На Братрах, однако, царила обязательная шумиха, тогда как здесь застольная беседа велась вполголоса и довольно вяло. Трапеза проходила за длинным столом красного дерева – тем самым, за которым покойный маркиз закатывал грандиозные пиры. Но полированный лак со столешницы давно облез, стулья с парчовой обивкой исчезли; их место заняли длинные скамьи из необтесанных досок, на которых свободно могли разместиться несколько десятков патриотических задниц. В конце комнаты, на грубом возвышении, наскоро сколоченном из таких же некрашеных досок, находился стол поменьше, накрытый грязной скатеркой. За этим столом восседали десять человек, прекрасно знакомых Дрефу: самые остервенелые, отчаянные и горластые в Дерривале. Девять мужчин и всего одна женщина – его сестра Стелли, с красным рубином на корсаже. Она первой увидела Дрефа, когда тот вошел, и наградила брата долгим недобрым взглядом.
      Появление Дрефа возымело эффект разорвавшейся бомбы. Бывшие его сотоварищи, словно проснувшись, столпились вокруг своего героя – жали руку, хлопали по спине, орали и спрашивали, спрашивали, спрашивали… Он отделывался краткими отговорками и в свою очередь задавал вопросы, запоминая ответы по мере того, как галдящие собратья увлекали его к столику на помосте, за которым, как он впоследствии выяснил, занимали места члены местного Народного Совета Экспроприационистов. Советники, видимо, вызывали у всех остальных такое же безграничное, чуть ли не подобострастное уважение, как в свое время – Возвышенные.
      Решив, что ему будет приятно сесть рядом с сестрой, советники уступили ему соседнее место. Дреф оправдал их ожидания, запечатлев на сестринской щечке сухой поцелуй, встреченный ликованием всех присутствующих. С таким же успехом он Мог бы приложиться губами к статуе. Стелли и бровью не повела. Только когда он уселся, она изволила повернуться и смерила его долгим пристальным взглядом, начиная от башмаков с пряжками до жилета с кантом и пальто без единой заплаты.
      – Великолепно, – наконец сухо заметила Стелли. Сама она по-прежнему носила обычное платье фабекских женщин-серфов. Вероятно, так было нужно. – Насовсем пожаловал или как?
      Отнюдь, заявил он. Теперь он служит агентом у одного шерринского буржуа, и завтра у него деловая встреча в Луиссе…
      – Заделался деловым человеком? Великолепно, – повторила Стелли.
      Кстати, он заглянул всего на пару часов, ему нужно поспеть к дилижансу на север.
      – Приморский дилижанс проехал час тому с небольшим, – тут же сказала Стелли, припечатав его взглядом недоверчивых черных глаз, словно двумя чугунными гирями.
      Да, но скоро будет почтовый дилижанс, напомнил Дреф.
      – И верно, – ухмыльнулась она. – Смотри, как хорошо рассчитал!
      Что правда, то правда, признал он. «Нет, она безусловно не забыла о Зене сын-Сюбо. Не забыла и не простила».
      Известие о ближайших планах Дрефа мигом облетело весь стол. Почтовый дилижанс! Оплатить место в скором почтовом дилижансе по карману лишь важным Лицам. Послышались восхищенные перешептывания. Дреф сын-Цино прекрасно устроился, тут и говорить не о чем. Значит, серф и вправду способен добиться многого в этом мире? Здесь, в Дерривале, жизнь по-прежнему не балует, но, может, в других местах?.. Однако поди убедись – кто позволит! Они ликовали, когда организовывали экспроприационистскую коммуну, принимали ее устав и голосовали за Совет, который сам себя выбрал, но веселье было недолговечно. Скоро выяснилось, что новооперившейся утопии потребуются усилия и самоотверженность всех ее членов, чтобы она не сгинула во младенчестве. Возникла острая нехватка рабочей силы. Не прошло и полугода после смерти сеньора, как Совет был вынужден установить новый «рабочий налог». Отныне каждый член Народной коммуны экспроприационистов Дерриваля, желающий сменить местожительство, обязан был в порядке возмещения ущерба за то, что лишает коммуну рабочих рук, внести в общий котел соответствующую сумму наличными. Это, считал Совет, не только законно, но и справедливо: коммуна объединяет всех, и если кто-то своим уходом подрывает коллективный трудовой фонд, то обязан возместить собратьям эту потерю. Однако, при всех разговорах о справедливости, оставалось признать очевидное: дерривальские крестьяне, проснувшись в одно прекрасное утро, обнаружили, что прикованы к земле так же накрепко, как в дни монархии с ее рабской системой.
      Тут с кухни принесли еду, и беседа временно прервалась. Верхний стол обслужили в первую очередь. Подали жидкое овощное рагу – безвкусное и в малом количестве, несколько ломтиков хлеба грубого помола, чуть подкрашенную винным уксусом воду и жилистую курицу – одну на одиннадцать человек. Подавальщица – их было две – плеснула водой на скатерть. Стелли недовольно хмыкнула, и девушка отпрянула, словно ее ударили. На нижний стол подали то же самое, кроме курицы. Чем эта еда отличалась от той, что они ели, будучи серфами? Ничем, только посуда была другая. Теперь ту же нищенскую жратву им подавали на фамильных тарелках во Дерривалей – с золотым ободком по просвечивающему фарфору, а розоватое пойло наливали в бокалы тончайшего хрусталя. К этому и сводился их экспроприационизм.
      По просьбе советников Дреф потешил собратьев занятными историями из шерринской жизни. За нижним столом те, раскрыв рты, внимали его рассказам о столице и бесчисленных ее чудесах: о революционных преобразованиях в Шеррине; о легендарных патриотах, каковых ему довелось видеть мельком, включая самого Уисса Валёра и его кузена Бирса. Пока Дреф разглагольствовал, сестра не сводила с него немигающего свинцового взгляда. Она никогда не скрывала своих чувств. Вот и сейчас на ее лице отчетливо проступали мрачность, враждебность и недоверие. Однако за последние, столь богатые событиями месяцы она изменилась, возможно, впервые почувствовала собственную значимость – ведь она стала советницей. Раньше она не раздумывая шла напролом, теперь научилась ждать, взвешивать, прикидывать. И за этим внушающим страх спокойствием ощущалось какое-то потаенное удовлетворение человека, знающего то, чего не знают другие.
      Дреф оправдал ожидания слушателей и при этом соврал самую малость. Покончив со своей частью, он получил право самому расспрашивать о местных новостях. Советники с готовностью начали распространяться о победах экспроприационизма – все, за исключением его сестры, которая хранила зловещее молчание и внимательно слушала. Лишь изредка она вставляла коротенькое замечание или наблюдение, и тогда остальные внимали ей с уважением, переходящим в почтительность. Похоже, они ее побаивались, что удивило Дрефа: Стелли, хоть и сильная личность, была всего лишь молодой женщиной из бывших серфов. Правда, десять месяцев назад она шла во главе толпы, штурмовавшей дом во Дерривалей, но отношение к ней со стороны коммунаров все равно было трудно понять.
      Земляки, перебивая друг друга, осыпали Дрефа новостями, но их сообщения, в сущности, мало чем отличались от рассказанного Бабкой Дро. Маркиза-преступника по заслугам лишили жизни, а его собственность отошла победившему народу. О мастере Кинце никто ничего толком не знал, что было уже интересней. Старый господин и по сю пору мог обретаться в своем тайном укрытии, если таковое существовало на самом деле, ибо две-три вооруженные вылазки в горы не дали никаких результатов, а регулярно патрулирующие округу отряды патриотов ничего не обнаружили. Кинц во Дерриваль, вероятней всего, бежал или давно умер, но об этом оставалось только гадать.
      – Ну что, выяснил все, что хотел? – спросила Стелли с издевкой.
      Лицо Дрефа не выразило ни удивления, ни каких иных чувств. Если она надеялась застать его врасплох, то ее ждало разочарование. «Разве можно выяснить о событиях в Дерривале все, что хочется?» – вежливо ответствовал Дреф, и Стелли нахмурила черные брови. Возможно, когда-нибудь она научится управлять своим лицом – и тогда-то станет по-настоящему опасной.
      Пока же еще не научилась. Ее черты исказились от бешенства, она порывисто вскочила, едва не опрокинув стол. Разговоры разом смолкли. Напуганные коммунары тревожно уставились на нее, разинув рты, но она не обращала на них внимания. Глаза ее метали молнии, кулаки сжимались, она стояла, пожирая брата яростным взглядом. Тот, однако, и ухом не повел.
      – Думаешь, ты такой умный? Думаешь, умнее всех прочих? Но погоди, может, и мне известно кое-что, о чем ты не знаешь!
      Не дожидаясь ответа, она повернулась и вышла из столовой, дробно простучав по доскам настила деревянными башмаками.
      Дреф проводил ее взглядом. Лицо его по-прежнему оставалось спокойным, только меж бровей обозначилась вертикальная складка.
      Смущенное неловкое молчание воцарилось за столами, но Дреф спас положение – поведал несколько историй, долженствующих наглядно продемонстрировать превосходство доброго надежного фабекского здравого смысла над бестолковой шерринской ученостью. Он умел польстить самолюбию земляков, не перегибая палки. Анекдот про умного фермера, продающего яблоки, и простоватого, но самодовольного покупателя-горожанина заставил благодарных слушателей покатиться со смеху. Дреф посмеялся вместе со всеми, однако вертикальная складочка меж бровей не разгладилась. Он часто поглядывал в окно, за которым тени становились длиннее, а небо покрывалось багрянцем. Наконец он извлек карманные часы – обычную «луковицу» в простом металлическом корпусе, которая тем не менее вызвала восхищенный ропот обитателей Дерриваля, ибо никто из них в жизни не владел подобным сокровищем. Пора идти, заявил Дреф. Нельзя терять ни минуты, если он намерен поспеть к почтовому дилижансу на тракт Равенства. Нет, никаких провожаний, он не хочет доставлять друзьям лишние хлопоты. Последовали теплые слова и прощальные объятья. Вертикальная складочка обозначилась еще резче. Дреф сын-Цино откланялся и покинул Народную коммуну экспроприационистов Дерриваля со всей быстротой, на какую были способны его длинные ноги.
 
      Из столовой Стелли дочь-Цино прямиком направилась в свою комнату – бывший кабинет маркиза во Дерриваля. Войдя, она закрыла дверь, но запирать не стала, ибо никому не могло взбрести в голову нарушить ее покой. Люди безотчетно обходили стороной рабочий кабинет своего бывшего сеньора – комната сама по себе внушала страх, к тому же там хранилась жуткая коллекция препаратов, плававших в химических растворах за стеклом бутылей и банок. Даже в ту буйную ночь, когда барский дом взяли штурмом, лишь немногие нападавшие осмелились, переступить порог кабинета. Стелли, понятно, была среди этих немногих, поскольку содержимое кабинета давно вызывало у нее интерес особого рода. Она знала, что ей нужно, и легко нашла искомое, не сомневаясь, что это именно то: выстроенные в ряд на полке большие стеклянные банки с законсервированными внутренними органами явно недавнего происхождения, погруженными в прозрачную жидкость. Одна из этикеток гласила: «Человек, муж. пола; подвид – серф; от роду – двадцать лет; недоразвит, причины не установлены». Вот и все, что осталось от Зена сын-Сюбо. Если эта находка кого-нибудь и удовлетворила, так только Стелли, благо остальные о ней не узнали. Осматривая кабинет, Стелли, однако, обнаружила нечто такое, о чем никто до тех пор и не подозревал. Почерневшая от старости угловая комнатка, примыкающая к кабинету, хранила в своих стенах настоящее сокровище – тусклое древнее зеркало из серебристого полированного металла в изысканной резной раме слоновой кости работы неизвестного мастера той далекой эпохи, когда Возвышенные впервые проявили свой чародейный дар. Зеркало словно излучало чары; Стелли и сама не сумела бы ответить, как разгадала его тайну. Она знала только одно: что-то побудило ее заговорить вслух, обратиться к зеркалу с вопросом. И чудесное зеркало, почему-то настроенное на восприятие простых смертных, откликнулось. Исполнило ее просьбу, и даже более того. Она и думать не смела, что получит такое преимущество перед своими собратьями-серфами. Откуда ей было знать, что в их глазах она может заменить собою Возвышенных? Но зеркало наделило ее невероятным могуществом, и с его помощью она, будучи женщиной и всего двадцати четырех лет от роду, не только вошла в Совет Экспроприационистов, но заставила всех остальных уважать себя. Они ловили каждое ее слово, хотя не имели привычки слушать других. Они почитали ее и во всем ей подчинялись. Просто-напросто боялись ее. А ей это нравилось. Власть опьяняла ее.
      Стелли прошла в угловую комнатку, опустилась на колени, извлекла зеркало и поставила перед собой.
      – Покажи мне брата, – приказала она и, как всегда, опасаясь, что ее неверно поймут, уточнила: – Покажи, чем в эту самую минуту занят Дреф сын-Цино.
      Иной раз приказ не срабатывал, и зеркало, непонятно почему, не показывало то, о чем она просила. А иной раз, напротив, показывало – что тоже было непонятно. Показало и теперь. Тусклая поверхность пошла волнами и прояснилась. Туман рассеялся, и Стелли узрела высокого худого мужчину, который спешил по грязному полю. Она узнала местность – старый дуб вдалеке и еще две-три знакомые приметы. Мужчина явно направлялся не к тракту. Стелли удовлетворенно кивнула.
      Он спустился к роще в низине, где проходила южная граница угодий во Дерривалей. Там его встретила светловолосая женщина.
      – Покажи ближе, – приказала Стелли, и зеркало почему-то снова повиновалось. Она ясно разглядела эту женщину – огромные глаза, белокурые локоны, лицо сужается к подбородку. Дочь покойного маркиза! Стелли снова удовлетворенно кивнула. Открытие это, как ни странно, ее не удивило. Дреф всегда чересчур много воображал о себе, пусть ни перед кем в этом не признавался, даже перед самим собой. Он всегда стремился возвыситься – за чужой счет. Ему наплевать на народ. Он даже не убежденный республиканец и уж тем более не экспроприационист. На самом деле он элитист, враг народа, и его надлежит разоблачить.
      Она продолжала смотреть. Дреф и маркизова дочка – уголовная преступница пс определению, потому как уродилась Возвышенной, – вышли из рощи и полями направились к поросшим лесом холмам. День убывал, приближались сумерки. Однако магическое устройство зеркала в оправе слоновой кости нарушало законы природы, и Стелли ясно видела, как ее братец и бывшая молодая госпожа дошли до крутой узкой тропинки, которая заросла травой и кустарником, и стали подниматься по ней, причем дорогу показывала она. Они добрались до высохшего каменистого русла, где когда-то стекал поток, и дальше по этому руслу до маленькой ровной площадки, по другую сторону которой вздымалась отвесная гранитная скала выше ста футов. Тут бы им и остановиться. Но нет. На глазах у Стелли спутница ее брата уверенно подошла к старому замшелому пню, где между корней лежал плоский камень. Под камнем оказалась выемка, а в ней – рычаг, который дочь маркиза несколько раз повернула в разные стороны. Несомненно, условный знак, – зеркало позволило разглядеть все до мельчайших подробностей. После этого Дреф и его подружка опустились на землю. Через несколько минут скала шевельнулась и начала испускать слабое свечение – днем бы его никто не заметил. Стелли впилась взглядом в зеркало. Скала задрожала и начала оплывать, как лава. Свечение усилилось, что-то вспыхнуло, и из скалы выступил эдакий стареющий мотылек во всем сером: мастер Кинц во Дерриваль собственной персоной, почти не изменившийся с того времени, как его видели в последний раз. Племянница обнялась с дядюшкой. Они что-то сказали друг другу – зеркало не воспроизводило звуков, – и Дреф и старик Возвышенный обменялись рукопожатием. Затем они еще о чем-то поговорили, и мастер Кинц попел гостей прямо в скалу; все трое, казалось, ступили в гранит да в нем и исчезли. Тут зеркало погасло, словно потеряв из виду Дрефа и его спутницу.
      Стелли глядела еще две или три минуты.
      – Спасибо, братец, – произнесла она наконец мертвым голосом. – Спасибо. – И дернула сонетку, призывая посыльного.

26