Элистэ опешила. Дядюшкины наваждения, как правило, бывали привлекательны, даже обольстительны, им было трудно противиться. На сей раз, однако, обошлось без соблазна. Ее удивление возросло, когда в каждом углу комнаты материализовалось по высокой фигуре – их ослепительная белизна просвечивала сквозь клубы тумана. Поначалу Элистэ приняла их за статуи, мраморные изваяния в древнем духе, богоподобные фигуры немыслимого совершенства. Но она ошиблась. Фигуры действительно напоминали классические статуи – ниспадающие одежды, правильные черты лица, мертвый взгляд пустых глаз, – тем не менее они были живые. Это стало ясно, когда ближайшая фигура медленно воздела вытянутую правую руку. В кулаке у нее появился слепящий зигзаг молнии. Белая фигура на миг застыла – совершенный образ карающего божества – и метнула огненную стрелу.
      Элистэ невольно вскрикнула, отскочила в сторону и укрылась за креслом. Молния, с шипением вспоров воздух, пролетела мимо и ударила в пол в том месте, где она только что стояла. Коврик и половицы вокруг обуглились. Поразительно. Творения Кинца впервые выказали столь смертоносную ярость. Элистэ, впрочем, было не до размышлений, ибо уже вторая фигура подняла руку, нацелив магическую стрелу. И вновь метнулась жгучая молния, поразив кресло, за которым укрывалась Элистэ. В воздухе запахло паленым, кресло вспыхнуло. Девушка отшатнулась, но искры, летящие во все стороны, попали ей на юбку, и ткань загорелась. Она принялась лихорадочно сбивать пламя, катаясь по полу. Ей почти удалось затушить огонь, но тут тлеющая оборка подола вспыхнула и пламя язычками поползло вверх по юбке, обдавая жаром ноги. Огонь жег ее, сжигал заживо…
      – Дядюшка Кинц! – завопила Элистэ от боли и смертельного ужаса. – Дядюшка!
      Он не ответил, она его даже не видела. Наверно, он задохнулся от дыма. Потерял сознание, не способен помочь ни ей, ни себе, повержен своим же собственным наваждением…
      Дядюшка Кинц – и повержен наваждением, тем более им же сотворенным?
      Смешно.
      И знание, о котором она забыла, поддавшись панике, вновь вернулось к ней. Ведь все происходящее нереально. А она-то, дурочка, попалась на этот обман.
      Дальше все было просто. Элистэ глубоко вздохнула, собралась с мыслями, напрягла волю, вспомнила приемы, которые отрабатывала последнее время, и разом убрала огонь с юбки. Встала, огляделась и сама подивилась, каким образом, пусть на минуту, этот кукольный театр смог ввести ее в заблуждение. Туман по-прежнему висел в воздухе, но стал для нее прозрачным. У камина сидел и внимательно наблюдал за ней дядюшка Кинц. Кресло, коврик и половицы не претерпели ни малейшего ущерба. Живые белые статуи продолжали стоять по углам, но теперь она видела их призрачную нематериальность и не спеша рассматривала их, восхищаясь дядюшкиным мастерством. Две фигуры воздели руки и одновременно метнули в нее ослепительные стрелы. Развеять наваждение было проще простого, но из чистого любопытства Элистэ решила не делать этого. Молнии ударили в цель; она была готова, но все равно ощутила слабую тень удара – настолько могущественным было наваждение. Самообладания она не потеряла, но что-то почувствовала и невольно зажмурилась, когда жгучий блеск ударивших молний взорвался призрачным сиянием. Наваждение совершенно безвредное, и тем не менее неприятно. Элистэ сосредоточилась, распознала сквозь туман подлинную реальность и тем самым развеяла чары. Дым, статуи и призрачные следы разрушения исчезли. Комната обрела прежний вид.
      Элистэ облегченно вздохнула и заметила:
      – Чуть было не поддалась.
      – Ну, всего на минутку, и сразу преодолела. Только что, дитя мое, ты развеяла довольно сложное наваждение. Поздравляю! – Кинц улыбнулся, подошел к ней и поцеловал в щеку. Не успел он, однако, коснуться ее губами, как из угла послышалось возбужденное гудение и пощелкивание. Дядя и племянница удивленно обернулись и увидели, что Чувствительница Глориэль загорелась пульсирующими огнями, а ее полированный металлический купол дрожит мелкой дрожью.
      – Что с ней? – спросила Элистэ, в то время как гудение Чувствительницы поднялось до пронзительного механического визга.
      – Она разволновалась. Мне не следовало целовать тебя в ее присутствии.
      – Почему?
      – Это ее расстроило. Бедная моя красавица чувствует себя неуверенно. Ей требуется любовь, понимание и, в первую очередь, заверения.
      – В чем?
      – В любви.
      – Да неужто она ревнует?
      – Попытайся ее понять, дитя мое. Она чрезвычайно ранима, а главное – ей не хватает самоуверенности.
      – Вот уж не сказала бы. Ладно, ладно, дядюшка Кинц, не нужно ничего объяснять.
      – Я прошу тебя не говорить так о ней.
      Кинц, опустившись на колени перед обиженной Чувствительницей, принялся оглаживать ее стеклянные рожки и бормотать какие-то нежности. Глориэль перестала раздраженно мигать и засияла ровным мягким светом. Пронзительный механический визг перешел в тихое мурлыканье и пощелкивание Кинц посмотрел на Элистэ:
      – Она пришла в себя. Сейчас самое время к ней обратиться. Иди-ка сюда, моя дорогая, и положи на нее ладони.
      – Я? Зачем? – опешила Элистэ.
      – Глориэли нужно привыкнуть к твоему прикосновению, дитя мое, иначе ты не сумеешь помочь нам нынче ночью.
      – А, понимаю… Хорошо. Что вы там говорили о носильщиках?
      Элистэ опустилась на колени рядом с дядей и осторожно протянула руку.
      – Видишь ли, мой скромный план освобождения мастерицы Флозины Валёр предполагает участие Глориэли. Глориэль великодушно согласилась помочь, но нам предстоит решить одну проблему. Дитя мое, просто приложи к ней ладони. Она не будет против. Обе ладони – вот так. Умница.
      Элистэ прикоснулась пальцами к металлической поверхности, затем прижала ладони к серебристым бокам Глориэли, ожидая то ли отталкивания мертвой материи, то ли удара. Но она почувствовала под руками всего лишь тепло и идущую откуда-то изнутри дрожь. Мурлыканье Глориэли перешло в другую тональность, а огни из золотых превратились в густо-оранжевые.
      – Как мило с ее стороны! Полный успех. По-моему, дитя мое, ты пришлась ей по душе.
      «Отнюдь, – подумала Элистэ. – Как и она – мне. Но ради вас, дядюшка, она меня перетерпит. Не понимаю, откуда пришло ко мне это знание, но пришло».
      – Дивно, дивно, все восхитительно!
      – М-м-м… – протянула Элистэ. «Вовсе нет».
      – Отлично. Теперь – к делу. Ты мне поможешь, дитя мое?
      – С радостью, дядюшка. Что нужно сделать?
      – Отнести нынче вечером Глориэль в сады Авиллака. Увы, мне одному не под силу ее поднять. У юного Дрефа свои дела, а это задание я мог бы доверить только ему и тебе.
      – В сады Авиллака? Но зачем и что будет делать там Глориэль?
      – Сперва она освоится. А потом… потом поглядим.
      – Дядюшка, вы говорите загадками. Я понимаю, после вы все объясните. Правда, вы расскажете мне, когда мы будем в Садах? А сейчас, раз нам нужно идти, вы, конечно, придадите нам иной облик, верно?
      – Разумеется. Я все продумал, моя дорогая. Ты только представь себе, какие у нас возможности! Кем ты хочешь стать? Брюнеткой? Выше ростом? Или, напротив, коротышкой? Полноватой матроной? Юной гризеткой? Старой торговкой с Набережного рынка? Выбирай.
      – Молодым парнем! Девушкой, обряженной под парня. В театре такое все время показывают.
      – Неужто? Однако любопытно. Но зачем?
      – Затем, чтобы актрисы могли покрасоваться в облегающих панталонах.
      – Ага, понимаю. Понимаю. Ну что ж, хочешь стать пареньком, будь им. Но никаких облегающих… этих… дорогая моя. А я стану матросом, – заявил Кинц. – В расцвете лет, с черными курчавыми бакенбардами и великолепными усами. Сплошные мускулы и потрясающие татуировки. Быть может, шейный платок в горошек. Повадка дерзкая, убийственно самоуверенная. Характер вспыльчивый, явно любит подраться. Кольцо в ухе… нет, в обоих ушах. Вот именно. Мне это нравится.
      – Мне тоже. Дядюшка Кинц, мы превратимся прямо сейчас?
      – Сию же минуту.
      Превращение осуществилось мгновенно и как бы само собой. Элистэ почувствовала, что тело ее начало меняться – как уже было много месяцев назад, когда Кинц придал ей обличье волчицы. Она стала выше, обросла мускулами, раздалась в плечах, руки и ноги у нее удлинились. Волосы стали короткими, щеки обросли юношеским пушком, обещающим превратиться в бородку. Длинное платье и белое фишу преобразились в мешковатые штаны, потрепанную карманьолку и шейный платок. Она посмотрела на свои широкие ладони, глянула в зеркало на новоприобретенный курносый веснушчатый нос – и захихикала. Тогда Элистэ испугалась перемены и растерялась, но теперь все было наоборот. Ведь она научилась преодолевать наваждения и видеть под маской саму себя – настоящую, неизменную, не преображенную чарами. И подлинный облик дядюшки Кинца, стоящего рядом, тоже проступал под ложной личиной бицепсов, бравады и боевитости. Она веселилась от всей души.
      – А ты и вправду кое-чему научилась, моя дорогая, – заметил Кинц; его мягкий голос приобрел призрачную хрипоту. – Кажется, тебе это пошло на пользу.
      – Спасибо, дядюшка, ведь это благодаря вам.
      – Ну что ты, девочка, не стоит благодарности. Учить тебя – сущее наслаждение. Однако, как это ни мило, время торопит. Подготовим мою Глориэль.
      – С помощью наваждения?
      – Пока что в нем нет надобности. Будем действовать, как обычно. – Кинц извлек из бюро уже знакомую парусиновую сумку и ласково обратился к Чувствительнице:
      – Уверен, моя красавица все поймет и любезно позволит на короткое время подвергнуть себя процедуре, которая может показаться ей унизительной. Однако я прошу мою Глориэль потерпеть – все это ради доброго дела и совсем ненадолго.
      Чувствительница ответила мурлыканьем, вероятно, в знак согласия, ибо Кинц кивнул с явным облегчением и упрятал ее в сумку, словно в саван.
      – Прекрасно. Прекрасно. Она у нас великодушна! И как добра!
      Элистэ воздержалась от комментариев.
      – Дорогая моя, выгляни, пожалуйста, в коридор.
      Элистэ выполнила просьбу и доложила:
      – Ни души.
      – Отлично. Выходим. Будь добра… – Кинц указал на сумку. Случись тут кто посторонний, он бы наверняка посмеялся, увидев, что силач-матрос не может без посторонней помощи управиться с таким незначительным грузом.
      Тащить вдвоем сумку с упакованной в нее Глориэлью было не очень удобно. Они благополучно одолели коридор, спустились по лестнице и вышли в тупик Слепого Кармана. На улице болтались студенты, в таверне играла музыка, из ближайших харчевен доносился запах жареного мяса. Элистэ с удовольствием вздохнула полной грудью.
      Весна. Воздух прохладный, но мягкий и ласковый; зима явно миновала, оставив о себе жуткие воспоминания. Как хорошо выйти на улицу, не опасаясь обжигающей стужи! Как хорошо чувствовать себя в безопасности и не испытывать страха – вдруг кто-то тебя опознает. Как чудесно быть парнем!
      До садов Авиллака они доехали в фиакре, а дальше пошли пешком, спотыкаясь на сумеречных безлюдных дорожках, осененных ветвями с только что пробившейся листвой. Белый гравий скрипел под ногами, неподалеку заходились кваканьем лягушки. Глориэль помалкивала в сумке, лишь изредка производя тихое жужжание, приглушаемое парусиной.
      Еще до полуночи они успели добраться до прогалины под названием Средоточие Света – излюбленного места свиданий, которое в последнее время, по причине соседства с Кипарисами, утратило присущее ему в прошлом романтическое очарование. Юные парочки по большей части предпочитали теперь встречаться в других местах. Как и предполагал Кинц во Дерриваль, они не встретили на поляне ни души.
      Осторожно опустив сумку посреди поляны на круг мелкого белого гравия, Кинц высвободил Глориэль, и вместо парусины над ней засияло усыпанное звездами небо. Чувствительница, судя по всему, начала приспосабливаться к своему новому окружению. По ее стеклянным рожкам пробежали прерывистые огоньки, она испустила несколько тревожных посвистов и задумчиво загудела.
      Кинц во Дерриваль склонился над своим творением.
      – Верь мне, красавица моя, – произнес он умоляюще, – не бойся и не сомневайся.
      Элистэ не терпелось уйти.
      – Что теперь, дядюшка? – спросила она.
      – Теперь-то и начнется потеха. Отойди. Нет, дальше, к самому краю прогалины. Скорее, детка.
      Взяв Элистэ за руку, он увлек ее под сень деревьев, окружающих Средоточие Света. Элистэ безмолвно повиновалась, уверенная, что сейчас все объяснится.
      Так оно и произошло. Под деревьями Кинц во Дерриваль остановился, глубоко вздохнул и принялся шевелить губами. И тут началось такое…
      Элистэ не сводила глаз с дядюшки, который, казалось, не замечал ее. Он что-то бормотал себе под нос, и хотя она не слышала, что именно, но почему-то посмотрела на Глориэль – и поймала миг великого преображения. Лишь секунду назад Чувствительница спокойно пребывала посреди прогалины – низкая овальная сфера, испускающая пульсирующее свечение, – и вдруг выросла в нечто чудовищное, огромное, выше самых высоких деревьев. Огни погасли, урчание стихло. Она омертвела. Внезапная метаморфоза заняла всего миг и произошла в полнейшей тишине. Элистэ научилась противиться наваждениям, но даже ее это застало врасплох. Такого она никак не ожидала. Глориэль и под огромным своим подобием оставалась все той же приземистой полусферой во всеоружии своих ощущений. Но неподготовленный взгляд никогда бы не различил малой Чувствительницы под гигантской новоявленной Оцепенелостью.
      – Ну, дядюшка, нет слов!
      – Она тебе нравится, дорогая моя?
      – Занятно. Очень занятно. Но зачем?
      – Наживка, дитя мое. Наживка. Глориэль останется здесь на ночь, и уж не заметить ее – в теперешнем-то виде – вряд ли возможно.
      – Еще бы! Утром тут будет не протолкнуться. Но для чего вы… Ой, поняла! Сюда приведут сестру или отца Уисса Валёра, чтобы пробудить Оцепенелость, правда?
      – Ты у меня, как всегда, умница.
      – А вдруг они что-то заподозрят? Они же знают, что в столице действует чародей из Возвышенных, знают про вас, и внезапное появление огромной невиданной Оцепенелости заставит их насторожиться…
      – Чистая правда, дитя мое. Однако я думаю, что новая Чувствительница с ее неизведанными возможностями будет для них непреодолимым соблазном. Народному Авангарду не под силу транспортировать Глориэль в Арсенал. То есть им так покажется, а стало быть, у них не останется иного выхода, как доставить к Оцепенелости кого-нибудь из пленных чародеев.
      – И, вероятно, под особо усиленной охраной?
      – Разумеется, но с этим я, пожалуй, управлюсь К тому же мне помогут. Тут Глориэли предстоит сыграть свою роль.
      – Вот как? А что она будет делать? – спросила Элистэ, снедаемая любопытством; у нее дух захватывало от того, что дядя приобщил ее к своим чародейным замыслам. – И когда?
      – Вскоре. Завтра вечером я вернусь сюда, и все начнется.
      – Дивно! Я приду с вами.
      – Ох, дорогая моя, я бы тебе не советовал.
      – Как? Отстранить меня после того, как я вам помогла? Нет, это просто несправедливо!
      – Дитя мое, я же забочусь о тебе.
      – Ну, пока я с вами, мне ничего не грозит, – заявила Элистэ и вдруг поняла, что ни за что не позволит дядюшке лишить ее такого захватывающего приключения. – А кроме того, вдруг понадобится унести Глориэль? Вам одному не справиться, да и Дреф, скорее всего, будет занят своими делами. А я сумею вам помочь. Сумею помочь Глориэли.
      «В яблочко».
      Дядюшка Кинц поежился.
      – Дорогая моя, лучше поговорить об этом в другом месте, но не здесь и не сейчас. Давай-ка вернемся домой.
      Элистэ не стала спорить, и они направились к дорожке.
      Вдруг позади раздалось гневное шипение, заставившее их обернуться. Глориэль под своим огромным подобием вся тряслась и вибрировала, ее огоньки разгорелись яростным алым свечением, маленькие лопасти вращались во всю свою мощь.
      – Что с ней? – спросила Элистэ. – Почему… ох!
      Белый камешек просвистел в воздухе подобно пуле и угодил ей в ногу. Многочисленные юбки смягчили удар, но она все равно пошатнулась. В нес полетел второй камешек – и тоже попал в цель. Элистэ вскрикнула от боли, бросилась за дерево и осторожно выглянула из-за ствола.
      Глориэль стояла на декоративной площадке, посыпанной белым гравием. Каким-то непонятным образом – происходящего под ее металлическим корпусом не было видно – Чувствительница подбирала с земли камешки, втягивала в себя и выстреливала ими через воздушные клапаны с поразительной силой и точностью. Элистэ мигом убрала голову. Гравийный залп обрушился на дерево, за которым она спряталась.
      – Глориэль! Красавица моя, попробуй успокоиться, я очень тебя прошу. Глориэль! – Кинц бросился к Чувствительнице, пырнув в сотворенное им огромное наваждение, как корабль входит в полосу тумана, и опустился перед ней на колени. – Ну же, красавица ты моя, зачем так расстраиваться? Никто тебя не бросает, завтра я вернусь, обещаю тебе. Мы же обо всем договорились, разве ты не помнишь? Поверь, никто не уводит меня от моей Глориэли. Все в порядке, все хорошо, успокойся.
      Нежные уговоры постепенно возымели действие. Обстрел гравием прекратился. Алые вспышки уступили место тревожным оранжевым огонькам, а пронзительный свист перешел в капризное гудение. Кинц поднялся и начал осторожно пятиться. Глориэль взвыла, однако воздержалась от военных действий.
      – Ну вот, по-моему, удалось ее переубедить, – удовлетворенно заметил Кинц. – Правда, она повеселела? Думаю, теперь она разрешит нам уйти.
      – Разрешит? – Элистэ трясло от страха и бешенства. – Разрешит! С каких это пор жалкая ничтожная кучка железных деталей стала распоряжаться нашими приходами и уходами?
      – Тише, моя дорогая, она может услышать!
      – Ну и пусть!
      – Дитя мое, будь терпеливой, пойми – мы имеем дело с чрезвычайно сложным устройством, хрупким и очень ранимым…
      – Она чудовищно избалована! Добрый удар кувалдой пошел бы ей только на пользу.
      – Нет, нет, насилие никогда не помогает. Если б ты могла проникнуть в ее многочисленные тревоги, в ее нужды и страхи…
      – А как быть с моими страхами? Эта тварь пыталась меня убить!
      – Что ты, ничего подобного! Она всего лишь расстроилась, подумав, что ее бросили…
      – Она прекрасно знала, что делает! А я в результате не могу и шагу ступить.
      – Умоляю, дитя мое, постарайся! Нам бы только выбраться на дорогу. Сумеешь? Обопрись на меня.
      Дядя Кинц пришел в такое волнение, его узкое лицо под обличьем усатого матроса покрылось такой смертельной бледностью, что Элистэ пожалела о своей вспышке и умерила тон.
      – Со мной все в порядке. Я преувеличила. Прошу прощения. Идемте, дядюшка, – сказала она.
      Кинца не пришлось просить дважды. Взявшись за руки, они покинули Средоточие Света и быстрым шагом прошли по извилистым темным дорожкам. Выйдя из садов Авиллака, они разжали руки. На улице видавшему виды моряку с его юным спутником удалось сесть в ободраннейший из фиакров.
      Кинц распрощался с Элистэ у дверей пансиона и отправился по своим ночным делам. Она не знала, чем он будет заниматься, он же не приглашал ее с собой. Элистэ проводила взглядом крепкую высокую фигуру, пока та не растворилась во мраке, потом обошла пансион и на заднем дворе, спрятавшись в тени от случайного взгляда, развеяла наваждение, скрывающее ее подлинный облик. Вернув себе прежний вид, она вошла в пансион и поднялась в квартирку Дрефа. На лестнице и в коридоре, к счастью, не было ни души. Дреф, конечно, отсутствовал; последнее время он редко появлялся дома. Не приходилось сомневаться в том, что он и его дружки-нирьенисты где-то обсуждают очередной безумный и безнадежный план вызволения наставника и товарищей. Ох, не сносить ему головы! Впрочем, нет, он слишком умен. Но безрассуден – всегда безрассуден. Арест грозил ему каждый день, и никакие ее слова или действия не могли его удержать – или помочь ему. Он не хотел от нее помощи и в помощи не нуждался – как не нуждался и в ней самой. Элистэ ненавидела этого выскочку серфа почти так же сильно, как собственное бессилие и бесполезность. Хорошо хоть она понадобилась дядюшке Кинцу, пусть в качестве носильщика. Завтра вечером он возьмет ее с собой, не отвертится. Ей надоело вечно сидеть без дела, хватит!
      Немного приободрившись, Элистэ разделась до нижней юбки. Резкая боль в ноге напомнила ей об обстреле. Там, куда угодили пущенные Глориэлью камешки, кожа уже потемнела. К утру появятся черные синяки. Не будь не ней столько юбок, она могла бы остаться хромой на всю жизнь!..
      Глориэль. Что за бешеная, ревнивая, зловредная и балованная Чувствительница! К тому же опасная Но дядюшка Кинц не хочет этого замечать
      – носится с ней, как балбес с шарманкой, и ничто на свете не способно открыть ему глаза. Что ж, в конце концов он ее сотворил. А она, безусловно, может приносить пользу – один раз она это уже доказала и скоро, может быть, даже завтра, докажет снова.
      Завтра.
      Элистэ задула свечу и легла в постель. Она таки пойдет завтра с дядюшкой. Элистэ закрыла глаза, и ни боль в ноге, ни тяжесть на сердце не помешали ей мгновенно провалиться в сон.
 
      Когда она проснулась, в квартирке было пусто и тихо. Дверь в комнату Дрефа стояла открытой, постель аккуратно застелена; он явно не ночевал дома. Поднявшись, Элистэ обнаружила, что ушибленная нога распухла да еще и разболелась, так что согнуть ее в колене было почти невозможно Опустившись на край постели, она осторожно помассировала ногу. Нужно наложить компрессы – лед, масло, грязь, все что угодно, лишь бы расслабить мышцы: хромать ей никак нельзя Если дядя Кинц решит, что ей трудно передвигаться, он ни за что не возьмет ее с собой.
      Легкие упражнения вроде бы принесли облегчение. Благодаря разным процедурам к десяти утра Элистэ уже могла пройтись ровным упругим шагом. Теперь оставалось всего лишь сохранить себя в форме.
      Как она и предполагала, день тянулся страшно медленно. Дреф не появлялся. Элистэ коротала время за чтением, вышиванием и бесконечными чаепитиями. Обычный день в ряду остальных: одиночество, скука – и все же благодать по сравнению с зимними ужасами Восьмого округа. Время от времени она вставала размяться – прохаживалась, приседала, подпрыгивала. Нога вела себя неплохо, и все должно быть нормально.
      Наконец наступил вечер. Когда солнце зашло и последние закатные блики догорали в небе теплыми оттенками красного, Элистэ постучалась к Кинцу. При других обстоятельствах она бы не стала беспокоить его так рано: старый кавалер вел сугубо ночной образ жизни и в этот час мог еще отдыхать. Но сегодня Элистэ не выдержала.
      Кинц сразу открыл; ее приход явно доставил ему удовольствие. Выглядел он, возможно, чуть озадаченным и рассеянным, впрочем, не более, чем обычно, и уж совсем не похоже было, что он сейчас только проснулся. Большие бесцветные глаза за стеклами очков смотрели внимательно и ясно, свободная серая одежда была в образцовом порядке – как всегда. Элистэ впервые в жизни задалась вопросом: а спит ли он вообще? Не входит ли сон в число тех житейских мелочей, без которых он решил обойтись?
      Она приготовилась упрашивать и спорить, но, к ее облегчению, не понадобилось ни того, ни другого. Дядюшка Кинц охотно согласился взять ее с собой в сады Авиллака при условии, что она примет личину по его выбору.
      – Как, матросу дана отставка? И юнге тоже? – удивилась она.
      – Фигуры, Дитя мое, если хочешь, можем сохранить, – ответил Кинц. – Я и сам не против – успел привязаться к черным усам. Фигуры годятся, но сегодня мы облачим их в другое платье, только и всего.
      – В какое?
      – В форму народогвардейцев.
      – Ну, дядюшка, вы настоящий старый лис.
 
      На сей раз Кинц навел чары после того, как они вышли на улицу – расхаживающие по пансиону народогвардейцы легко могли вызвать панику. Под прикрытием благодатных весенних сумерек Элистэ вновь превратилась в юношу; правда, теперь она была одета в мешковатую, гнусно простонародную коричнево-красную форму личной гвардии Уисса Валёра. Роскошные усы дядюшки Кинца вполне соответствовали столь же мешковатому мундиру лейтенанта Народного Авангарда.
      Элистэ никак не могла опомниться: она, Возвышенная, – и обряжена в форму заклятых врагов своего сословия! Дико, невероятно, однако в высшей степени полезно. Она быстро поняла преимущества, даруемые принадлежностью к Народному Авангарду. Пешеходы торопились уступить им дорогу; уличные торговцы, нищие и бродячие музыканты подобострастно кланялись; купцы и кучера почтительно приветствовали их. Но все это раболепие было так же фальшиво, как наваждения Кинца во Дерриваля. Люди выказывали им уважение, но про себя думали совсем другое.
      До садов Авиллака они доехали в фиакре, и тут-то мудрость дядюшки Кинца предстала во всей своей убедительности. Кольцо вокруг парка обычно бывало оживленным, да и сейчас здесь толклось немало любопытных. Однако никто не пытался проникнуть в Сады: вооруженные народогвардейцы несли караул по всему периметру. В эту ночь гражданским лицам доступ в сады Авиллака был закрыт.
      Власти заглотнули наживку – это ясно.
      Простые граждане не могли проникнуть сквозь цепочку охраны, но никто не удивился прибытию подкрепления – офицера Народного Авангарда и его денщика. Кинц во Дерриваль ответил на приветствие и невозмутимо проследовал за оцепление вместе с племянницей, почтительно державшейся сзади. Элистэ невольно поразилась тому, как воспринимают народогвардейцы их новый облик. Теперь, научившись проникать взглядом сквозь обман наваждения, она только дивилась, что остальные ничего не замечают. Ни у кого не возникло и тени подозрения; все оказалось до смешного просто.
      Миновав охрану, они молча пошли по безлюдной узкой дорожке Голоса и мелькание фонарей за деревьями подсказали им, что Средоточие Света близко. Через минуту они вышли на поляну, и у Элистэ перехватило дыхание. Посередине возвышалась Оцепенелость-наваждение – огромная, подавляющая, жуткая в своей неподвижности, а у ее основания, подобно крохотному семечку в плоти перезрелого плода, затаилась Глориэль – незаметная, молчаливая, но отнюдь не погруженная в спячку. Оцепенелость охранял взвод народогвардейцев. Охрана смотрела в оба, но вела себя спокойно, поскольку явно не ожидала подвоха. Новоявленная Оцепенелость не представляла непосредственной угрозы. Сады очистили от посторонних, а неуловимый чародей из бывших Возвышенных, за которым в настоящее время охотился Комитет Народного Благоденствия, понятное дело, и не подумает соваться со своими пустыми наваждениями к столь могучей Чувствительнице. Так что тревожиться не было оснований, и солдаты с любопытством и интересом, граничащим с предвкушением, ожидали развития событий.
      Кинц уверенно пошел вперед. Элистэ испуганно посмотрела на него и хотела было схватить за руку, но вовремя опомнилась. Во рту у нее пересохло, ноги отказывались повиноваться. Добровольно лезть в толпу народогвардейцев показалось ей чистым безумием. Кто-нибудь непременно увидит. Кто-нибудь поймет.
      «Сама ведь напросилась».
      Она последовала за дядей и, очутившись в гуще солдат, обдавших ее запахом чесночной похлебки, которую им давали на ужин, убедилась, что все не так уж страшно. Никто из народогвардейцев и бровью не повел, никто не проник в наваждение, сотворенное Кинцем во Дерривалем, да никто и не обратил на них внимания. Все взгляды были прикованы к дальнему краю поляны, где, вероятно, что-то происходило. Элистэ немного успокоилась и тоже посмотрела в ту сторону.
      На фоне темной стены деревьев возникло какое-то движение, замелькали фонари, послышались голоса… и вот появился новый отряд народогвардейцев. В гуще высоких бравых солдат Элистэ различила низенькую полноватую фигурку с поникшей головой. Отвисшая грудь, согбенные плечи, одутловатое лицо, вопрошающий взгляд кротких глаз – это могла быть только Флозина Валёр.
      «Глаза у нее, как у дядюшки Кинца, но сколько в них грусти!»
      Рядом с Флозиной выступал человек, являвший собой полную ее противоположность, – стройный, высокий, юный, божественно прекрасный, с блестящими локонами, которые отливали золотом даже при скудном свете фонарей; безупречная осанка, тонкие черты лица, беломраморная кожа.
      «До чего красив», – подумала Элистэ, но, приглядевшись, изменила свое мнение. Его неподвижное лицо походило на маску, а взгляд голубых глаз напоминал застывший немигающий взгляд статуи. То было лицо восковой куклы или живого трупа, отвратительное в своем совершенстве. «Кто бы он ни был, самомнения ему не занимать».
      Выйдя на Средоточие Света, пришедшие все как один уставились на Оцепенелость. Даже Флозина, и та на миг поддалась всеобщему порыву. Но затем, пока ее тюремщики продолжали разглядывать призрачную корону мнимой Оцепенелости, она украдкой опустила глаза и узрела настоящую Глориэль, притаившуюся в сердцевине наваждения. Если Флозина и удивилась, то никак этого не проявила, только вздрогнула. Она обвела взглядом Средоточие Света и, скользнув глазами по многочисленным фигурам в коричнево-красной форме, безошибочно остановилась на Кинце во Дерривале. Искушенные в чародействе внимательно посмотрели друг на друга, не меняя, однако, выражения лица. Потом Флозина глянула на Элистэ, моргнула и отвела взгляд.
      «Она видит нас такими, какие мы есть. Интересно, чем все кончится?» То, что произошло дальше, застало Элистэ врасплох.
      Дядя Кинц едва заметно кивнул ей и, даже не убедившись, что она поняла, направился прямиком к Глориэли. Элистэ, на мгновение замешкавшись, пошла следом. На них не обратили внимания – все взгляды были прикованы к чародейке Валёр и Оцепенелости, которую ее привели смотреть. Юный красавчик – он не отходил от Флозины – что-то говорил ей. Слов не было слышно, но, судя по надменно задранному подбородку и горделивой осанке, он, скорее всего, отдавал какие-то распоряжения. Флозина выслушала и кивнула. Ее одутловатое лицо оставалось невыразительным, как бланманже.
      Глориэль заметила Кинца, когда тот был от нее в двух шагах, сразу узнала – наваждение не могло ее обмануть, – и на ее стеклянных рожках заиграли радостные золотые огоньки; их увидели лишь три человека, способных проникать взглядом сквозь обманную завесу. Элистэ не сводила глаз с дяди, пытаясь угадать, что он затеял. Она заметила, как он наклонился к Чувствительнице и что-то шепнул ей, потом поднял голову Элистэ не столько услышала, сколько прочитала по его губам: