На первый взгляд это кажется абсурдом. Но Чувствительница Буметта не раз доказывала свою способность распознавать переодетых Возвышенных-беженцев в толпе простонародья, а это дает основания предполагать, что она может улавливать мысли или мысленные образы. Так это или нет, но ясно одно – Чувствительницы Буметты надо опасаться больше, чем самых проницательных сыщиков-стражей.

– � кого же она распознала? – Элистэ не хотела этого знать, но не могла вынести незнания.

– На прошлой неделе у ворот были схвачены Стацци во Крев и его сестра. Несколько дней назад разоблачили одного из кузенов Пленьера в'Оренна. Трое членов семьи во Шомель, включая вашу подругу Гизин, сейчас находятся в «Гробнице». � еще… – Он продолжал, словно читая невидимый список, и каждое имя больно ранило Элистэ.

– Но ведь это люди из самых знатных семей Вонара! Во Кревы время от времени женятся на девушках королевской крови, а один из во Шомелей был главнокомандующим вонарских войск во время Юрлиано-зенкийских войн. Эти негодяи не посмеют причинить им вред! Арестовать их – да, но они никогда не дерзнут… не дерзнут… – Ее голос пресекся.

– Стацци во Крев будет казнен завтра утром, – без всякого выражения поведал Мерей. – Люди, которых я назвал, вскоре последуют за ним, а потом придет очередь других, столь же высокого ранга. Видное положение человека теперь не обеспечивает ему никакой защиты, даже, скорее, наоборот. В последнее время парад приносимых в жертву узников включает определенное число Возвышенных, часто самых высокопоставленных. Шерринский сброд не только не осуждает эти жестокости, но откровенно наслаждается зрелищем. Каждый день от восхода до заката улица перед воротами «Гробницы» заполнена людьми и по ней теперь невозможно проехать. Там такой шум и толчея, что довольно многочисленная группа обитателей прилегающих кварталов требует перенести Кокотту в другое место, и этот вопрос периодически обсуждают в Конгрессе. – Мерей говорил спокойным, почти деловым тоном, что несколько смягчало ужас, который вызывали его слова, и смотрел прямо в испуганные глаза Элистэ.

Не выдержав этого взгляда, она отвернулась, от всей души сожалея, что затеяла этот разговор.

– Но неужели вы ни о чем таком не слышали и не представляли себе, что происходит вокруг? – Безупречная вежливость не смогла скрыть раздражения Мерея. – Вы никогда не читаете народные журналы?

– Мадам не одобряет этого, – Элистэ беспокойно поежилась. – Она считает их вульгарными.

– О, она просто оберегает вас, но думаю, что, поддерживая ваше незнание, она сослужит вам дурную службу. Вы не ребенок, и пора открыть вам глаза. Вот, возьмите, Возвышенная дева… – Мерей полез в карман и достал кипу сложенных газетных листков с дешевой печатью на грубой желтоватой бумаге.

Элистэ неохотно взяла их. Ей бросились в глаза три названия: «Собрат», официальный орган Народной Партии экспроприационистов; «Чернильный мешок каракатицы», дерзкий подпольный наследник недавно удушенного «Овода Крысиного квартала» и последнее эссе Шорви Нирьена «Новые тираны». Элистэ на мгновение захотелось вернуть их Мерею назад, но любопытство одержало верх, и она быстро спрятала газеты в маленькую шкатулку со швейными принадлежностями, стоявшую позади кресла.

– Прочтите это, Возвышенная дева, – настойчиво сказал Мерей, – и все узнаете. Может быть, тогда вы сможете оценить степень надвигающейся на нас опасности. � тогда, возможно, вам, в отличие от меня, удается убедить вашу бабушку. Заставьте ее понять. Объясните ей, что дорога к безопасности открыта, но так будет не вечно. Скажите ей, что это затянувшееся промедление – чистое безумие. А если она не поверит, то…

– Все еще хотите испортить мне внучку, кавалер? – в дверях стояла Цераленн.

Мерей и Элистэ виновато повернулись в ее сторону. Мерей немедленно вскочил и раскланялся.

– Скорее, все еще хочу убедить ее, в этом признаюсь, графиня. Старый солдатне пренебрегает никакими возможностями.

– Так же поступают и старый мародер, и старый корсар. Знаете ли. Мерей, эта тактика, недостойна вас. Недостойна и бессмысленна, абсолютно бессмысленна.

«Не заметила ли бабушка, как он передал мне газеты?» – подумала Элистэ. По ее лицу ни о чем нельзя было догадаться. Цераленн вошла в гостиную и села. Разговор возобновился, и о промахе кавалера больше не упоминалось.

Позже, гораздо позже, тем же вечером, в уединении своей спальни Элистэ наконец внимательно ознакомилась с приношением Мерея. Содержание листков более или менее подтвердило ее ожидания. Опальный либерал Нирьен теперь критиковал режим экспроприационистов, как раньше бичевал монархию. Много ли пользы это ему принесет? Человек он конченый, хотя сам, видимо, этого не понимает. «Чернильный мешок» вторил критике Нирьена языком, доступным простым гражданам. «Собрат» – два тонких выпуска – был, разумеется, составлен из статей и эссе, рассчитанных на то, чтобы вызвать возмущение читателей-Возвышенных. Элистэ была напугана и подавлена, что, видимо, и входило в планы кавалера. У этих изданий, впрочем, оказалось одно достоинство: они помогли ей отвлечься от мыслей о хорошенькой легкомысленной Гизин во Шомель, запертой в «Гробнице» – что угодно, только бы не думать об этом…

Ее взгляд привлек жирный заголовок в «Собрате»: «Летучие гниды Нану разоблачают заговор». Элистэ слышала о гнидах. К этому времени о них знали все в Шеррине. Глубоко в подвале столичного Арсенала Чувствительница Нану наконец отложила несколько тысяч золотых яиц. Вылупившиеся из них насекомые – крошечные, металлические, крылатые, алчущие сведений – тут же взвились в воздух и в течение часа разлетелись по всему Шеррину в поисках информации. � хотя целое войско их погибло – смято, раздавлено, растоптано рассерженными горожанами, – тысячи все же выжили и принесли крупицы информации своей августейшей Матушке. Нану приняла, переварила и извергла ее из себя; так ее работники-люди обнаружили заговор, о котором никто не подозревал.

Вот уже несколько месяцев многие Возвышенные – среди них самые богатые и родовитые и потому более всех прочих задолжавшие обществу, – исчезали один за другим, прямо под носом у Авангарда. Не раз офицеры, отправившиеся ночью произвести арест, находили дома без их обитателей, наличных денег и драгоценностей. Невозможно было представить, чтобы такое число Возвышенных – целые семьи – одурачили стражей у Северных ворот. Также казалось невероятным, что столь многим удалось спрятаться в пределах города – особенно теперь, когда за сведения, ведущие к поимке высокородных беженцев, платили по пять рекко награды. � все же Возвышенные продолжали исчезать, просто растворяясь в воздухе. Это было возмутительно, опасно и необъяснимо – до тех пор, пока зоркие гниды Нану не обнаружили тайного хода, которым ведал некий призрачный привратник. Некто – вероятно, живущий в городе Возвышенный, – с бандой немногочисленных сообщников регулярно выводил своих соплеменников Возвышенных из города. Личность предателя, а также место и маршрут побега пока что оставались неизвестны. Однако скоро это должно проясниться. Теперь, когда гниды перебрались за пределы страны, это вопрос времени, и затем предатель, кто бы он ни был, отправится к Кокотте.

Элистэ, прочитав заметку, вздрогнула. �звестно ли это кавалеру во Мерею? Глупый вопрос. Разумеется, известно, но, видимо, безразлично; напротив, он даже не намерен принимать это во внимание и тем более прекращать свою деятельность – чистая бравада Возвышенного…

Но искренняя тревога за Мерея вскоре полностью улетучилась, когда она увидела черный заголовок, уродующий первую страницу второго выпуска «Собрата»: «Предательство короля». Элистэ не сразу поверила своим глазам. А потом прочитала:

«Комитет Народного Благоденствия объявил сегодня о том, что в его распоряжении находятся документы, подтверждающие причастность его величества Дунуласа к заговору, имеющему целью покончить с Конституционным Конгрессом. Оказалось, что король при помощи и содействии своей жены в течение нескольких месяцев поддерживал преступную переписку с беженцем-эмигрантом, бывшим герцогом Феронтским. Это трио преступников намеревалось, при пособничестве сил иностранных держав, врагов вонарской свободы, вкупе с местными реакционерами-роялистами, заполнить подвалы Старой Ратуши бочками с порохом, и этот план во время Комитетского расследования уже был близок к завершению. В случае удачи заговора весь Конгресс оказался бы неминуемо разрушен – погибли бы ни в чем не повинные патриоты-зрители на галереях, была бы повержена во прах сама Старая Ратуша и немало соседних зданий. Ужас и смятение, которые воцарились бы после этого массового человекоубийства, оказались бы на руку иностранным и внутренним врагам, стремящимся окончательно придушить вонарскую свободу.

Если бы не постоянная бдительность Комитета Народного Благоденствия, заговор мог бы осуществиться – на горе всем истинным патриотам. Нет, не человеческий, а лишь демонический ум мог породить этот предательский замысел. Люди, способные на такое злодеяние по отношению к своим соотечественникам, – не столько преступники, сколько чудовища в человеческом обличье и заслуживают самой жестокой кары».

У Элистэ все похолодело внутри. «Заслуживают самой жестокой кары». Эти слова были попросту бессмыслицей. Речь ведь шла о короле! Невозможно! Она прочла еще раз. То же самое. Смысл слов начал проясняться. Да, теперь все возможно.

Последний год с лишним, пока Конституционный Конгресс бросался из крайности в крайность, пытаясь выработать политический курс, Дунулас XIII жил в Бевиэре послушным пленником, больше всего озабоченный тем, чтобы не причинить неудобства своим тюремщикам. Все месяцы своего домашнего заточения он так основательно не напоминал о себе, что многие его номинальные подданные почти забыли о том, что он существует на свете. Теперь, однако, им об этом напомнили. � напомнили основательно.

Не удивительно, что Цераленн стремилась оградить внучку от чтения полицейской писанины. Возможно, было бы лучше, если бы она в этом преуспела. Элистэ положила газету на ночной столик, задула свечу и улеглась. Но сон не шел. Она долго пролежала, не смежая век, исполненная леденящих душу предчувствий.

Суд над монархом, проходивший при закрытых дверях, был едва ли не чистой формальностью. Спешка и отсутствие гласности оказались весьма кстати – в противном случае, совершенно искреннее удивление, с каким его величество воспринял выдвинутые против него обвинения, могло бы привлечь на его сторону слишком много народу. Дунулас чистосердечно утверждал, что и слыхом не слыхивал ни о каком порохе. Знать не знает о предательстве и заговоре. С братом, герцогом Феронтским, письмами не обменивался. Ни против кого не злоумышлял, желая всем своим подданным лишь мира и довольства. Да и как ему, наследственному монарху, не любить свой народ?

Нелегко, очень нелегко было Народному Трибуналу осудить короля. Несколько судей выказали неуверенность, даже сомнение, ибо некоторым из них, при том, что они были фанатичными экспроприационистами, лишить жизни своего короля казалось делом чудовищным. К счастью, имелись основательные улики, способные укрепить веру колеблющихся. Были предъявлены документы, копии изобличающих писем, собственноручно снятые королевским секретарем и заверенные, по всей видимости, лично монархом, начертавшим на них свои инициалы.

Король удивлялся, недоумевал – но тщетно. Документы производили впечатление подлинных, а если они фальшивые, то его величество должен доказать это суду. Как и следовало ожидать, Дунулас с такой задачей не справился и тут же был признан виновным; последовал неизбежный смертный, приговор, и опешивший король услышал, что приговорен к казни как «враг страны», «враг человечества» и «враг Народной Революции». Этот приговор явился новшеством в двух смыслах: впервые было судебно обставлено предстоящее умерщвление самодержца Вонара, ибо до сих пор они либо погибали в сражениях, либо их убивали в открытую, и, кроме того, он явился первым официальным актом самоопределения Революции, фактически завершившейся годом раньше, но до того не заявлявшей о своем характере публично.

Для прилюдной казни Дунуласа XIII внутренний двор «Гробницы» никак не годился: столь важное событие требовало соответствующего впечатляющего обрамления. Комитет Народного Благоденствия остановил свой выбор на площади Великого Государя, недавно переименованной в площадь Равенства, – месте достойном и достаточно обширном, чтобы вместить многотысячные массы, которые наверняка соберутся для лицезрения высшего торжества Революции. Кокотту в срок доставили на площадь, хотя и не без накладок.

Несмотря на горячий революционный энтузиазм большинства граждан, в обществе еще оставались отдельные монархические элементы, не согласные с решением Трибунала. Скрывающийся от правосудия в своем тайном логове осужденный предатель Шорви Нирьен распространил листовку, в которой ставил под сомнение как необходимость, так и законность казни монарха. Его подстрекательские писания нашли единомышленников, и в разных округах столицы произошли волнения. Наиболее серьезным из них явилось нападение на саму Кокотту, когда ее провожали к новому месту пребывания. Нападение было хитро продумано – монархисты дождались, когда она оказалась на середине Винкулийского моста, и напали с двух сторон. Они наверняка преуспели бы в своем замысле и сбросили бы Кокотту в реку Вир, если бы не Чувствительница Заза, которая зеленым пламенем и удушливым дымом быстро очистила Винкулийский мост от мятежников.

Мост освободили от обугленных трупов, Кокотта проследовала к месту назначения и достигла площади Равенства, где гордо утвердилась на высоком эшафоте под охраной расположившихся у подножия народогвардейцев, призванных обожать и охранять ее денно и нощно.

Через два дня огромная толпа стеклась на площадь Равенства, дабы видеть казнь короля. Среди зрителей находился и Шорви Нирьен – он надеялся, что черный парик и очки в металлической оправе сделают его неузнаваемым. Нирьен собирался пойти один, но в последнюю минуту уступил настояниям товарищей и согласился, чтобы его сопровождал Бек. Сейчас молодой человек стоял рядом с ним.

Нирьен обвел площадь взглядом. Отметил, что Чувствительница Заза готова в любую минуту навести порядок, хотя в ее услугах едва ли могла возникнуть нужда – настроение толпы было необычно подавленным и мрачным, даже убитым. Погода пребывала с ним в полном согласии: тяжелые низкие тучи, ветер, первые снежинки надвигающейся зимы.

Вместе со всеми Нирьен, не веря собственным глазам, видел, как карета с королем в сопровождении усиленной охраны подкатила к эшафоту. Открылась дверца. Его низложенное величество вышел и без фанфар поднялся по ступенькам. То ли в виде уступки холодной погоде, то ли из вспомянутого под занавес уважения к сану монарха, королю позволили прикрыть наготу длинным плащом, который с него сняли в последнюю минуту. Когда высочайшие округлые телеса обнажились, Нирьена передернуло; вошедшие в плоть и кровь республиканские убеждения не смогли-таки уберечь его от шока при виде lese majeste . � в этом он не был одинок. Со всех сторон до него донесся глубокий вздох ужаса. Невозмутимого Бека – и того проняло.

Дунулас XIII принял смерть так же, как принимал жизнь, – с благосклонной покорностью. Нирьен видел, как обреченный монарх что-то сказал, видимо, о чем-то попросил своих стражей. В просьбе было отказано, и король вроде бы огорчился; вероятно, он собирался обратиться к толпе с последним словом. Впрочем, если не считать этого огорчения, его кончина не была сопряжена с особыми муками. На шипы Кокотты он взглянул скорее с удивлением, нежели со страхом, и зимний ветер лишь на секунду обдал его холодом – Бирс Валёр недрогнувшей рукой толкнул короля во чрево Кокотты.

Свинцовые двери захлопнулись. Сияющая дуга меж рогами Чувствительницы, возрастающее напряжение – и ослепительная вспышка поглощения.

Двери раскрылись, толпа увидела пустоту и издала благоговейный вздох всеобщего удивления. Расставленные в толпе экспроприационисты подбросили вверх шапки и заулюлюкали во всю глотку, но им не удалось заразить потрясенных горожан своим примером.

Безобидный и глуповатый король Вонара принял смерть от рук своих подданных, до которых ныне впервые дошел смысл решения, принятого от их же имени. «Они порвали с вековыми традициями, – думал Шорви Нирьен. – Они сровняли с землей давно устаревший порядок. Покончили с привычным, с обжитым – но во имя чего?» Над толпой витало чувство сожаления, печали, даже вины – своего рода запоздалая ностальгия. Они жаждали перемен – они их получили. Товарищ Нирьена словно уловил его невысказанные мысли.

– Возврата нет, – произнес Бек.

Через неделю, когда королева Лаллазай последовала по стопах своего августейшего супруга, Нирьен не пошел на казнь.