Океан набегает с устрашающей быстротой. Остается двести метров, семьдесят пять! Наконец ему все же удается просунуть пальцы под кольцо, и он дергает его изо всех сил. Купол мгновенно наполняется, останавливая роковое падение. А внизу прямо под парашютистом широкая промоина. Он ударяется о черную, тяжелую, как ртуть, воду и, хлебнув воды, теряет сознание.
      Спас парашют. Ветер наполняет купол парашюта, и тот, обратившись в парус, тащит Буренина к берегу. Павел приходит в себя от боли в момент, когда ноги ударяются о ледяной припай. Он выбирается на лед и падает. Его дважды вырывает горько-соленой водой. Негнущимися пальцами Павел с трудом расстегивает подвесную систему и, освободившись от парашюта, тяжело бежит, перепрыгивая с льдины на льдину. До берега еще километра полтора, а он чувствует, как с каждой минутой уходят силы. Но на помощь уже мчится во весь дух перепуганный радист - Костя Котельников. Наконец они добираются до здания "полярки".
      Едва отогревшись, Буренин осматривает раненого. Ему становится ясно, что спасти его может только срочная операция. А через несколько часов на Большую землю уходит короткая радиограмма: "Операция прошла благополучно. Больной вне опасности".
      Два месяца спустя во всех газетах появился Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении капитана медицинской службы Буренина Павла Ивановича за проявленные мужество и героизм орденом Красной Звезды.
      Мои размышления прервал звук, напоминавший гудение шмеля в летний день на лугу. Он возник где-то далеко на северо-востоке. Самолет.
      - Неужели Задков? - подумал я, с надеждой вглядываясь в горизонт.
      Но вскоре стало ясно: не он. К лагерю приближался на небольшой высоте двухмоторный трудяга Ли-2 с торчащими под зеленым брюхом лапами лыж. Надо идти к радистам. Они должны знать, когда сядет Задков. Палатка радиостанции стояла на краю лагеря. В ней, как всегда, пахло бензином от движка, канифолью (радисты вечно что-нибудь паяли и перепаивали) и свежезаваренным кофе, без которого они давно уже бы свалились с ног.
      Завидев меня, вахтенный радист, не дожидаясь вопроса, сказал: "Задков на подходе. Связь с Германом (Г. Патарушин - радист экипажа Задкова. - Авт.) была минут двадцать назад. Он передал расчетное время 9.20, а сейчас девять. Так что можешь идти встречать своего напарника".
      Действительно, через десять минут на юго-западе показалась черная точка, превратившаяся в большой краснокрылый самолет Пе-8. Во время Отечественной войны эта могучая четырехмоторная машина была грозным дальним бомбардировщиком. "Демобилизовавшись", она надолго "прописалась" в Арктике, оказавшись незаменимой в высокоширотных воздушных экспедициях. Вот уже много недель подряд, выполняя роль "летающей цистерны", она летает к полюсу, каждый раз доставляя для экспедиционных самолетов многие тонны горючего. Без них исследования Центральной Арктики оказались бы невозможными. Самолет промчался над палатками и, сделав круг, пошел на посадку. Задков зарулил на стоянку по соседству с двумя заиндевевшими Ли-2. Машина в последний раз взревела всеми четырьмя двигателями, подняв вокруг настоящую пургу, и затихла, высоко задрав застекленный нос.
      Носовой люк открылся, вниз скользнула стальная лесенка, и на снег спрыгнул штурман "пешки" Николай Зубов.
      - Здорово, доктор, - сказал он, пожимая руку. - Медведя небось дожидаешься? Нету его с нами. Мы очень торопились, и ждать, пока Медведев соберет свои шмотки, времени не было. Да ты не очень расстраивайся, через часок прилетит с Жорой Бардышевым.
      Тем временем бортмеханики уже спустили из люка грузовой кабины длинные доски, и по ним одна за другой покатились на снег железные бочки с бензином.
      Часа через полтора радисты обрадовали меня сообщением, что на подходе самолет Бардышева с Медведевым на борту.
      Наконец долгожданный Ли-2 мягко коснулся ледяной полосы, и еще не успели остановиться лопасти винтов, как прямо из кабины на снег спрыгнул Медведев. Я кинулся к нему навстречу.
      - Здорово, Виталий! Не знаешь, зачем я начальству так срочно понадобился? Вчера получаю радиограмму от Кузнецова: "База Э 2 Медведеву. Первым самолетом прибыть ко мне со своим фотоаппаратом". Ничего не понятно. Что за фотоаппарат и какое я имею отношение к фотографии? И все наши старожилы тоже удивились. "А может, вы, радисты, чего-нибудь перепутали насчет аппарата? - говорят. - Давай запросим Кузнецова". Запросили. А тут приходит от Кузнецова вторая "База Э 2 Медведеву. Первым самолетом явиться ко мне со своим аппаратом". С моим аппаратом - как я раньше не догадался? стало быть, с парашютом. Только вот зачем - непонятно. И вот я здесь.
      - С тебя причитается, - сказал я, улыбаясь от распиравшей меня "тайны".
      - Это с чего бы? - удивился Медведев. - Может, по случаю праздника?
      - Праздник - праздником. А вот нам с тобой прыгать на полюс!
      - Ты серьезно?!
      - Серьезнее не бывает. Утром меня Кузнецов вызывал. Они в штабе, видимо, давно решили и только дожидались Дня Победы и завершения экспедиции.
      - Вот это новость, - восторженно выдохнул Медведев. - По этому поводу надо закурить. - Он полез в карман, достал смятую пачку "Беломора", но все папиросы оказались сломанными. - Ладно, пойду руководству доложусь, а потом уж и покурю.
      Медведев вернулся минут через двадцать и сообщил, что все правильно, Кузнецов не раздумал и пора браться за работу. Пока Медведев ходил в штаб, Рожков где-то раздобыл большое серебристое полотнище - перкалевый пол от палатки КАПШ-2. Растянув его на снегу, Петрович разгладил рукой, прикинул на глазок размеры и, удовлетворенный осмотром, заявил, что полотнище настоящий парашютный стол. Чтобы ветер не сдувал полотнище, по углам мы положили по куску льда.
      - Давай-ка свой ПД-6, начнем с него, - сказал Медведев.
      Я вытряхнул из парашютной сумки парашют на полотнище, выдернул кольцо, и пестрая груда шелка заиграла красками под лучами выглянувшего солнца.
      Работал он быстро, споро, уверенно. Чувствовалась профессиональная хватка. Стропы так и мелькали у него в руках. Помогая друг другу, мы быстро уложили парашют Медведева и два запасных ПЗ-41.
      - Надо подвесную систему подогнать получше. Не то в воздухе намучаешься с ней, - сказал Медведев, надевая на себя парашют.
      Он долго шевелил плечами, подпрыгивал на месте, то отпускал плечевые обхваты, то подтягивал ножные. Наконец он расстегнул карабин грудной перемычки и, сбросив парашюты, вытер вспотевший лоб.
      - Вот теперь порядок, - сказал он. - Надевай подвеску.
      Меня он тоже заставил попотеть. Но зато теперь подвесная система сидела как влитая.
      Мы уложили парашюты в сумки и направились к начальнику экспедиции. Кузнецов стоял у входа в штабную палатку. Вспомнив свое недавнее боевое прошлое, Медведев строевым шагом, топая унтами, подошел к начальнику экспедиции и, приложив руку к меховой шапке, доложил: "Товарищ генерал, парашютисты Медведев и Волович к выполнению прыжка с парашютом на Северный полюс готовы".
      Кузнецов посмотрел на часы.
      - Через тридцать пять минут вылет, - сказал он.
      Пока мы укладывали в брезентовый мешок консервы, галеты, круги колбасы, увязывали сверток с пешнями и лопатами, стрелка часов подползла к двенадцати. Надо было поторапливаться. Мы взвалили на плечи сумки с парашютами и направились к самолетной стоянке, находившейся неподалеку, за палатками.
      Си-47 ждал нас... Светло-зеленый, узкотелый, на колесном шасси, с традиционным белым медведем на носовой кабине и полуметровыми буквами, выведенными белой краской, - "СССР Н-369". Механики уже грели двигатели. Из-за брезентовых полотнищ, свисавших с двигателей до самого льда, доносилось свирепое рыкание АПЛ - авиационных подогревательных ламп, этого оригинального гибрида паяльной лампы с огромным примусом. Это и был самолет Метлицкого, с которого нам предстояло прыгать на полюс.
      - Ну что, пожалуй, пора одеваться, - сказал Медведев, завидев, что к нам приближается Кузнецов в окружении штаба и командиров машин.
      Мы надели парашюты.
      Трояновский, приказав не шевелиться, обошел нас со всех сторон, стрекоча мотором своего "конваса". Затем мы должны были снять парашюты, снова надеть. Он делал дубль за дублем, и мы покорно то поправляли лямки, то вновь застегивали тугой карабин грудной перемычки.
      - Ничего, ничего, для истории можно и потрудиться, - приговаривал он, меняя кассету. - Ну вот, теперь можете прыгать. Желаю удачи.
      Тем временем на самолете Метлицкого уже запустили двигатели. Машина выкатилась из общего строя и остановилась в снежном метущемся облаке, поднятом винтами. Группа провожающих росла на глазах. Все жители ледового лагеря пришли пожелать нам счастливого приземления: Штепенко, Водопьянов, Черевичный, Котов, Падалко, Сузюмов, Морозов, летчики, гидрологи, бортмеханики, радисты. Чибисов сказал что-то Кузнецову, махнул нам рукой: "Пошли!"
      Пурга, поднятая крутящимися винтами, сбивала с ног, и мы, подняв воротники, подставляя ветру спины, с трудом вскарабкались по стремянке в кабину. Бортмеханик с треском захлопнул дверцу. Сразу стало темно. Замерзшие стекла иллюминаторов почти не пропускали света. Они казались налепленными на борт кружочками серой бумаги. Мы устроились на груде чехлов от двигателей, еще хранивших остатки тепла и терпко пахнувших бензином и горелым маслом. Гул моторов вдруг стал выше, пронзительнее; машина вся задрожала, покатилась вперед, увеличила скорость и, легко оторвавшись от ледовой полосы, стала быстро набирать высоту.
      Глаза уже привыкли к полумраку, и можно было осмотреться. В грузовой кабине обычно было просторно, хоть в футбол играй. Но сегодня она была до предела завалена всевозможными вещами. Повсюду стояли деревянные ящики с оборудованием, катушки стального троса, густо смазанного солидолом, фанерные коробки с полуфабрикатами, мешки с хлебом и оленьими тушами. Вдоль левого борта выстроилось полдюжины железных бочек, связанных между собой толстым канатом, - запас бензина. Поперек кабины раскорячилась обросшая льдом гидрологическая лебедка.
      Хвост самолета был забит лагерным снаряжением: палатками, связками оленьих шкур, баллонами с пропаном, закопченными газовыми плитками. У самой дверцы лежал аккуратно упакованный в брезентовое полотнище большой сверток, из которого выглядывали кончики дуг запасной палатки, предназначенной для нас на случай непредвиденной задержки на льдине после прыжка.
      Бортмеханик Самохвалов озабоченно оглядывал беспорядок, царивший в кабине.
      - Вы уж, ребята, не обессудьте, - сказал он извиняющимся тоном. Совсем с ног сбился. Думал, прилетим сегодня с точки, отдохну малость, а потом наведу порядок в своем хозяйстве, а вместо этого приказали парашютистов, то есть вас, выбрасывать. Да, вот еще. Петрович, может, прыгать будете в левую дверь? Она все же грузовая, пошире. Я вот глядел, как вы втискивались в кабину. Даже жалко вас стало.
      - Ну, молодец, Константиныч, правильно сообразил, - одобрил предложение Медведев. - Пожалуй, для меховой-то робы правая дверка тесновата. Еще застрянем. Вот смеху будет! А ты, Виталий, чего замолк? "Потравил" бы чего-нибудь. Не то, пока до полюса долетим, со скуки помрем. - Он помолчал, похрустел сухариком, завалявшимся в кармане. - А все-таки лихо с полюсом получилось. Прыжок будет круглый - семьсот пятидесятый. И звучит неплохо, на Северный полюс совершен семьсот пятидесятый, а? Этот, наверно, потрудней будет, чем даже на железную дорогу.
      - На какую дорогу? - переспросил я.
      - На железную. Дело было так. Прыгал я тогда в третий раз. Дал мне инструктор задание открыть запасной парашют. Есть такое упражнение для начинающих, вот только номер его не помню. Аэродром наш был рядом с железной дорогой. Прыгали мы с По-2, с высоты шестьсот метров. Пилот попался молодой, напутал с расчетами точки сбрасывания и подал команду "пошел" раньше времени. Раскрыл я запасной парашют, и понесло меня к железнодорожному полотну, по которому шел паровоз с кучей вагонов. Опыта управлять парашютом я тогда не имел и снижался, куда придется. Смотрю, несет меня прямо точно на рельсы, навстречу паровозу. "Мама родная!"закричал что есть мочи. Да кто меня услышит. А на станции стоят зеваки и наблюдают, как я на вагоны собираюсь свалиться. Видно, думают, что так надо. Хорошо, начальник станции увидел это дело, замахал флажком, остановил поезд. А я все-таки умудрился приземлиться прямо на открытую платформу с песком. А в другой раз...
      Петрович не договорил, заметив, что к нам пробирается Володя Щербина.
      - Ну, братья славяне, как самочувствие, настроение? - спросил он, присаживаясь рядом на чехлы.
      - Настроение бодрое, самочувствие отличное, только холодно и ноги затекли, - отозвался я.
      - Вот и хорошо. Значит, слушайте и запоминайте. Порядок работы будет такой, - продолжал он уже другим тоном. - До полюса лететь еще минут тридцать. Как только выйдем на точку, определим координаты, так будем выбирать площадку для выброски.
      - Постарайтесь, - сказал Медведев, - поровнее найти.
      - А если не найдем, будете прыгать или обратно полетите? - спросил, ехидно улыбаясь, Щербина. Но Медведев так на него посмотрел, что он шутливо-испуганно замахал рукой: - Ну не серчай, Петрович, я же так, пошутил.
      - Ты эти свои дурацкие шутки брось, - сказал Медведев зло.
      - Ну извини, извини. Так, значит, найдем площадку, сбросим пару дымовых шашек. Скорость ветра и направление определим, а для вас, пока они дымят, хоть какой-то ориентир будет. Сделаем затем кружок над полюсом и, как только выйдем на боевой курс, просигналим сиреной. Тогда занимайте исходные позиции к прыжку у двери. Как услышите частые гудки - значит, "пошел", ясненько?
      - Все понятно. А вот чайку горячего похлебать бы не мешало.
      - Чайку-то, сей момент.
      Действительно, буквально через несколько секунд Щербина появился, неся в руках две пол-литровые кружки с крепким, почти черным чаем.
      - Чифирь полярный, первый класс. Пейте, дорогие прыгуны, набирайтесь сил. Вот вам по плитке шоколада. Заправляйтесь на здоровье.
      Чай действительно был отличный. Горячий, ароматный. Я сделал несколько глотков, но пить что-то расхотелось. Я попытался занять себя каким-нибудь делом: стал заново привязывать унт, считать ящики. Потом внимание мое привлекли унты Медведева. Я впервые заметил, что они разного цвета: на левом мех серый с черными пятнами, а на правом - густо коричневый.
      Почему-то стал казаться тесным мой старый, видавший виды кожаный летный шлем. Я всячески старался отвлечься от мысли о предстоящем прыжке.
      - Закурим по последней? - вернул меня "на землю" голос Медведева.
      Мы задымили папиросами, делая глубокие затяжки.
      - Значит, Виталий, действуем, как договорились, - сказал Медведев. - Я пойду подальше к хвосту, а ты стань с противоположного края двери. Как услышишь сигнал "пошел", прыгай сразу следом за мной. Не то разнесет нас по всему Северному полюсу и не найдем друг друга. В наших шубах не шибко побегаешь.
      Главные парашюты решено открывать на третьей секунде свободного падения, а затем, по обстановке, запасные.
      Пока мы оживленно обсуждали детали предстоящего прыжка, из пилотской вышел Чибисов - высокий, красивый, в коричневом кожаном реглане. Человек он был решительный, властный, полный неуемной энергии. Не случайно летчики старались не попадаться ему лишний раз на глаза, чтобы не "загреметь" в какой-нибудь незапланированный полет. Впрочем, мое первое знакомство с Максимом Николаевичем не обошлось без курьеза. Однажды на аэродроме мыса Челюскин я дожидался оказии на базу номер один. Начхоз экспедиции спросил Чибисова, как поступить с доктором: ему надо лететь на базу, а машина загружена под завязку продовольствием. Чибисов на секунду задумался и изрек фразу, ставшую впоследствии "полярной классикой": "Грузить пельмени. Медицина подождет". Впрочем, как оказалось впоследствии, к медицине он относился весьма уважительно.
      - Подходим к полюсу, - сказал Чибисов, - ледовая обстановка вполне удовлетворительная. Много годовалых полей. Площадку подберем хорошую. Погода нормальная. Видимость - миллион на миллион. Через три минуты начнем снижаться. Как, Медведев, хватит шестисот метров?
      - Так точно, хватит, - отчеканил Медведев.
      "Только бы поскорее", - подумал я. Самолет сильно тряхнуло. Он словно провалился в невидимую яму.
      - Начали снижаться, - сказал Чибисов, - ждите команды. А вы, товарищ бортмеханик, подготовьте дымовые шашки. Бросите их по команде штурмана за борт.
      Константиныч подтащил к двери ящик, вытащил две дымовые шашки, похожие на большие зеленые консервные банки, и пачку запалов, напоминавших огромные спички с толстыми желтыми головками, и стал ждать команды.
      - Бросай!!
      Бортмеханик чиркнул запалом по терке. Как только головка вспыхнула со змеиным шипением, он с размаху воткнул ее в отверстие и швырнул шашку в приоткрытую дверь. За ней последовала вторая. Шашки, кувыркаясь, полетели вниз, оставляя за собой хвостики черного дыма.
      Задраив правую дверь, бортмеханик взялся за грузовую. Предварительно он уже успел растащить в разные стороны грузы, загромождавшие подходы к ней. Он попытался повернуть ручку, но она не поддавалась. Бортмеханик дергал ее что есть силы, обстукивал край двери молотком. Но все впустую. Он вполголоса костил злополучную дверь, но она по-прежнему не поддавалась.
      Загудела сирена. Мы было приподнялись, но опять вернулись на место. Кажется, сейчас мы начали нервничать по-настоящему. Чувствую, вот-вот Медведев взорвется. Но Андрей молчит, хотя по лицу его и сжатым губам вижу, чего стоит ему эта сдержанность. /
      Все. Время упущено.
      Петрович не выдержал:
      - Черт бы ее побрал, эту идиотскую дверь! Паяльной лампой ее прогреть бы.
      Механик виновато молчит, но идея прогреть дверь лампой ему понравилась. Он зажигает пучок пакли и подносит ее к замку, и, о чудо, ручка вдруг поддается усилиям, и замок с сухим щелчком выходит из паза. Наконец-то!
      Метлицкий заложил крутой вираж. Пошли на второй круг. Из проема двери в пилотскую высовывается голова в шлемофоне - это штурман Миша Шерпаков.
      - Готовьтесь, ребята. Восемьдесят девять градусов пятьдесят четыре минуты. Сейчас выходим на боевой курс. Будем бросать на молодое поле. Думаю, не промахнетесь. Ветер - метров пять - семь в секунду, не больше, температура - двадцать один градус мороза.
      Щербина подошел на помощь бортмеханику, и они вдвоем рывком оттянули дверь на себя. Она с хрустом открылась, и в прямоугольный ее просвет ворвался ледяной ветер. Ослепительно яркий свет залил кабину.
      Снова протяжно загудела сирена, и, хотя мы с нетерпением, напряженно ждали заветного сигнала, он все же прозвучал неожиданно. Мы поднялись с чехлов.
      - А ну, повернись, сынок, - сказал Медведев и, отстегнув клапан парашюта, еще раз проверил каждую шпильку. - Все в ажуре! - Он закрыл предохранительный клапан, защелкнул кнопки и повернулся ко мне спиной: Проверь-ка теперь мой. Как, порядок? Тогда пошли.
      Держась за стальной трос, протянутый вдоль кабины самолета, мы, неуклюже переваливаясь, двинулись вперед, к зияющему проему грузовой двери. Добравшись до обреза двери, я остановился, нащупал опору для правой ноги и положил руку на вытяжное кольцо. Но меховая перчатка оказалась толстой, неудобной, мешала просунуть пальцы в кольцо. Не раздумывая, я стащил зубами перчатку с правой руки, затолкал ее поглубже за борт куртки и снова положил ладонь на красный стальной прямоугольник. Холод застывшего металла обжег ее, но я лишь сильнее стиснул кольцо и замер в ожидании команды.
      С высоты шестисот метров кажется: до океана - рукой подать. Выпрыгнул и ты уже на льду. Даже как-то не по себе становится. Насколько хватает глаз, до самого горизонта тянутся сплошные поля. Они кажутся ровными. Но я знаю, сколь обманчиво такое впечатление. Просто солнце скрылось в облаках, и ледяные глыбы, бугры и заструги не отбрасывают теней. Местами ветер сдул снег и обнажил голубые и зеленые пятна льда.
      Здесь, у полюса, много торосов. Они похожи на кубики сахара, выложенные длинными аккуратными горками. Вдали появилось черное пятнышко, превратившееся вскоре в большое разводье, покрытое рябью волн. От разводья в разные стороны извивается десяток тонких темных змеек - трещины.
      Сколько раз наблюдал я эту картину в иллюминатор! Но на самолете ощущение безопасности было таким полным, что этот безмолвный белый мир под крылом казался далеким, нереальным. Однако сейчас, перед прыжком, стоя на порожке двери, я, обдуваемый яростным ледяным ветром, по-иному смотрю на это белое безмолвное пространство, которое раскинулось внизу без края и конца.
      И вдруг я с какой-то особой остротой осознал слова Амундсена: "Каких только несчастий на протяжении ряда лет не приносило ты, о бесконечное белое пространство! Каких только лишений и каких только бедствий ты не видало! Но ты также повстречалось и с теми, кто поставил ногу на твою выю и силой бросил тебя на колени. Не припомнишь ли ты Нансена и Иогансена? Не припомнишь ли ты герцога Абруццкого? Не припомнишь ли ты Пири? Не припомнишь ли, как они шли по тебе, и там, где ты сопротивлялось, поставили тебя на колени? Тебе следовало бы отнестись с уважением к этим молодцам! Но что ты сделало с теми многими-многими, кто безуспешно пытался вырваться из твоих объятий? Что ты сделало со многими гордыми судами, державшими путь прямо в твое сердце, чтобы никогда больше не вернуться домой? Что ты сделало с ними? - спрашиваю я. Никаких следов, никаких знаков - только бесконечная белая пустыня!"
      Ну когда же наконец сигнал? Наверно, мои ощущения сродни ощущениям бойцов перед штыковой атакой.
      Ту-ту-ту - лихорадочно взвыла сирена. Ее резкие звуки, словно стальные молоточки, ударили по нервам. Они дали команду мышцам. Прижимая парашют левой рукой к животу, я, оттолкнувшись ногой, устремляюсь вперед и проваливаюсь вниз, в пустоту. Подхваченный мощным воздушным потоком, делаю сальто и вновь оказываюсь вниз головой.
      "Двадцать один, двадцать два, двадцать три, - считаю вслух заветные секунды свободного полета, но, чувствуя, что явно тороплюсь, досчитываю: Двадцать четыре, двадцать пять". Вот теперь пора. Я что есть силы дернул кольцо, и оно, вырвавшись из руки, исчезает в пространстве. Повернув голову, уголком глаза вижу через плечо, как шелестя стремительно убегают вверх пучки строп, как вытягивается длинной пестрой колбасой купол. Вот он наполняется воздухом, гулко хлопает и превращается в живой полушар. Он словно лихорадочно дышит, то сжимаясь, то расправляясь. Меня швырнуло вверх, качнуло вправо, потом влево, снова вправо, и вдруг я ощутил, что неподвижно вишу в пространстве. После грохота моторов, свиста ветра тишина действует ошеломляюще. Меня охватило чувство покоя. Я вдыхал морозный воздух, щурился на солнце, улыбался, ощущая радость бытия.
      Огляделся по сторонам. Справа, высоко надо мной, удалялся самолет, оставляя бледную дорожку инверсии. Неторопливо брели лохматые, подсвеченные солнцем облака. Внизу, насколько хватал глаз, простирались снежные поля. Ровные, девственные, белые, кое-где искореженные подвижками, похожие на бесчисленные многоугольники, окантованные черными полосками открытой воды. Высота незаметно уменьшалась, и я уже начал отчетливо различать сахарные кубики торосов. Кое-где снежный наст был перечерчен тушью свежих трещин. К горизонту протягивались широкие черные разводы, напоминавшие асфальтированное шоссе.
      Метров на тридцать ниже меня опускался Медведев. Его раскачивало, как на качелях, и он тянул стропы то справа, то слева, пытаясь погасить раскачку. Это ему удалось не без труда.
      - Андре-ей! - заорал я что есть силы. - Ура! - И, сорвав меховой шлем, закрутил его над головой, не в силах сдержать охватившее меня радостное возбуждение.
      Медведев в ответ замахал рукой, а потом, указав пальцем на запасной парашют, крикнул: "Запасной открывай!" Но я уже вспомнил о "запаске" и в точном соответствии с инструкцией свел ноги, подогнул их под себя и, придерживая левой рукой клапаны ранца, выдернул кольцо. Клапаны, щелкнув резинками, раскрылись, обнажив кипу алого шелка. Я быстро пропустил ладонь между ранцем и куполом, сжав его, затем напрягся и что есть силы отбросил от себя в сторону. Но купол, "не поймав" ветер, свалился вниз и повис бесформенной тряпкой. Чтобы он быстрее раскрылся, пришлось вытащить стропы из ранца и рывками натягивать их на себя. Средство помогло. Неожиданный порыв ветра подхватил полотнище. Оно затрепетало, наполнилось воздухом и вдруг раскрылось гигантским трепещущим маком на бледно-голубом фоне арктического неба.
      До "земли" оставалось не более сотни метров. Меня несло прямо на торосы, в которые упиралось великолепное ровное поле, над которым я пролетал. Даже сверху, издалека, торосы имели довольно грозный вид. Это был огромный, тянувшийся на километры высокий вал перемолотого льда.
      Я понимал, что мне несдобровать, если я угожу в этот хаос из ледяных обломков. Чтобы перелететь через них, надо во что бы то ни стало замедлить спуск. Услужливая память подсказала ответ: уменьшить угол развала между главным и запасным парашютами. Ухватившись за внутренние, свободные концы "запаски" обеими руками, я что есть силы потянул их на себя, стараясь как можно ближе свести купола. Напрягая последние силы, я с трудом удерживал парашюты в таком положении. Скорость снижения немного замедлилась, но это уже не могло мне помочь. Гряда торосов, ощетинившись голубыми ребрами глыб, уже понеслась навстречу. Я весь напрягся, сжал ступни, вынес ноги вперед, приготовившись встретить первый удар. "Лишь бы только ноги не застряли между льдинами", - промелькнула мысль...
      Сильный порыв ветра, подхватив меня, как перышко, перенес через ледяное месиво. Чиркнув подошвами унтов по гребню, я шлепнулся в центр небольшой площадки и по шею провалился в сугроб. Купола сразу "погасли" и легли на снег яркими цветными пятнами. Мягкий снег залепил лицо, набился за воротник куртки, в рукава, за голенища унтов. Выбравшись из сугроба, тяжело дыша, отряхивая комья прилипшего снега, я попытался расстегнуть карабин грудной перемычки, но тугая пружина не поддавалась усилиям задеревеневших пальцев. Оставив бесплодные попытки, я лег на спину, раскинул широко руки и закрыл глаза.
      Только сейчас я вдруг осознал, в каком страшном напряжении находился все эти часы. Сейчас наступила разрядка. Я смотрел в бесконечную глубину блекло-голубого северного неба. Ватные облака, клубясь, рисовали живые картины. Мягко пригревало солнце. Я закрыл глаза. Меня охватило блаженное безразличие. Обострившимся слухом я улавливал шорохи, потрескивания. Неподалеку возился с парашютом Медведев. Я слышал, как он пробирается ко мне, увязая в глубоком снегу.
      - Вставай, лежебока! Кончай прохлаждаться! - услышал я над головой голос Петровича. - Радикулит наживешь.
      - Так это же будет особый, полюсный, - сказал я, неторопливо поднимаясь на ноги.
      Вдруг Медведев схватил меня в охапку, и мы, как расшалившиеся школьники, начали тискать друг друга, крича что-то несуразное, пока не повалились, обессиленные, на снег.
      - Все, Андрей, кончай! Надо делом заняться.
      Я вытащил из-под куртки фотоаппарат и, несмотря на воркотню и чертыхание Медведева, заставил его достать парашюты из сумки, снова надеть на себя подвесную систему и распустить купол по снегу. Щелкнув десяток кадров и на всякий случай всякий раз меняя выдержку, я передал аппарат Медведеву и застыл перед объективом старенького "ФЭДа".
      Увлекшись фотографированием, мы на некоторое время забыли, где находимся и что наше "ателье" расположено в центре Ледовитого океана. Об этом нам напомнили зловещий треск льда и зашевелившиеся глыбы торосов. Не теряя времени, взвалив сумки с парашютами на спину, мы вскарабкались на гребень вала. Картина, открывшаяся нашим глазам, была великолепной. Бескрайнее, гладкое, как стол, ледяное поле, присыпанное снежком, и на его белом фоне зеленый самолет с медведем на фюзеляже, замедляющий свой бег.
      Когда мы спустились вниз, я поставил друг на друга три плоские ледяные плитки, накрыл их белым вафельным полотенцем, достал из сумки небольшую плоскую флягу, две мензурки для приема лекарств, плитку шоколада и пачку галет.
      - Прошу к столу, уважаемый Андрей Петрович!
      Медведев повернулся и даже крякнул от удовольствия.
      - Ну, доктор, молоток! Я уже и надежду потерял. Решил, что так и останемся без праздничного банкета. Однако закуску на всякий случай припас, - сказал Медведев, протягивая большую свежую луковицу.
      Мы наполнили мензурки. С праздником! С Победой! С полюсом! Мы крепко обнялись. Это было 9 мая 1949 года.
      ПОЛЯРНАЯ МАРКИЗА
      Все хорошо, прекрасная маркиза,
      Дела идут, и жизнь легка.
      Ни одного печального сюрприза,
      За исключеньем пустяка.
      Французская песенка
      Список имущества для дрейфующей станции "Северный полюс-3" рождался в муках. Б. В. Вайнбаум - "хозяйственный бог" высокоширотной воздушной экспедиции "Север-5" - сражался за каждый килограмм груза. Он то хватался за голову, то вскакивал со стула и, яростно жестикулируя, взывал к совести и разуму начальника дрейфующей станции А. Ф. Трешникова.
      - Ну зачем вам пятьдесят килограммов кастрюль? Вы что, ресторан собираетесь на дрейфующей станции открывать?
      - Хорошо, оставим сорок, - невозмутимо соглашался Трешников.
      - А четверо нарт зачем? Больше трех не дам.
      - Согласен.
      - Что это вы, Алексей Федорович, сегодня такой покладистый? подозрительно осведомился Вайнбаум.
      Трешников загадочно ухмыльнулся...
      - А это что такое? Пианино?! Убил, совершенно убил! Двести пятьдесят килограммов, да это... - Вайнбаум задохнулся от возмущения. - Только через мой труп!
      - Ну, пианино. Ну, двести пятьдесят килограммов. Да ты себе только представь, Борис Владимирович: вокруг вечные льды, торосы голубеют, трещит мороз, а доктор берет аккорд... и белые медведи рыдают от восторга!
      - Пусть себе рыдают, но пианино у вас не будет!
      - Ладно, договоримся так: эти двести пятьдесят килограммов компенсирую за счет других грузов.
      Процесс "компенсации" шел долго и трудно, но наконец "высокие договаривающиеся стороны" пришли к соглашению. Теперь очередь была за начальником Главсевморпути (ГУСМП) В. Ф. Бурхановым: он утверждал списки.