вот, пока герои наши мчались,

Нередко губы их соприкасались —

Конечно, чтобы говорить вблизи

Об Англии с их родиной в связи.

О Кенигсмарк[50], в истории прочли мы,

Что шведский Карл, воитель нелюдимый,

Монархов победитель и любви,

К двору не принял прелести твои:

Боялся Карл плененным быть тобою;

Он мудр был, отступив перед бедою.

Но быть с Иоанною и помнить честь,

За стол голодным сесть и все ж не есть, —

Такой победе мы венок уделим.

Был рыцарь схож с Робертом д'Арбрисселем[51],

Святым, который некогда любил,

Чтоб с ним в постели две монашки спали,

Ласкал округлость двух мясистых талии,

Четыре груди – и не согрешил.

На утренней заре предстал их взглядам

Дворец великолепный с пышным садом,

Сияя беломраморной стеной,

Дорической и длинной колоннадой,

Балконами из яшмы дорогой,

Из дивного фарфора балюстрадой.

Герои наши, смущены, стоят,

Им кажется, что это райский сад.

Собака лает, и тотчас же трубы

Играют марш, и сорок гайдуков,

Все в золоте, на сапогах раструбы,

Выходят, принимая пришлецов.

Двух молодых пажей услыша зов,

Они за ними в помещенье входят;

Там в золотые бани их уводят

Служанки; и, омытые, потом

Едою подкрепившись и вином,

Они легли в расшитые постели

И до ночи героями храпели.

Но надо вам узнать, что господин

Такого замка и таких долин

Был сыном одного из тех высоких

Небесных гениев, что иногда

Свое величье духов звездооких

Средь смертных забывают без труда.

Сошелся этот гений исполинский

С монахиней одной бенедиктинской,

И родился у них Гермафродит,

Великий некромант, волшебник лысый,