Здесь была мощная радиостанция, которая включалась автоматически в момент раскрытия парашюта, секстант, сигнальные ракеты и дымовые патроны, специальный порошок для окраски воды на случай приводнения в океане или снега при посадке в Арктике, сухое горючее и спички, не боявшиеся ни воды, ни ветра, высококалорийный паек из мяса, молока, сыра, творога, обезвоженных при низкой температуре в вакууме. Этим способом сохранялись вкусовые качества продуктов, а объем и вес становились минимальными при калорийности почти 7 тысяч килокалорий. Позаботились конструкторы и о запасе пресной воды. Специальные брикеты превращали 3,5 литра соленой морской воды в пресную.
      К декабрю все испытания были успешно закончены, и руководитель группы мог спокойно доложить, что система "парашют - скафандр" работает отлично.
      Едва закончив парашютную подготовку, мы занялись специальной травматологической. В Институте имени Склифосовского нас включили в состав травматологических бригад, и мы денно и нощно носились по городу под звук сирены.
      Кончался март. Холодный, дождливый. Тренировки были успешно завершены. Следующим важным этапом было решение проблемы, как упаковывать медицинское имущество, которое нам требовалось для медицинского осмотра космонавта на месте приземления. Надо было, чтобы укладка не только вмещала все необходимое, но и была такой, чтобы шприцы, ампулы и склянки не разбились при ударе о землю. В конце концов на свет родилась сумка, стенки которой выложили поролоном с ячейками для ампул и прочего бьющегося инвентаря. Когда мы навьючили на себя основной и запасной парашюты, прицепили специальный контейнер с сумкой, в которой оказалось килограммов двадцать пять, не меньше, приладили сбоку кислородный прибор, оказалось, что по земле с такой сбруей далеко не уйдешь. Поэтому мы долго тренировались, пока не научились "мгновенно" напяливать все на себя.
      В начале апреля группы поиска начали разлетаться по своим точкам. Для приземления космического корабля был выбран район Поволжья с его широкими просторами. Два корабля с "Иванами Ивановичами", как шутливо прозвали манекены, занимавшие кресло космонавта, прицельно приземлились в намеченную точку.
      Каждому из нас перед отлетом вручили мандат. На глянцевом листе плотной бумаги было черным по белому написано, что предъявитель сего мандата выполняет ответственное правительственное задание и все партийные и советские организации должны оказывать ему помощь транспортом, связью и всем необходимым. Подпись, печать.
      Все оказалось в порядке. Мы пожелали друг другу ни пуха ни пера и потащили свои вещи к самолетам, выстроившимся вдоль рулежной полосы.
      Вечером ко мне в гостиницу, где я размещался вместе с кинооператором Георгием Анисимовым, прикатил Василий Иванович Сараев, тот самый, что первым взялся, как он говорил, сделать из нас "асов" парашютизма.
      – Поехали на аэродром. Там все с вечера сделаем, не торопясь парашюты уложим, всякие-разные дела обсудим. Что вы здесь будете до утра ковыряться?
      Мы колебались недолго.
      Уже совсем стемнело, когда сквозь частую сетку дождя замелькали аэродромные огоньки и "газик" подкатил к длинному дощатому бараку с беседкой-курилкой у входа. Внутри барак выглядел более симпатично. Светлые длинные комнаты-классы были завешаны схемами и таблицами. Зато комната в конце барака, напоминавшая по своим размерам конференц-зал, оказалась холодной, пустой и неуютной. Правда, пол был чисто выметен, но, кроме пары табуреток да длинного стола вроде прилавка в центре, в ней не было ничего.
      – Ну вот, здесь и разместимся. Тащи сюда груз из машины, - сказал Сараев ребятам, приехавшим вместе с нами.
      – Что, не нравится? - спросил он, заметив мою недовольную физиономию.
      – Да вроде бы комфорта негусто, - сказал я, ставя в угол чемодан.
      – Зато удобно работать, а для отдыха тут комнатуха одна имеется с буржуйкой. Там и койки стоят.
      – Ладно, перебьемся до утра.
      Спать нам не пришлось. Растянув парашют на столе, Василий Иванович любовно укладывал каждую складку парашютного купола, тщательно подравнивая нижнюю кромку. Но вот укладка закончилась, последняя шпилька вытяжного тросика воткнута в конус, и мы занялись подгонкой подвесной системы. Только убедившись, что не упущена ни единая деталь в подготовке к прыжку, он присел на табуретку и закурил свою любимую "Приму". А я тем временем раскрыл медицинскую сумку. Там все в порядке. Вторая - она тоже пойдет со мной - на случай прыжка где-нибудь в безлюдной местности, если корабль сядет во внерасчетном районе. В этой сумке упакованы аварийная радиостанция, пяток сигнальных ракет, фляги с водой и со спиртом и запас продовольствия.
      Легли мы только под утро. Однако уже в шесть все забегали, засуетились. Я выглянул в окно. Дождь прекратился, и сквозь лохматые, стремительно бегущие облака проглядывало ласковое апрельское солнце.
      Загудели двигатели самолетов поисковой группы. Механики прогревали их перед полетом. Я представил себе, что же делается сейчас там, на далеком Байконуре. Перед моим мысленным взором возникла гигантская ракета, нацеленная в небо; по сравнению с ней окружающие ее фигурки людей кажутся крохотными. И среди тех, кто сейчас собрался у подножия ракеты, невысокий ясноглазый юноша, имя которого будут вскоре с восторгом повторять во всех уголках земного шара.
      Мы встретились последний раз незадолго до отлета из Москвы. В центре просторного, залитого светом прожекторов зала голубел водой бассейн. Тихо покачивались льдинки, легкая рябь пробегала по поверхности воды. Гагарин стоял на краю бассейна, одетый в ярко-оранжевый космический скафандр и белый герметический шлем с алыми буквами "СССР".
      – Можно начинать, Юрий Алексеевич? Вы готовы? - спросил ведущий инженер.
      Гагарин в ответ улыбнулся и поднял руку к шлему. Опустилось, щелкнув, прозрачное забрало. Еще секунда, и он тяжело плюхнулся в воду, подняв тучу брызг. Скафандр мигом вытолкнул космонавта из воды, и он, попеременно взмахивая руками, медленно поплыл на спине, расталкивая льдинки. "Купание" повторялось несколько раз. Наконец Гагарин выбрался из бассейна и, присев на бортик, свесил ноги и приподнял забрало.
      – Ну как, Юрий Алексеевич, не замерз? - спросил ведущий.
      Гагарин рассмеялся:
      – Да разве в нем замерзнешь?! Наверное, в такой штуке даже в Северный Ледовитый океан угодить не страшно.
      ...Неожиданно незнакомый громкий голос прервал мои мысли. "По самолетам!" Два парашютиста, входящие в группу, уже взбираются по трапу нашего "ила".
      Убегает под колесами машины летная полоса, еще влажная после ночного дождя; мелькают в иллюминаторах аэродромные домики, вышка командного пункта. Самолет сделал круг над аэродромом, и вот уже под нами еще не освободившиеся окончательно от снега приволжские поля. Сложив парашюты в грузовой кабине, я встал в дверях пилотской, прислушиваясь к свистам, хрипам, обрывкам мелодий, несущимся из приемника. Радист медленно вращает ручку настройки, и вдруг раздается торжественный голос диктора. Мы слышим только конец фразы: "...мический корабль-спутник "Восток" с человеком на борту! Пилотом-космонавтом космического корабля-спутника "Восток" является гражданин Союза Советских Социалистических Республик майор Гагарин Юрий Алексеевич".
      – Ура, ребята! - не выдержав, заорал во весь голос радист. - Гагарин на орбите. Ура!!!
      – Да тише ты! - цыкнул на него штурман. - Дай послушать!
      А из репродуктора продолжал торжественно звучать голос диктора: "Старт космической многоступенчатой ракеты прошел успешно, и после набора первой космической скорости и отделения от последней ступени ракеты-носителя корабль-спутник начал свободный полет по орбите вокруг Земли".
      – Вот это да, - сказал командир экипажа, уже пару недель назад участвовавший в поиске "Востока" с манекеном.
      Как-то до этой минуты все не верилось, что человек действительно полетит в космос. И полетел.
      А радио продолжало сообщать, что с космонавтом установлена двусторонняя связь и что, самое главное, в настоящее время он хорошо себя чувствует. На часах уже было десять. Еще немного, и, пролетев над Африкой, корабль начнет снижаться.
      – Всем наблюдать в иллюминаторы. Может, кто-нибудь заметит спускающийся на парашюте космический корабль.
      Наверное, сейчас включилась тормозная двигательная установка. С командного пункта уже передали расчетную точку приземления "Востока", и мы несемся к ней "на всех парах". В грузовую кабину буквально врывается второй пилот.
      – Быстрей, парашютисты! Мы в расчетной точке.
      Борттехник рывком открывает дверцу, и в ее просвете внизу на светло-коричневом фоне пахоты я отчетливо вижу ярко-оранжевое пятно парашюта и крохотные фигурки людей. Значит, Гагарин уже приземлился. Может быть, ему нужна помощь? Ведь кто знает, как первый человек перенес космический полет? Я нетерпеливо жду команды "пошел" и, взглянув через плечо, вижу, как напряглись в ожидании лица ребят из моей группы. "Ну же, ну", - мысленно подгоняю я командира. Но желанной команды все нет. Вместо нее на табло вспыхивает красная лампочка - отбой. А тут еще радист вышел из радиорубки и сложил руки крестом: ничего не поделаешь, в прыжке нет никакой необходимости. Но с другой стороны, это сообщение обрадовало меня. Значит, Гагарин приземлился благополучно и никакой медицинской помощи ему не требуется.
      Мы садимся в аэропорту, куда прибыл космонавт. Не дожидаясь трапа, я спрыгиваю на бетон и бегом направляюсь к невысокому зданию аэропорта, окруженному шумной толпой радостно оживленных людей. И откуда только так быстро все узнали, что Гагарин приземлился неподалеку от Энгельса?
      Вбежав по лестнице на второй этаж, где размещался командный пункт аэродрома, я распахнул дверь. Комната была полна народу, а у стола в небесно-голубом (теплозащитном) костюме сидел радостно улыбающийся Гагарин. Снятый скафандр, аккуратно сложенный, лежал рядом на стуле.
      Я бросился к нему:
      – Юрий Алексеевич, Юра, дорогой, поздравляю с благополучным приземлением. Как самочувствие?
      Гагарин успокаивающе обнял меня:
      – Не волнуйтесь, все в полном порядке. - Он помолчал и затем добавил: А я ведь ждал вас, думал, что вы будете меня встречать.
      От радостного возбуждения я не мог подыскать слов. Но, видимо, в таком состоянии находились все присутствующие в комнате. И если здесь и был хотя бы один спокойный человек, так это сам космонавт.
      Хозяевам очень не хотелось отпускать дорогого гостя, но Агальцов, прилетевший прямо с космодрома, нетерпеливо поглядывал на часы.
      – Все, товарищи, - сказал он наконец тоном, не терпящим возражений. Пора лететь. Нас уже давно ждут в Куйбышеве Государственная комиссия, Главный конструктор.
      Провожать на аэродром отправилось человек пятнадцать, но Агальцов остановил всех у трапа:
      – Полетят вместе с Гагариным доктор, кинооператор, спортивный комиссар.
      – А я как же? - сказал ведущий инженер Бахрамов. - Я ведь отвечаю за снаряжение, скафандр. Без меня никак нельзя.
      – Поднимайтесь в кабину, - коротко бросил Агальцов, и повеселевший Ата Михрабанович буквально взлетел по трапу.
      В салоне было светло, просторно. Часть кресел была убрана, и вместо них у переборки, отделявшей грузовую кабину от пилотской, стоял небольшой столик с четырьмя мягкими самолетными сиденьями по обеим сторонам. На иллюминаторах висели занавесочки из белого парашютного шелка, придававшие салону домашний уют.
      Гагарин устроился в одном из кресел. Я занял место рядом. Машина плавно оторвалась от земли и взяла курс на Куйбышев. Все казалось таким будничным, знакомым. Обстановка самолетной кабины, подрагивающие занавески, ковровая дорожка, протянувшаяся к хвосту самолета. И мы, наверное, все еще не могли осознать, что произошло, какое величайшее событие эпохи свершилось на наших глазах. В голове плохо укладывалось, что этот голубоглазый, улыбчивый молодой человек, первым из сынов человеческих вырвавшийся из плена притяжения Земли, облетел ее, увидев наш "шарик" с огромной высоты.
      В салоне было тепло, и Гагарин, едва самолет лег на курс, расстегнул свой голубой теплозащитный костюм и, приспустив его до пояса, остался в тонкой трикотажной рубашке. Там и тут из нее торчали белые хвостики проводов. Они тянулись от датчиков, прикрепленных к телу космонавта. Эти крохотные чуткие устройства посылали свои сигналы из космоса, позволяя ученым непрерывно следить за пульсом, дыханием, температурой и кровяным давлением летящего над Землей.
      Пока мы устраивались, кинооператор не терял времени зря. Освещения в салоне явно не хватало для съемки, и Рафиков притащил тяжелую складную треногу, на которой торопливо стал прилаживать "конвас".
      – Нет, Махмуд, так дело не пойдет. Вот осмотрю Гагарина, тогда снимай досыта. А пока, извини, придется подождать.
      – Юрий Алексеевич, хоть вы заступитесь, - начал было Рафиков, но Гагарин развел руками.
      – Ничего не могу поделать. Тут у нас доктор - главный. Потерпите немного.
      – Какое тут потерпи? А вдруг не успею? - не отступал Махмуд.
      – Успеете. Куда я денусь? Пока долетим до Куйбышева, вы целый фильм снять успеете.
      – Ну что ж, - нехотя согласился Рафиков, - потерплю как-нибудь. - Он отложил в сторону кассету и уселся рядом с Бахрамовым на боковую скамейку.
      Борттехник принес мою медицинскую сумку, оставленную у входа. Я, раскрыв чехол, бережно извлек из нее коробку с аппаратом для измерения артериального давления, фонендоскоп, термометры, секундомер и разложил их рядком на столе. Следом за ними появился белоснежный халат, вызвавший явное одобрение у окружающих. Я натянул халат на себя, раскрыл записную книжку в красном ледериновом переплете, на котором крупными буквами было вытиснено. "Академия наук СССР Полевой дневник" (память о недавней экспедиции в Атлантику), и, открыв, на чистой странице вывел "12 апреля. 14 часов 50 минут МСК. Майор Гагарин Юрий Алексеевич. 1934 года рождения, русский. Космонавт".
      Дальше следовали данные первых наблюдений: чувствует себя хорошо, оживлен, активен, легко вступает в контакт, благожелателен к окружающим.
      Все это подтверждало, что огромную психическую нагрузку, вызванную космическим полетом, Гагарин перенес отлично. Жалоб было немного - на сильную потливость и небольшое чувство усталости ("Полежать бы сейчас, отдохнуть. Ни есть, ни пить совсем не хочется" )
      Кожные покровы нормальной окраски. Видимые слизистые без следов кровоизлияний. Видны только темные круги вокруг глаз, которые, по его словам, появились после бритья.
      – Теперь давай обследоваться, - сказал я, откладывая в сторону авторучку.
      Гагарин закатал рукав, и я, наложив на плечо резиновую манжету и подкачав воздуха, прижал мембрану фонендоскопа к локтевому сгибу. Чуть повернув вентиль, я превратился в слух. Стрелка на шкале тонометра плавно пошла по кругу. Тук-тук-тук - звонко запульсировала кровь в локтевой артерии.
      – Ну, как давление? - настороженно спросил Гагарин.
      – Сто двадцать пять на семьдесят пять. Как у младенца. Отличные показатели!
      – То-то, - довольно сказал Гагарин и весело подмигнул.
      – Теперь пульс, - сказал я и, положив пальцы на его запястье, включил секундомер. - Раз, два, три... - отсчитывал я вслух каждый удар. Шестьдесят восемь в минуту. Тоже отлично. Пульс ритмичный, без перебоев, и наполнение хорошее, словно и в космос не летал.
      – А может, и правда не летал, - сказал Гагарин, и все рассмеялись.
      Оставалось померить температуру, но и она не подвела - 36,6.
      Вот и все. Теперь можно разговаривать, снимать кино, спрашивать.
      Сразу поднялся шум. Перебивая друг друга, каждый пытался задать вопрос первым, считая, видимо, его самым главным.
      – Давайте по очереди, - шутливо скомандовал Гагарин. - А то на все вопросы сразу мне не ответить. Пусть начнет наш спортивный комиссар.
      – Расскажите про невесомость, Юрий Алексеевич, - сказал Борисенко, подсаживаясь поближе.
      – Неужели совершенно не чувствуешь своего тела? Наверное, это вроде бы как во сне бывает: взмахнул руками и летишь над Землей? Похоже, нет?
      – В общем-то, похоже, - улыбнулся Гагарин. - Переход к этому состоянию произошел очень плавно. Когда стало исчезать влияние гравитации, я почувствовал себя превосходно. Все стало делать легче. Появилось ощущение какой-то необычайной легкости. Это было таким необычным чувством. И руки, и ноги стали вроде бы не моими. Они ничего не весили. Сам не сидишь, не лежишь, а словно висишь в кабине между потолком и полом, насколько привязные ремни позволили. Я попробовал писать в таком состоянии. Получилось. Только вот блокнот все норовил улететь от меня. А работоспособность, по-моему, даже улучшилась. Поработал телеграфным ключом - тоже получается хорошо. Потом смотрю, карандаш мимо лица проплыл, а рядом с ним маленькие сверкающие шарики. Как бусинки. Это вода пролилась из соска, когда я пил.
      Вот только после Африки, когда тормозная установка включилась и корабль пошел к Земле, сразу прижало к сиденью. И я почувствовал, что руки и ноги вес приобрели.
      – А Земля хорошо видна из космоса? Можно различить на ней что-нибудь? Ну, острова, реки?
      – Раньше, во время полетов на самолете, я видел землю километров с пятнадцати. Конечно, в иллюминатор моего "Востока" видно ее было хуже, но все-таки достаточно отчетливо. Я хорошо различал и леса, и горы, и берега континентов, острова в океане и крупные реки, и не только их, а даже большие квадраты колхозных полей - разбирал, где пашня, а где луг.
      – Юрий Алексеевич, скажите, из космоса видно, что Земля имеет круглую форму?.. Или она вроде как блин? - спросил борттехник, уже несколько раз безуспешно пытавшийся вмешаться в разговор.
      – Могу заверить, что Земля наша круглая, - засмеялся Гагарин, - сам видел, собственными глазами. И до чего же она красива, наша планета! Просто слов не хватает описать эту красоту. Вся в нежно-голубом ореоле. А какие чудесные краски перехода от светлой поверхности Земли к совершенно черному, как бархат, небу с яркими звездами! И переход этот такой плавный и красивый. А когда корабль выходил из земной тени, то горизонт стал выглядеть по-иному. Появилась ярко-оранжевая полоса, которая постепенно переходила в голубое и затем снова в густо-черное небо.
      Гагарин замолчал, словно вспоминая, и с сожалением сказал:
      – А вот Луну, жалко, так и не увидел, - и вдруг, озорно улыбнувшись, добавил: - Ну ничего. Не беда. В следующий раз полечу - обязательно посмотрю.
      Он снова замолчал и, откинувшись на спинку кресла, закрыл глаза, словно задремав.
      Все затихло. Только все так же гудели двигатели и слышно было в открытую дверь кабины попискивание "морзянки".
      Я всматриваюсь в лицо космонавта. Оно вдруг стало каким-то сосредоточенным. На лбу собрались морщинки. Пальцы напряженно сжали подлокотник кресла, словно Гагарин снова ощутил себя за штурвалом своего сказочного корабля. Какие чувства, какие воспоминания, какие перипетии недавнего полета переживал он в эти мгновения?
      Но вот Гагарин открыл глаза, медленно провел рукой по волосам и как-то смущенно сказал:
      – Никак, я задремал? Вроде бы укачало меня немного, правда. С чего бы? Меня раньше никогда в жизни не укачивало (тогда еще никто не знал, что это одно из проявлений действия невесомости). Ну, ничего. Это сейчас пройдет. Гагарин сделал несколько глотков "Боржоми" и, довольный, сказал: - Ну вот, все и прошло.
      – Юрий Алексеевич, - смущаясь сказал штурман, выглянувший из пилотской кабины, - автограф свой не черкнете? Это ж такая память будет на всю жизнь!
      – Ну давайте, напишу. Не жалко. Хоть я и не кинозвезда.
      – А спортивному комиссару? - сказал Борисенко, кладя перед Гагариным внушительного вида блокнот.
      – Спортивному комиссару сам бог велел, - сказал космонавт, ставя размашистую подпись.
      Тут уж все зашевелились. Записные книжки, блокноты, тетради росчерком гагаринского пера превращались в драгоценные реликвии.
      Гагарин, чуть склонив голову набок, аккуратно ставил свою роспись с характерной высокой буквой "Г" и штришком в конце. Только Бахрамов лихорадочно шарил по карманам в поисках записной книжки. Вид у него был расстроенный и растерянный.
      – Забыл записную книжку. Это же надо такое невезение, - сказал он, сплюнул в сердцах, а затем решительно вытащил из кармана прямоугольную тоненькую книжечку.
      – Юрий Алексеевич, и мне подарите свой автограф. Как же я без него? сказал Ата Михрабанович и протянул Гагарину... паспорт.
      – Это дело не пойдет, - сказал Гагарин, покачав недовольно головой. - Я на документах не расписываюсь.
      – Ну пожалуйста, Юрий Алексеевич. Я вас очень прошу.
      У Бахрамова была написана на лице такая мольба, что Гагарин сжалился махнув рукой, открыл последний листок и поставил там свою роспись.
      – Только как же вы менять паспорт будете? Лист, что ли, выдерете? усмехнулся Гагарин, протягивая документ обрадованному инженеру.
      – А я "потеряю", - не растерялся Бахрамов, бережно пряча паспорт в карман кожаной куртки.
      – Тогда и мне положено, - сказал я, пододвигая к Гагарину "полевой дневник". Он перевернул страничку и, на секунду задумавшись, быстро написал. "Передовой медицине. Гагарин. 12.04... 1956 г."*. Пока шла "раздача автографов", Рафиков развил бурную деятельность. Оставив в покое штатив, он то присаживался в проходе на пол, то взбирался на кресла, а его неутомимый "конвас" стрекотал, как пулемет. Он менял планы, диафрагму, то снимал в упор, то убегал в самый хвост. С него лил градом пот, но он не успокоился, пока не израсходовал весь запас кассет.
      * Через несколько дней, с гордостью показывая друзьям первый гагаринский автограф, я был повергнут в изумление неожиданным вопросом: "Интересно как это тебе удалось заполучить автограф Гагарина... за пять лет до полета?!" Вот это да! Ведь тогда, в самолете, ни он, ни я не заметили этой ошибки. Две недели спустя я показал Юрию Алексеевичу "полевой дневник". Он удивленно поднял брови и, молча достав самописку мгновенно исправил "56" на "61", а затем сверху приписал черными чернилами: "Виталию Георгиевичу Воловичу".
      – Давай-ка, Махмуд, увековечь нас на фото, - сказал я, протянув Рафикову свой "ФЭД".
      Рафиков несколько раз примерился и щелкнул затвором. Аппарат снова перешел в мои руки, и я отщелкал всю пленку до упора, став обладателем бесценных кадров.
      Машина чуть просела в воздухе.
      – Что, уже подлетаем? - встрепенулся Гагарин.
      – Через пятнадцать минут посадка, - отозвался штурман, стоявший на порожке пилотской кабины.
      Под крылом самолета поплыли городские здания, еще серые прямоугольники парков и широкая темная лента вскрывшейся Волги.
      Колеса уже коснулись бетонки, как вдруг Гагарин сказал:
      – А шапки-то у меня нет. Я ведь ее в Байконуре оставил. Без шапки вроде неудобно перед начальством появляться. А может, от скафандра гермошлем отрезать? - Он насмешливо сощурил глаза. - Только боюсь, конструкторы ругаться будут.
      – Да уж ладно, Юра. Обойдемся как-нибудь без гермошлема. Найдем что-нибудь. - Я подтянул стоявшую под столиком парашютную сумку и вытянул из нее свой видавший виды черный меховой шлемофон. В нем я прыгал с парашютом на Северный полюс и теперь повсюду таскал за собой. - Как, подойдет?
      Гагарин надел шлемофон, подергал его за длинные уши.
      – Малость маловат, а так вроде бы нормально. А сами-то как? - спросил он озабоченно.
      – Не беспокойся. Обойдусь как-нибудь.
      Самолет остановился в конце полосы, развернулся и, подвывая двигателями, покатил туда, где шумело и колыхалось многоголосое людское море Двигатели затихли. Бортмеханик открыл дверцу, опустил трап. Гагарин показался в просвете дверей, и все вокруг вздрогнуло от громового ура. Толпа окружила трап. Но едва Гагарин вступил на бетонку, к нему бросился небольшого роста молодой светловолосый капитан-летчик. Они на несколько мгновений замерли, обнявшись друг с другом, как это бывает с друзьями, что встретились после долгой разлуки. Не многие из присутствовавших на аэродроме знали, что этот юноша вскоре станет легендарным космонавтом два.
      Кавалькада машин уже покинула аэродром и помчалась по куйбышевским улицам, запруженным народом. Сжимая в руках переданный мне Гагариным бесценный полетный планшет, забыв про шапку, я стоял, поеживаясь от холодного апрельского ветра. Вдруг рядом заскрипели тормоза, и возле меня остановилась черная "Волга".
      – Быстрей садитесь ко мне, - сказал шофер, гостеприимно распахивая дверцу, - а то замерзнете без шапки.
      Вскоре мы подкатили к железной решетчатой ограде, окружавшей двухэтажный особняк. Дежурный, стоявший у ворот, дважды перечитав мой мандат, сказал: "Проходите, пожалуйста". Я прошел в холл и остановился на пороге огромной, похожей на конференц-зал комнаты. В комнате было шумно. Всюду по двое, по трое стояли оживленно беседовавшие люди. В дальнем углу я увидел Николая Петровича Каманина рядом с высоким красивым мужчиной с густой шапкой седых волос. Его я сразу узнал по портретам, часто появлявшимся на страницах газет, - президент Академии наук СССР Мстислав Всеволодович Келдыш.
      – А вы кого ищете? - послышался чей-то резкий голос.
      Я вздрогнул от неожиданности, увидев прямо перед собой невысокого, коренастого, похожего на боксера широкоплечего человека в коричневом костюме и белой рубашке, с темным галстуком. Коротко подстриженные, зачесанные назад волосы открывали огромный лоб. Из-под темных густых бровей испытующе смотрели строгие внимательные глаза.
      – Я врач. Встречал космонавта Гагарина на месте приземления.
      – Значит, вы доктор. И даже парашютист, - добавил он уже более мягким тоном, заметив инструкторский значок на моей куртке.
      Несколько растерявшись, я промолчал, не зная, что ответить.
      – Вы осматривали Гагарина?
      По властной манере, с какой он задавал вопросы, я понял, что это, вероятно, один из членов Государственной комиссии.
      – Выброс парашютистов почему-то отменили, и мне удалось осмотреть Юрия Алексеевича только в самолете по дороге в Куйбышев.
      – Ну и как? Как же он себя чувствовал? - спросил нетерпеливо мой собеседник.
      – Вполне удовлетворительно. Пульс - шестьдесят восемь ударов в минуту, артериальное давление - сто двадцать пять на семьдесят, температура тела тридцать шесть и шесть десятых. Дыхание - восемь в минуту. Правда, он несколько раз жаловался, что немного кружится голова. Но это чувство быстро проходило. А так, всю дорогу до Куйбышева он был оживлен, остроумен.
      – Ну, что ж, спасибо. А это, - он показал пальцем на планшет, который я сжимал в руках, - передайте Быковскому. Вот он идет.
      Я поздоровался с Быковским и, протянув ему планшет, спросил:
      – Послушай, Валерий, с кем это я беседовал сейчас?
      Быковский сделал большие глаза:
      – Ну, доктор, ты даешь! Это же Главный конструктор. Сергей Павлович Королев...
      * * *
      Прошло несколько месяцев, и опять весь мир рукоплескал новому космопроходцу. Семнадцать космических зорь встретил Герман Титов, облетая Землю на корабле "Восток".
      И снова поисковые самолеты спешат к месту приземления космонавта. Ил-14 выходит в район приземления. Под крылом проплывают поля, города, деревни и снова поля.
      Мы уже поднялись с сидений, как вдруг к нам вошел озабоченный штурман:
      – У земли ветер десять метров в секунду. Что будем делать? Может быть, отставим прыжки?
      Но внизу в открытую дверцу видна большая толпа народа, окружившая космический корабль и ярко-оранжевое пятно огромного парашюта. Значит, Титов уже на Земле. Радио молчит А вдруг ему нужна помощь. Как он приземлился при сильном ветре? Значит... Значит, будем десантироваться. Я прыгаю замыкающим. С гулким хлопком наполняется воздухом круглый парашютный купол.
      И тут меня начинает раскачивать. Все сильнее, сильнее, словно на гигантских качелях. Все мои попытки погасить раскачивание не дают никаких результатов. Пока я "боролся" с парашютом, земля оказалась совсем рядом. Едва я успел сгруппироваться, как резким порывом ветра меня швырнуло на землю.
      – Дядечка, а дядечка, ты живой?
      Я открыл глаза. Рядом со мной на корточках сидели два вихрастых мальчугана.
      – Ну вот, я же тебе говорил, Федька, что он оживеет, - сказал тот, что поменьше, и его лицо, густо усыпанное веснушками, расплылось в улыбке.
      Я приподнялся. Голова раскалывалась от боли. В ушах шумело. В первые секунды я никак не мог понять, что происходит, почему я сижу здесь, среди поля. Постепенно я прихожу в себя. Видимо, здорово меня "приложило". Хорошо еще, что я шлепнулся на пахоту и рыхлая земля смягчила удар.
      – Что, дяденька, здорово болит?
      – Здорово болит, - честно признался я.
      – Мы как увидели, что ты на парашюте летишь, так и побежали сюда. Только у самой земли тебя как крутанет да как шарахнет. Ты лежишь не шевелишься. Ох, и испугались мы! А тут парашют надулся и потащил тебя по пахоте. Колька сиганул на него. Он и сдох. А ты, дяденька, к космонавту прыгал? - сказал Федька, помолчав.
      – К космонавту.
      – Он во-он там сел, - сказал Колька и показал рукой туда, где метрах в трехстах от нас виднелась толпа людей.
      – Только космонавт уже уехал, - сказал Федька. - Какие-то дядечки с тетечкой приехали на "Москвиче" и увезли его куда-то.
      С Титовым я встретился лишь на следующее утро в том самом домике на берегу Волги, где совсем недавно куйбышевцы гостеприимно принимали Юрия Гагарина. Герман сидел за большим столом, покрытым белоснежной скатертью, веселый, бодрый, как всегда остроумный.
      В ближайшие часы и дни Титову предстоит еще одно испытание - по мнению героя, "более серьезное, чем космический полет": он попадет в руки врачей.
      Результаты осмотра прекрасные. Об этом свидетельствуют кривые кардиограмм, энцефалограмм и спирограмм, данные анализов и результаты функциональных проб. А те небольшие сенсорные и вестибуло-вегетативные расстройства (головокружение, поташнивание), отмеченные Титовым в отдельные периоды полета, не вызывали никаких нарушений вестибулярных функций после приземления.
      Наступление на космос продолжалось. В лабораториях, на стендах, на полигонах шла неослабная подготовка к новым полетам.