– С гаком, - не выдержал Гурий.
      Дмитриев посмотрел на него, вложив в свой взгляд бездну презрения, и невозмутимо продолжал:
      – Поднялся он на задние лапы, носом водит, вынюхивает, значит, чем поживиться. Я туда - сюда. А карабина нет. Дернул меня черт поставить карабин у палатки радистов. Так разве туда добежишь? Вдруг он, гад, как прыгнет через сугроб! Я нырь в камбуз, дверь захлопнул, а он уже тут как тут. Ткнулся в дверь и аж зарычал от злости. Он напирает, а я держу что есть силы и думаю: "Ну, конец тебе, Саня". Вдруг рядом как бабахнет. Медведь заревел благим матом и бежать. Что тут началось! Все повыскакивали из палаток, вопят, из карабинов палят. Медведь метров пятьдесят пробежал и свалился. Охотники его окружили. Каждый кричит, клянется, что это он убил медведя. А громче всех - Комар. Я, говорит, точно видел, как моя пуля прямо под лопатку попала, он аж подпрыгнул. Пока спор шел, Вася финку вытащил и распорол медведю брюхо. Тут все кинулись пули искать. Одну в самом сердце нашли - это уж точно Васина была, - а две в заднице сидели. Вот тебе и снайперы! Смех и горе, а не стрелки! Потом Михаил Михалыч говорил: "Надо у него желудок посмотреть. Чем он питался, узнать". Вася разрезал желудок... Знаете, что там было? Кислой капусты шматок и пять окурков. Он, наверное, с голодухи и забрел в лагерь.
      Но рассказы рассказами, а встреча в темноте нос к носу с хозяином Арктики никому не улыбалась. И тайный страх гнездился в глубине души каждого из нас и при выходе на исследовательские площадки, и во время "экскурсий" на аэродром, и особенно при посещении... туалета.
      Не случайно несколько дней спустя, 10 декабря, Макар Никитин записал в вахтенном журнале: "Темнота вносит много неудобств. Наружные работы можно производить только с освещением. Человек привыкает ко всему. И с этими неудобствами можно мириться. Но вот с постоянной угрозой встречи с медведем никак не свыкнешься. И это отравляет наше существование. В темноте очень легко столкнуться с медведем. Поэтому всегда приходится держать наготове оружие и все время оглядываться по сторонам".
      4 декабря
      Заболел Щетинин. Знобит. Больно глотать. Температура 38 градусов. Посмотрел горло - фолликулярная ангина.
      Назначил ему кучу лекарств, полоскание и, конечно, постельный режим. Жора лежит хмурый. Ругает последними словами свое горло, будто оно виновато. Но больше всего его огорчает, что Гудкович остался без помощника, ведь, кроме двоих, больше некому выполнять обязанности метеорологов. Я его успокаиваю, что Зяма молодой, выдюжит, а если не выдюжит - поможем.
      – Может, мне все таблетки сразу проглотить, тогда быстрей поправлюсь?
      – Попробуй, - заметил, не отрываясь от ключа, Курко. - Думаю, что после этого у доктора будет одним пациентом меньше.
      Издательство Главсевморпути в 40-х годах выпустило целую серию отличных книг об Арктике. Здесь и Нансен, и Амундсен и Грили, и Стефансон. У Мих-Миха и Никитина с собой целая библиотека, и я при каждом удобном случае досконально изучаю дневники маститых полярных исследователей. Но какую бы книгу я ни раскрыл, обязательно встречаю упоминание о цинге. В старину она была постоянным спутником экспедиций.
      Сегодня после ужина забрался в мешок, открыл "Путешествие в Северные страны" Ламартиньера. Дошел до места о том, как он расписывает симптомы поразившей его цинги: "Распухло горло, и сильно повысилась температура. Десны мои распухли, и из них обильно сочилась кровь. Зубы расшатались, и мне казалось, что они сейчас выпадут, а это мешало мне есть что-либо твердое. Тело мое ослабло, и сделалась изнурительная лихорадка; дыхание стало отрывисто, а изо рта шел дурной запах, и при этом чувствовалась сильная жажда". Не успел я дочитать последнюю страницу, как в палатке появился Саша Дмитриев. Вид у него мрачный.
      – Виталий, - сказал он угрюмо, - у меня начинается цинга.
      – Из чего же это следует?
      – Я тут книжку одну твою прочитал. У меня, точно, все признаки. Слабость появилась, зубы шатаются, десны распухли и посинели.
      Я знаю некоторую Сашину мнительность и, чтобы рассеять его опасения, зажигаю фонарь, внимательно осматриваю его десны и даже пытаюсь подергать пальцами зубы. Все в полном порядке.
      – Выбрось-ка все эти глупости из головы, - говорю я, пытаясь придать тону побольше строгости. - Никакой цинги у тебя нет и быть не может.
      – А зубы?
      – Что, зубы?
      – Шатаются.
      – А ну еще попробуй пошатай пальцами.
      – И вправду показалось, - говорит Дмитриев, облегченно вздыхая. - А десны почему синие?
      – Ты черничный кисель утром ел?
      – Целую кружку.
      – Вот они и почернели у тебя, - сказал я, едва удерживаясь от улыбки.
      Впрочем, у меня в глубине души шевелится червячок сомнения, не заболел бы действительно кто-нибудь цингой. Конечно, в отличие от врачей экспедиций прошлого мне не только известна ее причина, но в моем аптечном арсенале имеется внушительный запас всевозможных витаминов, и в первую очередь аскорбиновой кислоты - главного средства от недуга. Ведь именно ее отсутствие в пище и вызывало тяжелые страдания, а порой гибель отважных путешественников. Помимо таблеток витамина "С" у нас еще достаточно свежего мяса, рыбы, а в палатке Сомова в отдельном спальном мешке хранится немного репчатого лука и чеснока. В целях профилактики ежедневно перед обедом я заставляю каждого проглотить по две порции всевозможных витаминов. Пока помогает.
      Однако мои товарищи принимают их довольно неохотно, и я то и дело обнаруживаю желтые шарики витаминного драже то под тарелкой, то в хлебнице, то под клеенкой. Поскольку мои уговоры ни к чему не приводят, я решил принять крутые меры.
      – Вот что, друзья мои, так дальше дело не пойдет, - сказал я, обратившись к обедавшим, стараясь придать своему голосу как можно больше строгости. - Если не будете принимать витамины, пожалуюсь Михал Михалычу. И не думайте, что этим делаете мне одолжение. Не хватает, чтобы кто-нибудь из вас заболел цингой!
      – Ну что ты нас пугаешь? - отмахнулся Комаров, относившийся с недоверием к любым лекарствам. - Не ел я никогда витаминов и, видишь, жив-здоров.
      – Чего ты, Михаил Семенович, зря шумишь, - сказал Яковлев. - У нас ведь никакой зелени свежей нет. А ведь в ней все витамины.
      – Ну и что же, что нет, - не сдавался Комаров. - Зато оленина свежая есть и рыба. А сухих овощей, каких хочешь, - навалом. Я сам у Саньки на складе видел. Что же в них никакого "С" нет?
      – Как же нет! Конечно, есть, - невинно улыбаясь, заметил Миляев. И вин-це, и саль-це, и масли-це.
      – Ладно, - примирительно сказал Ваня Петров. - Раз доктор сказал, что надо принимать таблетки, значит, будем принимать. А ты, Виталий, взял бы да просветил нас по части витаминов. Тогда бы и спорить никто не стал.
      – Это завсегда пожалуйста, - охотно согласился я. - Вот только чайку налью и могу прямо сейчас и рассказать.
      – Вот и прекрасно, - сказал, улыбнувшись, Сомов.
      – Итак, - начал я, прокашлявшись для солидности, - цинга, или, как ее еще называют, скорбут, что по-древнедатски значит "болезнь рта и желудка", известна довольно давно. Еще во времена Людовика IX, которого прозвали Святым, во время похода крестоносцев в Египет, эту загадочную хворь обнаружил и довольно подробно описал ее симптомы французский лекарь Жуанвилль. Однако по-настоящему ею заинтересовались только в средние века в эпоху бурного развития мореплавания и Великих географических открытий. Она свирепствовала на кораблях Колумба и Магеллана. Она едва не заставила повернуть вспять Васко да Гаму, лишившегося из-за цинги почти двух третей экипажей каравелл, обогнувших мыс Доброй Надежды. От цинги сильно пострадала экспедиция Беринга. И сам начальник стал ее жертвой. Впрочем, цингой болели не только моряки. От нее вымирали целые поселения на Крайнем Севере, она свирепствовала среди народностей, населявших Гренландию и северные окраины Евразии и Америки. Цинга была бичом полярных путешественников. Например, из пятидесяти двух человек, входивших в состав Великой Северной экспедиции под командованием лейтенанта Ласинуса, осталось в живых всего девять. Остальных погубила цинга. Но что было причиной этого тяжкого заболевания? Что вызывало этот недуг, от которого начинали кровоточить десны, расшатывались зубы, тело покрывалось черными пятнами излияний? Отчего постепенно развивалась слабость, апатия, человек быстро терял силы и нередко погибал, не зная, как бороться с этим таинственным врагом?
      Среди врачей и путешественников того времени царило убеждение, что цинга возникает из-за долгого действия холода и сырости, недостатка движения и плохого настроения. По мнению некоторых медиков, она была столь же заразительна, как чума или оспа. А, например, Де-Лонг, капитан печально известной "Жаннетты", был убежден, что корень зла в талой воде, которую пьют полярные путешественники. Несмотря на трудности с топливом, Де-Лонг приказал смастерить специальный перегонный куб, с помощью которого экипаж получал пресную воду. Он даже записал в своем дневнике примерно следующее: "Если нам посчастливится вернуться, избежав случаев цинги, я припишу это исключительно чистой воде, которую мы пьем".
      А вот русский морской врач А. Бахерах в 1786 году в специальном трактате "Практическое рассуждение о цинготной болезни" высказал мысль, что "цинга сама по себе никак не прилипчива" и появляется лишь тогда, когда "пища бывает долгое время употребляема без всяких трав или произрастаний, без капусты, различных кореньев, репы и земляных яблок".
      В середине XVII века морским врачам удалось установить, что цинги можно избежать, если к обычной пище регулярно добавлять свежие овощи, фрукты или просто их соки. А в 1803 году после опытов хирурга Джемса Линда на кораблях британского флота в качестве средства против цинги стали с успехом использовать лимонный сок.
      Но должен сказать, что судьба сыграла с этим отличным противоцинготным средством злую шутку. В 1860 году Британское адмиралтейство получило от торговых компаний большую партию лимонов. И хотя морякам регулярно выдавали выжатый из них сок, цинга снова подняла голову, и престиж лимонов был надолго подорван. Лишь впоследствии оказалось, что купцы поставили британскому флоту не вест-индские, как обычно, лимоны, богатые аскорбиновой кислотой, а средиземноморские, в которых витамина было ничтожное количество, и прежняя норма сока не могла предотвратить заболевание.
      В 1880 году русский физиолог Николай Иванович Лунин в своей диссертации "О значении неорганических солей для питания животных" впервые доказал, что организму помимо белков, жиров, углеводов и минеральных солей также крайне необходимы какие-то особые вещества. Тридцать лет спустя польскому биохимику Функу удалось получить из рисовых отрубей вещество, которое спасало от гибели голубей заболевших невритом. Это вещество Функ назвал витамином. Первая половина этого слова - "вита" значит по-латыни "жизнь". Аминами называют вещества, которые образуются при замещении атомов водорода в аммиаке углеводородными группами. Короче говоря, витамин значило "амины жизни". Семейство витаминов быстро пополнялось. Их стали обозначать буквами латинского алфавита - А, В, Д, Е, Р и т. д. Что же касается цинги, то вскоре было установлено, что в ней повинно отсутствие в пище вещества, названного по предложению французского профессора Дремманда витамином "С". В 1928 году венгерский ученый Сцент Дьорди выделил этот витамин из листьев капусты и назвал его аскорбиновой кислотой, т. е. кислотой против скорбута. В 1933-1934 годах ученые установили ее химическую структуру, а затем и синтезировали искусственным путем. Витамин "С" играет важнейшую роль в жизнедеятельности организма. Он участвует в окислительных и восстановительных процессах, регулирует деятельность многих органов. Но, к сожалению, природа устроила так, что человек - единственное, если не считать морскую свинку, млекопитающее, организм которого не может производить аскорбиновую кислоту, и ее приходится регулярно вводить с пищей.
      Обычно аскорбиновую кислоту мы получаем с овощами, фруктами и прочей зеленью. В некоторых из них, например в петрушке, репе, хрене, зеленом луке, содержится примерно 100-150 миллиграммов аскорбинки в ста граммах. Но особенно щедро природа наградила аскорбиновой кислотой шиповник. Например, в ста граммах сухого шиповника витамина "С" почти 1500 миллиграммов.
      Правда, встречаются среди растений настоящие рекордсмены по части витамина "С". Есть такая вест-индская вишня мальпигия пуницифолия. Так вот, в ее зеленых плодах содержится более трех тысяч миллиграммов витамина "С". Впрочем, это уже лирика. К сожалению, наши сухофрукты и сухоовощи напрочь лишены аскорбинки. Да и в замороженной рыбе и оленине тоже едва 10 миллиграммов наберется.
      – А что же ты, доктор, про картошку молчишь? Сколько я читал книг арктических путешественников, все ее наперебой расхваливают как наипервейшее средство от цинги. А Джек Лондон? Помнишь его рассказ "Ошибка господа бога"? Так ведь Смок и Малыш с помощью свежей картошки целый поселок от смерти спасли, - сказал Яковлев.
      – Знаешь, Гурий, я думаю, Лондон малость преувеличил чудодейственные свойства картошки. Ведь в ней аскорбинки не больше десяти - пятнадцати миллиграммов. А вот настой хвои, которым они отпаивали заболевших цингой, это действительно целебное средство. В хвое сосны, пихты, ели аскорбиновой кислоты не менее двухсот миллиграммов.
      – А как ты, Виталий, смотришь на арктические травки? - спросил Щетинин. - Помню, нам доктор на зимовке давал для профилактики цинги ложечную траву. Она повсюду в тундре встречается.
      – И правильно делал, если таблеток не было. Кстати, помимо ложечной травы, которую еще называют арктическим хреном, витамин "С" имеется и в щавеле, и в дуднике, и в луке-скороде, да и в других арктических растениях. Пожалуй, особенно много его в листиках карликовой осины и ивы.
      Я так увлекся, что, если бы не деликатное покашливание Сомова, лекция грозила бы затянуться до ужина.
      – Итак, заканчиваю, - сказал я, посмотрев на часы. - Сколько же человеку требуется витамина "С", чтобы не заболеть цингой? В обычных условиях достаточно пятидесяти - семидесяти миллиграммов. Но в Арктике, как полагают специалисты, нужно не менее ста пятидесяти, а то и двухсот миллиграммов аскорбинки ежедневно. Так что, друзья мои, смиритесь и ешьте витамины. Вкусно, питательно, полезно.
 

Глава 3. НОВАЯ КАЮТ-КОМПАНИЯ

 
      Палатка кают-компании, восемь месяцев служившая верой и правдой, окончательно обветшала. Солнце и дождь, ветер и снег доконали ее. Газовые плитки, паяльные лампы и новые примусы - ничто не помогало: тепло уходило, как вода через сито. Почерневшая, закопченная бязь внутреннего полога провисла под тяжестью льда, скопившегося между ним и наружным тентом. Грязные языки наледи высоко поднялись по стенкам. Попытка утеплить палатку, обложив ее снегом, потерпела неудачу. От кухонного чада, запаха пропана и бензина стало нечем дышать, слезились глаза и першило в горле. Теперь никто не задерживался в кают-компании после ужина. Наскоро перекусив, все торопились разойтись по домам.
      В один из вечеров, когда за стенами бушевала пурга и в кают-компании было как-то особенно холодно и неуютно, Сомов сказал, задумчиво постукивая мундштуком папиросы:
      – А что, Макарыч, может, попытаемся для кают-компании использовать фюзеляж самолета?
      – Не дотянем, - сказал Никитин. - От самолета до лагеря, наверное, километра полтора, а то и больше. Весит он тонн двадцать, не меньше. Наших одиннадцати человечьих и трех собачьих сил маловато.
      – А почему двадцать тонн? - живо отозвался Комаров. - Хвост и плоскости можно отрубить.
      – И сколько же он тогда будет весить?
      – Тонн восемь, но зато кают-компания будет классная. А доктору камбуз оборудуем, - загорелся идеей Комаров.
      – Тогда, Михаил Семенович, зови весь народ в кают-компанию.
      – Ну как? Сделаем? - спросил Сомов, когда все собрались.
      Предложение Сомова было единодушно поддержано, и, не откладывая дело в долгий ящик, все, кроме вахтенного радиста, отправились к месту, где лежал разбитый самолет.
      Ветер, налетая порывами, швырял в лицо горсти колючего снега. Тучи низко нависли над застывшим океаном. И лишь далеко во мраке сверкала звездочка фонаря на радиомачте. Дорога казалась бесконечной, какой всегда бывает невидимая ночная дорога. Только пес Ропак, всеобщий баловень и любимец, радостно носился вокруг нас.
      За невысокой грудой торосов мы увидели смутные очертания самолетных останков. Грустно было смотреть на эту безжизненную груду металла, полузасыпанную снегом. Самолет лежал чуть на боку. От страшного удара о лед правый мотор оторвался, откатившись далеко в торосы. Край крыла обломился, и из него торчали погнутые нервюры.
      – Да, печальный видок, - сказал Щетинин, тщетно пытаясь прикурить на ветру. - Боюсь, не по плечу нам работа. Силенок больно маловато.
      – Что это ты, Ефремыч, расскрипелся? - сказал Дмитриев. - Вот иди послушай, как тут Зяма расписывает, прямо душа радуется.
      – А почему бы и не помечтать? - сказал Гудкович весело. - Еще такую кают-компанию построим, что любо-дорого... Затянем стены брезентом, проведем электричество, радио, развесим картинки из журналов, разведем примуса, и доктор сварит грог. А? Красотища!
      – Чего травите. Работать надо, - сказал Комаров, уже обследовавший самолет со всех сторон.
      – Перво-наперво, Михал Михалыч, надо выгрести снег из фюзеляжа. Его там видимо-невидимо.
      Мы взялись за лопаты, а Сомов, Комаров и Никитин, вооружившись топорами, полезли на плоскости. Удержаться на обледеневшем металле оказалось не простым делом. Пришлось стать на четвереньки. Сомов поправил сползший на глаза капюшон и, размахнувшись, ударил топором у основания крыла. Глухо звякнув, лезвие вонзилось в дюраль. Меховые куртки стесняли движения, топоры быстро тупились. Было уже далеко за полночь, а плоскость была разрублена едва до половины. Все выбились из сил. Несколько дней подряд каждую свободную минуту посвящали самолету. Наконец, когда обе плоскости и хвост оказались на снегу, все радостно вздохнули. Впрочем, наша радость была преждевременной. Настоящая работа была еще впереди.
      Утром 17 ноября, подкрепившись горячим какао и получив для поддержания сил по плитке шоколада, все отправились к самолету. В лагере остался только дежурный, чтобы в случае подвижки льда было кому подать сигнал тревоги.
      Для начала надо было вытащить фюзеляж из сугроба на твердый наст. Очистив путь от ропаков и бугров, засыпав ямы, разровняв мешавшие сугробы, все заняли заранее распределенные места: двое у хвоста, остальные вдоль самолета. Но как мы ни старались, как ни тужились, фюзеляж словно врос в сугроб. Попытка за попыткой - и все безрезультатно. Было отчего прийти в отчаяние. И вдруг, о радость, не выдержав натиска, махина скрипнула и нехотя сдвинулась с места. Сантиметр за сантиметром выползал фюзеляж из цепких объятий сугроба.
      Однако трудности только начинались, и где-то в глубине души шевелилось сомнение: хватит ли у нас сил перетащить самолет к лагерю через сугробы и торосы? Вспыхнул фонарик, и луч его заскользил по лицам, выхватывая из темноты то заиндевевшую бровь, то поседевшую от изморози бороду, то поблескивающие из-под капюшона глаза. Брошенная на снег папироска рассыпалась веером искр. Ветер подхватил их и унес за сугробы.
      Отдохнув, мы с новым упорством принялись за работу, но сил наших было явно маловато. После многих часов работы проделанный нами путь не превышал каких-то жалких пятнадцати метров. Скептики тут же подсчитали, что с такими темпами нам хватит дела на три с половиной месяца. Мы долго ломали себе голову, что предпринять.
      – Эврика! - вдруг воскликнул Гудкович. - Давайте поставим носовую часть фюзеляжа на нарты. А за хвост будем толкать.
      До чего же все гениально просто! Как ни хотелось нам немедленно на практике проверить Зямину идею, наши силы иссякли. Штурм пришлось отложить до завтра.
      18 ноября, наскоро позавтракав, Комаров и Курко притащили с запасного склада в мастерскую длинные чукотские нарты. Все деревянные детали рамы были тщательно связаны сыромятными ремнями и медной проволокой, каждый копыл укреплен в гнезде. Для проверки прочности нарты пару раз приподняли и бросили на пол. Довольные результатом своей работы, "ремонтники" вытянули нарты на улицу, и Курко, вооружившись старым полотенцем и кастрюлей с водой, принялся "войдать" полозья. Намочит полотенце, проведет им по стальной набивке полоза, а тридцатипятиградусный мороз мигом превращает водяную пленку в ледяную пластинку. Вскоре слой льда достиг нужной толщины, и оба мастера согласились, что "все в ажуре"
      И вот снова и снова мы безуспешно пытались поставить нос фюзеляжа на нарты. Сколько же тонн в этой махине? Даже если всего восемь, то на каждого из нас приходится почти тысяча килограммов. Не многовато ли? Наконец еще одна попытка. Кажется, мышцы вот-вот лопнут от напряжения. Но на этот раз удалось подсунуть нарты под нос фюзеляжа. Они скрипят под тяжестью груза, но выдерживают. Перекур... Мы впрягаемся в постромки и под команду Мих-Миха "Раз-два, взяли!" - тянем что есть мочи. Сердце колотится, как овечий хвост, несмотря на тридцатипятиградусный мороз, по лицу катятся горячие струйки, спина взмокла от пота, ноги увязают в снегу.
      – Еще раз взяли!
      Нарты чуть шевельнулись. Мы напрягли силы, и вот нарты стронулись с места и все быстрее заскользили по насту. Единым махом мы преодолели метров тридцать и, задыхаясь, обессиленные, повалились на снег.
      Двое суток продолжалась эта адская работа. У меня не было весов, но, наверное, мы потеряли в весе килограммов по шесть.
      Как понятны сейчас слова, сказанные некогда Руалом Амундсеном: "Первое условие, чтобы быть полярным исследователем, - это здоровое и закаленное тело... Всеми моими удачами я обязан главным образом тщательной тренировке моего тела, а также суровым годам учения, предшествовавшим моему знакомству с действительностью полярной пустыни".
      Наконец в последнем усилии мы притащили фюзеляж к центру лагеря и втолкнули зеленую дюралевую сигару в глубокий котлован, вырытый до самого льда по соседству с кают-компанией.
      Рассевшись вокруг, мы с каким-то недоверчивым удивлением разглядывали убегающие в темноту две глубокие колеи, оставленные полозьями. Вооружившись лопатами, мы принялись забрасывать самолет снегом, пока усилившийся ветер, перешедший в пургу, не разогнал нас по домам. Но ненадолго. У радистов ветром повалило мачту, и они прибежали за помощью. Едва передвигая ноги от усталости, мы поплелись к радиопалатке. Мачта лежала на снегу. Придерживая мачту за стальные тросы-растяжки, радисты осторожно приподняли ее длинный гнущийся ствол, но тут Курко поскользнулся, и мачта, вырвавшись из рук, согнулась и, звонко треснув, обломилась в самой середине. Ее конец, увенчанный фонарем, воткнулся в снег. На вторую попытку сил уже не хватило, и радисты смирились с перспективой работать пока на одной мачте.
      Почти весь конец ноября мы были загружены подготовкой лагеря к зиме: строили стеллажи для продуктов, утепляли палатки, возводили снеговые павильоны. Гидрологам потребовалась вторая лунка для проведения очередной серии океанологических наблюдений, и они целыми сутками долбили пешнями неподатливый, крепкий, как бетон, лед. А тут еще Комаров захворал.
      В результате благоустройство новой кают-компании затянулось до середины декабря. Наконец фирма "Комаров и сыновья" изготовила великолепный овальный стол. Ящики с пятнадцатисуточными пайками, служившие стульями в течение многих месяцев, заменили скамьями. Дни напролет из фюзеляжа неслись дробный стук молотков и визжание пилы. Торжественный день открытия кают-компании приближался. Дюралевые стены, разрисованные инеем, Яковлев с Петровым обтянули плотной зеленой тканью. Толстый брезентовый полог, обшитый слоем портяночного сукна, разделил грузовую кабину самолета на две половины. Сразу стало "морально" тепло.
      Но особенно хорош камбуз. Он разместился в штурманской рубке. Тут комаровский талант рукодела проявился во всем блеске. На штурманском столике Комаров укрепил обе газовые плитки, слева установил заново сколоченный стол, покрытый толстой фанерой. А под столом висели всевозможные полки - для чистой посуды, столовых приборов, крючки для шумовок и половников, шкафчик для специй. Газовый баллон исчез за переборкой в пилотской. Теперь мне не надо было каждый раз расчищать снег, чтобы попасть на камбуз. Вход был закрыт обычной дверью.
      Повару для удобства Комаров сколотил пару высоких табуреток - о них я мечтал два с лишним месяца.
      Однако оставалось последнее "но": как и чем обогреть эту дюралевую махину? Пока сообща решалась эта немаловажная проблема, я занялся обустройством своего нового обиталища. Уложил миски в стеллаж, расставил банки со специями, отчистил газовые плиты от жира и копоти, покрывавших их толстым слоем. Наведя порядок, я включил все четыре конфорки и, усевшись на новую табуретку, блаженно вытянул ноги.
      И вдруг меня словно осенило! "Самолет! Это ведь тот самый Си-47 с бортовым номером Н-369, который я не забуду всю свою жизнь. Ведь с этой машины я с Андрюшей Медведевым полтора года назад прыгал с парашютом на Северный полюс. Как это до сих пор не пришло мне в голову? Ну штучки выкидывает судьба с человеком! Оказаться в роли повара на кухне, в которую превратилась эта прекрасная, гордая машина!"
 

Глава 4. ПРЕДЛОЖЕНИЕ

 

 
      8 декабря
      Курко появился в кают-компании перед самым ужином. Я едва успел наложить в миски аппетитный омлет из яичного порошка с беконом и жареным луком, когда Костя возник на пороге и молча положил на стол перед Сомовым радиограмму. В этом не было ничего особенно необычного, но меня что-то сразу насторожило. То ли выражение лица, показавшееся нарочито многозначительным, то ли сбитая второпях на затылок его старая, вытертая пыжиковая шапка с одним опущенным ухом.
      Сомов прочел радиограмму, поднял глаза и, словно изучая, обвел взглядом сидящих за столом.
      – Так вот какие дела, друзья мои, - начал он. - Руководство Главсевморпути приняло решение продлить работу нашей станции еще на один год.
      Все впились глазами в Сомова, понимая, что это лишь присказка, а сказка еще впереди. И мы не ошиблись.
      – Необходимо сохранить преемственность в работе, - продолжал он, - и требуется несколько добровольцев для работы еще на год. Пусть об этом каждый серьезно подумает. Торопиться не надо. Дело, сами понимаете, ответственное и нелегкое. Все устали, намучались. Но кому-то остаться все равно придется, раз для дела необходимо. В общем, тех, кто согласен продолжать дрейф, жду завтра утром.
      Доужинали наспех и разбрелись по палаткам.
      Пока я перемыл посуду, заготовил для дежурного запас консервов на завтрак, мои сопалатники уже легли. Зяма, забравшись с головой во вкладыш, "думал думу свою". Саша, кряхтя и поругиваясь, возился за ситцевой занавеской, которой он отделил свой закуток.
      Я присел к столу за растрепанный роман из рыцарской жизни, но глаза бездумно скользили по строчкам. Захлопнув книгу, я последовал примеру товарищей. Но, конечно, мне было не до сна. Еще в кают-компании я принял твердое решение: остаюсь. Но теперь меня одолевали сомнения. Ведь согласиться - это значит еще на целый год остаться среди льдов. До чего же удобно, когда решения за тебя принимает "дядя". Другое дело, когда ответственный шаг надо сделать самому.
      А что же вообще заставило меня отправиться на станцию? Пожалуй, впервые за много месяцев я задал себе этот вопрос. Из опыта двух высокоширотных экспедиций я отчетливо представлял, какая "райская жизнь" ожидает меня на СП. Я уже на практике был знаком с торошениями и разломом льдин, житьем в холодной палатке, свирепым морозом и пургой в разных видах. Лишь о полярной ночи знал понаслышке. Кстати, большинство путешественников расписывали ее в самых мрачных красках.
      Что же касается благ, то перспектива на их получение была весьма сомнительной. Слава, чей манящий блеск так влечет многих людей? О ней нечего было даже мечтать.
      И все же предложение участвовать в дрейфе станции "Северный полюс-2" я принял с нескрываемой радостью. Я расценил его как великую честь, как огромное доверие, оказанное мне, почти юноше, которому вручалась забота о здоровье, а может быть, и жизни людей, выполнявших большой важности задание.
      И конечно, меня влекли и необычность, и сложность самой работы на дрейфующем льду, и возможность участвовать в познании природы в одном из самых загадочных мест планеты - у полюса относительной недоступности. Ведь недаром гласит латинская пословица: "В неведомом таится манящая сила" "Omne ignotum pro magnifico".
      "Пожалуй, самое сильное чувство, движущее родом человеческим, сильнее чувства голода и любви, - писал Дж. Финней в своем фантастическом романе "Меж двух миров", - это любопытство, неодолимое желание узнавать. Оно может стать и нередко становится целью всей жизни". Наверное, именно здесь, на льдине, я стал понимать жизнь в ее каком-то другом, особом измерении. Только теперь мне стали доступнее великолепные романтически-философские строки Уильяма Блейка:
      В одно мгновенье видеть вечность,
      Огромный мир - в зерне песка,
      В единой горсти - бесконечность,
      И небо - в чашечке цветка.
      Мои размышления неожиданно прервал Дмитриев:
      – Виталий! Ты не спишь? - раздался его голос из-за занавески.
      – Сплю, - ответил я сердито и в подтверждение захрапел.
      Но Дмитриев не унимался:
      – Врешь ты все. Ведь не спишь. А я, знаешь, решил согласиться на предложение Мих-Миха. Может, и ты за компанию останешься? Ты же человек молодой, холостой. Другое дело - Зяма. Он у нас молодожен: только накануне отлета на станцию он со своей Надеждой расписался.
      – Ладно, уговорил, - сказал я, перевернувшись на бок и выплевывая пух, постоянно вылезавший из швов вкладыша. - А теперь давай спать.