Вновь осмотрел налитое влагой небо и сказал угрюмо:
      - Ничего, просветлеется.
      Затем со вздохом поправил кепку, собранно поплевал на ладони, поболтал в ведре, примерился, вознес кисть и стал мазать левую ногу.
      Приходилось поспешать, поскольку дождь мало-помалу разошелся и теперь смывал побелку почти с такой же скоростью, с какой Коля ее наносил. Все же время от времени он приостанавливался, отступал шага на два и, художнически щурясь, разглядывал работу.
      - Что, брат, - невесело говорил он затем, окуная кисть в ведро. Погоди, скоро как новенький будешь...
      Когда левая совершенно побелела от подошвы ботинка до середины бедра, Коля переставил ведро и принялся за правую.
      То и дело сдувая с носа капли, он поерзал кистью по ботинку и штанине, добрался было до колена, но вдруг сказал по матушке, бросил орудие труда на постамент, встряхнулся и торопливой песьей побежкой направился к магазину. Скоро преодолел лужистое пространство площади и скрылся за дверьми.
      Можно только догадываться о том, что происходило внутри, но когда минут через десять раскрасневшийся Коля вразвалку вышел на крыльцо и двинулся обратно к памятнику, любой непременно отметил бы, что в нем произошли какие-то важные перемены.
      Теперь и дождь был не дождь - так, морось, и работа не работа - так, развлеченьице.
      Добелив правую ногу до самого паха и еще разок пройдясь по левой, чтобы возместить урон, наносимый упрямо сеющим с неба дождем, Коля воровато оглянулся и шагнул за постамент. Не прошло и полминуты, как он вернулся к ведру - но при этом утирал губы и морщился. Движения его уже приобрели внушительную замедленность, нижняя губа чуть оттопырилась, и все темное морщинистое лицо приняло выражение то ли снисходительной покровительственности, то ли просто некоторой заносчивости; кепка, прежде невинно прикрывавшая макушку, теперь ухарски сбилась набок. Спички ломались, и он безразлично бросал их на землю широким размашистым жестом; вот, наконец, прикурил, пустил дым и стал, перекатываясь с пятки на носок, озирать площадь.
      Поговорить было решительно не с кем.
      Коля вздохнул и задрал голову. Прямо над ним, словно стремясь защитить его от дождя, простиралась широкая длань статуи.
      - Известочка-то как ложится, а? - дружески сказал Коля.
      Сделал паузу, словно ожидая ответа. Не дождался и продолжил наставительно:
      - А потому что знать нужно, как гасить. Известь гасить - это тебе не кашу есть. Так-то, брат. Молчишь? Ну, молчи покамест, молчи...
      Отвернул полу, достал бутылку, примерился, с огорчением отмечая, что жидкость в ней находится значительно ниже того уровня, который показался бы ему подходящим, булькнул и вытер губы тыльной стороной ладони.
      - А вот скажи, - обратился он затем к статуе. - Взять, к примеру, Калабанова... Я ж ему говорил: инструмент мой, и запирать в каптерке нет у тебя права! А он запер. Мне полы перестилать у бухгалтерши, а где инструмент? Так и так, говорю, сама понимать должна. А она чуть не в глаза мне вцепляется - я, говорит, мебель уже переставила! В кухне, говорит, живу!.. Ну не психическая? Подумаешь - в кухне! Вон Семушка Никишин - его как баба выгнала, так он вообще в котельной месяц живет. И - ничего... Я ему говорю: ты что?!
      Коля помолчал.
      - Говорю: да ты мужик или кто?!
      Опять помолчал, предоставляя слушателю возможность как следует оценить сказанное.
      - Разве будет мужик в котельной на пальте спать? Ты что, говорю. Сбей себе, говорю, топчан, на топчан матрас - и спи потом, хоть заспись! А?
      Не дождавшись ответа и на этот раз, уже не таясь, извлек бутылку и булькнул. Затем шагнул за кистью, несколько при этом пошатнувшись.
      - А ты не беспокойся, - убежденно сказал Коля, задирая голову. - Все будет в лучшем виде. Потом посмотришь - ба! как новенький!
      Сосредоточенно поболтал в ведре и стал мазать живот.
      Сопя и покачиваясь, он трудился минут десять, истово возя вверх и вниз, а то, для гладкости, проводя справа налево. Когда живот побелел, Коля переставил ведро и принялся за спину.
      - Слышь, - говорил он время от времени, каждый раз обходя статую, чтобы видеть лицо. - Ты не беспокойся. Стой себе спокойно. Коля дело знает. Я этой побелки делал - до Луны достанет... Молчишь? Ну молчи, молчи. Погоди-ка. Надо теперь ящичек нам, вот чего.
      Он присунул ящик из-под капусты к постаменту и по-хозяйски потыркал. Потоптался, примериваясь. Потом полез было, но ящик словно сам собой вывернулся из-под ног, и Коля неловко повалился на землю. Кисть он при этом выпустил, и она больно ударила его по голове.
      - Говорил ей: покрепче давай! - обиженно пробормотал он, ощупывая себя сквозь телогрейку. - В подсобке. Знаю я, что там у нее в подсобке.
      Вынул бутылку и потряс остатками.
      - Нет, не пролилось, - сказал Коля, преданно глядя вверх, в небеленое лицо статуи. - Давай. Мне батя говаривал: себя не люби, меня не люби, мать свою не люби, а Виталина... - Коля сделал такое движение горлом, словно проглотил сырую картофелину, и стал моргать. - Я - зачем? Что - я? Я по мелочи только - приколотить там чего... состругать... побелить вот... А ты!.. - Коля мотнул головой и выговорил как мог твердо: - Поехали!
      Вылил в глотку остатки, кинул бутылку за постамент и посидел минутку на ящике, пригорюнившись.
      Тянуло в сон. Он стал уже было задремывать - даже увидел обрывок какого-то видения: вроде зашел он к шурину опохмелиться, а шурин-то ему и говорит... - но вдруг встрепенулся и понял, что спать никак нельзя. Даже на его разъезжающийся взгляд статуя представляла собой совершенно фантастическое зрелище: наполовину выбеленная, исполосованная потеками, она выглядела так, словно выскочила из горящей бани недомывшись.
      Коля потряс головой.
      - Ничего, - сказал он. - Дай срок. Как новенький будешь. Я этой побелки - знаешь сколько? Главное дело - известь как следует погасить. А погасил так уж само пойдет как по маслу... Молчишь?
      Ответа не было.
      - Молчишь, - констатировал Коля. - Ну, молчи.
      С натугой поставив ведро на постамент, он схватил изваяние за ногу, заскребся и довольно скоро залез сам, измазавшись известкой почти в той же степени, в какой была измарана статуя.
      Коля широко раскрыл глаза.
      Прав был Галилей - земля вокруг вращалась и плыла.
      - В лучшем виде... - бормотал он, время от времени делая попытку выйти из клинча и, поскольку линия горизонта тут же норовила опрокинуться ему на голову, всякий раз заново приникая к родному телу. - Я разве не понимаю?! Я - что! Я - тьфу!.. М-м-м-муравей! Н-но!.. Я побелки этой - хоть до Марса!.. Дай срок!
      Держась за памятник, он поднял ведро, чуть расплескав, - и, кряхтя, повесил на простертую длань истукана.
      Что-то отчетливо хрустнуло. В тот же момент земля поехала сначала далеко влево, а затем резко приблизилась.
      - Ёп! - только и сказал Коля, грянувшись.
      Через четверть секунды и рука отломилась в плече.
      Он успел закрыть голову, поэтому ни рухнувшее сверху ведро, ни гипсовая култышка отвалившейся конечности не принесли ему особого вреда.
      Маскав, четверг. Сергей
      Найденов собрал с пола кашу, заварил чай и сидел теперь за столом, размышляя.
      Так всегда бывает. Надо - не докличешься. А жена психанула - вот уже и такси тут как тут. Тьфу!..
      В том, что Настя поехала к Зарине, сомнений не было. И в том, что она долго там не задержится - тоже. Остынет, пока доедет, - и вернется. И если, вернувшись, застанет дома, ему до кисмет-лотереи уже не добраться. Не пустит.
      Значит, нужно поспешать.
      Он уже не мог и вспомнить, когда в последний раз был в Рабад-центре. Лет пять назад... В студенческие годы они с Сергеем, бывало, захаживали туда. Нет, не захаживали, а считанные разы выбирались. Найденов учился, что называется, на медные деньги. Отец погиб при взятии Костромы, мать преподавала французский в школе при мечети. Так и жили - пенсия за отца да зарплата матери, совсем не великая. Ему, как коренному маскавичу, стипендию платили на тридцать процентов выше - да все равно едва сводили концы с концами. Со второго семестра пришлось подрабатывать...
      Он смотрел на пиалу с горячим чаем и никак не мог вспомнить: берут деньги за вход в Рабад-центр или не берут? И потом: туда в пиджаке, что ли, нужно идти?
      А кстати!
      Найденов раскрыл шкаф и внимательно рассмотрел пиджак.
      Пиджак был, конечно, не новый. Он покупал его, когда работал в "Ай кампани". Они с Настей года два как поженились и жили на довольно широкую ногу. Настя заканчивала ординатуру... чего там стоила ее стипендия копейки... зато он капитально зарабатывал. Одевались как хотели. Жилье снимали приличное. Настюша любила рестораны - хоть и робела: в Питере, с отцом, не знала, что это такое. Не отказывались заглянуть вечерком в "Веселую креветку" или даже, если находился повод потратить лишнее, в "Кувшин дракона". Часто мотались в Питер проведать Павла Николаевича. Если не получалось - так просто деньги посылали. У Павла Николаевича был еще брат, Федор Николаевич. Но он с женой уехал в Гумкрай, когда Настя училась в пятом классе. Им долго не давали въездную визу, все что-то проверяли. Первое время после отъезда Федор Николаевич часто писал - все, по словам Насти, рассказывал, как хорошо они устроились. Оттуда у нее и мечты эти - из переписки. Но через полтора года Федор Николаевич почему-то наглухо замолк. Настя отправила несколько безответных писем... потом вышла замуж, уехала в Маскав, Павел Николаевич умер... Жизнь.
      Он снова встряхнул пиджак и оглядел подкладку. Все в порядке. Чуть ли не сто дирхамов когда-то пришлось отвалить. Хорошие вещи медленно стареют... Конечно, карманы обвисли... да и воротник маленько того-с... но в целом и более-менее издалека пиджачишко оставался все тем же добротным, а отчасти и щегольским предметом мужского гардероба.
      Он подошел к зеркалу.
      Всю жизнь по-настоящему его интересовало только это. Голубая кайма, к центру густеющая до синевы. Ниже - плавный переход в сиреневое. Над зоной турбулентности - темная тревожная полоса. Рядом с ней справа - мерцает размытый розовый лепесток. Неустанно пульсирующее сияние. Как будто бабочка трепещет крыльями над цветком. Когда Настя рядом, цвет густеет до красноты... вот подумал о ней - и бабочка чаще забила крыльями. Несколько лет назад он научился воздействовать на ширину зоны турбулентности с помощью импульсов волн Горбовича-Декартье и мягкого фриквенс-излучения. Само фриквенс-излучение таило в себе много неясностей, даже загадок, но что с того? Фриквенс-излучением занимались другие, а он просто использовал его: диапазон от ста до четырехсот мегагерц - зона турбулентности резко сжимается, напряженность явно возрастает, цветозона темнеет; от четырехсот до восьмисот - зона турбулентности расширяется, напряженность падает, цветозона светлеет. Было бы интересно попробовать это в сочетании с высокочастотным магнитным... впрочем, где попробовать? Нужна лаборатория. А ее нет. Если бы... ах, как надоела эта жвачка! Нужна лаборатория - а нету, а жизнь идет - день за днем, и все, что он мог бы сделать и понять, - все больше отдаляется, уходит: и надежды уходят, и талант - ведь он не молодеет...
      Он поднял трубку телефона и несколько секунд оторопело слушал мертвую тишину, потом с облегчением понял - выключен.
      Там и просрочки-то была всего неделя - так на тебе! Раньше всегда разрешалось было платить в течение месяца. А теперь чуть что - отключают... Разумеется, к матери можно и без звонка - она дома. Куда ей на ночь глядя? И если получила пенсию, то, конечно же, ссудит до завтра, не проблема. Но ведь непременно начнет допытываться - зачем, почему? Он представил себе ее испуганное лицо, любимые глаза - слезящиеся, жалкие, - все эти расспросы: да зачем? да куда? да почему же на ночь, Алешенька!.. Светло-сиреневое, знакомое с первого вдоха клокотание, родной перелив изумрудного пятна слева, взволнованное мерцание желтого сгустка...
      Нет, лучше к Сергею.
      Хрен редьки не слаще...
      В юности все пребывали примерно на одном уровне нищеты, и тогда не возникало затруднений. Сегодня - ты у меня стрельнул. Завтра - я у тебя стрельну. Впрочем, как раз Сергей-то этих мимолетных финансовых отношений избегал. Могло даже показаться, что из того, что называется принципами, у Сережи был только один: никогда ни у кого не брать в долг. Даже если речь идет о пустяке - на обед перехватить или на сигареты. Он лучше сухой бублик съест и курить не станет - а в долг не возьмет. Может быть, именно это и сыграло свою роль. Или что другое. Так или иначе, дела его однажды пошли в гору. И в конце концов он занялся именно тем, что отвергал прежде: ворочал займами, кредитами, успешно действовал в финансовой сфере. А с чего начинал? - смешно вспомнить. Таскался по виртуальным BZR-ам с копейкой в потном кулаке: вкладывал... терял... строил матмодели... опять вкладывал... В дырявых ботинках, без шарфа, без шапки, штаны светятся... все в BZR, все в BZR... Пипл посмеивался, пальцем у височка покручивал - мол, Кримпсон-Худоназаров-то наш совсем спятил. А потом - бац! Ха-ха, случайно... А тут еще раз - бац! И еще! Вот тебе и случайно. Вот тебе и спятил. Он пробовал и Найденова к делу пристроить... у Найденова не пошло, нет.
      Вот так жизнь разнесла. И просто язык не поворачивается попросить. И все равно каждый раз просишь, а потом отдаешь, и каждый же раз Сергей так небрежно бросает купюру куда-нибудь там на тумбочку: а, мол, пустяки, стоит ли разговору!.. И ведь правда: ему эти пятьдесят рублей - ничто, ноль, ветер, пыль. Чудесно он проживет без этого полтинника до завтра, отлично это Найденов понимает, и все равно: нож острый одолжиться.
      Теперь по бедности и совершенной неуверенности в будущем он сам был сторонником именно того, чего когда-то придерживался Кримпсон-Худоназаров: в долг не брать никогда и ни в коем случае - лучше сухой бублик съесть, а курить и вовсе необязательно. Природа не терпит пустоты - ныне Найденов заполнял то, в чем прежде пребывал Сергей. Приятельство их понесло значительный ущерб, но каким-то чудом до конца все же не расстроилось.
      И это тем более удивительно, что существовало еще одно обстоятельство. Когда-то казалось, что и оно почти не повредило дружбе. А нынче оглянешься и видишь: именно там-то все и рухнуло... Для чего начал терзать Настену признаниями? Зачем рассыпал предложения? - предложения всего: руки, сердца, жизни, будущего, всего на свете! Найденову и в голову не могло прийти, что нужно невесту от лучшего друга прятать. Однажды даже... а, что вспоминать!.. Потом долго-долго не показывался. Через полгода - новости стороной: сам женился на Вике Варвариной. Да не очень удачно у него это получилось разошлись через несколько месяцев... Потом Сима появилась... Потом актрисулька эта, Заррочка Каримова... потом Светик-семицветик... потом еще кто-то, уже не упомнить... потом Валентина... все жены, жены... законные. А теперь, кажется, опять один. Вот и пойми, чего ему надо.
      Самое неприятное - подозрение, что он все-таки ждет. Дожидается. Как стервятник возле умирающего. Ждет, когда у Настюши терпение кончится. Тогда она Найденова бросит, к Кримпсону-Худоназарову уйдет... Жди, жди! Посмотрим еще, кто чего дождется.
      Ладно, не стоит так о Сергее... что уж, в самом деле, навыдумывал гадостей.
      Найденов снова полез в стол, вытряс содержимое большого ящика. Ничего не нашел. Кое-как затолкал назад. Видела бы Настена - дала бы ему по башке за это.
      Торопливо одеваясь, все еще размышлял о том, что жизнь разносит людей по разным этажам, и уже не докричишься. Ничего не забыл?.. Не докричишься, и это просто чудо, что они... Форточка.
      Найденов подошел к окну закрыть форточку.
      Внизу в желтом круге фонарного света сыпался мелкий дождь.
      x x x
      Он остановился у ворот.
      Пикнуло. Загорелся индикатор общения.
      Пешком сюда никто никогда не приходил. Должно быть, охранник принял его за праздношатающегося. Шел себе, шел - и остановился поглазеть. А на что глазеть? Глазеть-то, собственно говоря, не на что: глухие стальные ворота. Поверху - хромированная решетка, отвесно уходящая в темноту. Там она загибалась и, продолжаясь, закрывала двор сверху, защищая от несанкционированных визитов ситикоптеров.
      - Алло! Вы слышите?
      Бронированный экран посветлел. Возникло изображение хмурого молодого человека в камуфляже.
      - К Кримпсону-Худоназарову Сергею Марковичу, - сообщил Найденов.
      - Пешком? - невозмутимо уточнил охранник.
      - Пешком.
      - Ждите.
      Найденов поднял повыше воротник плаща и поежился. Дождь был мелкий, но настырный.
      - Фамилия? - спросил охранник, выплывая из небытия.
      - Найденов, - ответил Найденов.
      Через несколько секунд экран снова вспыхнул. Теперь с него недовольно смотрел Сергей.
      - Привет, - сказал он. - Ты что без звонка?
      - На минуту буквально, - сказал Найденов. - Извини.
      Ругнулся про себя: ну не объяснять же, что телефон отключен!..
      Щелкнул запор. Калитка стала приотворяться. Помнится, Сергей говорил, что в случае опасности охранник, нажав кнопку, может этой калиткой разрубить человека пополам. Вот радость-то.
      Зеркальный лифт был бесконечно просторен и наполнен призраками, уходящими друг за другом в перламутровую перспективу. В углу под потолком тревожно помаргивал индикатор общения.
      Приехали. Направо... холл... дверь.
      Дверь открылась.
      - Пожалуйте шляпу, - механически предложил косматый медведь, стоящий в углу с разинутой красной пастью. На левой лапе у него висели зонты. В правой животное держало поднос.
      Шляпы у Найденова не было.
      - Пожалуйте шляпу, - повторил косолапый.
      - Да нет у меня шляпы, - раздраженно ответил Найденов.
      - Ага! - сказал Сергей, появляясь из одной из дверей коридора и торопливо шагая к нему. - Ты почему без звонка?
      - Пожалуйте шляпу, - настаивал медведь.
      - Испортился, сволочь, - сказал Сергей, шагнул к зверю и со всего маху дал кулаком по морде. Медведь моргнул и переступил лапами, но замолчал.
      - Извини, - повторил Найденов. - Мимо шел и... тут такое дело, понимаешь, что я... извини.
      Поверх рубашки с галстуком и брюк на Кримпсоне-Худоназарове был роскошный тканый халат - бордовый с золотом.
      - Ну, хорошо, хорошо, - пожав руку, Сергей уже поворачивался, чтобы вернуться. - Подожди в кабинете, ладно?
      - Да мне же на секунду!..
      - Погоди, погоди! - Сергей поднял руки таким жестом, будто собрался кому-то сдаться и исчез за дверью.
      Найденов помедлил и стал разуваться.
      - Ну вы поймите, Николай Хазратович! - слышал он голос Сергея из-за дверей гостиной. - Ну не можем мы вам короткий кредит под такой процент дать! Вы же не копейку просите, а шестнадцать миллионов таньга!
      - Вы не горячитесь, Сергей Маркович! - успокоительно гудел ему в ответ невидимый собеседник. - Да и что такое, в самом деле, шестнадцать миллионов таньга? - Он умиротворяюще хохотнул. - И потом, я повторяю: недвижимостью будем гарантировать. Недвижимость - это не...
      - Вот именно, что "не"! - воскликнул Сергей плачущим голосом. Неликвидна ваша недвижимость, Николай Хазратович! Что же мы целый час воду в ступе толчем?..
      - Как это неликвидна! - возмутился басовитый. - Сорок четыре тысячи метров производственных и складских помещений. Да я вам ее за три месяца обналичу. За три месяца! Есть, слава аллаху, соответствующие структуры, механизмы налажены. Вот вам и шестнадцать миллионов.
      Найденов стоял в одном башмаке, размышляя над дальнейшими своими действиями. Для его копеечного визита нельзя было, конечно же, выбрать более подходящего момента. Конечно, он мог, как и сказал Сергей, снять второй ботинок, пройти в кабинет и подождать. Однако ожидание грозило затянуться не раз и не два имел случай в этом убедиться. Во-вторых, у него была возможность снова надеть первый ботинок и тихо выскользнуть за дверь, не потратив при этом ни одной лишней секунды. Но тогда остается нерешенной проблема займа - короткого кредита, говоря их языком. Короткого, чрезвычайно короткого - не на год, не на месяц, а лишь до утра, до окончания кисмет-лотереи... Он посмотрел на часы. Время бежало. Мысль о недостатке времени натолкнула его на новое решение: следовало попытаться настоять на своем. Это значило деликатно постучать в гостиную и попросить Сергея выйти на минуту. Сколько нужно времени, шут тебя побери, чтобы передать из рук в руки пятидесятирублевку?
      Нервничая, он просунулся в дверь и сказал шепотом:
      - Извините! Сергей, можно тебя буквально на секунду?
      На совершенно пустом столе стояла пепельница, два стакана и бутылка минеральной. Судя по пустоте пепельницы и полноте бутылки, ни тем, ни другим еще не пользовались.
      Собеседник Сергея, удивительно малорослый для своего голоса пожилой чернявый человек со значком депутата Народного меджлиса на лацкане светлого пиджака, вопросительно вскинул седые брови такой пышности, как будто только пять минут назад их вынули из хлопковой коробочки, и посмотрел сначала на неловко улыбающегося Найденова, потом на Сергея.
      - Простите! - буркнул тот.
      Возмущенно загремел стулом, вышел, плотно притворив за собой дверь, и встал, словно аршин проглотил. Золотые очки на выбритой физиономии угрожающе поблескивали. Еще более угрожающе сверкали за стеклами глаза.
      - Ну? - злым шепотом сказал он. - Я же просил, а, старик! Что, минуту нельзя подождать?!
      - Погоди! - Найденов выставил ладони жестом судьи, останавливающего встречу. - Я не могу ждать! Извини, я никогда к тебе так не врывался! Мне позарез! Можешь пятьдесят рублей одолжить?
      - Пятьдесят рублей? - переспросил Сергей.
      Найденов заметил, что верхняя часть цветозоны стремительно наливается грозной густой синью; несколькими трепещущими струйками синева стекала в зону турбулентности. Сергей любил подчас несколько наиграть то или иное свое чувство, но сейчас, похоже, не прилагал никаких усилий, чтобы рассердиться всерьез.
      - У меня наличных вообще не бывает! По-твоему, я должен сейчас все бросить и ехать в банк за полусотней?!
      Найденов механически подумал, что обуться перед тем, как впереться в гостиную, - это было самое верное решение.
      - Ну, извини, - повторил он.
      Сергей пожал плечами и молча придержал дверь.
      - Возьмите шляпу, - буркнул в спину медведь.
      Лифт шуршал, минуя этаж за этажом. Что-то тряслось в груди, дрожало, обдавая холодком. Куда теперь? К матери. Снова представил себе ее глаза. "Пятьдесят рублей? Алешенька! На ночь? Такие деньги?.." Через весь город. Этак он еще проваландается, чего доброго...
      Двери лифта мягко распахнулись.
      Он вышел из подъезда и повернул направо.
      У ворот лихорадочно помаргивал индикатор общения.
      - Фамилия?
      - Слушай, ты! - сказал Найденов. - Открой калитку!
      - Фамилия, - бесстрастно повторил охранник.
      Найденов ударил ногой в недрогнувшее железо.
      - Скажите фамилию, - послышалось из-под бронированного монитора.
      - Калитку, говорю! Найденов моя фамилия, Найденов!
      - Вам просили передать.
      Лицо исчезло с экрана, зато приоткрылась дверь будки. Рука протянула бумажку.
      - Мне сказали, завтра отдадут, - хмуро пояснил сержант и захлопнул дверь.
      Голопольск, четверг. Супружеская жизнь
      Пока выбирались из грязи, Александра Васильевна упорно думала все об одном и том же: как вызовет она Глинозубова на бюро, как поставит вопрос о развале хозяйства в "Заре гумунизма"; все припомнит ему, паразиту!.. И Клопенку, Клопенку на него напустить! Пусть по линии УКГУ с Глинозубовым разбирается!.. Ведь до чего гумхоз довел! А все перечил, все умничал!.. Говорят ему - сей в конце марта! Нет, посеет в апреле! Говорят: отчетность давай; нет, сейчас не могу, вот отсеюсь, тогда уж... Ему что? А ей из обкома чуть ли не по часам трезвонят: где отчетность?! где результаты посевной?! Велено же было - в конце марта, весна ранняя! в чем дело?..
      Она еще раз твердо про себя решила: положит Глинозубов билет на стол, положит!.. Ладно, пусть без Клопенки... Клопенке только дай... пусть, хорошо... жалко дурака Глинозубова... Черт с ним, обойдемся без УКГУ... Но из председателей - немедленно!
      Александра Васильевна стала прикидывать, кого из "Зари гумунизма" можно взять на замену. Кто там остался? Горбатый этот, как его... потом еще фельдшер... Лица слеплялись в один ноздреватый комок большой нечистой физиономии. Александра Васильевна поморщилась. Ну, ничего, кто-нибудь найдется... Вдруг вспомнила - Перепоночкин! Есть же там Перепоночкин! Тоже не подарок этот Перепоночкин... два десятка коров весной сдохло у зоотехника Перепоночкина... Ах, как надоело, черт бы их всех побрал!..
      Но когда машина побежала, наконец, по асфальту, мысли Александры Васильевны, битый час раздраженно толкавшиеся вокруг Глинозубова и "Зари гумунизма", стали принимать иное направление.
      Дорога тускло блестела, гудел двигатель, что-то дребезжало под днищем. Серые поля скользили мимо. Дождь моросил, тучи ползли, задевая верхушки елок.
      Ей стало жалко себя.
      Ужасно, ужасно.
      Ужасно!
      В конце концов, разве она только ломовая лошадь? Нет, нет! - она не только ломовая лошадь, она еще и женщина. И почему же именно ей приходится таскаться по грязи, спорить с упрямыми и недобрыми людьми, унижаться... Почему именно она должна смотреть на всю эту разруху и из кожи вон лезть, чтобы хоть что-нибудь немного упорядочить!
      Александра Васильевна закусила губу, упрямо глядя прямо перед собой, в стекло, на котором капли дождя разбивались в прозрачные бляшки.
      Да, она бы с удовольствием стала просто женщиной - женщиной, а не секретарем гумрайкома. Чем это плохо? Пусть бы секретарем гумрайкома был ее муж, а она бы жила при нем - баба и баба, самая обычная, со своими простыми бабьими интересами - ребенка обиходить, благоверного ублажить...
      Чем не жизнь? Ее мать жила такой жизнью - и она бы не отказалась...
      Она вздохнула.
      Как, наверное, всякая женщина, достигшая черты сорокалетия и оставшаяся с ощущением почти полной невостребованности того запаса любви, что был дан ей от рождения, Александра Васильевна время от времени обнаруживала себя лицом к лицу с самыми мрачными подозрениями насчет счастливости своей семейной жизни.
      Конечно, муж у нее был хороший...
      Вопрос: что значит - хороший? Хороший - это любимый, а любимый - это тот, от кого можно с нетерпением ждать чего-нибудь нового. А она за двадцать лет жизни так узнала его, что ждать нового не имело никакого смысла.
      Кусая губы, Александра Васильевна смотрела направо, где мокрый березовый перелесок сыпал желтым листом.
      Иногда ей начинало представляться, что жизнь однажды возьмет вдруг - и переменится, как будто начавшись снова. Дни потекут как-то иначе... другие чувства охватят душу... она внезапно окажется рядом с человеком, который сможет понять ее желания... разделить их... И он не будет думать только о рюмке. (Твердунин пил, в сущности, не много - но чего ей это стоило!) И уж если выпьет рюмочку за ужином, не станет так простонародно и шумно дышать, скрежетать вилкой, подцепляя пласт картошки, сцементированной желтком... и давиться, и кривить бровь, кося в сторону следующего куска.
      Ах, не мечты даже, а так - видения, возникавшие совершенно помимо ее воли.
      У нее и в мыслях никогда не было изменять мужу - тем более, что и никаких возможностей для этого представиться никогда не могло. Всегда на людях, всегда в центре внимания, и любой шепоток, любая ее неосторожность могли бы испортить репутацию, а если репутацию - значит, и карьеру.
      Она оставалась ему верна - и было бы справедливо, если бы он стремился понимать ее желания. Но увы: в отношении понимания Игнашей ее желаний происходила просто какая-то катастрофа - если можно назвать катастрофой то, что случается не за одно непоправимое мгновение, а тянется на протяжении многих лет.
      Правда, начало их супружеской жизни знаменовалось, наоборот, полным отсутствием каких-либо желаний с ее стороны: свадьба отшумела, она надела именно такое белое платье, о каком мечтала, и список наслаждений был, на ее взгляд, полностью исчерпан. Тем большим оказалось удивление, когда выяснилось, что Игнаша на этот счет придерживается прямо противоположного мнения.
      К тому времени ее кандидатский стаж составлял два с половиной месяца, и Шурочка вообразить себе не могла, что сказал бы секретарь гуморганизации Барыгин, если бы узнал, чем ее заставляют заниматься.
      Именно на это она и упирала ночами, пытаясь избежать того, что в ее глазах никак не вязалось с представлениями о гумунистической нравственности. "Ну ты же гумунист, Игнатий! - говорила она ему, чуть не плача.- Ну как ты можешь! Есть же Кодекс строителя гумунизма, в конце концов!.. Ты просто забыл, а там написано: морален в быту! А это разве морально - то, чего ты от меня все время хочешь? Разве это по-гумунистически?!"
      А потом, лежа рядом с ним, заснувшим сразу после того, как неизбежное случалось, Александра Васильевна глотала слезы и думала о том, как много, оказывается, в гумрати случайных людей... совсем чужих... какими они могут быть лицемерами: на словах одно, а на деле...
      Недели через три она поняла, что более не в силах выносить эту нравственную пытку. И в конце рабочего дня постучала в дверь гумкома.
      Барыгин сидел за столом, заваленном бумагой, и что-то строчил.
      - Войдите, - буркнул он.
      Шурочка решительно подошла к столу, собираясь единым махом выложить все, что томило душу, но что-то сжало горло, и она, понимая, как это, в сущности, смешно - стыдиться секретаря гуморганизации, - стала лепетать какую-то невнятицу о замужестве... о том, что она... что муж... что они...
      - Говорю сразу, Твердунина! - оборвал ее Сидор Гаврилович, стукнув ребром ладони по столу и сдернув с носа очки, отчего его голова сделалась похожей на только что очищенное крутое яйцо.- Взяли манеру! Что ж, думаешь, если ты кандидат в члены гумрати, тебе должны быть какие-то льготы? А? Комната у вас есть, и живите себе! Фонд жилья на фабрике ограничен! Строительство ведется, сама знаешь, но... - Он посмотрел на нее так, словно в первый раз увидел. - В общем, на очередь вас поставили, и теперь надо ждать!