- Горячее подавать прикажете? - прямо в ухо спросил официант, стоявший, оказывается, за спинкой стула. - А то в Письменном скоро начинается.
      Голопольск, четверг. Соратники
      Межрайонно-ратийную силу
      Областное ядро стережет...
      Гимн УКГУ
      Несмотря на постигшую его неудачу, Николай Арнольдович Мурашин пребывал в том счастливом состоянии силы и успеха, которое может объясняться только отменным здоровьем, замечательным характером и умением не концентрироваться на неприятностях.
      А между тем неудача была просто ошеломительной. Давно задуманная и долго лелеемая комбинация, просчитанная до мельчайших деталей, каждая из которых при невнимании к ней могла бы роковым образом сказаться на успехе всего предприятия, - проработанная с точностью до выражения лица, до секунды, когда брови должны удивленно подняться или осуждающе нахмуриться, эта мастерская комбинация рухнула самым неожиданным образом. Пешка, мертво стоявшая в плотном окружении своих и вражеских фигур, пешка, которой было суждено (исходя из обычного порядка вещей) состариться на своей тупиковой клетке, пешка, которая вопреки всему размыслила победную тактику молниеносного боя, - эта пешка была убита, не сделав еще и первого шага. Собственно говоря, к шахматам это имело такое же касательство, как землетрясение, обрушившее потолок на шахматистов.
      Перебирая в памяти подробности задуманной им партии, Николай Арнольдович с горделивым удовольствием еще и еще раз отмечал ее математическую выверенность: никто из участников до последнего хода не смог бы разгадать гроссмейстерского замысла, не заметил руки, переставляющей фигуры; все были бы уверены, что этот вихрь, этот замысловатый танец коней и слонов является результатом необоримых козней судьбы, а вовсе не усилий чьей-то индивидуальной воли.
      Еще одним замечательным свойством этой игры являлось то, что ни один игрок не посчитал бы себя в проигрыше; кое-кто, правда, выиграл бы меньше, чем при ином раскладе; но проигравшихся в пух не должно было оказаться вовсе!.. Выигрыш Михаила Кузьмича был очевиден; правда, случился он не по воле Мурашина, а, так сказать, сам по себе - точнее, в результате игры, затеянной значительно выше: к ней Мурашин не имел никакого отношения только вовремя пронюхал, что она уже началась. Еще и Клейменов не знал итогов финального забега, а Николаю Арнольдовичу позвонил из Краснореченска, столицы края, однокашник и сообщил результаты (незадаром, конечно, но это отдельная история) - мол, пока нетвердо, но склоняются. Мол, ставь на Клейменова. Курки были взведены давно, оставалось только щелкнуть. Полыхнуло в ЖЗИКЛ: неприятная история, в которую был замешан третий секретарь обкома, некто Пащенко, почему-то достигла вдруг высоких ушей руководства края; Клейменову на это было наплевать, он ждал решения собственной судьбы, а Мурашин кинулся улаживать, да по неловкости только подлил масла в огонь. Пащенко, обвиненный в злоупотреблениях при распределении пищи и предметов поощрения, успел перепрыгнуть в кресло замгенерального Ольховского КГП, освободив при этом свое собственное. Для Пащенко выигрыш? - несомненный. Что он в обкоме? - мелкая сошка, если быть честным, склонностей к ратийной гумработе у него кот наплакал; а на комбинате теперь - ого, фигура! А освободившееся кресло пустовать долго не может. "Кто теперь у нас "третьим" будет? - супя кустистые брови, спросил Клейменов у Мурашина. - Какие предложения?" "Веселов", - ответил Николай Арнольдович. "Верно, Веселов, кивнул Михаил Кузьмич. - Больше некому..." Веселов в выигрыше? - еще бы! Одно дело - "первым" в районе, совсем другое - хоть и "третьим", да все же в области. Только утряслось, как вдруг звоночек из Краснореченска: пожалуйте, Михаил Кузьмич, в крайком! А если Михаил Кузьмич в крайком, так значит еще одно креслице освобождается! Вопрос: кого на это креслице? Раньше-то, как пить дать, Веселов бы сел в это креслице, потому что был он хоть и в районе, да "первым", а сам Николай Арнольдович хоть и в обкоме, да "вторым"; а теперь расклад иной: Веселов в обкоме "третьим", а в районах подходящих людей больше нет. И значит - пожалуйте, Николай Арнольдович!.. Каково? Не бином Ньютона, скажете? И будете правы: какой там бином - система дифференциальных уравнений в частных производных!..
      Все вычислено, выверено, рука уже тянется к заветной пешке, что должна сделаться ферзем, как вдруг - ба-бах!.. На головы соперников, мирно сидевших за клетчатой доской, рушатся бетонные плиты перекрытий: варяга спускают! Откуда взялся? Что за чертовы козни?.. Варяг! Так выкиньте из головы наполеоновские планы, Николай Арнольдович, и подберите сопли! Не сами вы пойдете по директиве Ч-тринадцать, другого будете по ней принимать!..
      Жаль, жаль, что партия не началась...
      Но характер у Николая Арнольдовича и впрямь был счастливый: другой бы волком выл, сетуя на судьбу, а ему хоть бы хны: его радовало и то, что хотя бы расчислено все было верно. А катастрофа - что ж, с ней не поспоришь...
      Тем более, что и расстраиваться по этому поводу было совершенно некогда. Обстановка в Маскаве час от часу накалялась, и заботы о мобилизации, подготовке транспорта, вещевом и продуктовом довольствии формируемых отрядов, контакты с ребятами из УКГУ, касающиеся деятельности по проверке и концентрации возможных маскавских беженцев, - все это заставляло его третий день с раннего утра до позднего вечера мотаться по области из конца в конец. Да вот и еще забота, как на грех, подвалила - обеспечивать назначение нового "первого" по директиве Ч-тринадцать.
      Клейменов предлагал взять в помощники Веселова... а Николай Арнольдович вспомнил милое, круглое лицо Твердуниной, звучный грудной смех, искрящиеся карие глаза - да и предложил невзначай ее кандидатуру. Михаил Кузьмич посмотрел на него, хмыкнул, покачал головой - да и подмахнул распоряжение. Подмахнул - да и отбыл в край. Только пальцем погрозил напоследок - смотри, мол, у меня, проказник!..
      И теперь Мурашин с удовольствием разглядывал Александру Васильевну, благожелательно улыбаясь и, между делом, отмечая деловитость, несколько даже диссонирующую со строгой красотой этой статной женщины. Он сидел слева, откинувшись на спинку стула, закинув ногу на ногу и оперевшись сцепленными ладонями о колено. Ему было приятно замечать следы волнения на ее лице; жмурясь, Николай Арнольдович снова оценил контур груди, постав головы и вообще всю ладную, ничуть не тяжелую для ее лет фигуру. Время от времени Твердунина бросала взгляд на Мурашина (это случалось, когда она переходила к следующему периоду), и Николай Арнольдович чувствовал что-то похожее на легкий удар тока, отдававшийся в нижних конечностях и паху. Он так увлекся ее речью - точнее, формой ее речи: движением полных губ, игрой карих глаз, то суживающихся, то, в особо важных местах, при подчеркивании сказанного, расширяющихся и словно вспыхивающих изнутри, - что половины не слышал и вынужден был переспросить, когда какое-то слово царапнуло сознание своей неожиданностью в контексте экстренного заседания бюро райкома.
      - Мавзолей? - переспросил он, с недоверчивой улыбкой глядя на Александру Васильевну. Он чуть подался вперед и коснулся коленом ее ноги. Мавзолей, вы сказали?
      - Да, Николай Арнольдович! - твердо ответила Александра Васильевна. Бюро приняло такое решение... конечно, предварительное, требующее согласования с обкомом. Так что очень хорошо, что вы заехали! - и, смущенно улыбнувшись, снова обожгла взглядом карих глаз.
      - Ага... - протянул Мурашин, поглядывая между тем на остальных членов бюро.
      Лица были совершенно серьезные, внимательные; в последнюю секунду все они оживились. "Понятно, - заключил он. - Долго решали, еще не остыли, всем интересно, что скажет секретарь обкома..."
      - Аргументы? - весело спросил Мурашин, снова коснувшись коленом полной ноги Александры Васильевны. Ему показалось, что нога слегка подалась навстречу - как будто ответила на прикосновение.
      - Аргументы убедительные, - решительно встряхнув челкой, ответила Твердунина. - Памятник пришел в полную негодность и отремонтировать его не представляется возможным. Однако, во-первых, имя Виталина свято для каждого из нас, во-вторых - памятник вписан важной страницей в книгу наших общих завоеваний, в-третьих - скульптура представляет собой не только огромную историческую, но и колоссальную художественную ценность. Памятник придется снять, но расстаться с ним так же легко, как расстаются с поломанной вещью, мы не можем. Товарищ Глючанинов, - она кивком указала на генерал-майора, который в свою очередь с достоинством кивнул Мурашину, - предложил похоронить его с отданием воинских почестей. Однако возникли некоторые сложности, Николай Арнольдович, - она строго и даже скорбно посмотрела на него. - Есть мнение, что массы нас не поймут. Мол, те-то изверги в Маскаве самого Виталина закопали, а голопольские вон уже и до памятников добрались?
      - М-м-м... - сказал Мурашин, потрясенно размышляя.
      Думать приходилось быстро, и на некоторое время ему стало не до глаз Александры Васильевны. Действительно... Куда его девать? Ведь не выбросишь! Осквернение, черт возьми! Хоронить - тоже не дело, это она правильно рассудила. Дельная, дельная все-таки баба, - подумал он. - Но - мавзолей?! Это что же такое - мавзолей для памятника? Черт побери! Это как, вообще, понимать?..
      - Кроме того, - продолжала Александра Васильевна, - с развитием революционного процесса в Маскаве и выходом гумунизма за пределы края памятник может быть востребован новыми, гумунистическими властями Маскава как символ непорочной гумунистической идеи. Таким образом, бюро райкома пришло к выводу, что единственным приемлемым вариантом является сооружение небольшого мавзолея. Принято соответствующее постановление - об увековечивании памяти памятника Виталину...
      Об увековечивании памяти памятника, - повторил про себя Николай Арнольдович. Ему хотелось потрясти головой, однако он сдержался. Приостановить? Позвонить в Краснореченск, посоветоваться? Позвонить в Краснореченск можно. Можно сделать это прямо сейчас... Но что сказать? Так и так, мол, Михаил Кузьмич, рука отвалилась, хотим увековечить... Он представил себе бранчливый голос Клейменова, рокочущий в мембране... "Какая рука?! Где отвалилась?!" В Голопольске, Михаил Кузьмич... И Клейменов, значит, должен оторваться от нескончаемой карусели дел, возникших в связи с революционной ситуацией в Маскаве, и размышлять уже не о том, что следует предпринять для оказания братской помощи... то есть не о вагонах, платформах, эшелонах, полевых кухнях, шинелях, гимнастерках, сапогах, портянках, - и не о банях, лазаретах, машинах, шоферах, снарядах, патронах, гранатах, пулеметах, танках, гаубицах, - и не о неисчислимом количестве иных элементов, которые не сегодня-завтра сольются воедино, чтобы мощным ударом вывести, наконец, гумунизм за пределы отдельно взятого края!.. нет, вместо этого ему придется тратить время на раздумья о каком-то там Голопольске!.. о каком-то там гнилом памятнике!..
      Мурашин невольно поежился. Жаль, что в обкоме еще нет "первого". Это ведь дело "первого" - решать такие вопросы. Он, Мурашин, "второй". По чести сказать, совсем не его забота... Но "первый" появится не раньше, чем часа в два ночи. А то и в три. Привезти... помыть... приодеть... пока просохнет... - только к утру прочухается и будет способен принимать простейшие решения. Ах, черт возьми!..
      Но можно взглянуть и по-другому. Ничего страшного. В сущности, решение уже принято. Вот, пожалуйста: бюро постановило... Отлично. И спустить на тормозах. Приняли - и приняли, имеют право. Бюро есть бюро... В сущности, кому и когда это может показаться интересным? Мавзолей в Голопольске? - да и дьявол с ним! Не до Голопольска. И уж совершенно точно - не до памятника... Как решили - так и хорошо. Сами решили - сами, если что, и ответите.
      - Я с удовлетворением отмечаю, - сказал Мурашин, откашлявшись, несомненную зрелость голопольских гумунистов. Гумрать может опереться на первички, товарищи!.. Вопросы мобилизации и подготовки транспорта, а также проблемы снабжения добровольческих отрядов первыми стоят сегодня на повестке дня. Молодцы. Думаю, крупицы наших общих усилий сольются в великую мощь. И не пропадут, а вернутся сторицей. Мы пойдем до конца. Мы поможем Маскаву, товарищи! Так держать!.. Что же касается памятника, - он снова откашлялся. Мне кажется, в этом вопросе вы недооценили свои силы. Откуда эта робость? Посоветоваться с обкомом! Сколько можно, позвольте вас спросить, советоваться с обкомом?! Доколе будем робеть, пугаться? доколе ждать окрика сверху?.. Областное ядро - да, товарищи! Несомненно! Но все же гумрать сильна своей низовкой. Межрайонно-гумратийной силой! Корень главных решений - в руках рядовых гумунистов, товарищи!..
      Он поднялся, оперевшись о стол, выпрямился - высокий, статный, широкоплечий; голубые глаза сверкали из-под сведенных бровей; Александра Васильевна почувствовала, как сладко заломило сердце.
      - Считаю, что бюро райкома должно принять окончательное решение - то или иное, но окончательное. Так вышло, что сегодня на заседании присутствую я. Но можете считать, что меня нет! Поймите, ведь не смогу я приезжать каждый день, чтобы учить, подсказывать, исправлять, если обнаружатся - а я надеюсь, этого не произойдет, - ваши ошибки!.. Александра Васильевна, ставьте вопрос на голосование!
      - Товарищи! - сказала Твердунина дрогнувшим голосом. Она порозовела, услышав в словах Николая Арнольдовича похвалу. - Кто за то, чтобы принять окончательное решение об увековечивании памяти памятника Виталину, прошу голосовать!
      - Единогласно! - сказал Мурашин через секунду и улыбнулся, снова обдав ее голубым сиянием. - Поздравляю вас, товарищи!
      Вопросительно взглянув на Мурашина, Александра Васильевна объявила заседание закрытым. Присутствующие зашевелились, разминая затекшие от долгого сидения члены, загремели стульями и, гомоня, потянулись к дверям.
      Они остались вдвоем.
      Из приоткрытой форточки доносился ровный шум дождя. Капли с крыши часто стучали по железному карнизу.
      - Да, дела-делишки... Вы в курсе, - утвердительно сказал Мурашин, глядя в глаза.
      Твердунина немо кивнула.
      - Вечная история, - вздохнул он. - Уж если дел невпроворот, так жди: непременно еще что-нибудь навалится. Ну, что делать... К часу ночи мы должны быть на месте.
      Мурашин встал и подошел к окну. Сгущались сумерки. Волнистые отражения люстр в темном стекле казались ярче, чем сами люстры.
      - Погодка-то... Хороший хозяин собаку не выгонит. Вы, кажется, впервые на назначение едете?
      Александра Васильевна кивнула:
      - Но я не боюсь.
      - А чего тут бояться? - удивился Мурашин. - Это как роды. Люди тоже появляются на свет не в стерильных условиях. Ну, вы знаете, о чем я говорю: слизь, кровь... Ничего страшного. Ровным счетом ни-че-го! Увидите сами.
      - Конечно, - согласилась она. - Просто когда в первый раз, то...
      - А в первый раз мы будем вместе, - сказал Мурашин, невзначай беря ее за руку.
      - Я что хотела спросить... - Александра Васильевна осторожно высвободила ладонь. Кровь прилила к лицу, и она отвернулась, словно для того, чтобы собрать бумаги. - Ах, да: вы на машине? Я сказала своему водителю, чтобы был готов.
      - Это Витюше, что ли, вашему? - спросил Николай Арнольдович. Рука его мгновение помедлила, а потом разочарованно легла на стол. Трам-па-па-пам! пробарабанили пальцы. - Правильно. Пусть с нами едет. На вашей-то "Волге" туда все равно не проберешься.
      - Неужели? - удивилась она, машинально перебирая какие-то бумаги. Правда?
      - Да что вы! Еще бы не правда! На вездеходе - и то еле-еле, озабоченно сказал Мурашин. - Помню, в прошлый-то раз... туда еще кое-как, а назад - с дороги сбились, застряли! Коломиец рычит! Матерится! Ну, думаю беда!
      Он рассмеялся, качая головой.
      - Вы и Коломийца принимали? - уважительно спросила Твердунина. - Ох, Николай Арнольдович...
      - Да ну, бросьте! - Мурашин махнул рукой. - Сами пару раз примете тоже будете как семечки щелкать. Экипировка-то у вас подходящая?
      Александра Васильевна пожала плечами.
      - Сапоги есть. Плащ. Что еще нужно?
      - Вниз что-нибудь теплое. Погодка-то - у-у-у-у!..
      - Слушаюсь! - по-военному ответила Твердунина, смеясь и поднося ладонь к челке. - Будет сделано!
      - Это хорошо, конечно, что вы меня слушаете, - Мурашин снова облизнул губы. - Что ж... Давайте-ка, Александра Васильевна, проводите меня в гостиничку! Глядишь, пока суд да дело, я вздремну пару часиков? А то ведь всю ночь потом колобродить. Хорошо, если часам к трем вернемся.
      - Да что вы! Конечно! - воскликнула Твердунина. - Конечно, в гостиничку! Там у нас чисто, тихо... Окна в сад...
      - А не слишком ли тихо? - лукаво спросил Николай Арнольдович.
      - Как это? - удивилась Твердунина.
      - Не слишком ли одиноко?
      - Одиноко?
      - Ну да: тишина, окна в сад, - не слишком ли?
      - Почему слишком?
      Смеясь, Мурашин погрозил ей пальцем.
      - Не понимаете?
      - Не понимаю, - она улыбалась, и глаза лучились.
      - Так уж и не понимаете? - захохотал он, придвинувшись.
      - Да нет же, Николай Арнольдович!
      - Все вы понимаете! - сказал Мурашин, шутливо обнимая ее за плечи. Все вы, Александра Васильевна, понимаете!
      - Да что ж я должна понимать, Николай Арнольдович? - спросила она, смеясь; объятие было шутливым, поэтому высвобождаться не было необходимости, и она с наслаждением чувствовала тяжесть его руки, лежавшей на плече.
      - Да как же что! Неужели не понимаете?
      - Да вы объясните, Николай Арнольдович! - сказала она неожиданно охрипшим голосом: никогда раньше его лицо не было так близко.
      - Охо-хо-хо! - словно изнемогая от смеха, Мурашин качнул головой и на мгновение коснулся виском ее щеки.
      - Да что же вы, право! Объясните! - шептала Александра Васильевна; ей хотелось, чтобы Николай Арнольдович прижал ее к себе; это было стыдно, это было бы невозможно, она никогда бы ему этого не позволила, - и все-таки очень хотелось.
      - Да что ж тут непонятного! - смеялся он, и вот опять коснулся щеки виском; на этот раз прикосновение длилось дольше.
      - Откуда же мне знать, что вы имеете в виду! - выдыхала она, тоже невольно начиная клонить голову.
      Что-то стукнуло, и Мурашин, отброшенный мощной пружиной, мгновенно очутился там, где был три минуты назад - в полуметре от Твердуниной.
      Дверь раскрылась. Показалась швабра; загремело ведро и вошла тетя Муся, уборщица.
      - Ой, - испугалась она. - Да вы никак на работе, Александра Васильевна!
      - Уходим, тетя Муся, уходим! - громко ответила Твердунина, вставая.
      - Делов-то, делов! - ахала тетя Муся. - Вы б себя-то пожалели, Александра Васильевна! Это ж статочное ли дело! С утра до ночи, с утра до ночи!..
      Она принялась громыхать стульями.
      Чертыхнувшись про себя, Николай Арнольдович поднялся.
      Коридор был слабо освещен двумя горящими в разных его концах лампами. Ковровая дорожка гасила звук шагов. Николай Арнольдович досадливо покашливал.
      - Да, - сказал он, когда они подошли к лестнице. - Крутые тут у вас ступенечки... Позвольте-ка, - и взял ее под руку.
      Она мелодично рассмеялась - и сама удивилась: что смеется? чему смеется? И откуда в ней такой переливчатый смех - будто колокольчик: динь, динь, динь! - сроду такого не было.
      - Вниз-то по ним легко. Вверх трудновато, а вниз - что ж... Пожалуйста!
      - Ничего, ничего... Вам вниз, думаю, не придется! Вы готовьтесь к подъему! К восхождению! Вы же знаете, Александра Васильевна: я считаю вас ценнейшим работником.
      - Ой, да что вы, Николай Арнольдович! - сказала она, замедляя шаг и поворачиваясь к нему смеющимся лицом. - Что вы! Я ведь женщина! Куда мне выше? Нет, моя карьера достигла потолка.
      - Бросьте! - негромко воскликнул Николай Арнольдович, прижимая к себе ее локоть. - Какого потолка! Вы еще и до половины не добрались! Нет, Александра Васильевна, придется вам поработать для гумрати! И предупреждаю сразу - на ответственных постах! Очень ответственных! Вы представляете, какой простор откроется, когда гумунизм выйдет за пределы края? Ого-го! Погодите, через годик вспомните мои слова!..
      - Ах, оставьте! - так же негромко отвечала Александра Васильевна.
      - Уж вы мне поверьте! У вас хватка. Умение работать с людьми. Я сразу вас оценил. Да и Михаил Кузьмич сколько раз: мол, Твердунина - работник из работников, Твердунина далеко пойдет!.. И потом: смех смехом, а ведь теперь вы у нас первый кандидат на обком.
      Николай Арнольдович понимал, что говорит вещи, которых говорить ни в коем случае не следует, однако рука Александры Васильевны была так горяча и податлива, что у него мутилось в голове.
      - Кандидат! - сказала она, снова рассмеявшись новым своим колокольцевым смехом. - Вы шутите!
      - Подождите, подождите, - рокотал Мурашин, прижимаясь к ней; они медленно спускались по лестнице, задерживаясь буквально на каждой ступеньке; в голове все больше мутилось, ощущение успеха и силы не покидало Николая Арнольдовича, и поэтому он говорил: - Год пройдет - все переменится! О! Вы знаете, какие у меня планы?
      - Какие? - с ласковым придыханием спросила она.
      Мурашин осекся. Планы у него и впрямь были грандиозные, однако даже в полном беспамятстве он не стал бы рассказывать о них Твердуниной.
      - Как Маяковский сказал, помните? Громадье планов, - ловко сворачивал он на безопасную тему. - Подождите, вот сейчас с Маскавом разберемся, выведем гумунизм за пределы края, снова за свои дела примемся! Картофель надо поднять в области? Что у нас, в самом деле, такое с картофелем? Безобразие! Молоко! Что за удои! В час по чайной ложке - это удои? Нет, понимаете, это не удои! А кормовая база! С такой кормовой базой мы далеко не уедем!..
      - Да, да, - кивала она, невольно прижимаясь боком. - Кормовая база... Поднимать нужно кормовую базу, Николай Арнольдович...
      - Вы смотрите, что получается, - рокотал он, невзначай беря ее нежные влажные пальцы в свои. - Ведь отнять кормовую базу - это все равно что вены перерезать живому организму.
      - Да, - шепнула она застенчиво, попытавшись высвободить руку, но поскольку Мурашин руку не отпускал, тут же оставила эти робкие попытки. Именно вены!..
      - Нельзя без этого! Никак нельзя! - сказал Николай Арнольдович. Он незаметно двинул плечом и его локоть коснулся нежной, выпуклой, мягко поддавшейся плоти.
      - Нельзя! - согласилась она, останавливаясь. - Разве можно?.. Подождите, я дверь открою.
      Александра Васильевна щелкнула замком, распахнула дверь (несмазанная петля отозвалась пронзительным кошачьим голосом) и включила свет. В комнате стояли две застеленные полутораспальные кровати, тумбочка, стол, пахло свежим бельем и запустением. Розовые шторы закрывали окно.
      - Располагайтесь, - с легким сожалением сказала она. Ей было очень приятно идти с ним, но вот они пришли, и на этом все кончилось. - Можно окно открыть, если хотите. Если вам не надует...
      - Окно? - напряженно переспросил Николай Арнольдович, делая к ней шаг. - Вы говорите - окно?
      - Да, окно... - пролепетала Александра Васильевна, отступая. - Если вам не...
      - О... о... окно? - с запинками повторил он, делая еще шаг.
      - Да... да... если не надует, - смятенно ответила она, отступая еще на три сантиметра и не находя в себе сил отвести взгляда от полыхающих голубым огнем глаз.
      Николай Арнольдович сделал новый шаг и обнял.
      - Что! что! - в полубеспамятстве повторила Александра Васильевна, пытаясь упереться немеющими руками в его широкую сильную грудь. - Что вы, товарищ Мурашин!
      - Товарищ Твердунина! - бормотал он ей в ухо. - Вы замечательный гумунист! Вы чудесный, прекрасный гумунист!..
      - Товарищ Мурашин!
      Как-то само собой получилось, что она прижалась к нему всем телом.
      - Вы великолепный гумунист! - повторял он. - Вы очаровательный гумунист!
      - Что вы делаете! - лепетала она, чувствуя сквозь платье обжигающий жар его ладоней. - Это же неморально, Николай Арнольдович!
      - Но... Александра Васильевна!.. - прерывисто и жарко выдыхал он, одной рукой прижимая, а другой шаря по ее спине. - В конце концов, даже гумрать... мы должны согласиться... примат общечеловеческих над приматом классовых!.. М-м-м...
      - Какие приматы?! - потрясенно шептала она, пытаясь освободиться и чувствуя, что ее попытки с самого начала обречены на провал: так же сильно, как вырваться, ей хотелось сейчас, чтобы ее не выпускали из объятий. - Какие приматы!..
      Что-то громко хрупнуло - это была застежка.
      - Ах! - сказала Александра Васильевна.
      Николай Арнольдович впился ей в губы.
      Снова что-то хрупнуло.
      Такое Александра Васильевна переживала только один раз в жизни - в юности, когда, не зная еще ничего о свойствах коньяка, выпила подряд три больших рюмки.
      - Вы поразительный, вы просто ослепительный гумунист! - неровным шепотом сказал он, оторвавшись. Дыхание обжигало ей ухо.
      - И вы! и вы тоже!.. - выдохнула она, пряча лицо у него на груди.
      Неожиданно Мурашин оттолкнул ее и, метнувшись к выключателю, погасил свет.
      - Что вы делаете?! - опять ужаснулась Александра Васильевна.
      Растопырив руки, Николай Арнольдович по-медвежьи приближался к ней, и в темноте его тело казалось еще больше.
      Рывком обняв, он мощным движением корпуса подтолкнул ее к кровати.
      - Да что же вы делаете! - шептала она, упираясь.
      Хрупнула третья застежка.
      Николай Арнольдович напряженно сопел. Александра Васильевна задыхалась от бури противоречивых чувств, охватившей все ее существо. Тела их раскачивались.
      Хруп! - четвертая.
      Николай Арнольдович попытался сделать подсечку. Александра Васильевна устояла, но все же еще через несколько секунд оба с шумом повалились.
      На кровати началась возня, прерываемая то умильным бормотанием, то свистящим шепотом, то вздохом.
      Тут и там уже начинала проглядывать белизна, ослепительная в полумраке.
      - О! - сказала она, понимая, что случилось непоправимое.
      Николай Арнольдович зарычал.
      Кровать ходила ходуном, скрипя и подскакивая, но они уже не слышали этого шума.
      И только всеслышащее эхо согласно гукало в пустых стенах райкомовской гостинички.
      Маскав, четверг. Ночной полет
      Машина мягко затормозила и остановилась у ворот в круге яркого света.
      - Сейчас, подождите.
      Настя высунула зонтик, раскрыла, потом и сама выбралась под дождь.
      - В девятнадцатую, к Сергею Марковичу. - Покосилась назад и презрительно бросила таксисту, торопливо вылезающему из машины: - Да что же вы так волнуетесь, гос-с-споди!
      - А ничего, - буркнул тот, мрачно поигрывая ключами; дождь быстро лакировал кожаную куртку и кепку. - На буревестник-то всякий сыграет.
      - Гос-с-споди, да на какой буревестник!
      - Да на такой... Не маленькие, - хмуро пояснил таксист. - К проходняку, да и дяде ручкой.
      - Ах, да замолчите, бога ради!..
      - Что мне молчать? - удивился таксист и почему-то добавил: - Я не на мазаре.
      - Да при чем тут мазар, гос-с-с-споди!..
      Сергей выплыл из небытия экрана.
      - Ты?!
      - Ну что так долго! - капризно сказала Настя. - Сережа, спустись, пожалуйста, меня таксист держит... ему сорок рублей нужно, а у меня мелких нет.
      Сергей крякнул и, казалось, потянул руку чесать затылок, но на полпути передумал и позвал:
      - Габенко! Слышишь?
      - Так точно, - услышала Настя голос отвечавшего.
      - Габенко, дорогой, прости, что такая петрушка... у тебя деньги-то еще есть?
      Охранник настороженно помолчал:
      - Сколько?
      - Полтинник.
      - Опять полтинник! - обиженно протянул Габенко. - Мне ж потом даже не позавтракать. На вас полтинников не напасешься - раз полтинник, два пол...
      - Утром, утром я тебе отдам! Не ехать же мне в банк среди ночи!
      - Ладно, - посопев, согласился Габенко.
      - Вот спасибо!.. Настя! Слышишь? Возьми у охранника! Поднимайся.
      У лифта она спешно вытрясла из пакета туфли. В ее планы не входило демонстрировать кому бы то ни было процесс своего переобувания, но всюду помаргивали индикаторы общения, и оставалось только надеяться, что никто не следит за тем монитором, на котором она, прыгая на одной ноге, расшнуровывает и снимает ботинки. Лифт стремительно мчался на ее зов, яркая точка перескакивала из квадратика в квадратик: шестнадцатый, пятнадцатый, четырнадцатый... одиннадцатый... девятый... шестой... Успела: легонько пристукнула каблуками; в то же мгновение бесшумно раскрылись двери, и она шагнула в зеркальное пространство кабины, заталкивая второй мокрый ботинок в пакет вслед за первым. Легкое стеснение дыхания, сопровождаемое низким почти неслышным гулом: у-у-у-ум-м-м-м-м!.. Щелчок. Двери снова разъехались.
      - Привет!
      Загадочно улыбаясь, она перешагнула порожек лифта и с твердым постукиванием ступила на мрамор.
      - Какими судьбами?
      - Не рад? - спросила Настя, смеясь.
      Шагая за Сергеем к распахнутым дверям квартиры, чувствовала только, что ошибаться ей ни в коем случае нельзя. Поэтому, несмотря на то, что в одной руке несла пакет, в другой - отсыревшую куртку, выглядела беззаботно, говорила низким бархатным голосом, смотрела лучащимися глазами; через фразу смеялась, легко закидывая голову и встряхивая золотистыми прядями. Испуганно схватила за руку и расхохоталась, когда медведь пристал с настоятельным требованием снять шляпу.
      - Ой, зачем ты мучаешь животное! Ой, а Валя где?
      - Валя? - Сергей неопределенно помахал рукой. - Валя в отъезде. Проходи, проходи. Извини, я договорю.
      Он поднес к уху трубку и стал раздраженно и отрывисто кого-то отчитывать, время от времени посматривая на нее и при этом извинительно пожимая плечами - мол, прости, пожалуйста, дела. Настя не прислушивалась, разглядывала обстановку. Разговор шел на повышенных тонах; на той стороне линии находился некий Василь Васильич, от которого Сергей жестко требовал каких-то объяснений. Она думала о своем; легкий, почти приятный озноб не отпускал ее, и она только невольно морщилась, когда кое-какие слова Сергея задевали сознание. Вот прозвучало "...а у меня информация, что всего сорок пять тысяч!