I

Местность выглядела не так, чтобы очень. Собственно, даже совсем нормально, если считать нормой лесистые взгорья с проплешинами прогалин, чирьями убогих построек, да лишаями дорог, покрытые то ли туманом, то ли испарениями, о которых невозможно сказать опустились ли они с неба, просочились ли сквозь землю, либо вообще породили себя сами.

Паровоз посвистывал, вероятно, чтобы придать самому себе духу, потому что в такую пору жаль на трассу собаку выпустить, не то, что железнодорожный состав, пусть даже и из одного вагона. Последние пассажиры высадились на заплеванных, забитых досками станцийках, названия которых не в состоянии выговорить ни горло джентльмена, ни какая-либо иная часть тела чревовещателя. Мефф сидел и курил последнюю сигарету из пачки, купленной еще в автомате на аэродроме в Орли. Предпоследнюю у него выклянчила баба, и даже не баба, а нечто почерневшее и смятое, словно одряхлевший тюлень.

— До конца? — спросила она на местном языке, который Мефф, хоть и был полиглотом, с трудом отделил от воя ветра, стука колес и пыхтения паровоза.

Он кивнул. Женщина перекрестилась. Вернее, полуперекрестилась: ее рука застыла на середине ритуального жеста, так как в купе на какое-то мгновение заглянула физиономия кондуктора. «Язвенник», — поставил диагноз Мефф. Женщина вышла на очередной станции, прихватив с собой аромат здешней земли, травы, недоваренного супа и березового сока.

Пассажир остался один. Даже кондуктор исчез. Возможно, тоже вышел. Лишь то и дело повторяющийся свист впереди доказывал, что машинист нашел в себе силы не последовать примеру товарища. Мефф в тысячный раз принялся разглядывать картинки на противоположной стене купе — желтопузик обыкновенный, столичная Опера с черного хода и берег моря. Потом погасил сигарету и на всякий случай нащупал под мышкой пистолет, приятная тяжесть которого придавала ощущение безопасности.

Если б неделю назад ему сказали, что он бросит свое возлюбленное бюро, домик, автомобиль ради того, чтобы трястись в развалюхе, более древней, чем большинство телевизионных анекдотов, через горы, не значащиеся ни в одном уважающем себя географическом атласе, он расхохотался бы трепачу в лицо. Однако сегодня ему было не до смеха.

Как должен вести себя тридцатипятилетний мужчина, холостяк с умеренными недостатками, работающий в Секции рекламы крупного международного консорциума по торговле различными материалами, при виде чека на свое имя, выписанного на миллион долларов? Впустую искать рецепты на страничках «Советов домашней хозяйке» или в средневековых кодексах чести.

— Вы уверены, что это мне? — Мефф, несколько обескураженный, обратился к курьеру, судя по физиономии пуэрториканцу, улыбка которого прилепилась к лицу несколько наоборот, то есть уголками губ вниз.

— Вы — кто надо, адрес — какой надо, время — соответствует, чаевые, полагаю, тоже будут достойными, — сказал латиноамериканец с акцентом, свойственным известным районам Карибского бассейна, и вышел. Рядом с чеком лежал листок. На нем стояла дата и адрес того удивительного места в стране, которое, как сообщили в отделе телефонных справок, лежит то ли в Европе, то ли в Азии, и к тому же неизвестно наверняка. Богемия ли это. Сарматия или же вообще Трансильвания.

Бюро путешествий обеспечило перелет и необходимые пересадки, но предупредило, что последний этап Меффу придется проделать на свой страх и риск, поскольку так далеко щупальца Кука и «Панамерикен» не дотягиваются. Эксперт подтвердил подлинность чека, выписанного, кстати, анонимно через посредничество одного из швейцарских банков.

— Я боюсь! — сказала Мэрион. — Зачем тебе это? (Мэрион была девушкой Меффа. Девушкой с принципами, которая никогда бы не посетила дома одинокого мужчину. Поэтому общались они обычно на письменном столе новоявленного сотрудника Секции рекламы в течение тех недолгих пятнадцати минут, когда все бюро наперегонки мчалось на обеденный перерыв).

— Зачем? Вот те раз! — ахнул получатель чека. — Я же наконец встану на ноги!

— И сколько же тебе еще надобно ног? Пять, шесть? Собираешься стать сороконожкой? Заканчивай быстрее! Слышишь, лифт звякнул!

Мефф не сказал Мэрион всей правды. Собственно, он вообще не сказал правды, ибо, как утверждают авторитеты, правда может быть либо всей, либо никакой. Вообще говоря, дело начинало его интересовать, возбуждать, словно случайно выхваченная из толпы девушка, самый лучший объект для традиционного испытания несомненности своего мужского начала. И, ей богу, не имело значения, что девушка в конечном итоге оказывалась глупой гусыней, либо начинающей, но уже жаждущей приключений юной супругой, или же попросту требовала гонорара, который Мефф вручал ей всегда с едва заметным со стороны отвращением.

Дрожь эмоции зародилась в нем уже при первом взгляде на чернявого курьера. О, курьер еще находился за дверью, а уже в звуке звонка слышалось нечто волнующее.

Мефф обожал риск, хотя везение не часто посещало его. Из своего шестого боя на ринге он вышел с перебитым носом и полным зубов носовым платочком, и это помогло ему понять, что бокс — спорт совершенно грубый и непривлекательный. От охотничьих тягот его излечил некий буйвол в Кении, за которым сначала он шел полдня, а потом бежал от него полночи.

Войну (а как же — патриотический долг добровольца!) он просидел в туалете, поскольку с первого до последнего дня пребывания в Азии его донимал понос, случавшийся столь же регулярно, как и наступления желтокожих.

Недолгая работа в роли зазывалы в игорном доме было вылечила его от рискованных занятий, закончившись катастрофическим мордобитием, потерей полугодовых сбережений и необходимостью бегства на другой край континента. Не оставалось ничего иного, как стать интеллигентом. У Меффа были способности к рисованию, фотографировать он научился в армии, поэтому, выделившись смелым проектом упаковки для упаковок, он быстро и удачно зацепился в рекламе.

Сейчас же в ту удаленную местность, кроме всего прочего, его гнала абсолютная необходимость. В конверте, несмотря на тщательный осмотр, не удалось обнаружить второй половинки разорванного миллионного чека.

Из задумчивости его вывел решительный писк тормозов, однозначно указывавший на конец поездки. Мефф встал и потянулся за дорожным саквояжем. Некоторое время рука блуждала по запыленным полкам, однако не отыскала ничего, кроме огрызка яблока десятидневной давности. Он выругался. Саквояж исчез. Он осмотрел все купе, заглянул под скамейки — пустота и вонь. Всю дорогу было холодно, а теперь начали топить.

«Если останусь, они завялят меня», — подумал он. Проверил портмоне. На месте. Чек тоже. Хорошо и это. Тем не менее отсутствие сорочки и набора дезодорантов Мефф воспринял болезненно. Похоже, поблизости вряд ли можно хоть что-нибудь достать, даже за свободно конвертируемую валюту.

В вокзал, вернее, сарай-развалюху, казалось, веками не ступала нога человека. Машинист поспешно гонял локомотив взад-вперед, вручную переставляя стрелки, словно хотел как можно скорее вернуться на главный путь. В зале ожидания, точнее, в его останках буйствовали вконец одичавшие кошки. А может, крысы? Они так быстро прыснули из-под ног путешественника, что тот не успел припомнить сведений из зоологии. На кассовом окошечке висела табличка: «Вернусь в четверг». Начальника не было, туалета тоже. Нигде ни следа живой души, спинки скамеек поросли мхом.

Машинист покончил с маневрированием и, довольный тем, что все кончилось благополучно, мыл руки в луже.

— Что-то маловато пассажиров? — дружелюбно начал Мефф.

Ответствовало молчание.

— Когда отходите?

Из жеста машиниста, старика с лицом влажным как высыхающий сыр, следовало, что вот-вот. Только теперь путешественник заметил, что рельсы, заросшие травой, покрыты толстым слоем ржавчины.

— Редковато сюда приезжаете?

Опять жест, однозначно говорящий, что не приезжает вообще.

— Тогда зачем приехали сегодня?

— Велели, вот и приехал, — проговорил бывший немой, забираясь в будку, — а вам советовал бы…

Дальнейшие слова заглушил свист пара. Состав тронулся, и единственный вагончик, поспешающий за архаичным паровозом, быстро скрылся из глаз.

Время установить было сложно. Окружающая Меффа серость равно могла быть дождливым утром, тоскливым полуднем либо мерзостным вечером.

Куда не глянь — стены леса, ни одного человека, у которого можно было бы спросить о дороге или хотя бы о времени. Часы путешественника — новейший японский «Сейко» с калькулятором, радиоприемником и малюсеньким телевизором, гарантия 250 лет — несколько часов назад остановились и не подавали признаков жизни, несмотря ни на какие увещевания и удары по краю скамьи.

На листке с адресом было написано название станции, соответствующее выцветшей вывеске, и краткое замечание: «Дальше — прямо!»

Поэтому он двинулся вперед, тем более, что от станции вела только одна дорога, точнее, дорожка, некогда асфальтированная, а ныне заросшая островками редкой травы. Дорогой явно пользовались нечасто. Мостик через ручей провалился под бременем лет. Сама дорожка извивалась, упорно взбираясь кверху. На вершине одного из холмов ее пересекала другая тропинка. Мефф остановился в нерешительности. Броде бы, в приглашении было написано «прямо», но кто знает, что имел в виду автор?

Задумчивость Меффа прервал шорох, и на боковой тропинке возник мужчина на дамском велосипеде с ружьем через плечо и болтающимся на поясе зайцем.

При виде путешественника он притормозил и поклонился, а в его глазах блеснули искорки непонятного удивления. Потом он наклонил голову и снова закрутил педалями. За хозяином, обстоятельства встречи с которым говорили о том, что он браконьер, появился пес — веселый подзаборный дворянин, средоточие множества собачьих пород. Мефф любил животных, поэтому протянул руку. И тут произошло нечто поразительное: псина съежилась, словно ее хлестнули невидимой плеткой, и глухо воя умчалась в кусты.

Внезапно опустились сумерки.

Внезапно, потому что незадолго до сумерек небо просветлело, как бы для того, чтобы тьма опустилась как можно неожиданнее. Мефф только вздохнул. Дорожки почти не было видно. Фонарик остался в саквояже. Где-то ухнул филин. Путь можно было распознать только по светлой полоске неба над головой. Вдруг тьма еще более сгустилась. Нечто неприятно влажное и пахнущее кожей ударило Меффа по лицу. Это нечто висело на шнуре, привязанном к ветке.

— Саквояж!

Он почувствовал себя бодрее. Настолько бодрее, что не удивился, каким образом его багаж, исчезнувший на одной из предыдущих станций, ухитрился опередить его в этих лесистых горах. Внутри все оказалось на месте. Сейчас, при свете вновь обретенного фонарика, он прочел кривую надпись на листочке бумаги, который кто-то пришпилил к ручке: «Еще есть время, вернись!»

Путешественник пожал плечами. Сделал шаг вперед и тут его залили потоки света и пригвоздили короткие, но весьма содержательные слова:

— Стоять! Не двигаться! Руки вверх!

Седой с трудом сдерживал нервы. Большинство подчиненных никогда не видело шефа в столь отвратном состоянии. Впрочем, последнее время они вообще редко видывали его. Их контакты ограничивались совместным проведением праздников и торжественных собраний.

— Плохо, что о данном факте мы узнали с опозданием. Еще хуже, что нам до сих пор не удалось его задержать. А ведь он вообще не должен был покинуть континент.

Альбинос, сидевший на краешке стула, беспокойно шевельнулся.

— У меня связаны руки, — сказал он. — Всему виной злосчастный приказ, запрещающий воздействовать на объект посредством силы! Иначе я сбил бы его самолет, либо…

— Ты же знаешь, что принципы поведения от меня не зависят, — Седой беспомощно развел руками и ногами. — Кто мог ожидать. А ты как думаешь?

Призванный отвечать, пышненький херувимчик в проволочных очках, подскочил, словно его ткнули булавкой.

— Чего же тут скрывать! Долгие годы мы больше занимались регистрацией, нежели вмешательством. Разумеется, у нас под наблюдением были строго очерченные секторы, но ничего действенного не предпринималось. Некоторым из нас уже казалось, будто так будет во веки веков. И практически мы не учитывали того, что они неожиданно начнут действовать…

— Кончайте пустословить! — прервал шеф. — Давайте придерживаться фактов. Вызов дошел до адресата три дня назад. Мы знаем, кто его вызвал, знаем — куда, однако не имеем понятия — зачем. Существует серьезная вероятность, что они готовят нечто паршивое. Из предварительного анализа следует, что это человек не случайный, а сама операция может оказаться тяжелейшим из испытаний, которым мы подвергались за многие годы.

— Криптоним «Три шестерки?» — спросил Альбинос.

— Возможно даже «Шесть шестерок». Кабалисты говорят о неблагоприятном расположении небесных тел, поля пессимистических предвидений перекрываются… Разумеется, все это лишь наиболее серьезная гипотеза, однако исключать ее нельзя.

Наступила тишина. Несколько молодых сотрудников, окруживших стол, вперило очи в шефа. Впрочем, некоторые, поспешно призванные из удаленных точек, видели его впервые. Шеф взглянул на часы.

— Сейчас он должен уже находиться недалеко от цели. Каковы у нас возможности осуществить вариант Ц-67?

— Практически никаких, — ответил Альбинос. — Линию вмешательства включили с запозданием в тридцать одну минуту.

— Стало быть, остается П-94: притормозить хотя бы немного деятельность противной стороны, пока мы не разберемся в их намерениях.

— А что, если попробовать Д-8? — неожиданно спросила молчавшая до тех пор блондинка.

Седой только покачал головой.

— Канули в Лету времена нашего всемогущества. Наши возможности сократились. Кроме того, существует директива номер 5, запрещающая действовать напрямую. Это разрешено делать только через посредников, а на кого сегодня можно положиться?

— Нельзя ли хотя бы узнать, как выглядит этот человек? — пробормотала худощавая рыжуля.

— Извольте, — сказал шеф. Свет в овальной комнате пригас, на картину, изображающую Судный день (Седой ужасно любил ее), опустилось полотно экрана. — Изображение!

Снимали, видимо, скрытой камерой. Несколько кадров на улице, в аэропорту, в бюро. На кадрах в бюро рядом с мужчиной фигурировала женщина. Мужчина за тридцать, темный блондин в очках, развязывал галстук. Женщина, опирающаяся на письменный стол, поднимала юбочку…

— Достаточно! — решил Седой.

Держать руки высоко над головой занятие не из приятных и не из удобных, тем более, когда в глаза бьет свет рефлектора, а чужой голос звучит в приказном тоне и решительно. Глупая ситуация! Мефф опустил только что обретенный саквояж и зажмурился. В круг света вступил мужчина, который, хоть и была на нем местная фуфайка и калоши, показался путешественнику странно знакомым. Ну, конечно! Пуэрториканец, вручатель конверта. Здесь, в горной, центрально-европейской глуши! Южанин тщательно обыскал американца, вытащил у него из-под мышки пистолет и, энергично толкнув в спину, скомандовал:

— Вперед!

Рефлекторы погасли и в наступившей полутьме в нескольких метрах от них проступила калитка, а за ней невысокий, покосившийся дом из силикатного кирпича, претенциозные ступени которого, выполненные из искусственного мрамора, освещала одинокая лампочка на проводе. На ступенях стояли еще два смуглолицых «пуэрториканца», вроде бы близнецы, причем один был немного пожелтее, второй же на два тона потемнее, хотя, похоже, все трое были на одно лицо. Уже с порога пришельца ударила духота давно не проветриваемого помещения. Букет ароматов был дополнительно обогащен запахом медикаментов и едва уловимым, но всеприсутствующим привкусом серы. Вся хибара состояла из одной комнаты с кривоногой лежанкой, на которой Мефф заметил спящего пса. Кухня, видимо, размещалась в пристройке. При звуке шагов оттуда выглянула баба в ночной сорочке, растрепанная, неопределенного возраста, но весьма интенсивного пола.

— Садись! — сказала она на ломаном английском, подавая прибывшему стакан прозрачной жидкости.

— Благодарю!

Мефф выпил и глаза полезли у него на лоб, так как вместо ожидаемой воды в стакане оказался высокоградусный первач.

— Закусим? — спросила хозяйка и не моргнув кроваво-красным глазом, опустошила свою посудину. — Грибочки?

Хватая раскрытым ртом воздух, он кивнул. Баба (язык не поворачивается назвать ее женщиной) подошла к стене, содрала щепотку покрывавшего ее слоя грибков и сунула путешественнику.

— Я… в связи… прибыл… чек… — бормотал он.

— По второму? — кровавоглазая уже подносила следующий стаканчик.

«С волками жить…» — подумал Мефф, соображая, что после пересечения границы ему все реже попадались трезвые. Выпили. От стен донеслось скуление одного из темнокожих.

— Пшли вон! — буркнула хозяйка.

Тепло разлилось по всему телу пришельца. Ум просветлел, словно кто-то включил дальние огни, мрак помутнел. Он присел на табурет, у которого вместо трех ножек были две, но который тем не менее не падал вопреки элементарным законам физики. Может, попросту врос в пол.

Третий стакашек подействовал на Меффа уже не столь ощутимо, однако вызвал усиленные стенания цветных. Опять послышался ни то стон, ни то скуление.

— Что я сказала?! — шикнула баба и запустила в близнецов стаканом.

Произошло нечто странное. Стакан полетел по синусоиде, стукнул в лоб каждого из прихвостней, затем, описав дугу, какая не снилась и самым изощренным австралийским метателям бумеранга, вернулся в руку хозяйки. Мефф еще не успел оправиться от изумления, как трое близнецов прыгнули друг к другу, сбились в кучку, непонятным образом слились в единого могучего парня с лицом, покрытым трехдневной щетиной, и, пятясь, убрались за дверь.

— Я готов, — пробормотал путешественник. — Позор на мою голову!

— Дальняя дорога — тяжкая дорога, — произнесла баба, вытирая губы тыльной стороной шершавой ладони. — Погоди, накину чего-нибудь! — говоря это, она нырнула в мрачное чрево пристройки.

Опора и надежда крупного международного консорциума по торговле различными материалами остался один, если не считать косматого пса, а может, козла, сонно вздыхающего среди перин на развалюхе-лежанке. Со двора, куда отправился поразительный «тройняк», не доносилось ни звука. Мефф оглядел комнату. Убожество состязалось в ней с запущенностью. Лампочка — самое большее двадцативаттка — стыдливо пряталась в гирляндах многолетних липучек против мух, в углу вздымался навал калош и других неопределенных частей гардероба, на столе меж банок и бутылок валялось десятка полтора книжек и журналов. Единственным значительным предметом была стоящая в углу сложная аппаратура, напоминающая современную скульптуру, сооруженную из сосудов фантастической формы, стеклянных и резиновых трубок и шлангов. Во всем этом что-то булькало, издавая некую далекую от ритмичности песнь без слов, которую Мефф счел типичным блюзом, характерным для этой части Европы. Ничто не указывало на то, что вторая половина чека могла принадлежать кому-либо из обитателей одинокого дома.

— А вот и я!

Мефф вскочил бы на ноги, если б его элегантные вельветовые брюки не приклеились к табурету, а тот, как мы помним, накрепко сросся с полом, покрытым плотным слоем многовековой грязи. Полная неожиданность. Голос был низкий, хоть и с приятным звучанием — альт зрелой, но все еще притягательной дамы. Стало светлей. У хозяйки убыло лет сорок. Теперь это была тонкая темноволосая женщина, волосы с металлическим отливом она ухитрилась собрать в какую-то немыслимую прическу, глаза ее излучали силу и витальность, а губы, украшение абрикосового цвета лица, горели самым что ни на есть естественным кармином. И что казалось совсем уж невероятным — это была та же самая, что и пять минут назад женщина. Не баба. Отнюдь!

В голове путешественника пронеслись любимые слова Тедди, профессионального шулера из Лас-Вегаса: «Нет некрасивых женщин, просто — водки мало!» Теперь слово явно стало делом!

— Бэта, — представилась девица, подавая по здешнему обычаю для поцелуя изящную ручку, благоухающую духами «Суар де Пари».

— Мефф.

— Прошу простить за не совсем радушную встречу, но соображения безопасности… Старик, ты можешь наконец проснуться?!

Перины заколыхались, то, что Мефф вначале принял за животное, оказалось мужчиной в дохе и шапке-ушанке мехом навыворот. Однако хватило двух движений, и, как шелкопряд из кокона, из лохмотьев вылупился субъект в черном вельветовом гарнитуре, с седой бородой, обрамляющей худощавую физиономию, как бы живьем позаимствованную у заморышей Эль Греко.

— Приветствую тебя, юноша! Прости, что наша обитель явилась тебе в столь неприглядном виде, но мы живем в трудные времена. По домам шныряют всяческие комиссии, велят отчитываться о доходах, пересчитывают серебряные ложки, облагают налогом недвижимость… Но, коль мы здесь все свои…

Тут он хлопнул в ладоши. В потолке открылся люк и тут же под бревенчатым потолком закачался тысячеваттный золотистый паук, с тихим шелестом вдоль голых, неоштукатуренных стен опустились расписные коврики. Зашумели климатизаторы, нагнетая в преобразившуюся комнату вместо вони запахи лаванды и «Олд Спайс». Лежанка обернулась диваном с золотистой пурпурной обивкой, каждая из покрытых грязью досок пола перевернулась на 180 градусов, превратившись в паркет, а хромоногий табурет преобразился в удобный шезлонг. Еще минута и на окна опустились зеркала в золотых рамах, раковина умывальника обернулась вместе со всей стеной, явив взору бар, снабженный не хуже, чем его далекая родня в Лас-Вегасе, а мнимые пуэрториканцы составили цыганский оркестр, который тут же принялся терзать слух присутствующих резво и вполне фольклорно. Дьявольщина, черт побери!

Велюровый седобородач сердечно обнял путешественника.

— Вылитый дедушка, ну вылитый же… Разве что блондин, пониже ростом, да нос прямой и глаза голубые. Прости мне небольшую формальность, но при тебе ли, дорогуша, приглашение?

Мефф подал хозяину чек, конверт и листок с адресом. Тот некоторое время рассматривал бумаги.

— Твоего отца звали Леоном, а мать — Абигейль?

Пришелец кивнул.

— Деда ты знал?

— Нет. Вроде, он родом из Европы, но, признаюсь, точно… Что вы делаете?!

Человек в велюре методично рвал поданные ему бумаги, не исключая и половинки чека.

— Все это липа. Называй меня дядей!

Кто думает, что это был конец неожиданностям, поджидавшим Меффа, тот глубоко ошибается. Истинные неожиданности еще только начинались. Бэта предложила «слегка перекусить». Креветки, филейная вырезка а-ля Шатобриан, астраханская икра, коньяки, сыры, фрукты… У путешественника на кончике языка вертелся вопрос: каким чудом дядюшка добывает подобные деликатесы, проживая в такой глуши, однако жизнь научила его задавать как можно меньше вопросов. Сам он, еще до того, как сесть в вагончик, пытался получить в местном буфете что-нибудь пожевать, после долгих уговоров получил бигус, но, когда пробовал заплатить твердой валютой, предупредительный буфетчик решительно отсоветовал ему пользоваться блюдом, учитывая распространившуюся дизентерию, и поделился собственным бутербродом.

Коньяк вызвал нездоровый румянец на эльгрековских щеках хозяина. Дядюшка потчевал гостя, выпытывал о самом разном, об отце, матери. Ужасно опечалился известием, что они уже почили. Интересовался жизнью далекого постиндустриального общества. Мефф расслабился до такой степени, что и сам отважился задать вопрос:

— Вы, дядя, и мой отец были родными братьями?

— Что ты, Меффуля, я — брат твоего дедушки… Ах, какой это был сорванец, столько лет прошло, до сих пор помню его шуточки.

— Так сколько же вам лет? — вырвалось у внучатого племянника.

— Сто сорок два! Но это между нами. По бумагам мне восемьдесят один, чтобы никто не придирался. А то еще телевизионщики нагрянут, какую-нибудь награду за долголетие пришпандорят, а я не люблю, когда обо мне слишком много говорят. Чего это ты там надумала?

Вопрос был обращен к женщине, которая, перестав подавать блюда и разливать вино, стояла посреди избы (пардон, комнаты), чувственно раскачиваясь в такт грустной и раздольной музыке здешних яров, речных перекатов и государственных животноводческих ферм. Путешественник окинул ее коротким взглядом. Его внимание привлекла полоска оголенного тела между юбкой и болеро, чрезвычайно блестящая, искусительная…

— Дочка? — шепотом спросил он дядюшку, а когда тот покачал головой, спросил еще тише: — Может супруга?!

— Супруга, хе-хе! Слышь, Бэта? Меффунчик думает, что ты моя жена. Да я тут в целомудрии живу, как, словом, ксендз. Это моя экономка и все тут!

Цыгане, впрочем, как знать, не успели ли они за стеной расчетвериться в пигмеев, ускорили ритм. Волосы Бэты рассыпались по плечам.

— А может шампанского? — спросил старичок.

Мефф не в состоянии был противиться. Он не мог оторвать взгляда от танцующей искусительницы, а меж их глазами начало проскальзывать нечто наподобие электрической дуги.

— Успеешь еще, успеешь, — хлопнул его по плечу дядюшка. — Я ведь не собака на сене. Нам надо многое обговорить. Кстати, во что ты собственно веришь?

Вопрос был совершенно неожиданным. Мефф заморгал. Что старик имеет в виду? Персональную анкету или допрос?

— Ну, говори, во что веришь? Ты католик, лютеранин, адвентист, буддист, мусульманин, православный? — напирал хозяин.

— Вообще-то я неверующий. Разве что… — пробормотал Специалист по рекламе. — Впрочем, я никогда об этом не думал.

Даже Бэта остановилась, а цыгане за стеной, похоже, затаили дыхание, потому что неожиданно стало тихо.

— То есть, как? Не веришь в бога? Мефф покачал головой.

— А в дьявола? Мефф рассмеялся.

— В дьявола теперь даже дети не верят. На дворе двадцатый век. Люди летают в космос. Иногда даже возвращаются. Есть атомная бомба, кибернетика, свободная любовь и ООН. Мы освободились от предрассудков и суеверий. Наука, наука — это все.

— Ты слышишь этого фрукта, Бэта? — рассмеялся старец. — Он не верит в сатану. Он, понимаешь ли, ни во что не верит!

Женщина подхватила своим глубоким альтом. Путешественник почувствовал себя по-дурацки. Может не следовало признаваться в атеизме?

Хозяева наконец отсмеялись, оркестр возобновил концерт. Выстрелила пробка от шампанского. Мефф надеялся, что наконец-то они перейдут к финансовым вопросам, но дядя все время возвращался к одной и той же теме.

— Отсюда я делаю вывод, что проблемы религии тебе абсолютно неведомы?

— Ну, не совсем уж. Как вы, вероятно, знаете, у нас в каждом отеле имеется библия. Бывало, от бессонницы, почитывал… Кое-что знаю.

— А что тебе ведомо о манихействе? [1] — пал конкретный вопрос.

— Мани… чём?

— Он ничего не знает, — принялся бормотать себе под нос старик, — впрочем, что может знать современный молодой человек, дитя Маркса и кока-колы? Читал ли он Оригена, святого Августина? Или хотя бы Заратуштру, куда там…

Свежеиспеченный племянник снова вперил очи в Бэту. Несколько застежек болеро расстегнулись, приоткрывая таинственный грот между острыми и ядреными грудками. Вращение ее вздымало платье все выше, являя полную готику ног, однако свод строения по-прежнему оставался в глубокой тени.

— Что они сотворили с воспитанием? — ворчал хозяин. — Когда я был в твоем возрасте, я знал латынь, греческий, иврит, арамейский… Ты, наверно, не знаешь даже, кто такие Ормузд и Ариман?

Мефф пытался успокоить кружащиеся картины и упорядочить мысли.

— Вроде, какие-то парни из Ирана… Может, министры Хомейни? — рискнул он.

— Боги Добра и Зла, сынок! В семитской традиции это могли быть Бог и Сатана, если принять, что их силы равны…

— А может, даже что-то и слышал. Была такая концепция мира, в которой Добро и Зло представлены одинаково и ведут между собой неустанный бой, причем в макромасштабе полигоном является вселенная, а микромасштабе — единичный человек.

— Любопытно сказано, хоть и не точно, — прокомментировал дядюшка. — Возможно, с интеллектом у тебя все в порядке, но со знаниями — швах. Однако вернемся к манихейству. Эту концепцию не без оснований сочли наихудшей ересью. Факт. Она подрывала монополию единого Бога, вводила иерархический порядок в свободную игру сил, словом, вместо феодальной концепции Высшей Идеи предлагала миру сверхъестественного систему совершенно капиталистическую. Это уже было не препирательство на тему равен ли Сын Отцу или же лишь подобен, не спор о двойственной природе Христа или достаточно хлопотном парадоксе Непорочного Зачатия, здесь речь шла о подрыве основ! Не удивительно, что на костер массами шли все, хотя бы частично затронутые манихейским взглядом на мир — катары, альбигойцы, вальденсы. [2] Но все впустую — еретики были правы. Увы. Во всяком случае, частично. Ибо не существует абсолютного Добра и Зла. Мир создали, то есть пытались создать два бога, один был маленько получше, другой чуточку похуже, но оба не свободные — по человеческим критериям — от недостатков. Однако повезло только одному, второй же был обречен на извечную оппозицию.

— Сказки, — буркнул Мефф, слушавший философскую болтовню одним ухом. Все остальные органы чувств были нацелены на Бэту, точнее говоря, на ее ноги, теперь босые — серебристые туфельки она отбросила в угол комнаты…

— Минуточку, — настойчиво произнес старец. — Тихо вы, игроки! Я вызвал тебя, поскольку ты мне нужен. Я стар…

— Но, дядюшка!.. — вздохнул племянник, видя как хозяйка пробуждается от транса и приводит в порядок свой гардероб.

— Мне нужен продолжатель. Наследник. Ты — последний из нашего рода. Примешь все…

— Благодарю! — воскликнул Мефф, который любил конкретную постановку вопроса. — Только вот не знаю, чем отблагодарить?

— Мелочи. Доведешь мое дело до конца.

— Я сделаю все, что вы пожелаете…

Старик, явно утешенный таким заявлением, снова превратил диван в лежанку, затем выгреб из соломенного матраца какие-то бумаги и несколько солидных пачек твердой валюты.