Но Элистэ была уготована иная участь.
      Ее провели в тюрьму через боковую дверь, незаметную, если не тайную. В нос ей ударила неимоверная вонь – тошнотворная смесь кислой грязи, потного страха, дыма, чадящего масла и прежде всего неизбывной застоявшейся сырости. Пахло куда хуже, чем в «Сундуке», – вероятно, потому, что «Гробница» была древнее и ее миазмы вызревали на протяжении веков. Элистэ чуть не задохнулась.
      – Пообвыкнешь, бонбошка, – посочувствовал какой-то народогвардеец. – Дыши ртом.
      Поразительно, но поймавшие ее солдаты, казалось, отнюдь не испытывали к ней ненависти; они, скорее, вели себя как гладиаторы, готовые побрататься с противником после окончания схватки. Впрочем, народогвардейцы могли себе это позволить: каждый из них, несомненно, уже прикидывал, сколько ему достанется из сотни рекко, обещанных за поимку Элистэ во Дерриваль. Добродушие их, таким образом, было вполне понятно.
      Ее обыскали – не распуская при этом рук. Затем провели зловонной галереей и вниз по сырой спиральной лестнице, потом по другому коридору с лужами на полу и остановились перед крохотной темной камерой. Элистэ вошла, обводя взглядом отвратительно влажные стены, парашу в углу и узкую койку-полку, напоминавшую нары в «Приюте Прилька». Дверь захлопнулась, лязгнул засов, солдаты ушли и унесли фонарь, оставив ее в кромешном мраке совсем одну. Такого она никак не предполагала.
      Девушка на ощупь добралась до койки, села и стала ждать, пока глаза привыкнут к темноте. Тем временем пелена благодетельного тумана, что окутывала ее сознание с минуты ареста, начала рассеиваться. Мысли и чувства возвращались к ней, как ни гнала она их от себя. Ее охватил слепой ужас, скрутил в жгут, заставил бешено биться сердце. Промозглая сырость и тьма обрушились на нее; тело покрылось холодным потом, она задыхалась. Куда лучше было бы остаться в ступоре – но отупенье прошло, и вернуть его невозможно. Она застыла, проклиная очнувшееся сознание, ибо в мертвом безмолвии ее слух не улавливал ни звука.
      И тут мысли хлынули потоком.
      Ее специально посадили в одиночку – она ведь не такая, как все. Не заурядная Возвышенная пленница, а племянница Кинца во Дерриваля, чародейного врага Республики; его родственница, сподвижница и сообщница. Уж она-то сможет рассказать им о Кинце – о его планах, чародейных приемах и (если Флозине удалось извлечь его из садов Авиллака) о его местонахождении. Кровопийцы «Гробницы» наверняка попробуют все это из нее выпытать.
      Выпытать.
      Элистэ содрогнулась во мраке. Об ужасах «Гробницы» ходили легенды. Если она позволит себя сломить, дядюшке Кинцу конец. Дрефу тоже. А с Дрефом – и всей подпольной организации нирьенистов. Ее предательство навлечет гибель на всех.
      Но есть ли надежда выстоять? Если за нее возьмутся всерьез, разве она не выболтает все на свете? Разве найдутся такие, кто смог бы молчать?
      «Найдутся. Были. Цераленн смогла бы».
      И бабушка тут же возникла перед ее мысленным взором. Никакие угрозы и пытки не сломили бы волю Цераленн во Рувиньяк, не было в мире силы, способной заставить ее предать человека. И не то чтобы она была наделена чародейным даром сопротивления – нет, она просто приняла как данность определенные убеждения, которые стали источником ее духовной силы и в то же время роковой – для нее – неспособности приноравливаться к обстоятельствам. Она прожила и умерла в согласии с этими убеждениями. И от своей внучки имела право требовать того же.
      Цераленн всецело принадлежала прошлому и ни за что не примирилась бы с теперешним, чудовищно изменившимся образом жизни. Но есть понятия неизменные и переменам не доступные – например, верность и честь. Цераленн во Рувиньяк умерла бы под пытками, но не предала родных и друзей. Что ж, Элистэ следует поступить так же.
      Она будет хранить молчание. От нее ничего не добьются. Это решение ужаснуло ее, но, как ни странно, принесло удовлетворение. Совсем одна, в безмолвии и мраке, она лелеяла свою новообретенную решимость, как мать – больное дитя.
      На нее наваливалась кромешная тьма – ни лучика света. Может, утро принесет перемены?
      Но ждать до утра не пришлось.
      Она вдруг поняла, что различает очертания параши в углу, прямоугольник койки. Элистэ встала, подошла к двери и заглянула в зарешеченное квадратное оконце. Блики желтого света в коридоре делались все ярче, послышался стук башмаков по каменным плитам. Она отпрянула от двери и забегала испуганным взглядом по крохотной камере, в которой становилось все светлее, надеясь отыскать укрытие. Смешно! Где тут укрыться? Элистэ глубоко вздохнула и выпрямилась во весь рост.
      За оконцем появились фигуры. Скрипнул засов, дверь отворилась. Двое народогвардейцев вошли, молча схватили ее за руки и вытащили из камеры. Элистэ не сопротивлялась и не расспрашивала, куда ее ведут: первое было бы глупо, второе – бессмысленно. Вот собраться с силами и призвать на помощь все свое мужество – это действительно сейчас необходимо.
      Они прошли коридором до уже знакомой ей сырой спиральной лестницы и начали бесконечный головокружительный спуск – вниз, вниз, вниз, в мрачное подвальное чрево «Гробницы», царство желто-серых испарений, запотевших сводов и стен в корке минеральных наростов. Подземелье больше напоминало естественную пещеру, нежели творение человеческих рук. Затем – по наклонному туннелю с таким низким потолком, что солдатам пришлось пригнуть головы, через двери черного кованого железа они наконец вошли в печально знаменитую камеру пыток.
      Элистэ не представляла себе ни самой камеры, ни того, что ее там ждет. Этот застенок был окружен покровом тайны, что многократно усиливало внушаемый им ужас – ужас, призванный сломить сопротивление узника задолго до начала допроса, как прекрасно понимали хозяева древней темницы. Против ожиданий Элистэ застенок вполне отвечал традиционным представлениям: без окон, само собой, так как находился глубоко под землей; промозглый холод и застоявшаяся вонь; необычно высокий потолок – этажа на три, так что ребра свода терялись в тяжелом плотном тумане; сочащиеся влагой каменные стены, в пятнах сырости пол; чад фонарей, потухшие жаровни; набор мерзких древних орудий пыток – одни непонятного назначения, другие, напротив, до жути очевидного, но все одинаково ржавые и покрытые толстым слоем пыли: ими явно давно не пользовались. И три устройства поновее – чистые, отполированные, смазанные затейливые механизмы, снабженные зажимами, ремнями и пряжками; украшенные проволочками, шипами, металлическими зубцами и блестящими стеклянными рожками – по образцу Чувствительниц, с которыми они состояли в ублюдочном дальнем родстве. Наконец простой сосновый стол и пара удобных кресел, в одном из которых сидел мужчина; Элистэ сразу признала его по массивной фигуре, широкому плоскому лицу и огромным рукам – Бирс Валёр, верховный жрец Кокотты.
      Высвободившись из рук народогвардейцев, Элистэ сама подошла к столу и остановилась перед Бирсом Валёром. Солдаты стали на страже у двери. На столе были только перо, чернильница и исписанный лист бумаги, который Бирс Валёр подтолкнул к ней.
      – Подпишите, – приказал он.
      Элистэ взяла бумагу. Она ожидала увидеть хитро составленное признание в многочисленных преступлениях, подписать каковое ей не позволило бы чувство собственного достоинства. Однако это оказалась всего лишь запись о том, что она действительно бывшая Возвышенная Элистэ во Дерриваль, родственница бывшего Возвышенного Кинца во Дерриваля, чародея из провинции Фабек. Чистая правда, а поскольку они все равно об этом прознали, запираться бессмысленно. Элистэ пожала плечами и поставила подпись. Она не имела представления о последнем декрете Конгресса, а потому не догадывалась, что для осуждения ее на смерть достаточно всего лишь официального подтверждения личности. Признав, что она – это она, Элистэ тем самым лишала себя права обратиться в суд. Впрочем, учитывая настроения в Народном Трибунале, она не много потеряла.
      Бирс Валёр долго изучал подпись, кивнул и отложил листок в сторону. Затем поднял глаза и подверг арестованную не менее долгому изучению; она выдержала его взгляд не дрогнув. Наконец он спросил:
      – Где скрывается Кинц во Дерриваль?
      От такого верзилы можно было ожидать поистине громового рыка. В действительности же голос его, как и взгляд маленьких глазок, оказался пустым и бесцветным.
      Значит, дядюшке Кинцу удалось скрыться из садов Авиллака!
      «Не знаю». Ложь едва не сорвалась у нее с языка, но Элистэ успела себя одернуть. Этот заплечных дел мастер, разумеется, ей не поверит, как не поверит никто другой. Не имеет смысла пятнать себя ложью.
      – Я не намерена отвечать, – сказала она.
      Бирс тупо воззрился на нее. Если ее упорство и удивило его, он не подал виду.
      – Где скрывается Кинц во Дерриваль? – опять спросил он ровным голосом, словно задавал вопрос в первый раз.
      Она повторила, что отвечать не желает.
      Бирс вновь спросил, она промолчала в ответ, но ее молчание, казалось, его отнюдь не обескуражило. Он продолжал задавать вопрос снова и снова, теми же словами и тем же голосом – спокойным, ровным, тусклым. Элистэ пыталась сохранять неприступный вид, но в ее душе замешательство сменилось ужасом, а это подрывало волю к сопротивлению. На угрозы она бы ответила вызовом. Прибегни он к уговорам и софистике, она бы даже могла разразиться речью. Но перед этой неумолимой глухой тупостью она просто терялась. Монотонное повторение одного и того же вопроса наводило жуть; вопрошала, казалось, некая сверхъестественная сила, а не живой человек. Этот неутомимый бесцветный голос мог скорее принадлежать механическому устройству – Бирс Валёр словно позаимствовал его у Чувствительниц, с которыми был на короткой ноге.
      – Где скрывается Кинц во Дерриваль?
      В двадцатый раз? Двадцать пятый? А может, она нечаянно угодила в порочный круг времени, где одна и та же минута повторяется до бесконечности?
      Но конец все же наступил. Вероятно, терпение Бирса Валёра иссякло. Он вскочил и мгновенно очутился по другую сторону стола – такой быстроты и внезапности от столь полного и массивного человека ожидать было трудно. Вот он уже рядом, впился ей в предплечье словно клещами, легко развернул и играючи отбросил к противоположной стене. Именно так он отправлял жертвы в чрево Кокотты. На сей раз, однако, Элистэ ожидала не Кокотта, а дальняя родственница последней, безымянная полу-Чувствительница; но вожделела она ничуть не меньше.
      Девушка увидела плоское прямоугольное устройство, смахивающее на кожаную кушетку. Не успела она опомниться, как Бирс подхватил ее и бросил на лежак. Сообрази она вовремя и действуй быстрее – могла бы ему глаза выцарапать. Но Элистэ опоздала. Ее опутали ремни, на тело легли зажимы, Бирс подтягивал и закреплял их, умело орудуя своими ручищами. Она дернулась, пробуя путы на прочность, но тщетно. На запястьях сомкнулись наручники, на шее – ошейник; хуже того – на голову водрузили шлем с шипами и рожками, а слепое железное забрало, опустившееся на глаза, ввергло ее в кромешную тьму. Но Элистэ отметила, что забрало не доходит до рта. Свобода говорить – или кричать – была ей оставлена.
      «Ни того, ни другого он от меня не дождется», – решила она и застыла в напряжении, как туго натянутая струна.
      Однако палач не спешил.
      Она слышала, как Бирс Валёр возится с устройством, хотя не могла знать, что он делает и что будет дальше. Мучительная неизвестность тянулась и тянулась, что, несомненно, входило в расчеты Бирса Валёра. Она уловила тихий металлический щелчок, за которым последовали треск и тонкий механический вой. Кушетка, на которой лежала Элистэ, начала вибрировать, и девушка непроизвольно вцепилась в ее края.
      – Где скрывается Кинц во Дерриваль?
      Невыразительный голос оставался таким же бесстрастным.
      Элистэ молчала.
      Еще щелчок, глухой лязг – и вой Пыточницы перешел в ровное гудение, похожее на то, какое испускала Глориэль, когда бывала довольна.
      Боли не было, но тьма перед глазами Элистэ постепенно рассеялась. Забрало по-прежнему прилегало к ее лицу, она ощущала его металлический холод на лбу и щеках, однако железо почему-то вдруг обрело прозрачность. Элистэ разглядела высокие своды камеры, вытянувшихся у дверей народогвардейцев и Бирса Валёра, который возвышался над лежаком, не сводя с нее пустых мертвых глаз. Немного приподняв голову – единственная свобода, какую ей позволяли путы, – она увидела свое тело: обнаженное, как подобает всем жертвам, приготовленным для Кокотты, опутанное ремнями и скованное зажимами. Когда же ее успели, раздеть?! Она что-то не помнила. Такого просто не могло быть, и здравое это умозаключение подтвердил тихий внутренний голос, подсказавший, что здесь все не так, – тот самый голос, который учил ее отличать чародейное наваждение от реальности. Однако голос и вправду был очень тихий, она его почти не слышала из-за страха и чудовищного унижения.
      Элистэ не отрываясь следила за Бирсом Валёром. В огромных его ручищах не было ни ножа, ни кнута, ни какого другого орудия истязания. Он то и дело склонялся к безобидным на вид рычагам и колесикам, которыми манипулировал как бы даже автоматически, ни словом, ни жестом не выдавая своих намерений.
      Элистэ уловила в воздухе легкое жужжание. Оно становилось все громче, более того, приближалось. Она обвела взглядом камеру.
      Звук исходил от обычной черной мухи, правда, неимоверно большой, но не мухи же ей бояться! И как эта тварь ухитрилась проникнуть в глубокое подземелье? Впрочем, нет такого места, куда не залетали бы мухи. Но ее почему-то особо притягивало тело Элистэ. Она кружила над ней, время от времени садилась на голую плоть, чтобы снова взлететь, когда Элистэ непроизвольно вздрагивала и дергалась, однако всякий раз возвращалась.
      Мерзкая тварь, безусловно, обладала каким-то сверхъестественным чутьем, ибо быстро постигла – как бы Элистэ ни дергалась, сделать она ничего не может. Муха уселась на нее, вцепилась лапками в обнаженное тело и громко зажужжала, словно издеваясь над беспомощностью жертвы. Элистэ перестала дергаться: в конце концов, бессмысленно тратить силы, чтобы согнать одну-единственную муху. Но, как оказалось, не единственную.
      Над головой опять зажужжало, появилась еще одна мельтешащая точка и тоже опустилась на распростертое тело. За ней другая. И еще одна. Целая туча черных тварей, чьи жирные брюшки отливали зловещим сине-зелено-золотистым цветом. Они заполнили всю камеру – кружились, садились, царапали кожу лапками, больно кусали. Элистэ дергалась, извивалась, хрипела, но тщетно. Мухи вцепились в нее словно пиявки. Ползали по векам, пробегали своими гнусными лапками по судорожно сжатым губам, лезли в уши и ноздри. Мерзкое, сводящее с ума ощущение, и все же она могла его выдержать. Ведь они не были способны причинить ей вред.
      А ее облепляли все новые полчища гнусных тварей. Что их приманивало? Разве ее обмазали медом или полили сиропом?
      Тут Элистэ уловила слабый запах – запах склепа, тяжелую сладкую вонь разложения, вонь протухшего мяса, сгнившего и сопревшего до такой степени, что на него не позарились бы и умирающие от голода бродяги из Восьмого округа. Но для мух это было истинным пиршеством.
      Могильная вонь густела, распространялась вокруг, приманивала новые полчища мух. Источник мерзости – разложившееся мясо – должен находиться совсем рядом, у нее под боком Или ее уложили на гниль? Элистэ приподняла голову и посмотрела на свое усеянное мухами тело. Они так и кишели на коже, а там, где еще можно было что-то разглядеть, проступала сероватая и какая-то ноздреватая плоть. Упругое молодое тело словно опухло и пошло пятнами.
      Сначала она ничего не поняла, подумав, что это просто игра света. Но на коже у нее появились серовато-зеленые, похожие на лишай участки, тонкие струпья лопнули, выпустив гнилую зеленую жижу, и тут Элистэ пришлось признать, что она заживо разлагается. Так вот откуда исходила столь сладкая для мух вонь! Ее плоть гнила на костях.
      И тогда здравый смысл и мужество покинули ее. Она завопила и принялась рваться из ремней и зажимов, но добилась лишь того, что на истонченной коже появились трещины и разрывы, в серовато-коричневые глубины которых жадно устремились мухи.
      – Где скрывается Кинц во Дерриваль? – И тут Бирс Валёр в первый и последний раз нарушил мертвое однообразие допроса: – Ответьте, и все прекратится.
      «Нет».
      Само время свихнулось в подвалах «Гробницы», ибо только сдвиг во времени мог объяснить быстроту, с какой вызрели отложенные мухами яйца. Им потребовались секунды, чтобы превратиться в личинки, и вот уже целое войско белых мерзких червей закишело в разъеденной гнилью плоти, служившей им одновременно и домом, и пищей. Элистэ словно обрядилась в белый шевелящийся саван.
      – Где скрывается Кинц во Дерриваль?
      Трубный глас, и нельзя не ответить. Но как он не понимает, что она не может открыть рот – в горло полезут личинки и мухи, проберутся в самое нутро! Разве ему невдомек, что она этого никогда не допустит? Она и хотела бы ответить, да не способна – как он не видит?!
      «Не видит, потому что знает – все это наваждение, созданное Пыточницей, которой он управляет».
      И тут недавно обретенный опыт пришел Элистэ на помощь. Долгие часы общения с дядюшкой Кинцем и напряженные упражнения неожиданно даровали ей силы. Она признала наваждение, однако ее сознание, одурманенное ужасом и тошнотворным омерзением, не сумело его развеять. Она не смогла даже собраться с мыслями и настроиться. Попыталась – но ничего не вышло.
      – Где скрывается Кинц во Дерриваль?
      «Нет».
      Она хранила молчание. Пока еще это ей удавалось.
      Пыточница, призванная сломить и подчинить волю жертвы, вероятно, почувствовала сопротивление и сменила наваждение.
      Элистэ ощутила неимоверную боль во всем теле, словно кто-то выкручивал ей суставы и дробил кости. Ее кости. Они начали пронзительно вибрировать, точно хрусталь в ответ на верхние ноты сопрано. Невозможно. Нереально. Однако она ощущала самую настоящую боль и ужас. Кости дрожали от вибрации, хрустели, отделяясь одна от другой; ее скелет распадался, и не только в сочленениях. Послышался треск – так ломается высохший сук, – и Элистэ закричала. Лучевая кость ее правой руки высвободилась резким рывком, пробила белую пастозную ткань и вышла наружу, вспоров гниющую кожу. Фонтаном хлынула темная кровь, посыпались обрывки разложившейся плоти и личинки. А вонь, вонь…
      – Где скрывается Кинц во Дерриваль?
      «Нет. Это всего лишь наваждение».
      Наваждение?! Для Элистэ оно становилось реальностью – по мере того как кости расщеплялись одна за другой, их длинные зазубренные края ножами рассекали мышцы на руках и ногах, обломки ребер проваливались вниз, впивались во внутренности. И кровь, и вонь, и гудение мушиных полчищ…
      – Где скрывается Кинц во Дерриваль?
      «НЕТ!»
      Она попыталась вспомнить, чему ее учил дядюшка Кинц, попыталась преодолеть наваждение – но куда там! Охваченное слепым ужасом, сознание отказывалось повиноваться.
      Пыточница щелкнула с металлическим звоном – наваждение вновь изменилось.
      Правая рука вскинулась и задергалась под ремнями. Элистэ была ни при чем – рука действовала сама по себе, словно наделенная самостоятельной жизнью. Она не удержалась и глянула: треснувшая плечевая кость повернулась и выдралась из сустава. Последний рывок – и сухожилия с остатками соединительной ткани лопнули. Отделившаяся от тела кость медленно выпросталась из ошметков плеча. Она все еще выглядела обычной человеческой костью – белой, с обрывками сухожилий и связок. Но вот трещины на кости непонятным образом затянулись, она обрела змеиную гибкость, а глубокая выемка в ее нижней части превратилась в пасть, полную больших и острых, как у крысы, зубов.
      Кость медленно двинулась вверх по телу Элистэ, пугая мух, которые взлетали черными облаками. Проползла по животу, по груди, задержалась у горла, видимо, заинтересованная биением сонной артерии. Затем вскарабкалась на лицо; хотя оно было укрыто железным забралом, Элистэ почему-то ощущала вес и трение твердой и в то же время на удивление гибкой твари, что проползла по губам, по носу, по веку и взобралась на лоб. Там она остановилась, раскинувшись поперек лица во всю свою длину, замерла – и через миг острые крысиные зубы впились в голову Элистэ.
      – Где скрывается Кинц во Дерриваль?
      Почему она не умерла или хотя бы не потеряла сознание? Как мало осталось в ней мужества – на каплю, не больше.
      По скальпу заструились теплые ручейки крови, затем зубы заскребли о кость. Хлюпающее чавканье уступило место громкому хрусту, с каким мыши грызут деревянные стены.
      – Где скрывается Кинц во Дерриваль?
      Сознание ответило слабой вспышкой неприятия – только острым желанием поскорее со всем покончить и тупым, однако стойким пониманием обманной природы происходящего.
      Хруст прекратился. Череп был вскрыт, и началось поедание того нежного серого вещества, которое укрывала в себе черепная коробка; вместе с мозгом угасали разум и самосознание. Боли она не чувствовала, все тело онемело. Великая благодать, и все же любые муки были бы лучше этого смертного оцепенения.
      Но потеря восприимчивости оказалась всего лишь первой ступенью. Сознание Элистэ помутилось. Все от нее уплывало – мысли, воля, память и даже страх. То, что составляло ее неповторимую личность, съедалось в самом прямом смысле слова. Ей грозило бездумное, растительное существование – и страшнее пытки для нее нельзя было измыслить. Она превратится в животное, если не хуже. И в таком виде ей позволят жить долгие годы.
      – Где скрывается Кинц во Дерриваль?
      «В доме номер сто шесть, тупик Слепого Кармана в Крысином квартале». Это, к несчастью, крепко засело у нее в голове. Чудовище, пожиравшее ее разум и воспоминания, почему-то не стерло в памяти этот адрес. У нее еще осталась возможность выдать дядюшку Кинца. Что-то в ней надломилось, и Элистэ поняла – так и будет. Она перестала сопротивляться, утратила последние остатки чести и верности – их изничтожили, вернее, сожрали. Две-три минуты она еще продержится – и все. Она его выдаст, и даже память о бабушке не сможет этому помешать. Да, в сущности, она уже предала дядюшку Кинца, хотя роковые слова еще не сорвались с ее губ.
      Чудовищность этого понимания, как ни странно, оказалась сильнее всех ухищрений Пыточницы. Неописуемый ужас сковал Элистэ уста – или привел в себя; она и сама не сказала бы, что именно, но это не имело значения. Элистэ поняла одно – на миг, быть может, последний, решающий, к ней вернулось сознание.
      Она собралась с мыслями, вспомнила, чему ее учил Кинц. Даже самое сильное наваждение не способно противостоять полному неприятию. Натренированный взор просматривает действительность за обманной завесой. Она может направить на это всю силу своего ожесточения – вспомнить бы только, как это делается. И тут она вспомнила. Заставила себя вспомнить.
      Обуревающий ее ужас, вся ее ненависть, все отчаяние слились воедино и взорвались, как бочка с порохом. Перед глазами Элистэ словно вспыхнуло ревущее сине-белое пламя, и все ее существо отозвалось мучительным воплем. В тот же миг наваждение со всеми его жуткими подробностями истаяло, развеялось, как дым. Пыточница испустила жалобный визг, зажимы бессильно разомкнулись.
      Элистэ обнаружила, что лежит одетая на скользкой кожаной кушетке, а все ее тело покрылось холодным потом. Голова у нее раскалывалась, она чувствовала слабость и дурноту, но, помимо этого, кажется, не претерпела никакого ущерба. Впрочем, удостовериться в этом было невозможно – железное забрало по-прежнему закрывало глаза. С минуту она пролежала в полной прострации, не в силах и пальцем пошевелить, без единой мысли в пустой голове. Когда Бирс Валёр, чей узкий лобик собрался в недоуменные морщины, развязал ремни и рывком поднял ее на ноги, виски Элистэ пронзила безумная боль, пол медленно уплыл из-под ног – и она потеряла сознание.
 
      И вот она вновь очутилась в своей крохотной слепой камере. Сколько времени она тут провалялась, сказать было трудно. Но день уже наступил, о чем свидетельствовал скудный серый свет, сочащийся сквозь решетку. В узкое отверстие под дверью был просунут поднос с тарелкой жидкой овсянки и кружкой воды. Есть ей не хотелось, но в горле и во рту пересохло. Заставив себя подняться, Элистэ добрела до двери, опустилась на колени и разом осушила кружку, не подумав о том, что воды могут не принести до самого вечера. Потом вернулась к койке, легла и закрыла глаза. Полумрак уступил место тьме, и сознание ее тоже окуталось тьмою.
      Она проснулась все в том же полумраке, но молодость и здоровье взяли свое – апатия прошла, она снова могла думать и чувствовать. Ее терзали холод, безнадежность и воспаленное любопытство. В том, какая доля ей уготована, сомневаться не приходилось, и Элистэ гнала от себя эти мысли. Но что стало с дядюшкой Кинцем? С Флозиной Валёр? Кинц, несомненно, исчез из садов Авиллака, но остался ли он на воле? Прошли часы, а ее так и не отвели на повторный допрос. Если вожделенная жертва ускользнула от Народного Авангарда, разве палачи не подвергли бы ее новой пытке? При воспоминании о камере пыток у нее кровь стыла в жилах, но одновременно Элистэ испытывала строптивую гордость. Она одолела полу-Чувствительницу, наверняка самую жуткую Пыточницу во всей «Гробнице». Если ей снова придется иметь дело с этой машиной, она снова ее одолеет, к тому же увереннее и быстрее, чем в первый раз, потому что теперь осознала свою силу. Эта пытка была для нее самой страшной, и она поняла, что бояться уже нечего – им не заставить ее выдать дядюшку.
      Возможно, Бирс Валёр и его подручные тоже это почувствовали. Оттого-то ее, вероятно, и оставили в покое. Никто за ней не пришел, допрос не возобновился. Миновало два дня; одиночество Элистэ нарушали лишь приходы надзирателя – прыщавого одутловатого деревенского парня лет двадцати, от которого она не услышала ни единого слова.
      Однако на третий день ее заточения случилось нечто невероятное.
      Элистэ неподвижно лежала на койке с открытыми глазами. Она вспоминала тупик Слепого Кармана, Дрефа сын-Цино и могла часами предаваться подобным мыслям. Но в тот день слабый стук и шепот вывели ее из забытья. Приподнявшись на локте, она повернулась к двери и заметила за решеткой бледное лицо – отнюдь не тюремщика.
      Посетитель? В «Гробнице»? Элистэ мгновенно очутилась у двери. Сквозь железные прутья она разглядела круглые щеки и подбородок, вздернутый носик и густые каштановые локоны. Лицо девушки, совсем юной, казалось знакомым. В проклятом тюремном полумраке легко было и ошибиться, однако…
      При первых же словах посетительницы догадка превратилась в уверенность.
      – Ну и ну, кузина, вот уж не думала тебя здесь встретить. О Чары, какая гнусная дыра!
      – Аврелия!
      – Ш-ш-ш, не называй меня этим именем. Тут я зовусь собраткой Нинеттой.
      – Собраткой?
      – Правда, вульгарно? Но как не считаться с духом времени! По-другому не проживешь, или я не права?
      – Но… что ты… почему?.. Сколько месяцев прошло с тех… Прости, я ничего не понимаю.
      – Да, видок у тебя совсем обалдевший! Но тут никакой тайны, кузина. Просто я здорово словчила, вот и все. Я обманула наших врагов, обвела их вокруг пальца, как последних идиотов. Впрочем, это было легко, они такие тупые!
      – Так что же ты сделала?
      – Поменяла личину! Понимаешь, когда нас схватили – о Чары, ну и жуткая была ночка! – у твоей горничной хватило дерзости и смекалки выдать себя за тебя…
      «О, моя бедная храбрая Кэрт».
      – Вообще-то, у нее это получилось весьма искусно, тут мне нечем гордиться – ведь я взяла пример с субретки. И когда, значит, канальи привезли нас в «Гробницу» и стали допытываться, кто мы такие, я назвалась собраткой Нинеттой, служанкой графини во Рувиньяк. Поверь мне – я законченная актриса. Не родись я Возвышенной, непременно блистала бы на подмостках. Говор, жесты, манеры – все у меня получилось безупречно. Я сыграла свою роль гениально, и хитрость сработала.
      – Ты отказалась от имени, от родных, от своего сословия и наследия крови?
      – А что было делать? И нечего, кузина, так передо мной задаваться. Ты что, все эти месяцы разгуливала на воле под собственным именем?
      «Справедливо. Но здесь я себя не предала», – подумала Элистэ. Здравый смысл и прямая выгода оправдывали Аврелию. Но забыть высокие нравственные устои Возвышенных? Впрочем, обличать ее теперь не имело смысла. Элистэ всего лишь спросила:
      – И графиня промолчала?
      – Ну… бабуля… что говорить. – Щеки Аврелии залились краской, которую не мог скрыть даже тюремный полумрак. Аврелия поежилась. – Ты же ее прекрасно знаешь. Какая она бывала жестокая и придирчивая. Нет, она меня не выдала. Зато как посмотрела! Словно я кого убила, если не хуже. А потом, когда мы в тюремном приемнике ждали допроса, – ой, чего она мне наговорила! Как ледяной водой окатила – и обвиняла, и ругала почем зря! Несправедливо! Я ей этого никогда не прощу. Люби она меня, как положено родственнице, ей бы радоваться, что я останусь в живых, а не чехвостить меня за обман! Но бабуля всегда в своем репертуаре. После допроса нас развели по разным камерам – она ведь была Возвышенная, а меня эти канальи приняли за простую. Я ее больше не видела – может, и к лучшему.
      «Вот именно».
      – Вероятно, другого выхода у тебя не было, – сказала Элистэ. – И все же, при всей твоей хитрости, чудо, что ты еще жива. Тебя, как горничную графини, вполне могли обвинить в монархизме. Даже не верится, что ты уцелела.
      – Ну… верно, и осудили бы… даже скорее всего, только за меня заступился Феликс.
      – Адвокат Феликс?
      – О Чары, какой там адвокат! Надзиратель. Да ты его наверняка видела
      – он приставлен к этой галерее.
      – Немой белый слизняк в прыщах?
      – Ты несправедлива, кузина. Конечно, он не из первых красавцев, но вовсе не слизняк, и называть его так после всего, что он для меня сделал, просто стыдно.
      – Прости. Но что именно он для тебя сделал? Что в силах сделать какой-то мелкий надзиратель?