Волки Аракана (№1) - Друзья поневоле

– Э, да это татарин! – воскликнул Пахом, усаживая раненого на соломе. – Молодой еще, совсем малец. Чего ж ты лез на рожон, а? – это было сказано уже ратнику.

– Собаки, вы мне заплатите за это! – прошипел голос с татарским акцентом, но вполне правильно. – Где мой конь? Я вас всех перережу!

– Парень, не хорохорься! – крикнул Кузьма. – Ты теперь не у себя в орде. Да и ранен ты, видать. Давай-ка поглядим, куда тебя зацепило.

Парня повернули, расстегнули тулуп, тот тихо застонал и уже не таким злобным голосом прошептал:

– Нога. В бедро он мне угодил, ой!

Пахом быстро оголил ногу. Крови было много, она продолжала сочиться. Он осмотрел рану, поднял голову и оглядел собравшихся вокруг:

– Насквозь. Но кость вроде не задета. Кровищи парень много потерял, ослаб. Надо перетянуть рану, а то кровью изойдет, – с этими словами он снял с парня пояс и стал неуклюже перетягивать им ногу повыше раны. – Теперь тряпицей замотать хорошо бы…

– Чего ты возишься с ним, Пахом? – голос Кузьмы был недоволен и злобен. – На кой ляд он нам сдался? Оставим здесь, и пусть его Бог рассудит. Вражина, нехристь поганый!

– Нет! – взвизгнул Петька. – Я чуть не убил человека! Как я отмолю этот грех? Меня совесть замучит, коли оставим его тут!

– Петруха, сынок, а что с ним делать-то? – спросил Сафрон. – Обуза одна, да и только. Да и опасно с ним ехать.

– Нет, тятя! Ты хочешь, чтобы я вечно мучился? Коли его оставите, то и мне придется с ним остаться. Что же с того, что он нехристь? Человек же! Бог не простит мне этого! Довезем до Колмовского монастыря, а там и оставим. Он уже недалече. Версты две пути-то.

Сафрон отошел, недовольно кхекая. Его набожная натура не позволила перечить сыну. Он и Петра воспитал в почитании Божьих заповедей и теперь понимал, что спорить бесполезно, а может, и не нужно. Поэтому сказал:

– Ладно, сынок. Пусть будет по-твоему. В Колмовском оставим, да и покойника пусть отпоют. Все ж христианская душа была. По-христиански и поступить надо. Ну, что, Пахом? Справился? – это он обращался уже к конюху. – Тогда поспешим, а то ненароком опять погоня объявится. Трогай, Петруха.

Глава 3

Враги

Укутав раненого полостью и не слушая его ругани, беглецы тронулись в путь. Лошади трусили мелкой рысью, Петька жался к краю саней, боясь задеть татарина. Кузьма скакал рядом, ведя в поводу татарского коня. Все молчали, погруженные в свои невеселые мысли.

– Петька, – обратился к мальчишке Кузьма, которому, видимо, надоело молчание, – слышно было в городе, что царевы служивые рыскают всюду по нашим землям. Что скажешь на это?

– А чего говорить? Худо дело, раз так. Скажи тятьке.

– Да вот же и я так же мыслю. А может, татарин чего скажет, а? Эй, нехристь, что слышал у себя в стане про такое?

Раненый сверкнул глазами, но ответить не пожелал. Кузя обиделся.

– Ишь как гордыня наружу прет! Молчишь? У, басурман поганый! Мало вы на нашей землице еще при Батые горя пораскидали, так теперь царю-душегубу службу несете собачью.

– Молчи, шайтан неверный! – прошипел довольно громко татарин, и по голосу было слышно, что боль ему переносить тяжело. – О Аллах! Ты всемогущий, милосердный! Покарай непокорных, свалившихся на мою голову. Аллах акбар!

– Вот как загнул, татарский пес! – Кузьма даже немного развеселился. – Послушать, так ангелочек небесный лежит тут, а, Петька?

– Да оставь его, Кузя. Мучается ведь парень. Да и у меня душа не на месте. В монастыре попрошу отпущения грехов. Смутно у меня на душе, грех гложет.

– Какой грех? Ты что! Он же вражина лютый. Не стрельни ты, так они нас не пощадили бы, это уж как пить дать. И не тужи, парень. Ты доброе дело сотворил, и монахи с радостью отпустят твои грехи.

– Пусть будут благословенны твои слова, Кузя.

– Эка ты наслушался дядьку свого, преподобного Силантия, Ивана в миру. Видать по всему, он тебя тоже в монахи зазывал, а?

– Может, и зазывал, однако книжки давал читать, а из них я много чего интересного узнал. Жаль дядьку Ивана. Смирный был человек.

– Да весь ваш род смирный. И зачем сила непомерная вам Богом дадена? Мне бы такую…

– Да зачем она тебе? Бог и тебя не обделил.

– Не скажи, Петька. Сила, она завсегда пригодится. Однако монастырь уже виднеется. Поспать бы на сене, а того лучше на печи. Как ты, Петр Сафронович? Не отказался бы?

– Не отказался бы, Кузя. Дрема одолевает. Больно страшная ночь нам выпала. Притомился я.

Впереди справа чернела громада Колмовского монастыря. Потянулись низкие стены и редкие башенки. Впереди распоряжался Сафрон, и кони направились к низким воротам. Сани остановились, люди долго колотили ногами в тесовые доски ворот. Псы подняли лай и носились вдоль стены, скребли в остервенении когтями ворота.

Наконец заспанный голос спросил:

– Кого Господь послал? Добрые ли люди или злодеи?

– Добрые, добрые, – голос Сафрона звучал сдержанно, но настойчиво. – Отвори, брат, пусти к игумену. Дело есть неотложное. Из Новгорода мы.

– Э, милые, брата игумена уже отпели вчерась. Отдал Богу душу. Не выдержало горемычное сердце такого злодейства. Похоронили уж.

Запоры заскрипели, зашуршали, со скрипом отвалилась створка ворот, и беглецы наконец въехали во двор. Тут, оказывается, жизнь продолжалась. Монахи сновали со свечами, слышались голоса, молитвенное пение, бормотание. Кузьма спросил смиренно:

– Что тут у вас, Божий человек?

– Да вот, отпеваем мучеников. Утопших да побитых, что в реке выловили за день. Весь день вчерашний валом валили мертвецы. Многих упустили, да и то сказать, многих и отловили. Теперь вот отпеваем, – маленький хромой послушник шмыгнул мокрым носом, утерся рукавом грязной рясы и пошел доложить по начальству.

Вскоре пришли монахи, начались переговоры. Временный настоятель, брат Пафнутий, никак не соглашался оставить на ночь беглецов.

– Да простит меня Боже, но боязно мне, да и братию жалко. Ведь погубит нас всех царева свора опричников. Аки волки несытые рыщут по округе. Как-то вы вырвались из города? Сказывают, никого оттуда не пущают.

– Так мертвеца везли в монастырь, – ответил Сафрон. – Его-то надо отпеть и похоронить, или как? Да вот хоть бы отрока раненого оставить вам на излечение, лекарь какой ведь сыщется тут?

– Лекарь-то сыщется, а вот на ночь вас не могу принять. Уж больно время лихое, Господи, прости и защити рабов Своих. Брате Акакий, побеги за лекарем, братом Тимофеем. Он в этом зело добре разбирается.

Факелы осветили сани, настоятель глянул на мертвеца, закоченевшего и почти голого, покрестился, поохал и перешел к саням Петра. Поглядел на раненого, отпрянул и молвил вдруг встревоженно и зло:

– Нехристь? Татарин? Откуда он у вас? Господи, оборони и помилуй! – и неистово закрестился. Остальные зашептались, осеняя себя крестным знамением. – Ответствуй, Сафрон Никанорыч. Как на духу!

– Да что тут поделаешь, святой брате. Скрывать мне нечего. Сынок мой стрельнул в него, как тот на нас напал. Погоня была. Еле отбились, а татарин этот на сани свалился. Нога у него прострелена. А сынок боится, что грех этот на нем останется навечно.

Тут Петька бухнулся настоятелю в ноги и пропищал страдальческим голосом:

– Брате святый! Бес попутал меня. Рука сама свершила злодейство. Не хотел я! Отпусти мне мой грех, Богом прошу. Тяжко мне!

– Встань, отрок. Говоришь-то ты как по-церковному. Откуда это?

– Дядька у него монахом был в Антониевском монастыре, да вчера скинули его с моста душегубы царские. Здорово они ладили друг с другом, сын и перенял речь от брата моего, царствие ему небесное, – Сафрон осенил себя широким крестом и поклонился черневшей невдалеке церкви.

– Успокойся, брат мой, – сказал настоятель. – Вины на тебе нет. То рука Божья тобой водила. Отпускаю тебе все грехи, аминь.

Петька поцеловал холодными губами руку монаха, поднялся с колен и перекрестился. Лицо его теперь прямо-таки светилось благостным умиротворением.

– Брате святый, кликали? – это прибежал маленький бородатенький монашек с холщовым мешком в руках.

– А, брат Тимофей. Да вот не знаю, как и быть. Тут татарин с раной в ноге, а добрые люди просят помочь ему. Да ведь нехристь он.

– Брате святый, – подступил к нему Петька, – не откажи. Это же мой грех, и его надо отмолить, хоть ты и отпустил мне его. Не откажи в милости!

– А и то, брат Пафнутий, – произнес лекарь Тимофей. – Все под Богом ходим, авось и нам добро зачтется. Христос велел всем оказывать милость и прощать даже злодеям своим. Дозволь, я гляну.

– Ладно, несите его в келью. Да нет, постойте! Басурман же, в конюшне его осмотри, да гляди пожару не устрой!

Пахом взял коня за повод и повел в указанном направлении. Рядом плелся Петька, держась за оглоблю. Сафрон сказал негромко:

– Кузьма, Пахом, задайте-ка коням овса малость, пока там лекарь будет татарина смотреть. Видно, придется нам дальше путь держать. Слышал, опричники рыщут вокруг. Схорониться надо в лесу, а там видно будет.

– Слушаю, хозяин, – ответил Пахом, и вскоре послышалось аппетитное хрумканье лошадей. Кузьма заботливо обтирал конские крупы пучком сена, охлопывал их.

А в сарае брат Тимофей заголил ногу татарина, поцокал языком, похмыкал в бороду, пощупал рану, уже опухшую, и молвил:

– Терпи, басурманское дитя!

Татарин натужно стонал, силясь удержать в себе адскую боль.

– Кость цела, а мясо заживет, коли на то будет Божья воля. Не ходил бы ты в чужие земли, не мучил бы людишек наших, так и здрав бы жил.

Монах снял ремень, стянувший верх бедра. Татарин корчился на рядне, а лекарь сноровисто готовил снадобья.

– Вот наложим тебе мази на рану, замотаем чистой тряпицей, и скоро все заживет, отрок.

Отрок скрипел зубами, но молчал. Рядом стоял Петька и все всматривался при тусклой свече в бледное осунувшееся лицо раненого. Ему было жалко парня. Он отмечал особенности лица страждущего, его довольно тонкий нос, черные брови и глаза, волевой подбородок и скуластый овал лица. Непроизвольно отодвинул прядь мокрых волос со лба и получил в ответ злобный взгляд страдальческих глаз.

– Ну вот, отрок, и все, – сказал наконец брат Тимофей. – Теперь вам можно и в путь. Брат настоятель не позволяет вам тут оставаться. Да хранит вас Бог, горемычные.

Он перекрестился, собрал свои зелья и протянул Пахому маленький сверток, сказав:

– Это вам запасец. Будете ежедень сменять повязку, так и мазью его попользуйте. Авось и поможет. Все в руце Божьей. С Богом, родимые, да хранит вас Господь. – Он поклонился и удалился, сухонький и смиренный.

Пахом молча вывел коня, развернул его и медленно, нехотя поплелся к своим товарищам по несчастью, которые дожидались его, сидя на сене в санях. Петька шел следом за ним.

Сафрон поднялся, взглянул горестно на сына и сказал:

– Ох, сынок, чует мое сердце, не к добру ты нам своего татарина навязал. Обуза-то какая…

– Что ж делать, тятя? Человек ведь, а я в него стрельнул. Негоже творить нам нечестивое. Не по-божески это. Дядя Силантий не одобрил бы сего.

– Да уж. Ну ладно, хватит разговоров. Путь дальний, а для нас еще и опасный. Поехали, Пахом.

Тут подошел монах-послушник и, протянув плошку Пахому, молвил:

– Брат Тимофей наказал татарину испить отвара. Подай ему.

– И чего это я должен?.. – Пахом вздохнул, но принял плошку.

– Дай мне, Пахомка, – попросил Петька и смело взял протянутую с готовностью плошку. – На, пей, горемычный, это должно облегчить тебе твои муки. Верь брату Тимофею. Он Божий человек, хитрить не станет.

Татарин помолчал малость, подумал, но потом приподнял голову, и Петька поднес плошку к его губам. Гримаса отвращения исказила лицо татарина, он отворотил голову, но Петька настойчиво продолжил:

– Не вороти морду, нехристь! Пей, тебе говорю. Надо. Все пользительное горько, я знаю. Но это все ж лучше, чем боль в ноге. Верно говорю.

Татарин с усилием выпил отвар и откинулся на сено. Он был укрыт тяжелой бараньей полостью, но его трясло в ознобе. Он ежился, молчал, закрыв глаза и стиснув зубы.

– Трогай! – сказал Сафрон, и пароконные сани скрипнули полозьями. За ними потащились Петькины сани, конь неохотно тянулся за поводом, который был привязан к передним саням.

– Давай-ка, Петр Сафронович, на коня, – сказал Кузьма, подводя к отроку своего. – Я на татарском поеду, а то, чего доброго, не справишься ты с таким. Садись, я подмогну. Пистоль засунь за кушак или под тулуп, а то утеряешь. Давай, поспешай.

Маленький караван потянулся по укатанной дороге, и вскоре монастырь скрылся из виду. По обе стороны дороги тянулись ели, ветерок едва шевелил их, и они тихо шептались в ночной тишине. Наверное, ночь уже перевалила за середину. Всем хотелось спать, давила усталость. Петька пожалел, что пересел на коня Кузьмы, хотя поначалу и радостно было ощущать себя вершником.

Не прошло и часа, как сани свернули вправо и потащились по едва заметным следам, оставленным несколько дней назад. Втянулись в лес. Стало жутковато, кони всхрапывали, настороженно прядали ушами, косились на таинственные кусты и заросли. Ритмичное бряцанье сбруи неумолимо клонило ко сну. Петька нерешительно покрутил головой, наконец не выдержал и спросил:

– Далече нам еще ехать-то, Кузя?

– То лишь хозяин ведает. Ему видней. А ты, может, на сани ляжешь? Небось притомился, а?

– Хорошо бы, – с готовностью отозвался Петька, с радостью посмотрев на Кузьму и взглядом благодаря его за совет и предложение. – А ты не вздремнешь ли со мной? Коней привяжем и подремлем.

– Можно бы, да боязно, хозяин заругает. Ну да и пусть, – и он поспешно соскочил с коня, на ходу привязал его к саням и помог Петьке сделать так же.

– Глянь-ка, а татарин-то спит, – сказал Петька шепотом, увидев, что раненый мерно посапывает под полостью.

– Давай тихонечко залазь под полость. Страсть как спать охота.

– Эй, странники! – голос внезапно резанул по ушам, и Петька вмиг приподнялся на сене. Говорил Пахом. Сани стояли. Вокруг серел рассвет, небо посветлело.

– Кузьма, ты чего развалился, будто хозяин? Делов полный рот, а ты дрыхнешь! Вставай! Хозяин кличет.

Недовольно кряхтя, Кузьма выполз из-под полости, с трудом разминая ноги и руки. Он закоченел и теперь кое-как делал неловкие телодвижения. Потом огляделся и потрусил к кустам, проваливаясь выше колен в сугробы. Вдогонку его подхлестывал голос Пахома:

– Поспешай, а то харч весь выйдет! – И, обратясь к Петьке, Пахом продолжил: – Тебе тоже негоже бока отлеживать. Вылазь, да и татарина своего вынимай, а то все сани обмочит. Ты об этом подумал?

Это сильно озадачило Петьку. Он тоже выбрался из саней. Татарин не спал, вращая глазами вокруг. Петька подошел к нему и спросил:

– Ну что, полегчало? Болит? Как же нам с тобой до ветра сходить? Пахом, помоги мне с ним управиться.

Вдвоем они с трудом подняли раненого и успешно совершили необходимое. Тот молчал, но видно было, что его донимает боль. Он сильно ослаб, побледнел и сам бы ни за что не смог даже сесть. Однако злобное выражение не переставало искажать его лицо, заострившееся и осунувшееся.

– А ну пошевеливайтесь! – донесся голос Сафрона. – Чего там возитесь? Давай расчищай место для костра, а то я закоченел весь. Да и поснедать пора. Оголодали небось и вы.

– Тятя, мы зараз, мы скоро, – отозвался задорным голосом Петька и с молодым рвением принялся ногами и ветками сметать толстый слой снега. Ему помогал Кузьма, вернувшийся из леса. Пахом натаскал сушняка, вытащил рядно, задал корм коням.

– Дневать будем тут, – молвил Сафрон. – Отдохнем, а к вечеру дальше двинемся до Вяжища. Там у меня знакомец есть, харча добудем и коням сена. И не шумите сильно.

Не прошло и часа, как все товарищество уже позавтракало и улеглось на сани отдыхать. Сон сморил всех, и только топтание коней нарушало тишину леса. Где сорока иногда затрещит, где ветка треснет.

К вечеру тронулись в путь. Петька опять ехал верхом – коням невмоготу было тащиться по целине с тяжелыми санями. Парень постоянно был рядом с татарином, пытаясь разговорить его, но тот молчал, вращая глазами. За это время Петька успел рассказать ему о своих делах в городе, о том, что ему скоро стукнет пятнадцать, что остался в городе закадычный дружок Фомка…

Воспоминание о Фомке сильно встревожило Петьку. Он ничего не мог сообщить другу, а тот будет ломать голову, думать об исчезновении всего семейства. Однако должен догадаться, да и слухи наверняка поползут по переулку. Да, плохо без друга.

Петька вздохнул и заметил, что татарин теперь глядит на него внимательно и даже несколько заинтересованно.

– Вот я тебе все рассказал о себе, – сказал Петька, – а ты даже имени своего не назвал. Неужто надо зло на меня держать? Так ты долго будешь от раны отходить. Поверь мне. Дядька Силантий всегда говорил, что злоба внутри завсегда выйдет наружу дурными деяниями. А то зело плохо для человека.

Молчание продолжалось, но Петька не терял надежды. Он видел, как молод раненый, а ему так не хватало общения с равными, так хотелось понимания. И хоть надеяться на это с татарином было трудно, но зато можно отвлечься от мрачных мыслей, которые неминуемо наползали в их трудном положении.

– Ну что молчишь? Как кличут-то тебя, а?

– От рождения Гарданом кличут, – тихо ответил татарин, и Петька не смог не заметить, что на лице его отразилось некоторое смущение.

– Наконец-то! – воскликнул Петька, так всплеснув руками, что конь аж в сторону шарахнулся от этого. Петька в страхе уцепился за луку седла, а лицо Гардана растянулось в улыбке. – Чего скалишься? Да, я не так часто ездил на конях. Я же не татарин!

– Оно и видно, – ответил Гардан.

– Ну и что? Зато я, наверное, умею что-нибудь такое, чего ты не умеешь, – он задумался, но не смог быстро придумать, что же.

– Я воин, мне нельзя без коня и сабли. А ты купец, – в словах татарина проскакивали нотки превосходства и гордости.

– А сколько тебе лет? И откуда ты?

– Поздней осенью стало пятнадцать, а сам я из Астрахани. Слыхал?

– А то, конечно, слыхал. Но ведь это так далеко…

– Далеко. У самого Хвалынского моря, у устья Итиля, или Волги, как она у вас называется.

– Волгу я знаю. И куда она течет, тоже знаю. А чего ты воином стал? Да еще на царской службе?

– Так захотел. А мог и купцом стать, и муллой.

– А чего так?

– У меня трое дядьев, и каждый меня к себе тянул. Вначале, пока малым был, учился в медресе…

– А что это такое?

– Школа такая для мальчиков при мечети. Там Коран изучают, шариат, знакомятся с лучшими поэтами.

– Да, у нас тоже есть школы при церквах, я там учился, тоже много чего узнал.

– Нет, ваш народ еще молодой и темный. А у нас, мусульман, история древняя и богатая. У нас много великих мудрецов и поэтов знаменитых. Бируни, ибн Сина, Омар Хайям, Саади, Низами, Улугбек, хотя его мало чтят у нас…

– Да ты ученый муж! И грамоте на разных языках учен?

– Пишу и читаю по-арабски, немного знаю фарси…

– Все равно ваш народ очень жесток, и ваши мудрецы не так вас учат.

– Наши мудрецы учат только хорошему, но в каждом народе есть свои законы и обычаи, а их трудно переделать даже исламу.

– Что такое ислам?

– Это наша религия, вера в Аллаха и его наместника на земле Мухаммеда. Это его учение, и мы свято ему следуем. Но мы почитаем и вашего Христа, только иначе его называем – пророк Иса.

– Чудно ты рассказываешь. Вот бы самому все это посмотреть, да где уж там! Может, когда вырасту и стану купцом, тогда и появится такая возможность…

– А я видел уже много. Плавал в Персию, на Кавказ, ходил с караваном в Ирак. Много знаменитых и священных мест посетил. У меня один дядька был большим купцом и возил меня с собой за море. Только мне лучше с Азизом, это младший дядька мой. Он мурза, а полгода назад вместе с ним я поступил на службу к царю Ивану. Теперь я счастлив… был… до вчерашнего вечера…

Наступило долгое молчание. Петька старался переварить услышанное. Он почувствовал себя маленьким и ничтожным рядом с этим ратником, который в свои пятнадцать лет уже объездил столько стран и знал так много, что мир Петьки оказался таким крошечным. Петька приуныл и пал духом.

Он глянул на Гардана, тот лежал, явно уставший, но довольный разговором. Снисходительная усмешка кривила его губы. Он часто морщился на ухабах, лицо его было бледное, изнуренное.

Петька решил взбодрить себя – неловко было оставаться таким мальчишкой в глазах этого служивого. Потому он бодро молвил:

– Ничего, у меня все еще впереди. И я погляжу на белый свет, коли на то будет воля Божья и моя удача.

Гардан кивнул согласно и прикрыл глаза. Разговор его сильно утомил.

Они уже рысили по слегка наезженной дороге. День катился к вечеру. Снова пошел снег, прикрыв даль белой пеленой. По бокам дороги чернели ели, в зарослях ольхи таинственно клубилась темнота. Лошади, покрытые хлопьями снега, перешли на шаг.

Глава 4

На север

Уже в сумерках Сафрон вдруг забеспокоился, крикнул сквозь снег:

– Эй, Кузьма! Поди-ка сюда.

– Чего, хозяин?

– Скачи вперед, в деревню и разведай, что там и как, понял? Что-то мне тревожно стало, а это плохой знак.

– Сделаем, хозяин! – бодро ответил Кузьма и, гикнув, сжал ногами бока коня, скрылся в снежной пелене.

Все притихли. Очень хотелось в тепло, на сено, к печке и горячим щам. Но как там в деревне? Ведь опричники рыщут волками по весям всей новгородской земли.

Прошло с полчаса. Ничего не было видно, но тревога нарастала. Сафрон свернул на лед недалекой речки, и обоз катил по ней еще немного, потом встал.

– Переждем тут, – сказал Сафрон озабоченно. – Авось Кузьма нас найдет, снег не сильный, следы не скоро присыплет.

Ему никто не ответил, лишь Пахом недовольно закхекал, охаживая коней и поправляя упряжь.

Стало холодно. Петька слез с коня и энергично замотал руками, затопал ногами. На душе было муторно. Страх опять залез под полушубок и грыз мелкими острыми зубами. Это его раздражало. Он с подозрением посматривал на Гардана, но тот тихо лежал, прикрыв веки. Видно, нога никак не успокаивалась.

Кони хватали теплыми губами снег, беспокойно крутили головами, побрякивая упряжью.

– А ну-ка, Петька, – обратился Сафрон к сыну, – смотайся к дороге и глянь, что там. А может, и Кузю встретишь. Только не высовывайся, поостерегись. Уже темнеет…

– Сделаю, тятя, – с сомнением в голосе ответил Петька. Несмотря на боязнь, он был горд поручением и отцовским доверием. Он только пожалел, что с ним не может быть Гардан. Вдвоем было бы куда сподручнее.

Он вынесся на берег речки и по следам, еще хорошо видимым на снегу, помчался к дороге. Ехать пришлось недолго. Вот и дорога. Пусто, ничего не видно. Сумерки сгущались, лес темнел и загадочно шептался сам с собою. Петька вспомнил, как они с отцом два года назад по своим купеческим делам вот так же ехали по этим местам, но тогда ничто им не мешало спокойно продолжать путь. Теперь же все было иначе.

Он стоял у дороги, осыпаемый снегом, и думал. Потом стегнул коня, выехал вперед и тихо поехал в сторону деревни.

Вскоре он услышал отдаленный топот конских копыт. То был дробный перестук, глухой и торопливый. Петька замер, поспешно зачмокал, сворачивая к кустам, где и затаился, выглядывая на дорогу.

Вот появилась тень вершника. Петька всматривался, стараясь узнать в нем Кузьму, но было еще далеко и темно. Все размывалось в неясные очертания.

Наконец можно было узнать Кузю, пригнувшегося к шее коня. Он нахлестывал круп своего скакуна, и тот несся во весь опор. Петька выехал из кустов и окликнул приближающегося всадника:

– Стой! Постой, Кузя!

Вершник поднял голову, глянул на Петьку и выпалил:

– В деревне московиты! Я едва смотался! Конь вынес, уж зело добрый у татарина конь, а то бы словили!

– Вот это да! – неопределенно протянул Петька, стукнул пятками в бока коня и стал догонять Кузю, который рысил впереди. – Много их?

– А Бог их знает! Я узрел четверых у церкви. Грабили, да уж, наверное, закончили, как я появился из-за поворота. Хорошо, что сразу все сообразил и повернуть успел. Они пару раз стрельнули по мне из пищалей да кинулись к коням.

– А ну как по следам отыщут?

– Не должны. Я свернул в сторону, а потом по ручью проехал версты две, пока не выбрался на эту дорогу. Поспешай!

Они тяжелым галопом спустились на лед и вскоре остановились около саней. Кузя тут же выпалил:

– Хозяин, сматываться надоть. В деревне московиты. Видели меня, палили из пищалей.

– Эх, мать честная! – вздохнул Сафрон. – Так хотелось в тепле ночь отдохнуть. Ну что ж, где наша не пропадала! Поехали-ка по ручью, он отходит немного от деревни.

Молча, озлобленные и недовольные, путники ехали вялой рысью часа два. Остановились передохнуть и дать коням напиться. Сами перекусили хлебом с салом, от которого Гардан отказался. Его уважили, дали кусочек вареной баранины, что осталась с прошлого обеда.

– Тятя, куда мы теперь? – несмело спросил Петька.

– Видать, московиты везде шастают, – ответил тот. – Будем пробираться дальше к Луге. Может, повезет, и отдохнем в какой деревне. А пока до утра придется ехать, чтобы убраться подальше от города.

Отдых никакого улучшения настроения не дал. Но делать было нечего, кроме как отправиться дальше.

Только на второй день удалось отдохнуть в деревушке из десятка изб, где еще не побывали душегубы московского царя. Весь день отлеживались в тепле. Местный знахарь поколдовал над раной Гардана, недовольно покачал головой и молвил:

– Гнить, стало быть, зачала, добрый молодец. Теперь долго будет мучить тебя. Мои примочки мало помогут, однако без них еще хуже будет. Баньку тебе надо. Ну да что говорить. Все под Богом ходим. Авось и пронесет, ты парень крепкий.

Беглецы хотели разузнать про дальнейший путь, про то, есть ли в округе опричники. Но деревенские мало что могли сказать. Глухомань, гости появляются редко…

Расплатившись и поблагодарив приютивших их хозяев, беглецы опять тронулись в путь. Два дня отдыха подняли настроение, да и от города уже порядочно отъехали. Однако решили остерегаться, почаще высылая Кузю вперед на разведку, благо конь у него оказался действительно отменным.

Еще три дня блуждали они по заснеженным просторам, избегая больших деревень, делая за сутки до тридцати верст. Вышли к замерзшему руслу Луги. По льду было легко катить, но и более опасно. Потому Кузя почти все время скакал впереди. Своей московитской одеждой он наводил страх на местных жителей, которые сообщали ему нужные сведения о дороге. И это сильно помогало путникам.

Однако случалось и отсиживаться в чащобах, пережидая опасность. По реке частенько ездили обозы и скакали вершники. Это были царские гонцы или посланцы какого-нибудь воеводы из ближних городков, однако попадаться им на глаза не стоило. Хотя несколько раз Кузьма вступал с ними в разговоры и многое узнавал, а потом с гордостью делился своими знаниями.

– А Новгород все грабят, – вздохнул он однажды. – Сколько людишек всяких побили там, страсть! Куда Бог-то смотрит?! Пимена архиепископа, владыку нашего, в монастырь дальний отправили. На правеж до сих пор ставят, и именитых и простых людишек. Деньги берут, откуда только можно – все уж забрали. Монахи не поспевают хоронить покойников. Страсти одни в городе. Голод начался. Хлеб в десятки раз вздорожал, а и того мало. Погибает Великий Новгород! – Кузя горестно причитал, крестился, но в глазах его светился при этом неугомонный и злобный огонек.

Гардан не поправлялся, да и чего можно ожидать при таком бегстве, когда редкий день выдавался спокойным. Нога горела, болела, воспалялась, и Сафрон опасался, что начнется черная болезнь.

Лишь в конце второй недели удалось беглецам найти дальнюю, а потому и спокойную деревню, о существовании которой Кузьме рассказал странствующий монах. Пришлось им свернуть по притоку Луги и три дня отлеживаться в сельце.

Бабка-ведунья взялась заботиться о Гардане, не предполагая, что тот татарин. Он сильно изменился, а поскольку говорил чисто, то и не вызывал особых подозрений.

Его и парили, и снегом натирали, и свежей шкурой барана укрывали, и наконец рана прорвалась, очистилась с помощью Господа и бабки-ведуньи. Жар стал утихать, Гардан повеселел, стал лучше есть. Стало быть, дело, можно считать, пошло на поправку.

Петька тоже радовался, пока не сообразил, что это грозит им немалыми неприятностями. Гардан может выздороветь, удрать, а потом и выдать их царским воеводам. Но делать было нечего. Не выкинешь же его в снег в лесные кусты.

Кони сильно сдали в теле, и даже трехдневный отдых не полностью восстановил их силы. Пришлось ехать медленнее. Особенно сдал татарский конь. Гардан поглядывал на него и жалобно скулил, увещевая Кузьму пожалеть его четвероногого друга. Кузя в ответ только скалился.

Харч доставать становилось все труднее. Многие деревни и городки сильно пострадали от набегов опричников. Но беглецов жалели и делились всем, чем только могли. Благо Сафрон имел с собой и шиллинги рижские, и деньги московские, и даже талеры немецкие, не говоря о ливонских артигах и монетах местной чеканки. Московские серебряные копейки везде принимались особенно хорошо, но все это не очень радовало Сафрона.

Товара он вез немного, хоть и дорогого, и вся надежда у него была на деньги, захваченные с собой. Дело есть дело, а без наличности его поднять немыслимо.

На пути стало больше попадаться ратников. Чувствовалось приближение ливонской границы. Хоть сейчас и замирение, однако всем было ясно, что оно недолговечно. Швеция, Польша и Дания лишь выжидали момента для реванша. Но пока царь имел и накапливал силу, они не решались на активные действия.

Низменные заболоченные берега Луги таили в себе немало опасностей своими топями. Коли уж приходилось скрываться в чащобах, то пробирались по ним осторожно и без спешки. Времени на это уходило много. Потому двигались медленно, с частыми остановками.

И вот наконец-то Сафрон объявил, что Ям совсем близко и их мытарствам приходит конец. Но не пришел пока конец опасностям, которые по-прежнему подстерегали их на каждом шагу.

Уставшие кони лениво рысили по укатанной дороге, солнце скупо проглядывало сквозь низкие тучи, ползущие с Балтики. Было сыро, промозгло. Время подбиралось к полудню, пора бы и перекусить, но Сафрон махал рукой на проплывавшие по берегам деревни, большинство из которых были уже эстонские. Жители провожали наших путников настороженно, не спешили с хлебосольством, а на деньги поглядывали с недоверием и опаской.