И из каперсов в белом цвету.
      Но сама я закрыла дороги,
      На которых бы встретилась ты...
      И в руках моих, полных тревоги,
      Умирают и пахнут цветы.
      Кто-то отнял любимые лики
      И безумьем сдавил мне виски.
      Но никто не отнимет тоски
      О могиле моей Вероники.
      * Игнатий Лойола - основатель ордена иезуитов.
      Затем решили внести в стихи побольше Испании.
      Ищу защиты в преддверье храма
      Пред Богоматерью Всех Сокровищ,
      Пусть орифламма
      Твоя укроет от злых чудовищ.
      Я прибежала из улиц шумных,
      Где бьют во мраке слепые крылья,
      Где ждут безумных
      Соблазны мира и вся Севилья.
      Но я слагаю Тебе к подножью
      Кинжал и веер, цветы, камеи
      Во славу Божью...
      О Mater Dei, memento mei! *
      * О Матерь Божья, помяни меня! (Лат.)
      Кроме того, необходима была преступно-католическая любовь к Христу.
      ТВОИ РУКИ
      Эти руки со мной неотступно
      Средь ночной тишины моих грез,
      Как отрадно, как сладко-преступно
      Обвивать их гирляндами роз.
      Я целую божественных линий
      На ладонях священный узор...
      (Запевает далеких Эриний
      В глубине угрожающий хор.)
      Как люблю эти тонкие кисти
      И ногтей удлиненных эмаль.
      О, загар этих рук золотистей,
      Чем Ливанских полудней печаль.
      Эти руки, как гибкие грозди.
      Все сияют в камнях дорогих.
      Но оставили острые гвозди
      Чуть заметные знаки на них.
      Так начинались стихи Черубины.
      На другой день Лиля позвонила Маковскому. Он был болен, скучал, ему не хотелось класть трубку, и он, вместо того чтобы кончать разговор, сказал: "Знаете, я умею определять судьбу и характер человека по его почерку. Хотите, я расскажу Вам все, что узнал по Вашему?" И он рассказал, что отец Черубины - француз из Южной Франции, мать - русская, что она воспитывалась в монастыре в Толедо и т. д. Лиле оставалось только изумляться, откуда он все это мог узнать, и таким образом мы получили ряд ценных сведений из биографии Черубины, которых впоследствии и придерживались.
      Если в стихах я давал только идеи и принимал как можно меньше участия в выполнении, то переписка Черубины с Маковским лежала исключительно на мне. Papa Mako избрал меня своим наперсником. По вечерам он показывал мне мною же утром написанные письма и восхищался: "Какая изумительная девушка! Я всегда умел играть женским сердцем, но теперь у меня каждый день выбита шпага из рук".
      Он прибегал к моей помощи и говорил: "Вы - мой Сирано" 9, не подозревая, до какой степени он близок к истине, так как я был Сирано для обеих сторон. Papa Mako, например, говорил: "Графиня Черубина Георгиевна (он сам возвел ее в графское достоинство) прислала мне сонет. Я должен написать сонет "de riposta" *, - и мы вместе с ним работали над сонетом.
      * В ответ (итал.).
      Маковский был очарован Черубиной. "Если бы у меня было 40 тысяч годового дохода, я решился бы за ней ухаживать". А Лиля в это время жила на одиннадцать с полтиной в месяц, которые получала как преподавательница подготовительного класса.
      Мы с Лилей мечтали о католическом семинаристе, который молча бы появлялся, подавал бы письмо на бумаге с траурным обрезом и исчезал. Но выполнить это было невозможно.
      Переписка становилась все более и более оживленной, и это было все более и более сложно. Наконец мы с Лилей решили перейти на язык цветов 10. Со стихами вместо письма стали посылаться цветы. Мы выбирали самое скромное и самое дешевое из того, что можно было достать в цветочных магазинах, веточку какой-нибудь травы, которую употребляли при составлении букетов, но которая, присланная отдельно, приобретала таинственное и глубокое значение. Мы были свободны в выборе, так как никто в редакции не знал языка цветов, включая Маковского, который уверял, что знает его прекрасно. В затруднительных случаях звали меня, и я, конечно, давал разъяснения. Маковский в ответ писал французские стихи.
      Он требовал у Черубины свидания. Лиля выходила из положения очень просто. Она говорила по телефону: "Тогда-то я буду кататься на Островах. Конечно, сердце Вам подскажет, и Вы узнаете меня". Маковский ехал на Острова, узнавал ее и потом с торжеством рассказывал ей, что он ее видел, что она была так-то одета, в таком-то автомобиле... Лиля смеялась и отвечала, что она никогда не ездит в автомобиле, а только на лошадях.
      Или же она обещала ему быть в одной из лож бенуара на премьере балета. Он выбирал самую красивую из дам в ложах бенуара и был уверен, что это Черубина, а Лиля на другой день говорила: "Я уверена, что Вам понравилась такая-то". И начинала критиковать избранную красавицу. Все это Маковский воспринимал как "выбивание шпаги из рук".
      Черубина по воскресеньям посещала костел. Она исповедовалась у отца Бенедикта. Вот стихотворения, посвященные ему и исповеди:
      [САВОНАРОЛА]
      Его египетские губы
      Замкнули древние мечты,
      И повелительны и грубы
      Лица жестокого черты.
      И цвета синих виноградин
      Огонь его тяжелых глаз;
      Он в темноте глубоких впадин
      Истлел, померк, но не погас.
      В нем правый гнев грохочет глухо,
      И жечь сердца ему дано.
      На нем клеймо Святого Духа
      Тонзуры белое пятно.
      Мне сладко, силой силу меря,
      Заставить жить его уста
      И в беспощадном лике зверя
      Провидеть грозный лик Христа.
      ИСПОВЕДЬ
      В быстро сдернутых перчатках
      Сохранился оттиск рук,
      Черный креп в негибких складках
      Очертил на плитах круг.
      В тихой мгле исповедален
      Робкий шепот, чья-то речь;
      Строгий профиль мой печален
      От лучей дрожащих свеч *.
      * Этой строфы в записи Шанько нет. Публикуется по тексту собрания стихов Черубины де Габриак, составленного в 1928 г. Е. Я. Архипповым.
      Я смотрю в игру мерцаний
      По чекану темных бронз
      И не слышу увещаний,
      Что мне шепчет старый ксендз.
      Поправляя гребень в косах,
      Я слежу мои мечты,
      Все грехи в его вопросах
      Так наивны и просты.
      Ад теряет обаянье,
      Жизнь становится тиха,
      Но так сладостно сознанье
      Первородного греха...
      Вот [еще] образцы стихов Черубины:
      КРАСНЫЙ ПЛАЩ
      Кто-то мне сказал: твой милый
      Будет в огненном плаще...
      Камень, сжатый в чьей праще,
      Загремел с безумной силой!?..
      Чья кремнистая стрела
      У ключа в песок зарыта?
      Чье летучее копыто
      Отчеканила скала?..
      Чье блестящее забрало
      Промелькнуло там, средь чащ?
      В небе вьется красный плащ...
      Я лица не увидала.
      БЛАГОВЕЩЕНИЕ
      О, сколько раз, в часы бессонниц,
      Вставало ярче и живей
      Сиянье радужных оконниц,
      Моих немыслимых церквей.
      Горя безгрешными свечами.
      Пылая славой золотой,
      Там под узорными парчами
      Стоял дубовый аналой.
      И от свечей и от заката
      Алела киноварь страниц,
      И травной вязью было сжато
      Сплетенье слов и райских птиц.
      И, помню, книгу я открыла
      И увидала в письменах
      Безумный возглас Гавриила:
      "Благословенна ты в женах!"
      Наряду с этим были такие:
      Лишь раз один, как папоротник, я
      Цвету огнем весенней, пьяной ночью...
      Приди за мной к лесному средоточью,
      В заклятый круг, приди, сорви меня!
      Люби меня! Я всем тебе близка.
      О, уступи моей любовной порче,
      Я, как миндаль, смертельна и горька,
      Нежней, чем смерть, обманчивей и горче.
      Были портретные стихи:
      С моею царственной мечтой
      Одна брожу по всей вселенной,
      С моим презреньем к жизни тленной,
      С моею горькой красотой.
      Царицей призрачного трона
      Меня поставила судьба...
      Венчает гордый выгиб лба
      Червонных кос моих корона.
      Но спят в угаснувших веках
      Все те, кто были бы любимы,
      Как я, печалию томимы,
      Как я, одни в своих мечтах.
      И я умру в степях чужбины,
      Не разомкну заклятый круг.
      К чему так нежны кисти рук,
      Так тонко имя Черубины?
      Легенда о Черубине распространялась по Петербургу с молниеносной быстротой. Все поэты были в нее влюблены. Самым удобным было то, что вести о Черубине шли только от влюбленного в нее Papa Mako. Были, правда, подозрения в мистификации, но подозревали самого Маковского.
      Нам удалось сделать необыкновенную вещь: создать человеку такую женщину, которая была воплощением его идеала и которая в то же время не могла его разочаровать, так как эта женщина была призрак.
      Как только Маковский выздоровел, он послал Черубине невымышленный адрес (это был адрес сестры Л. Брюлловой, подруги Лили) огромный букет белых роз и орхидей. Мы с Лилей решили это пресечь, так как такие траты серьезно угрожали гонорарам сотрудников "Аполлона", на которые мы очень рассчитывали. Поэтому на другой день Маковскому были посланы стихи "Цветы" и письмо.
      ЦВЕТЫ
      Цветы живут в людских сердцах:
      Читаю тайно в их страницах
      О ненамеченных границах,
      О нерасцветших лепестках.
      Я знаю души как лаванда,
      Я знаю девушек мимоз,
      Я знаю, как из чайных роз
      В душе сплетается гирлянда.
      В ветвях лаврового куста
      Я вижу прорезь черных крылий,
      Я знаю чаши чистых лилий
      И их греховные уста.
      Люблю в наивных медуницах
      Немую скорбь умерших фей,
      И лик бесстыдных орхидей
      Я ненавижу в светских лицах.
      Акаций белые слова
      Даны ушедшим и забытым,
      А у меня, по старым плитам,
      В душе растет разрыв-трава.
      Когда я в это утро пришел к Papa Mako, я застал его в несколько встревоженном состоянии. Даже безукоризненная правильность его пробора была нарушена. Он в волнении вытирал платком темя, как делают в трагических местах французские актеры, и говорил: "Я послал, не посоветовавшись с Вами, цветы Черубине Георгиевне и теперь наказан. Посмотрите, какое она прислала мне письмо!"
      Письмо гласило приблизительно следующее: "Дорогой Сергей Константинович! (Переписка приняла уже довольно интимный характер.) Когда я получила Ваш букет, я могла поставить его только в прихожей, так как была чрезвычайно удивлена, что Вы решаетесь задавать мне такие вопросы. Очевидно, Вы совсем не умеете обращаться с нечетными числами и не знаете языка цветов".
      "Но, право же, я совсем не помню, сколько там было цветов, и не понимаю, в чем моя вина!" - восклицал Маковский. Письмо на это и было рассчитано.
      Перед Пасхой Черубина решила поехать на две недели в Париж, заказать себе шляпу, как она сказала Маковскому, но из намеков было ясно, что она должна увидеться там со своими духовными руководителями, так как собирается идти в монастырь. Она как-то сказала, что, может быть, выйдет замуж за одного еврея. Из этих слов Papa Mako заключил, что она будет Христовой невестой.
      Уезжая, Черубина взяла слово с Маковского, что он на вокзал не поедет. Тот сдержал слово, но стал умолять своих друзей пойти вместо него, чтобы увидеть Черубину хотя бы чужими глазами. Просил Толстого, но тот с ужасом отказался, так как чувствовал какой-то подвох и боялся в него впутаться. Наконец Маковский уговорил поехать Трубникова *. Трубников на вокзале был, Черубины ему увидеть не удалось, но она, очевидно, его видела, так как записала в путевой дневник, который обещала Маковскому вести, что она ожидала увидеть на вокзале переодетого Papa Mako с накладной бородкой, но вместо него увидела присланного друга, которого она узнала по изящному костюму. Следовало подробное описание Трубникова. Маковский был восхищен: "Какая наблюдательность! Ведь тут весь Трубников, а она видела его всего раз на вокзале".
      * Трубников Александр Александрович (1883-1966) искусствовед, сотрудник Эрмитажа, автор книги "Моя Италия" (СПб., 1908)
      В Париже Черубина остановилась в специально-католическом квартале. Она прислала несколько описаний квартала, описала несколько встреч. Эта часть ее дневники - выпадают, так как погибли при обыске". Остались только стихи.
      В отсутствие Черубины Маковский так страдал, что И. Ф. Анненский говорил ему: "Сергей Константинович, да нельзя же так мучиться. Ну, поезжайте за ней. Истратьте сто - ну двести рублей, оставьте редакцию на меня.. Отыщите ее в Париже".
      Однако Сергей Константинович не поехал, что лишило историю Черубины небезынтересной страницы.
      Для его излияний была оставлена родственница Черубины, княгиня Дарья Владимировна (Лида Брюллова) Она разговаривала с Маковским по телефону и приготовляла его к мысли о пострижении Черубины в монастырь.
      Черубина вернулась. В тот же вечер к ней пришел ее исповедник, отец Бенедикт. Всю ночь она молилась. На следующее утро ее нашли без сознания, в бреду, лежащей в коридоре, на каменном полу, возле своей комнаты. Она заболела воспалением легких.
      Кризис болезни Черубины намеренно совпал с заседаниями Поэтической Академии в Обществе ревнителей русского стиха 12, так как там могла присутствовать Лиля и могла сама увидеть, какое впечатление произведет на Маковского известие о смертельной опасности.
      Ему ежедневно по телефону звонил старый дворецкий Черубины и сообщал о ее здоровье. Кризис ожидался как раз в тот день, когда должно было происходить одно из самых парадных заседаний. Среди торжественной тишины, во время доклада Вячеслава Иванова, Маковского позвали к телефону. И. Ф. Анненский пожал ему под столом руку и шепнул несколько ободряющих слов. Через несколько минут Маковский вернулся с опрокинутым и радостным лицом: "Она будет жить!"
      Все это происходило в двух шагах от Лили.
      Как-то Лиля спросила меня: "Что, моя мать умерла или нет? Я совсем забыла и недавно, говоря с Маковским по телефону, сказала: "Моя покойная мать" - и боялась ошибиться"... А Маковский мне рассказывал: "Какая изумительная девушка! Я прекрасно знаю, что мать ее жива и живет в Петербурге, но она отвергла мать и считает ее умершей с тех пор, как та изменила когда-то мужу, и недавно так и сказала мне по телефону: "Моя покойная мать".
      Постепенно у нас накопилась целая масса мифических личностей, которые доставляли нам много хлопот. Так, например, мы придумали на свое горе кузена Черубине, к которому Papa Mako страшно ревновал. Он был португалец, атташе при посольстве, и носил такое странное имя, что надо было быть так влюбленным, как Маковский, чтобы не обратить внимания на его невозможность. Его звали дон Гарпия ди Мантилья. За этим доном Гарпией была однажды организована целая охота, и ему удалось ускользнуть только благодаря тому, что его вообще не существовало. В редакции была выставка женских портретов 13, и Черубина получила пригласительный билет. Однако сама она не пошла, а послала кузена. Маковский придумал очень хороший план, чтобы уловить дона Гарпию. В прихожей были положены листы, где все посетители должны были расписываться, а мы, сотрудники, сидели в прихожей и следили, когда "он" распишется. Однако каким-то образом дону Гарпии удалось пройти незамеченным, он посетил выставку и обо всем рассказал Черубине.
      В высших сферах редакции была учреждена слежка за Черубиной. Маковский и Врангель * стали действовать подкупом. Они произвели опрос всех дач на Каменноостровском. В конце концов Маковский мне сказал: "Знаете, мы нашли Черубину. Она - внучка графини Нирод. Сейчас графиня уехала за границу, и поэтому она может позволять себе такие эскапады. Тот старый дворецкий, который, помните, звонил мне по телефону во время болезни Черубины Георгиевны, был здесь, у меня в кабинете. Мы с бароном дали ему 25 рублей, и он все рассказал. У старухи две внучки. Одна с ней за границей, а вторая Черубина. Только он назвал ее каким-то другим именем, но сказал, что ее называют еще и по-иному, но он забыл как. А когда мы его спросили, не Черубиной ли, он вспомнил, что, действительно, Черубиной".
      * Врангель Николай Николаевич (1880-1915) - искусствовед.
      Лиля, которая всегда боялась призраков, была в ужасе. Ей все казалось, что она должна встретить живую Черубину, которая спросит у нее ответа. Вот два стихотворения, которые тогда, конечно, не были поняты Маковским.
      Лиля о Черубине:
      В слепые ночи новолунья,
      Глухой тревогою полна,
      Завороженная колдунья,
      Стою у темного окна.
      Стеклом удвоенные свечи
      И предо мною, и за мной,
      И облик комнаты иной
      Грозит возможностями встречи.
      В темно-зеленых зеркалах
      Обледенелых ветхих окон
      Не мой, а чей-то бледный локон
      Чуть отражен, и смутный страх
      Мне сердце алой нитью вяжет.
      Что, если дальняя гроза
      В стекле мне близкий лик покажет
      И отразит ее глаза?
      Что, если я сейчас увижу
      Углы опущенные рта,
      И предо мною встанет та,
      Кого так сладко ненавижу?
      Но окон темная вода
      В своей безгласности застыла
      И с той, что душу истомила,
      Не повстречаюсь никогда.
      Черубина о Лиле:
      ДВОЙНИК
      Есть на дне геральдических снов
      Перерывы сверкающей ткани;
      В глубине анфилад и дворцов
      На последней таинственной грани
      Повторяется сон между снов.
      В нем все смутно, но с жизнию схоже...
      Вижу девушки бледной лицо,
      Как мое, но иное и то же,
      И мое на мизинце кольцо.
      Это - я, и все так не похоже.
      Никогда среди грязных дворов,
      Среди улиц глухого квартала.
      Переулков и пыльных садов
      Никогда я еще не бывала
      В низких комнатах старых домов.
      Но Она от томительных будней,
      От слепых паутин вечеров
      Хочет только заснуть непробудней,
      Чтоб уйти от неверных оков,
      Горьких грез и томительных будней.
      Я так знаю черты ее рук
      И, во время моих новолуний,
      Обнимающий сердце испуг,
      И походку крылатых вещуний,
      И речей ее вкрадчивый звук.
      И мое на устах ее имя,
      Обо мне ее скорбь и мечты,
      И с печальной каймою листы,
      Что она называет своими,
      Затаили мои же мечты...
      И мой дух ее мукой волнуем...
      Если б встретить ее наяву
      И сказать ей: "Мы обе тоскуем,
      Как и ты, я вне жизни живу"
      И обжечь ей глаза поцелуем.
      С этого момента история Черубины начинает приближаться к концу. Прямое развитие темы делает крутой и неожиданный поворот. Мы с Лилей стали замечать, что кто-то другой, кроме нас, вмешивается в историю Черубины. Маковский начал получать от ее имени какие-то письма, написанные не нами. И мы решили оборвать.
      Вячеслав Иванов, вероятно, подозревал, что я - автор Черубины, так как говорил мне: "Я очень ценю стихи Черубины. Они талантливы. Но если это мистификация, то это гениально". Он рассчитывал на то, что "ворона каркнет". Однако я не каркнул. А А. Толстой давно говорил мне: "Брось, Макс, это добром не кончится". Черубина написала Маковскому последнее стихотворение. В нем были строки:
      Милый друг, Вы приподняли
      Только край моей вуали...
      Когда Черубина разоблачила себя, Маковский поехал к ней с визитом и стал уверять, что он уже давно обо всем знал 14. "Я хотел дать Вам возможность дописать до конца Вашу красивую поэму". Он подозревал о моем сообщничестве с Лилей и однажды спросил меня об этом, но я, честно глядя ему в глаза, отрекся от всего. Мое отречение было встречено с молчаливой благодарностью.
      Неожиданной во всей этой истории явилась моя дуэль с Гумилевым. Он знал Лилю давно и давно уже предлагал ей помочь напечатать ее стихи, однако о Черубине он не подозревал истины. В 1909 году летом, будучи в Коктебеле вместе с Лилей, он делал ей предложение.
      В то время, когда Лиля разоблачила себя, в редакционных кругах стали расти сплетни.
      Лиля обычно бывала в редакции одна, так как жених ее, Воля Васильев *, бывать с ней не мог: он отбывал воинскую повинность. Никого из мужчин в редакции она не знала. Одному немецкому поэту, Гансу Гюнтеру 15, который забавлялся оккультизмом, удалось завладеть доверием Лили. Она была в то время в очень нервном, возбужденном состоянии. Очевидно, Гюнтер добился от нее каких-нибудь признаний. Он стал рассказывать, что Гумилев говорит о том, как у них с Лилей в Коктебеле был большой роман. Все это в очень грубых выражениях. Гюнтер даже устроил Лиле "очную ставку" с Гумилевым, которому она принуждена была сказать, что он лжет. Гюнтер же был с Гумилевым на "ты" и, очевидно, на его стороне. Я почувствовал себя ответственным за все это и, с разрешения Воли, после совета с Леманом, одним из наших общих с Лилей друзей, через два дня стрелялся с Гумилевым.
      * Васильев Всеволод Николаевич (1883-?) - инженер-гидролог
      Мы встретились с ним в мастерской Головина в Мариинском театре 16 во время представления "Фауста". Головин в это время писал портреты поэтов, сотрудников "Аполлона". В этот вечер я ему позировал. В мастерской было много народу, и в том числе Гумилев. Я решил дать ему пощечину по всем правилам дуэльного искусства, так, как Гумилев, большой специалист, сам учил меня в предыдущем году: сильно, кратко и неожиданно.
      В огромной мастерской на полу были разостланы декорации к "Орфею". Все были уже в сборе. Гумилев стоял с Блоком на другом конце залы. Шаляпин внизу запел "Заклинание цветов". Я решил дать ему кончить. Когда он кончил, я подошел к Гумилеву, который разговаривал с Толстым, и дал ему пощечину. В первый момент я сам ужасно опешил, а когда опомнился, услышал голос И. Ф. Анненского: "Достоевский прав, звук пощечины - действительно мокрый" 17. Гумилев отшатнулся от меня и сказал: "Ты мне за это ответишь". (Мы с ним не были на "ты".) Мне хотелось сказать: "Николай Степанович, это не брудершафт". Но тут же сообразил, что это не вязалось с правилами дуэльного искусства, и у меня внезапно вырвался вопрос: "Вы поняли?" (То есть: поняли ли - за что?) Он ответил: "Понял" 18 <...>
      На другой день рано утром мы стрелялись за Новой Деревней возле Черной речки 19, если не той самой парой пистолетов, которой стрелялся Пушкин, то, во всяком случае, современной ему. Была мокрая, грязная весна *, и моему секунданту Шервашидзе **, который отмеривал нам 15 шагов по кочкам, пришлось очень плохо. Гумилев промахнулся, у меня пистолет дал осечку. Он предложил мне стрелять еще раз. Я выстрелил, боясь, по неумению своему стрелять, попасть в него. Не попал, и на этом наша дуэль окончилась. Секунданты предложили нам подать друг другу руки, но мы отказались.
      * Здесь, очевидно, оговорка рассказчика. Следует читать: осень.
      ** Как свидетельствуют воспоминания секундантов (см. в комментариях), шаги отмеривал А. Н. Толстой.
      После этого я встретился с Гумилевым только один раз, случайно, в Крыму, за несколько месяцев до его смерти 20.
      Нас представили друг другу, не зная, что мы знакомы. Мы подали друг другу руки, но разговаривали недолго: Гумилев торопился уходить.
      Черубина де Габриак (Елизавета Дмитриева)
      ИСПОВЕДЬ
      Посвящается Евгению Архиппову 1
      ...В первый раз я увидела Н. С. * в июле 1907 года в Париже 2, в мастерской художника Себастьяна Гуревича 3, который писал мой портрет. Он был еще совсем мальчик, бледный, мрачное лицо, шепелявый говор, в руках он держал большую змейку из голубого бисера. Она меня больше всего поразила. Мы говорили о Царском Селе, Н. С. читал стихи (из "Романтических цветов" 4). Стихи мне очень понравились. Через несколько дней мы опять все втроем были в ночном кафе, я первый раз в моей жизни. Маленькая цветочница продавала большие букеты пушистых гвоздик, Н. С. купил для меня такой букет, - а уже поздно ночью мы все втроем ходили вокруг Люксембургского сада, и Н. С. говорил о Пресвятой Деве. Вот и все. Больше я его не видела. Но запомнила, запомнил и он.
      Весной уже 1909 года в Петербурге я была в большой компании на какой-то художественной лекции в Академии художеств, - был Максимилиан Александрович Волошин, который казался тогда для меня недосягаемым идеалом во всем. Ко мне он был очень мил. На этой лекции меня познакомили с Н. С., но мы вспомнили друг друга. Это был значительный вечер "моей жизни". Мы все поехали ужинать в "Вену" **, мы много говорили с Н. С. - об Африке 5, почти в полусловах понимая друг друга, обо львах и крокодилах. Я помню, я тогда сказала очень серьезно, потому что я ведь никогда не улыбалась: "Не надо убивать крокодилов". Н. С. отвел в сторону М. А. и спросил: "Она всегда так говорит?" - "Да, всегда", - ответил М. А.
      * Николай Степанович Гумилев.
      ** Петербургский ресторан, излюбленное место литераторов, художников, артистов.
      Я пишу об этом подробно, потому [что] эта маленькая глупая фраза повернула ко мне целиком Н. С. Он поехал меня провожать, и тут же сразу мы оба с беспощадной ясностью поняли, что это "встреча", и не нам ей противиться. Это была молодая, звонкая страсть. "Не смущаясь и не кроясь, я смотрю в глаза людей, я нашел себе подругу из породы лебедей", - писал Н. С. на альбоме, подаренном мне.
      Мы стали часто встречаться, все дни мы были вместе и друг для друга. Писали стихи, ездили на "Башню" и возвращались на рассвете по просыпающемуся серо-розовому городу. Много раз просил меня Н. С. выйти за него замуж, никогда не соглашалась я на это; в это время я была невестой другого, была связана жалостью к большой, непонятной мне любви. В "будни своей жизни" не хотела я вводить Н. С.
      Те минуты, которые я была с ним, я ни о чем не помнила, а потом плакала у себя дома, металась, не знала. Всей моей жизни не покрывал Н. С. - и еще: в нем была железная воля, желание даже в ласке подчинить, а во мне было упрямство - желание мучить 6. Воистину, он больше любил меня, чем я его. Он знал, что я не его - невеста, видел даже моего жениха. Ревновал. Ломал мне пальцы, а потом плакал и целовал край платья 7. В мае мы вместе поехали в Коктебель.
      Все путешествие туда я помню как дымно-розовый закат, и мы вместе у окна вагона. Я звала его "Гумми", не любила имени "Николай", - а он меня, как зовут дома, "Лиля" - "имя, похожее на серебристый колокольчик", как говорил он.
      В Коктебеле все изменилось. Здесь началось то, в чем больше всего виновата я перед Н. С.
      Судьбе было угодно свести нас всех троих вместе: его, меня и М. А. потому что самая большая моя в жизни любовь, самая недосягаемая, это был М. А. Если Н. С. был для меня цветение весны, "мальчик", мы были ровесники, но он всегда казался мне младше, то М. А. для меня был где-то вдали, кто-то, никак не могущий обратить свои взоры на меня, маленькую и молчаливую.
      Была одна черта, которую я очень не любила в M С., - его неблагожелательное отношение к чужому творчеству: он всегда [всех] бранил, над всеми смеялся, - мне хотелось, чтобы он тогда уже был "отважным корсаром", но тогда он еще не был таким.
      Он писал тогда "Капитанов" - они посвящались мне. Вместе каждую строчку обдумывали мы. Но он ненавидел М. А. мне это было больно, очень здесь уже неотвратимостью рока встал в самом сердце образ М. А.
      То, что девочке казалось чудом, - совершилось. Я узнала, что М. А. любит меня, любит уже давно,- к нему я рванулась вся, от него я не скрывала ничего. Он мне грустно сказал: "Выбирай сама. Но если ты уйдешь к Гумилеву я буду тебя презирать". Выбор уже был сделан, но Н. С. все же оставался для меня какой-то благоуханной, алой гвоздикой. Мне все казалось: хочу обоих, зачем выбор! Я попросила Н. С. уехать, не сказав ему ничего. Он счел это за каприз, но уехал, а я до осени (сентября) жила лучшие дни моей жизни. Здесь родилась Черубина. Я вернулась совсем закрытая для Н. С., мучила его, смеялась над ним, а он терпел и все просил меня выйти за него замуж. А я собиралась выходить замуж за М. А. Почему я так мучила Н. С.? Почему не отпускала его от себя? Это не жадность была, это была тоже любовь. Во мне есть две души, и одна из них верно любила одного, другая другого.
      О, зачем они пришли и ушли в одно время! Наконец, Н. С. не выдержал, любовь ко мне уже стала переходить в ненависть. В "Аполлоне" он остановил меня и сказал: "Я прошу Вас последний раз: выходите за меня замуж", - я сказала: "Нет!"
      Он побледнел. "Ну, тогда Вы узнаете меня".
      Это была суббота. В понедельник ко мне пришел Гюнтер и сказал, что Н. С. на "Башне" говорил бог знает что обо мне. Я позвала Н. С. к Лидии Павловне Брюлловой, там же был и Гюнтер. Я спросила Н. С.: говорил ли он это? Он повторил мне в лицо. Я вышла из комнаты. Он уже ненавидел меня. Через два дня М. А. ударил его, была дуэль.
      Через три дня я встретила его на Морской. Мы оба отвернулись друг от друга. Он ненавидел меня всю свою жизнь и бледнел при одном моем имени.
      Больше я его никогда не видела.
      Вот и все. Но только теперь, оглядываясь на прошлое, я вижу, что Н. С. отомстил мне больше, чем я обидела его. После дуэли я была больна, почти на краю безумия. Я перестала писать стихи, лет пять я даже почти не читала стихов, каждая ритмическая строчка причиняла мне боль. Я так и не стала поэтом: передо мной всегда стояло лицо Н. С. и мешало мне.
      Я не могла остаться с М. А. В начале 1910 года мы расстались, и я не видела его до 1917 года (или до 1916-го?). Я не могла остаться с ним, и моя любовь и ему принесла муку.
      А мне?! До самой смерти Н. С. я не могла читать его стихов, а если брала книгу - плакала весь день. После смерти стала читать, но и до сих пор больно 8. Я была виновата перед ним, но он забыл, отбросил и стал поэтом. Он не был виноват передо мною, очень даже оскорбив меня, он еще любил, но моя жизнь была смята им, - он увел от меня и стихи, и любовь...
      И вот с тех пор я жила не живой; шла дальше, падала, причиняла боль, и каждое мое прикосновение было ядом. Эти две встречи всегда стояли передо мной и заслоняли все, а я не смогла остаться ни с кем.
      Две вещи в мире для меня всегда были самыми святыми:
      стихи
      и
      любовь.
      И это была плата за боль, причиненную Н. С.: у меня навсегда были отняты
      и любовь
      и
      стихи.