Он говорил уверенно, тяжело, подчеркивая слова паузами, отстоящими друг от друга не более чем на четверть вдоха, и оттого фразы наливались каменной тяжестью и рушились с трибуны гранитными глыбами. Речь его была сконцентрирована до крепости царской водки, сгущена до состояния густой патоки - потому что ни одного лишнего слова, способного замутить смысл, Кандыба не произносил.
      - Есть и наша в том, что дорогой всем великому Виталину. Пришел в полную негодность. Да, товарищи! Скажу со всей старого гумуниста. Недосмотрели.
      На секунду понурился, но затем распрямил плечи и стал еще выше ростом.
      - Потому что и в наших тесных. Встречаются случайные. Которым не в рати. А на свалке истории. Именно на них лежит, что сегодня. Мы стоим здесь, сдерживая. Скорби и негодования. Не стану называть, потому что. Знаем, где собака порылась. И если что, за спиной держать не будем. Какой толк, если я скажу. Что за случившееся, а точнее - за содеянное. Лежит на секретаре районного комитета. Твердунина А. В., которая ответит. Обещаю вам, ответит. И уверяю, что выговором тут. Нет уж, товарищи. А по всей строгости.
      Он вскинул голову - и еще чуточку вырос.
      - Нашлись, однако, - продолжал реветь Кандыба, - здоровые гумунистические, которые. Во-первых, идею создания и увековечивания. А во-вторых - обещают вам новый. Без памятника вы никак. Потому что это вечно. И поэтому вы не останетесь. Гумрать позаботится, чтобы все. Потому что без этого нельзя. Кто прийти и посмотреть. Кто поклониться и сказать. Кто положить и преклониться. Имели бы такую всегда. У нас будет новый памятник, товарищи! Обязательно будет!
      В эту секунду от станции покатились протяжные и выпуклые паровозные гудки. Кандыба оглянулся и потряс кулаком.
      - Вы слышите? Мы готовимся! Наш бронепоезд на запасном! Не сегодня-завтра он встанет на главный! Но уже сегодня первые двести! С вокзала Краснореченска! Отважных бойцов отправляются в бой! Поможем Маскаву, товарищи! Это долг рати, долг гумунизма, долг каждого! Виталин с нами!..
      Его носорожий рев перекрывал вопли паровозов.
      Александра Васильевна смотрела перед собой сухими глазами. Жизнь ее стремительно валилась под откос, но она ни о чем не жалела. Единственное, чего ей сейчас хотелось, это не слышать голоса Кандыбы, с нечеловеческой мерностью производящего гудящие, невыносимо громкие слова.
      - И позвольте теперь. К торжественной церемонии. Памяти памятника! - Он умерил голос и окончил: - Начинаем.
      Толпа заволновалась, перетаптываясь - всем хотелось видеть лучше.
      Твердунина заметила, что Емельянченко медлит, ловя ее взгляд. Равнодушно кивнула.
      Евсей Евсеич отчаянно засемафорил.
      Кран взревел, стрела стала подниматься.
      Петраков свистнул своим ребятам, и двое вскарабкались на постамент.
      - Майнай, майнай! - заорал тот, что взобрался первым. - Еще, еще майнай!
      Блоки вращались. Крюк съезжал, как червяк на паутине.
      С третьего раза поймав, рабочий умело захлестнул трос.
      - Вирай! - закричал он затем, налегая всем телом на истукан.
      Двигатель завыл, и блоки снова заскрипели, выбирая слабину.
      "Зачем же за шею? - подумала Твердунина. - Нужно же было поперек туловища..."
      Напряженно жуя окурок, крановщик приник к рычагам.
      Трос вытянулся и напрягся.
      Что-то захрустело.
      Бац! - скульптура оторвалась от основания и повисла, раскачиваясь и медленно вращаясь. Казалось, тело ее мучительно содрогается.
      На площади стало тихо, как в склепе.
      Александра Васильевна в ужасе смотрела на подвешенное изваяние.
      - Пли! - крикнул лейтенант Свищов и рубанул воздух ладонью.
      Залп распорол небо, с оттяжкой ударив по нервам.
      В ту же секунду долгожданное солнце внезапно вывалилось из облаков, жарко хлынуло на землю и взорвалось на металле труб и автоматов.
      Капельмейстер, привстав на цыпочки, яростно отмахнул, - оркестр ступенчато грянул, загудел: волнистые звуки протяжно поплыли над головами.
      Подъемный кран задрал стрелу.
      Фигура, захлестнутая тросом за горло, качалась на этой стреле, мучительно выгибаясь над темной, чернорукой толпой.
      Твердунина ахнула и на секунду закрыла глаза ладонями.
      Кандыба крякнул.
      Кран заскрежетал, повел стрелу влево, одновременно поднимая свой страшный груз. Раскачиваясь, скульптура взъезжала все выше. Вот она оказалась над кровлей мавзолея.
      Крак!
      - А-а-а-ах! - выдохнула толпа.
      Освободившийся крюк подпрыгнул.
      Словно снятое рапидом, обезглавленное туловище начало медленно падать... полетело вниз... долетело... и тяжело грянулось о крышу, брызнув пыльной крошкой и расколовшись.
      Мавзолей ухнул и покосился. Крановщик сбавил газ и растерянно высунулся в окошко кабины.
      Голова быстро катилась по гладкому бетону... достигла края... тяжело упала на землю... сделала еще два или три оборота... и замерла возле трибуны.
      Мертвые глаза смотрели вверх с покрытого оспинами лица.
      Александра Васильевна почувствовала, что сейчас ее вырвет.
      - Пустите, - сказала она и слепо шагнула к лестничке. - Пустите же!
      Степан Ефремович ахнул.
      - Куда?! Клопенку сюда! Где Клопенко?! - рычал он медвежьим голосом. Да ты за такое!.. ты за такое не билет!.. в бараке сгною!.. Клопенку мне!..
      Петька, матюкнувшись, схватил было Твердунину за руку.
      - Стоять!
      Она пошатнулась, и ледяной ужас облил сердце.
      Дверь райкома раскрылась.
      - Алекса-а-а-андра Васильевна-а-а! - заполошно кричала Зоя с порога, припрыгивая от нетерпения и маша рукой. - Идите скорее, Михал Кузьми-и-ич зво-о-о-онют! Говорят - сро-о-очно!
      Александра Васильевна встрепенулась, обожгла Петьку яростным взглядом. Тот, заворчав, нехотя отступил.
      Она быстро спустилась по ступеням, добежала до дверей... взлетела на второй этаж, толкнула дверь кабинета.
      - Алло!
      - Ну, долгонько вас к телефону-то зовут, голубушка, - пророкотал знакомый, родной голос Клейменова. - Обедали?
      - Нет, Михаил Кузьмич, что вы! - заторопилась Твердунина, обмирая: не знала, чем порадует Клейменов. А ну как Кандыба уже успел доложить? - У нас мероприятие, - сказала она звенящим от волнения голосом. - Как раз сейчас... и я... извините... с народом, так сказать.
      - Слышал я про ваше мероприятие, слышал... Молодцы. Крайком вас поддерживает. Верное решение. Своевременное. В условиях сложившейся обстановки. Не растерялись. Не побоялись ответственности. Одобряю. Так держать, Твердунина.
      Александра Васильевна почувствовала, как кровь радостной волной бросилась в голову.
      - Спасибо, Михал Кузьмич! Спасибо, я и впредь... со всей ответ...
      - Погоди, погоди, - рокотал Клейменов. - Еще не все, Твердунина, не все... Значит, слушай. Дельце у нас с тобой будет. Мы тут с товарищами посовещались... Есть такое мнение, что засиделась ты у нас в районе, Твердунина! Надо тебе, Твердунина, того! Как-то все-таки, а? А то что ж это? Под лежачий-то камень вода не того, как говорится.
      Александра Васильевна немо кивнула.
      - Слышишь меня, Твердунина? Я выдвинул предложение... Соратники, конечно, поскрипели: молода, мол... да и женщина. Но я указал на твою инициативку. Согласились: зрелая, говорят, инициативка. В общем, так, Твердунина! Пойдешь ко мне третьим секретарем?
      - Ме-е-е-е... - произнесла Александра Васильевна, едва не теряя сознание.
      - А что? Область вашу мы укрепили. Кандыба - мужик твердый, он райончики подтянет. Нечего тебе там сидеть. В область тебя поднимать смысла нет. Что ты там, Твердунина, под Кандыбой будешь делать? На промышленность разве кинуть? - так не потянешь... А бумажки перебирать и без тебя бездельников хватает.
      - Хорошо, - пролепетала Александра Васильевна. - Отдел... я... бумажки... нет, зачем?..
      - Короче, пойдешь ко мне "третьим". Фактически - заместителем по идеологии.
      Он откашлялся.
      - Спрашиваю - лады?
      - Лады! - Александра Васильевна встряхнула челкой. - Слушаюсь, Михаил Кузьмич!
      - Вот в таком разрезе, - задумчиво сказал Клейменов. - Как вообще дела-то? Кандыба там чего? Разворачивается? Он мужик боевой...
      - Разворачивается, - подтвердила Твердунина. - Что-то даже слишком.
      - В каком смысле?
      Она замялась, лихорадочно ища ход.
      - Даже не знаю, как сказать... ну, уж разве что с ратийной прямотой... Пьет он, Михал Кузьмич! Безобразно пьет! Вчера прибыл - перегаром разит. Сегодня и того пуще. Просто ни в какие ворота. Сами понимаете - мероприятие, общественность города, салют, караул... а он на трибуне едва на ногах, папа-мама молвить не может. Ночевал в гостиничке, так утром уборщицу от него едва отбила... уж не знаю даже, неловко вам сказать... Прибежала, плачет, лица нет, платье порвано... Мероприятие, так он настоял за голову цеплять... и все развалилось... Я ему говорю: как же за голову?.. А он: за голову, и все тут!.. Да еще Клопенкой грозит!
      - Что? - грозно прогудел Клейменов, ни черта не поняв, но выхватив все же из ее сбивчивой речи несколько ключевых слов. - Клопенкой?! Уборщицу?! За старое?! Ну-ка быстро мне его на провод! Сейчас я мозги-то ему прочищу!
      - Да он небось отнекиваться станет, - предположила Александра Васильевна. - Знаете как? - начнет с больной головы на здоровую. Мол, я не я, лошадь не моя... я, мол, не за голову!.. это она за голову!.. вы его разве не знаете?
      - Вот я ему повалю! - пригрозил Клейменов. - Будет ему лошадь! Гони его сюда!.. А сама собирайся, Твердунина, собирайся! Минут через пятнадцать секретарша тебе телефонограмму по Ч-тринадцать передаст.
      Александра Васильевна ахнула и выронила трубку.
      - Что? Не слышу! - дребезжал в мембране голос. - Твердунина! Ты чего? Але! Але, Твердунина!
      - Михаил Кузьмич! - залепетала она, чувствуя, как тошнота подступает к горлу. Перед глазами все плыло, голос дрожал и срывался. - Может быть, не надо по Ч-тринадцать? Я ведь по Ч-тринадцать уже однажды... зачем? Может быть, простым переводом? Ну пожалуйста!..
      Клейменов хмыкнул.
      - Вот уж не ждал от тебя, голубушка, - укоризненно протянул он. - Что это еще такое - не надо?! Это как понимать? Замараться боишься? Соратникам не доверяешь? Ты это брось! Дисциплина есть дисциплина. Давай-ка без этих! Стыдно!.. Ладно, считай, ты не говорила, я не слышал... Собирайся, Твердунина, собирайся!
      Маскав, пятница. Чай из душицы
      Загремело вдалеке железо, бесстрашный дервиш сказал: "Наполним чашу!.." - и Найденов погрузился в огромное гулкое пространство.
      Габуния, напряженно скособочившись на лавке, приоткрыв рот и вытаращив черные глаза, смотрел в дальний конец коридора, где тускло сияло пятно электрического света. Курчавые волосы на его висках медленно шевелились. Казалось, кто-то невидимый чуткими пальцами перебирал их один за другим легко касался, заставляя дрогнуть и приподняться, затем отпускал - и волосок возвращался на прежнее место, но уже не черным, как прежде, не смоляным, а кипельно белым - как будто его на мгновение погрузили в серебряную амальгаму.
      Найденов безвольно следил за этим завораживающим процессом, испытывая не страх, а только терпкую горечь.
      Сплющенное время не позволяло думать связно, от пункта к пункту. Волосы на висках Габунии все шевелились и белели... железо звенело... голос дервиша легким эхом еще пульсировал между голыми стенами камеры... Странное, гипнотическое чувство умиротворения... скорее бы... и уже тогда свет... чистота... одиночество...
      А как же Настя?
      Он вспомнил о Насте - и тут же время треснуло, с натугой потекло... седой как лунь Габуния привстал... дервиш поднял голову... в конце коридора что-то грохотало.
      Она даже не знает, что с ним! И не узнает никогда!
      Найденов выругался.
      В дверь подвала колотили какими-то железками.
      - Зачем, а? - проговорил Габуния заплетающимся языком.
      Снова грохот... гул... потом тяжелое аханье... голоса... крики...
      В конце коридора показались люди... но это были не охранники.
      - Во-о-от! - орал кто-то, размахивая дубиной. - Братва! Выходи-и-и-и!
      Толпа рассыпалась в боковые отвилки. Возле их камеры уже топтались несколько человек - все гогочущие, радостные.
      - Слышь, мужики! - счастливо повторял плотный коротышка в куцей болоньевой куртке. - Не ждали? Паритесь? Кемарите помаленьку? Сейчас, погоди! Ну-ка!..
      Сунул обрезок стальной трубы между прутьями и приналег, зверски корчась от натуги. Другой, недобро косясь, - жилистый, худой, с верблюжьей челюстью - уже что было сил лупил по коробке замка - и то и дело оранжевыми букетцами порскали в разные стороны искры.
      - Ничего-о-о-о, - кряхтел коротышка. - Сейча-а-а-ас...
      Третий посуетился было возле, да, не найдя толком применения своим силам, с досадой матюкнулся и кинулся в боковой ход - там тоже что-то гремело, голосило, звенело и гулко раскатывалось...
      Никто из узников еще и не пошевелился.
      - Э-э-э-э, - заблеял наконец Габуния, поднимая дрожащую руку. Э-э-э-э-э... господа... друзья... э-э-э-э-э... позвольте...
      - Да ты не тужься, - посоветовал коротышка. - Сейчас выпустим. Разве мы не понимаем?
      - Велика милость Аллаха, - повторял дервиш подрагивающим голосом. Велика милость Аллаха...
      Худой замахнулся и, по-мясницки хекнув, снова обрушил тяжелую трубу.
      Замок скособочился.
      - Ну вот, - удовлетворенно заметил коротышка.
      Найденов пнул дверь, и она раскрылась.
      Все последующее катилось быстрым мельканием слов, движений и шума. Коротышка путано объяснял им, что происходит.
      - Массы, короче, - повторял он, пожимая плечами. - Короче, гнев масс, как говорится.
      Габуния то и дело переспрашивал:
      - А Топорукова убили?
      Коротышка не знал, кто такой Топоруков. Они уже торопливо шагали коридором к выходу. Дервиш отстал. Обернувшись, Найденов увидел как он, помедлив, повернулся и побрел назад - должно быть, в один из отвилков, где еще шумели и грохотали железом. Найденов махнул ему на прощание, но тот не заметил. Габуния между тем требовал трубу.
      - Папаша, - говорил коротышка, помахивая своей. - Вы что? Это дело такое.
      Габуния нервничал.
      - Какой я тебе папаша? - спрашивал он, подергиваясь. - Парень, дай железку! Мне позарез, позарез надо! Говоришь, из Письменного не выпускали?
      Седая голова тряслась.
      - Ну! - отвечал коротышка, опасливо пропуская его вперед.
      - Зачем вам труба? - спросил Найденов.
      Габуния встал как вкопанный. Цветозона стала странно тусклой, зона турбулентности сузилась до минимума и потемнела.
      - Я тебе скажу, - бормотал он. - Его надо убить. Понимаешь? Я давно его хочу убить... я б его замочил уже, если б не... сволочь!.. Ты мне помоги, а?
      Коротышка потоптался возле них, прислушиваясь, затем, отчаявшись что-либо понять, махнул рукой и двинулся дальше к выходу.
      - Я его убью, - повторил Габуния. - Он, мерзавец, думает, судьбу оседлал. Мол, кисмет его такой - судьбой управлять. Высоко сидит, далеко глядит. Смерти не боится. Вторую жизнь собирается жить. Всю дрянь из него в новое тело перельют - а что ж?.. Снова будет кровь сосать - что не полакомиться, коли смерть не берет... нет для него смерти-то... судьбой не предусмотена... Ладно, вот сейчас посмотрим, какой такой у него кисмет... какая судьба... Пойдем. Он там, в Письменном.
      Найденов с усилием улыбнулся.
      - Да ладно... Перестаньте. Все кончилось. Вы чего?
      Габуния засмеялся. Смех этого седого человека с трясущейся головой, еще час назад бывшего черноволосым и сравнительно румяным, холодил душу. Кружева на груди превратились в сальные тряпочки.
      - Ни шиша не кончилось, - убежденно сказал он. - Уж ты поверь. Между прочим... тебя ведь за бабки?.. так за бабки он все равно достанет. Тебе бежать надо. Тут одно из двух: или ты его, или он тебя. Нет, хуже. Ты его не знаешь. Топоруков - он и мертвый достанет... ты понял? Дело-то не кончится. Ты что? Ты же пятьсот тысяч должен. Это навсегда... Я его сейчас замочу, конечно... но дело-то есть дело, верно? Бабки не умирают. Топорукова не будет - так наследнички тебя найдут. За пятьсот-то косых? - как миленького найдут. И не пикнешь. В два счета, понял? Не-е-е-е-ет, - Подергиваясь, Габуния погрозил пальцем. - Ты не думай. Беспорядки? Революция? Фигня эта революция. Революция тоже за бабки. Бабки важнее революций... Так что достанет он тебя, из могилы достанет... Подумай. Не хочешь? Ну, не хочешь, как хочешь... ладно, мне хотя бы трубу... железку-то вот такую. Хорошая какая железка... Слышь, ты! - крикнул он удаляющемуся коротышке. - Где мне трубу-то взять?
      Должно быть, где-то горели пластиковые панели облицовки - дым ядовитым одеялом стлался понизу. Они прошли вторым коридором, свернули направо мимо длинного ряда стальных стеллажей, заваленных канцелярским хламом, и оказались в обширном проходном помещении караулки. Справа мерцали мониторы. Караулку освещали лишь несколько тусклых ламп аварийной сети, и в первую секунду Найденову показалось, что слева у стены лежат две кучи тряпья. По-собачьи заворчав, Габуния торопливо приблизился и опустился на колени. Оба были в мамелюкской форме без знаков различия. Ощупав трупы (второй ему для этого пришлось перевернуть, и голова громко стукнула о плитку пола), Габуния разочарованно поднялся. "Как же, - обиженно бормотал он, вытирая руки о штаны, - оставят они чего-нибудь... Мне бы хоть трубу..." Найденов невольно отшатнулся, когда Габуния, тряся головой, шагнул к нему - цветозона светилась тяжелым бордовым накалом, зона турбулентности сузилась до толщины карандаша и стала недифференцируемой, - однако, судя по малиновому сиянию, продолжала активизироваться.
      Узкая лестница вывела сначала в пустой межэтажный холл, а потом и на мраморные плиты цоколя.
      Шум, беготня.
      Справа, где каскады зеркал строили бесконечные мерцающие галереи главного входа, было, похоже, развернуто что-то вроде временного штаба. Трезвонили телефоны, звучали отрывистые голоса, посыльные то и дело вбегали внутрь, другие неслись им навстречу и исчезали за дверьми.
      С другой стороны, слева, у длинной колоннады, полукругом ограждавшей бизнес-зону, тоже было многолюдно и оживленно - но совсем по-другому. Два бара по обе стороны от нее, рассчитанные на серьезный наплыв посетителей в перерывах между сессиями, щедро фонтанировали горячительным в разнообразной расфасовке - от двухсотграммовых пузырьков рейнского до трехгалонных бутылей ирландского виски. Бессвязный гам и гогот летел к потолку, стекло звенело, лопалось, пронзительно визжало под ногами. Какие-то люди, свесив головы, мешками сидели у колонн.
      Коротышка подхватился и побежал к ближайшей стойке. Оттуда ему призывно и радостно махали.
      Габуния прибавил шагу.
      Разгромленные витрины зияли звездчатыми дырами. В глубине одного из магазинчиков бордовыми дымными простынями моталось пламя. Неисправная, судя по всему, система автоматического пожаротушения с шипением громоздила курган пены в противоположном углу.
      Пьяный рев понемногу отставал.
      В углу лестничной площадки сидел человек в телогрейке. Кепка сползла на лоб. В левой руке, безвольно брошенной на пол, у него был обрезок железной трубы. В правой, на которой, похоже, он силился сконцентрировать последние крохи внимания, литровая бутылка кристалловской водки "Хуррамабад".
      Габуния нагнулся и осторожно взялся за трубу.
      Все так же бессмысленно глядя перед собой, человек икнул, а потом сказал:
      - М-м-м-му-у-у-у-у!..
      После чего блаженно вздохнул и закрыл глаза. Должно быть, труба ему давно мешала - освободившись, он сунул кулак под щеку, скособочился и негромко захрапел, заботливым отцовским движением другой руки прижав к груди бутылку.
      Габуния уже снова решительно шагал по широким ступеням лестницы.
      - Послушайте, Сандро! - крикнул Найденов. Метрах в сорока возле золоченых дверей Письменного зала густилась и гудела толпа. - Воля ваша, как хотите! Что мне там делать? Я не пойду. Меня, небось, жена обыскалась.
      Габуния остановился и выругался.
      - Ты не мужчина! - крикнул он, потрясая обретенной трубой. - Тебе за юбку держаться! Тебя как собаку!.. как щенка!.. ты что?.. Хочешь так все оставить? Плюй в глаза - божья роса?! Да?! Так, что ли? Ты должен отомстить! Пойдем, сказал!..
      Судя по тому, как мерцала цветозона, Габуния говорил не то, что думал. Похоже, ему не хотелось терять напарника - должно быть, рассчитывал на помощь. А может, и хуже - предполагал использовать в собственных целях, о которых умалчивал.
      - Без меня, - сказал Найденов. - Мне домой надо. Прощайте!
      Он обернулся напоследок.
      От золоченых дверей Письменного катились громкие злые крики. Гулкое пространство лестничной клетки громыхало многочисленными отголосками. Высокий и плотный человек в сером костюме пытался что-то объяснить наступающим на него возбужденным людям. Его массивная фигура почти загораживала женщину в красном платье. От самых дверей, волоча трубу, побрякивающую на медных пластинах пола, к ним плелся сутулый и щуплый мальчишка.
      Найденов содрогнулся.
      Цветозона у пацана была такой густоты и яркости, зона турбулентности так широка и активна, а граница между ними столь отчетлива и резка, что не оставалось никаких сомнений: парень готов к любому раскладу, и сейчас ему все равно, умереть самому или убить другого. Найденову не нужно было напрягаться, чтобы вообразить себе, что сейчас произойдет. Картина мгновенно встала перед глазами: мальчишка делает два или три вязких, сомнамбулических шага, приближаясь со спины к тому, кого наметил мишенью... затем, как во сне, перехватывает трубу... натужным движением спиннингиста заносит над головой... и с неслышным свистом обрушивает на затылок - затылок человека в сером костюме или женщины в красном платье.
      - Сто-о-о-ой! - заорал Найденов, срываясь с места.
      Парень повернул голову... человек в сером костюме тоже резко повернулся... красное пятно платья прыгнуло в глаза...
      - Сто-о-о-о-ой!
      Найденов уже налетел... сам не устоял... повалились... Парнишка выронил проклятую железку. Она ударила Найденова по ноге и откатилась в сторону.
      - Что-о-о?! - выл пацан, извиваясь под ним. - На али-и-и-евских?!
      Найденов вскочил, озираясь.
      Как ни странно, никто не обратил внимания на это незначительное происшествие - все были поглощены длящейся разборкой.
      - Леша! - крикнула Настя, маша свободной рукой. - Леша!!!
      - Сунься! - гаркнул коренастый человек, который держал ее за руку. - Я сказал, мля, - она из нашего дома! И этого не трожь, мля, если она говорит!
      - Да он же мамелюк! - надрывался другой. - Мамелюк, ты понял?! Ты разуй глаза - у него рубаха форменная! Ты спроси, спроси - откуда они взялись-то? Мамелючка она! Мочить их!..
      - Попробуй! Сказал не трожь - значит не трожь!
      - Пусть Фитиль! - требовал кто-то. - Пусть Фитиль скажет!.. Где Фитиль?
      - На алиевских?!
      - Что ты, козел, выступаешь?!
      - Ты, мля, не понял?! Ща поймешь!
      - Ответишь за козла-то! Ответишь!
      - Да заткнись ты! Что Фитиль? Бабец сам знает!
      - Р-р-р-р-р-ра-а-а-а!.. - грохотало в лестничном колодце.
      Настя вырвала руку из ладони Бабца и бросилась навстречу Найденову.
      Вокруг что-то орали - пуще прежнего, с визгами.
      - Вот ща Бабец те разъяснит!..
      - Каво?! Чево?! Который?..
      - Пшел вон!..
      - Мамелюк он! Бля буду, мамелюк! Зря отпустили его, зря!..
      - Замолчь, гнида!
      - Это что ж теперь - мамелюков пускать?! Ищи теперь!
      - На Фаридку?! - выл пацан, сбитый с ног Найденовым. Он все еще сидел на полу, размазывая по щекам злые слезы. На него по-прежнему не обращали внимания. - На алиевских?!
      - Отзынь! Мужик это ее, мужик! Муж, понимаешь? - перекрывал все низкий голос Бабца. - В моем доме живут! Вот ты, мля, у меня довыступаешься!.. А ну, в сторону!..
      Найденов ничего не слышал.
      Наконец она отстранилась, и он смог взглянуть на нее толком.
      - Господи, что с тобой?!
      Серое, осунувшееся лицо с воспаленными плачущими глазами, - она не всхлипывала, но слезы текли безостановочно, оставляя на щеках две мокрые дорожки.
      У него перехватило дыхание.
      Когда-то вспышка света, молния, сладкий удар отчаяния. Гасло, таяло: привыкал к сиянию, к муке радости, к боли и тревоге... к счастью. Знакомое, привычное... свое, собственное... родное, вечное...
      Это было родное, любимое лицо - но измученное, старое.
      Вокруг визгливо гудела пьяная толпа, лестница была полна народу теперь бежали вверх...
      - Пойдем, - сказала Настя. - Пойдем отсюда. Скорее. Скорее же. На.
      Оглянувшись, она достала из сумочки скорчер и сунула Найденову.
      x x x
      Дождь хлестал по лужам, дробился на мостовой; вода хрипло гудела в дрожащих водостоках.
      Когда добрались до Малахитовых ворот, небо над Маскавом начинало светлеть - казалось, кто-то разбавляет черноту низких облаков жидкими скользкими белилами.
      Плащ Найденов оставил в кресле у входа в Письменный зал. Куда делась ее куртка, Настя сказать не могла. Накрывшись мокрым пиджаком, они брели по тротуару. Асфальт мерцал розовыми отливами - над Маскавом со всех сторон стояли красные зарева.
      Может быть, ему удалось бы ее уговорить. Однако при расставании Габуния произнес короткую страстную речь: она была колоритна, страшна, убедительна в деталях, и в целом сводилась к призыву сматываться как можно скорее: пока, генацвале, не порубили в лапшу. Найденов наблюдал за ним: цветозона посветлела, зона турбулентности расширилась. Похоже, Габуния верил в то, что говорил. Прощаясь, Найденов обнял его, а отстранившись, протянул скорчер. Габуния выругался, поспешно сунул оружие за пояс и благодарно оскалился; хотел, казалось, что-то еще сказать, но только махнул рукой и побрел к дверям Письменного зала - там с новой силой грохотало и гукало...
      Короче говоря, Настя и слушать ничего не хотела - тянула его, как ребенок, а если он хоть немного упирался, снова начинала плакать.
      В конце улицы им. 1905 года их нагнал свет фар. Журча колесами по лужам, старенькая "букаха" издалека начала притормаживать. "На Савеловский!" - крикнула Настя. "Сто пятьдесят", - враждебно буркнул водитель, играя педалью акселератора. "Садись!" - велела она. "Озверели, - повторял водитель, разгоняя двигатель на каждой следующей передаче до надрывного воя. - Озверели!.." - "К банкомату". Найденов с изумлением наблюдал, как Настя сунула в приемный пул карточку, набрала код и выгребла из лотка толстую пачку денег. "Пожалуйста", - сказала она, протягивая водителю две купюры.
      Заспанная кассирша, позевывая, неторопливо выписала билеты. "Скорее! повторяла Настя. - Через пять минут отправление!.." Дождь усилился. Они метались от перрона к перрону в поисках девятнадцатого пути. В конце концов Найденов сообразил, где он может находиться. Точно: девятнадцатый путь был расположен далеко на отшибе - дальше уже высилась бетонная ограда, за которой в рассветном сумраке громоздились корпуса каких-то заводов, а за ними - небоскребы Марьиной рощи. "Четвертый вагон! - задыхаясь, повторяла Настя на бегу. - Четвертый!" Грязных облупленных вагонов и было всего четыре. Вместо выбитых стекол в большинстве окон торчали мокрые скатки матрасов. Четвертый стоял в густом сумраке - молчалив и темен. Настя принялась отчаянно стучать кулачком в железную дверь. Невдалеке, у подножки третьего, женщина заполошно обнимала высокого мужчину, беспрестанно вскрикивая: "Слава богу! слава богу!.." Тот что-то урезонивающе гудел в ответ. Человек семь разноростных детей, одетых почему-то, как один, в пальто и зимние шапки, помогали друг другу перетаскивать к подножке вагона нагромождение сумок и баулов. Самый маленький деловито носил за ними свой горшок, картаво покрикивал: "На паговозике поедем!.. На паговозике!.." Тревожный свет ручного фонаря то и дело прыгал из тамбура на гравий междупутья.
      Найденов отстранил Настю и сам забарабанил подобранной здесь же деревяшкой.
      Через минуту что-то залязгало; дверь заскрипела и отворилась.
      - Чего? - заспанным голосом спросил человек в наброшенном на плечи черном кителе. На белой майке темнела дырка.
      - Вы почему не открываете? - крикнул Найденов. - Сейчас отправление!
      Позевывая, проводник почесал грудь, по-собачьи встряхнулся и спросил:
      - Вам того, что ли?.. Ехать, что ли?..
      - Ехать, - подтвердил Найденов. - Вот билеты.
      Проводник с грохотом откинул полик.
      - Дело житейское, - заметил он. - А сколь время-то?
      - Без четверти шесть.
      - А-а-а, - парень потряс головой. - Вишь ты, рано как... Ладно. Так чего мокнуть-то, залезайте... дело хорошее.
      Поезд стоял. Было слышно, как барабанит дождь по крыше вагона.
      - Ну вот, - мрачно сказал Найденов. Он постукивал пальцами по столику. - Несет нас куда-то! Можно же было как-то...
      - Молчи! Ну пожалуйста, молчи! - шепотом оборвала его Настя.
      Глаза ее снова наливались слезами.
      Ему было так жалко ее, что собственная боль казалась пустячной.
      Но через минуту клокочущее в груди чувство все же сорвало: вскочил, с лязганьем откатил дверь купе, вышел в коридор.
      Проводник возился возле титана.
      - Когда в Краснореченске будем? - спросил Найденов, играя желваками.
      - В Краснореченске-то? - отозвался тот. Распрямился, отряхивая руки. Вдобавок вытер ладони о китель. - Да кто ж его знает... А вам в Краснореченск?
      - Нам-то? - так же тупо переспросил Найденов. Голос проводника почему-то необычайно его успокаивал. - Пока-то в Краснореченск...
      - Дело хорошее, - заметил проводник. - Места у них приглядные. Я говорю - в Краснореченске-то. С нашими, правда, не сравнить.
      - А вы откуда?
      - Мы-то? Мы-то с Голопольска... слышали? Рядышком. Тутатко - ну, если примерно сказать, - Краснореченск, значит... а тамотко вот, - он неопределенно махнул рукой, - тамотко, значит, Голопольск. Дело житейское шестьдесят километров, короче. Но у нас-то места позначительней...