Разрешение для проезда в Гумкрай! Ну, с печатями! Вспомнила? Слава богу... так вот не забудь его, не забудь! Оно нам в шестьсот таньга обошлось... да, да, в шестьсот!.. а зачем тебе это было знать?.. поняла? Не забудь, христом-богом тебя прошу, родная! Без него мы никуда не доедем. Понятно? Хорошо... Деньги и ценности - в сумку. Нет, не в сумку... в колготки! Ты поняла? Что - почему? Потому что вырвут у тебя сумку, дура, не успеешь оглянуться, - а потом что?.. Квартиру закрыть на все замки! Что - без толку? Не твое дело! И на Савеловский!.. Мобиль бросишь на стоянке. Неважно. Билеты до Краснореченска. Именно до Краснореченска! Да, и на меня!.. Что?.. Сам знаю, что Гумкрай!.. Что?.. Заткнись, кретинка! Тут такое сейчас начнется, что Гумкрай покажется тебе раем! Небо с овчинку тебе покажется, дура! Ты должна быть у поезда не позже половины шестого! Не позже, слышишь?! Если я не догоню вас на вокзале - не тяни резину, сажай детей и отваливай. Я найду вас... Ну не плачь... очень прошу. Не плачь, пожалуйста. Я найду тебя... да, конечно... целую тебя... родная, не плачь... все, все... не теряй времени... я постараюсь... прощай.
      Как только трубка упала на рычаг, телефон снова зазвонил.
      Не обращая на него внимания, генерал начал торопливо разоблачаться. Оставшись в исподнем, он открыл гардеробный шкаф и стал перебирать плечики в поисках сорочки. Сорочки не было. Прикинув, не надеть ли пиджак прямо поверх майки, он в конце концов взял ту, что только что снял - форменную мамелюкскую рубаху: темно-синюю, с золотым шитьем на обоих нагрудных карманах, брошенную им на кресло и уже источавшую запах остывшего пота, - и снова натянул ее, шипя и уродуя пальцы на узких, еще не разношенных петлях. Затем пришла очередь брюк. Галстуков было два - рыжий с петухами, гавайский, и бордовый, с сиреневой молнией. Посмотревшись в зеркало, генерал остановился на гавайском. Обувшись в светло-коричневые туфли с пряжечками и надев пиджак, он расстегнул кобуру (портупея тоже валялась в кресле) вынул скорчер, проверил заряд и сунул сбоку за ремень. Портупею скомкал и бросил в шкаф, равно как и форменные брюки и китель. Застегнув пиджак на все пуговицы и еще раз оглядевшись, Балабука подмигнул своему отражению. Потом пробормотал: "Ну, с богом!.." и размашисто перекрестился.
      Покинув кабинет и перейдя по восьмой галерее в четвертый блок, Балабука миновал длинный и плохо освещенный коридор между холлами седьмого и шестого подблоков, спустился на два подэтажа по узкой задымленной лестнице, пробрался темным противопожарным переходом, едва не переломав ноги на валявшихся здесь громоздких железках - должно быть, деталях лифтового оборудования, - и неожиданно для себя обнаружил, что дверь, ведущая в вестибюль восьмого этажа шестого подблока, заперта.
      Балабука выругался. По логике вещей, ему следовало вернуться к лестнице, спуститься еще на два подэтажа, затем пройти аналогичным коридором и в конце концов попасть, если соответствующая дверь окажется открытой, в вестибюль седьмого этажа шестого подблока.
      Вместо всего этого Балабука без долгих раздумий вынул из-за пояса скорчер и пальнул в замок.
      В момент вспышки ему послышался какой-то вскрик. Насторожившись, он несколько секунд прислушивался. Звук не повторился. Перехватив скорчер, он пинком распахнул дверь и увидел женщину, прижавшуюся к стене и, по всей видимости, испуганную его выстрелом.
      - Прошу прощения, - сказал Балабука, озираясь.
      Вестибюль был пуст. Позолота орнаментов казалась значительно более тусклой, чем обычно - наверное, из-за дыма.
      - Скажите, как мне попасть на второй этаж? - торопливо спросила женщина.
      - Не знаю, - буркнул генерал. В его планы не входило привлекать к себе даже маломальское внимание, поэтому он не собирался ни обзаводиться спутницами, ни давать какие-либо советы. Он хотел лишь добраться до вокзала, и не знал, сколько времени на это потребуется.
      Балабука сунул скорчер за ремень и одернул пиджак, намереваясь двинуться в противоположный конец вестибюля.
      Однако в эту секунду ему пришло в голову, что, пожалуй, он не прав: одинокий мужчина в коридорах "Маскавской Мекки" привлекает к себе больше внимания, чем тот, кто идет под руку с женщиной. Кто шатается по "Маскавской Мекке" в одиночку? Обслуга. Охрана. Да еще разве что какие-нибудь извращенцы.
      - Зачем вам на второй? - спросил Балабука.
      - В Письменный зал, - сказала Настя и закашлялась. - На кисмет-лотерею.
      - Сдурели совсем, - проворчал генерал. У него тоже слезились глаза. Какая к аллаху кисмет-лотерея? Не видите, что делается? Бежать отсюда надо... если получится. Слышите, шарашат?
      - У меня муж там, - сказала Настя. - Я должна его найти.
      - Дело ваше, - отрывисто сказал Балабука. - Это туда. Возьмите под руку. Так лучше.
      Она послушалась. Рука этого палящего по замкам господина в сером костюме внушала доверие - она оказалась плотной, как боксерская груша. Или мешок с песком.
      - Я в лифте застряла, - пожаловалась Настя.
      - Да ну? - машинально отреагировал генерал. Они уже шагали по широкой лестнице центрального подблока, и он обеспокоенно прислушивался к гулу, долетавшему снизу.
      - Ну да... когда свет выключили. Думала, не выберусь. А потом он пополз-пополз - и двери открылись.
      - Аварийное питание, - рассеянно сказал Балабука. - Предусмотрено... Значит, так. Мы сейчас на четвертом. Слышите? - кажется, это со второго.
      Снизу доносился разноголосый вой и грохот. Время от времени что-то пронзительно скрежетало.
      - Не бойтесь, - буркнул Балабука и плотнее прижал ее локоть.
      x x x
      Стрельчатые, в три человеческих роста, красного дерева двери Письменного зала протяжно гудели под ударами. Обе их створки сверкали кованой вязью имен трехсот тринадцати посланников Божиих.
      Колотили чем придется, и с остервенением, но там, где размозженная плоть древесины отлетала, проглядывала сталь.
      Поначалу-то, при сборах, Фаридке трубы не досталось. Фитиль и скомандовал - хлипкий, мол, пока так иди, с голыми руками, а железку пусть кто поздоровее берет; Фаридка его, понятное дело, обматерил, а что толку? так и пошел, как на прогулку. Хорошо, Витьку Царапа пеньки у портала загасили - Фаридка, не будь дурак, и подобрал с мостовой. Царап-то, конечно, здоровее, ему железка в самый раз... да что ж поделать, если прямо в лоб из шокергана?.. Теперь Фаридка отчаянно молотил по двери своим орудием, и при каждом ударе его тонкокостное тело болезненно содрогалось.
      - Всех вас гадов! - выдыхал он запаленно. - Всех гадов вас!..
      Руки слабели - как свинцом наливались.
      Еще дым этот. Кашель от него, короче.
      - Погоди-ка!
      Фитиль шагал к дверям, помахивая мегафоном.
      Фаридка бросил на него злобный взгляд, завизжал и снова обрушил железку на двери.
      На! На! Суки! На! По башкам бы вам так! Н-н-на!
      - Кому сказал? - это опять Фитиль.
      Он отогнал от дверей пяток особо ретивых, упер раструб мегафона в равнодушное железо и заорал, надсаживаясь:
      - Вы чего там? Кому велено? Открыть немедленно двери! Чего заперлись?! Чего вы заперлись?! Хуже будет! Слышите меня? Последний раз повторяю! Отпереть - и по одному! Руки за голову! Имеющиеся ценности налево! Сами направо!
      Фаридка тоже отшагнул и прислонился к стене, облизывая побелевшие губы. Перед глазами плыли, подрагивая, чьи-то рожи... грохотало... выло... ах, блин.
      Фитиль умолк, свернув голову набок, - прислушивался, не гремят ли с той стороны ключами и засовами.
      - Ну, смотри! - снова заорал он, налившись неожиданно черной при его жилистой худобе кровью. Пнул створку ногой, зашипел, скривился от боли. Хуже будет! Ой, вспомните потом, как народ морочить! Ой, вспомните! Ой, достигнет гнев масс! Ой, достигнет! Ой, не знаю! Ой, не знаю!..
      Он отступил от дверей и озабоченно забубнил что-то в телефон.
      Фаридка переступил. Ноги подрагивали. Сволочь такая. Не дается дверь. Как же?
      Он тупо смотрел вверх, туда, где поблескивали на створках золотые письмена. Ишь ты... понаписали. Не понять. Конечно, кто учился, тот поймет, наверное. Да на хрена это надо? Что пишут? Вранье пишут... а сами вишь заперлись. Боятся. А чего бояться? Все равно никуда не денетесь. Вот такая хрень. Ух, гады... так бы и дал по башке.
      А этот все балаболит... навязался на голову-то. Лучше бы взрывчатки какой добыл... или как? Только болтать. Все въедается. Зудит. Туда иди, сюда не иди. Там стой, тут лежи... Все учит, учит. А взрывчатки нету. Короче, сейчас бы как дали - вдребезги все эти двери. А за дверьми голубчики трясутся. Субчики-голубчики. Наигрались? Вот вам и кисмет - железкой по башке. Туда-сюда, иди сюда... Вот такая хрень. А то еще можно, например... ну, это... большую такую... вж-ж-ж-ж... как ее?.. которой давеча-то... ведь на заводах такие есть, наверное... и распилить все к аллаху. Вот такая хрень... Или еще изобрести такую специальную жидкость... полил - и все растворилось. А то еще это, как его... гипноз. Федул рассказывал. Так встанет, руки растопырит... у-у-у-у!.. глаза сверкают!.. И поднять может человека одними глазами, и все такое. Встанет так, руками это... Эй, вы! Кто там! Ну-ка подойдите!.. И все подходят как во сне... отпирают двери... то-то!.. ух, гады.
      - Не позволим! - надсаживаясь, орал Фитиль. - Расхищать народное добро! Все нажито путем лишений! Путем эксплуататорского обмана! Детей нельзя? Вот мы скоро посмотрим, кому нельзя!.. Запираться?
      Фаридку мутило. Шершавый рев мегафона, ступенчато осыпающийся вперемешку с эхом, бил по ушам, и при каждом ударе в голове екала небольшая боль. Что орет? Дети ему теперь. Вот урод. А что ему дети? При чем тут? Это он про бэби-мед, что ли? Да ну... зачем? Что ему этот бэби-мед? Ну бабы... так это их дело-то... пускай... да и кто? А, ерунда... на фига?.. какая разница... Еще и лучше даже. Вот такая хрень... Да вот он и сам-то, Фаридка... Так подумать - странно: если у отца с матерью денег не было, так ему и не жить, что ли? Вообще-то так и выходит: не жить. А он живет. Вот же он, Фаридка: руки-ноги, голова... не дурнее других. Хлипкий... это еще как посмотреть. Зато гибкий. И не жирный. Короче говоря, такой ли, сякой ли, а есть. Вот тебе и не жить. Без всяких деклараций обошлись... Он спрашивал, а мать: не твоего ума дело. Ну и хрен с тобой. Тоже мне. Понятно, что на Горбушке левый взяли. И Дилярка тоже оттуда... он помнит. Ему седьмой шел. Зачем им тогда Дилярка запонадобилась? Ему и одному хорошо было. Так нет же - опять, значит, купили этот хренов бэби-мед на Горбушке... мать, стало быть, забеременела, родила. На тебе. Вот такая хрень... И зачем? Ха-ха. Тарелки в доме не найти, не то что уж декларацию... все корк да корк. А то еще отец мутью догонял... пока его не это... Дилярке двенадцать скоро, а все ползает. Голова как кастрюля. Вот такая хрень... А кто виноват? Эти вот, кто заперся, и виноваты. Выходили бы уже. Хуже будет. Фу, дрянь. Как дать по башке.
      - Будите гнев, а сами потом? Какой выход гневу масс? Ой, пожалеете! голосил Фитиль. - Нет крепостей, чтобы не стояли! Сдавайтесь добровольно! По одному! Ценности налево!..
      Ценности... ну да. Нахапали. У-у-у-у!
      Фаридка недоуменно посторонился. Ой, ноги прямо как эти... Этот лысый с ящиком... кто такой, вообще?.. присунул ящик, встал на него... смотри-ка ты, деловой... Бах! бах! - по письменам на левой створке... Ишь ты! Вот уже и кусок отломился!
      А ведь золото, блин!
      Фаридка тоже вскинул, как мог высоко, свою трубу... не достает! Да что ж такое-то! Ящик! Сволочь, где же он ящик взял? С ящиком-то каждый может!
      Лысый гад отломил сразу три буквы... матово блеснув, золотые литеры тускло звякнули о паркет.
      Фаридка-то ловчее - шагнул, нагибаясь... и тут же сдавленный рык лысого гада над головой:
      - Куда?!
      Во оскалился! Еще и замахнулся, гад!.. Фаридка едва успел рожу закрыть. У, гад! Подобрал обломок... за пазуху... и деру, гад! Гад!
      - Гад! гад!.. - шипел Фаридка.
      Так бы и дал по чайнику! С наших ворот буквы ломать? А где ты был, когда нас на Зеленой площади гасили?!
      А ящик-то лысый бросил... испугался. Если б не Фаридка, он бы тут все буквы пообломал... у-у-у, гад. Бормоча, Фаридка сам встал ящик... шатко утвердился. Воздел трубу... Запрокинув голову и скалясь от натуги, стал тыкать в золотишко... ну!.. Какая-то труха в глаза посыпалась... еще! еще!.. давай же, блин!..
      В двери между тем уже никто не ломился. Понятно стало: не идет. На совесть делали. Только танком если. Да где он - танк-то.
      - Никольские! - горланил Фитиль. - Никольские здесь остаются! Проявлять бдительность! Из Письменного не пускать! Не хотят отпирать - пусть сидят! Со второй Алиевской есть кто? Со второй Алиевской - все сюда!..
      Разочарованно гомоня, толпень начала кое-как разбираться по кварталам.
      - Ничего! - подбадривал Фитиль. - Дай срок! И на нашей улице! Покамест о братьях! Надо же о братьях подумать, мужики! Братья томятся в тутошних зинданах! В подвал, мужики! Не бойсь! Победа наша! Сметем гнилую мамелюкскую силу!..
      Фаридка все тыркал поверху тяжеленной железкой... блин!.. У ловкача-то у того лысого как получалось... у, гад!.. тыр-пыр... Отломил, короче, и тикать. А у него не лома-а-а-ается!..
      Он беспомощно оглянулся.
      - Гнилую мамелюкскую сволочь!.. Нету теперь права! Хватит! Самих в зинданы!..
      По широкой лестнице спускалась пара - мужик в сером костюме... пиджачок-то какой... ишь, блин, вырядился... здоровый... рожу разъел... баба в красном платьишке... что за люди?
      Не один Фаридка их приметил: никольские уже встретили, обступили, базарят...
      А что базарить? И так все ясно. Мужик не наш. И баба - тоже чужая. У, козлы. Нет, ну а что она? Ишь ты, в красное вырядилась... фу ты, ну ты!.. как дать по башке. Что толку базарить. Мужик-то этот. Ишь, разожрался... Нет, ну а что он? Топырится... что на него смотреть? Раз - и квас. Такая хрень. Нет, ну а что.
      Фаридка кое-как спрыгнул с ящика - ноги затекли, руки занемели... блин, и буквы-то, буквы не ломались... как он, гад, отколупал?.. Да хрен с ним... Тоже мне - золото... Теперь этого золота будет... вон Фитиль-то говорил унитазы делать... Пошатываясь, побрел к лестнице. Трубу волок, и она мерно взбрякивала на медных полосках, украшавших черный паркет. Устал. Ох, устал. Просто как во сне.
      Во сне он иногда видел, что Федул снова вешает кошку. Кошка была рыжая, с темными подпалинами на боках. Федул веселый. Подманил ее куском колбасы. Тю-тю-тю, тю-тю-тю... вот тебе и тю-тю. Дикая, с помойки, - та не пошла бы. А эта из Клопова дома, с восьмого этажа. Дура. Ну и все. Подошла за колбаской, а Федул-то и накинь ей петлю на башку... Фаридка бы так не смог. Раз - и готово. Федул, он быстрый. Кошка - и та прозевала. Ну и что? Фр-р-р-р кубарем! - на веревке-то!.. На веревке-то не пофыркаешь. Ага. Упала, катается, лапами с башки скребет... Федул ее поводил-поводил, а потом на костыль-то и привязал. Где почтовые ящики висят. Ну и все. Она скреблась... да скользко по железу, когтям не зацепиться. Висит - и так вся потягивается... долго... вроде уже все... а потом опять... потягивается так... потя-я-я-ягивается...
      Он шел к лестнице, будто во сне. Во сне-то ничего... проснешься темно... Федула вспомнишь. Федул друг ему был, его мамелюки два года назад затоптали в легашинской, суки. Сон - что? Проснешься - и нет его. Темно, вот и вся история. Оказывается, приснилось просто. Приснится же... Вспомнишь... потя-я-я-ягивается... на бок повернешься - и опять ухо давить... А сейчас? А сейчас он шел к лестнице, наяву шел, железку за собой волок, железка дыр-дыр-дыр по медным пластинкам... Наяву, да... и как-то томно ему было вроде как не проснуться... вроде как хочет проснуться - и никак. Потя-я-я-ягивается. Нет, ну а что она в красном?
      Голопольск, пятница. Митинг
      Мальчику было месяца три, и он лежал на руках у матери завернутый в одеяло. Сырой воздух сквозь тонкую байку холодил ноги, заставляя зябко поджимать пальцы, поэтому мальчик хмурился и пожевывал соску со строгим и даже непреклонным выражением маленького, с кулачок, личика. Он дремал, чувствуя сквозь сон, как то и дело некрасивое веснушчатое лицо матери склоняется над ним, источая тепло, и только это ощущение мешало ему проснуться и заплакать.
      Мать не хотела его появления на свет, но теперь это было неважно. Действительно, поначалу она жалела о том, что время упущено по неопытности, и вся жизнь, которая прежде была свободной, оказалась изломанной и несчастной. Когда же срок перевалил за середину и живот начал расти, причиняя тяготы и неудобства, она забыла все, что не давало покою прежде, и на лицо ее легла печать счастливой отрешенности и даже бессмыслия.
      Муж сердился, когда замечал это, и говорил, что она глупеет на глазах; на самом же деле она не глупела, просто время от времени накатывало такое чувство, по сравнению с которым все прочее можно было не брать в расчет вот она ни на что и не обращала внимания.
      Муж вообще часто сердился, потому что собственная жизнь тоже казалась ему изломанной: жениться он не хотел, да струсил скандала, когда она не убереглась. Временами его раздражали и ее зеленые глаза, и рыжие волосы, и белая веснушчатая кожа, и толстые икры, и высокий голос, и те особые всхлипывания, что она издавала, смеясь; раздражал и живот, который жена выставляла с каждым днем все горделивее, - все это она замечала, и сначала боялась, а потом перестала, потому что и это тоже мало значило в сравнении с ее чувством.
      Подошло время рожать, умиротворение и счастье стало уходить; и она родила, и ее чувство сконцентрировалось в комке кричащей плоти; и к этому комку она стала испытывать любовь.
      Мальчик лежал, посапывая, и когда совсем было переваливал из сна в явь, начинал сердито жевать соску, а потом, когда лицо матери склонялось над ним и губы ее выговаривали ласковое "шу-шу-шу, шу-шу-шу", снова засыпал.
      Он еще не мог и не хотел участвовать в собственной жизни. Он дремал, иногда улыбаясь теням и сполохам, плывушим перед глазами; когда его начинал беспокоить холод, просачивающийся к ногам, он поджимал пальчики и начинал сердито жевать соску; и тогда мать склонялась над ним и говорила "шу-шу-шу, шу-шу-шу"...
      - Идемте, Александра Васильевна? - осторожно предложил Емельянченко.
      Вздрогнув, Твердунина отвела взгляд от веснушчатого лица молодой матери, стоявшей с ребенком на руках метрах в десяти от постамента и с выражением восторженного изумления следившей за тем, как из зеленого автобуса, подъехавшего вслед за тягачом, выбираются солдаты. Некоторые из них держали в руках медные, тускло сиявшие трубы.
      Облака рябили, солнце силилось хоть краем глаза посмотреть на землю, и все вокруг - памятник, приземистое сооружение мавзолея, грузовики, трибуна, лица прохожих, замедляющих шаг или останавливающихся в сторонке, как та женщина с ребенком, чтобы поглазеть, - все вокруг было освещено белым, ртутного отлива светом.
      - Сейчас, сейчас... Минутку.
      Какое простое, круглое лицо!.. Сколько ей? Девятнадцать? Двадцать? Дурочка, она же еще ничегошеньки не знает!.. Ишь, как высматривает!
      Твердунина сделала несколько тяжелых шагов и остановилась рядом.
      - Сколько мальчику? - спросила она. - Это мальчик у вас или девочка?
      - Мальчик, - кивнула женщина. - Федя. Три и десять дней ему...
      - Три и десять... ну, большой уже, - усмехнулась Александра Васильевна. - Нужно что-нибудь? Ясли, например... Говорите, говорите, мне некогда... Что-нибудь вам нужно, спрашиваю?
      Женщина оглянулась, словно ища помощи.
      - Не бойтесь. Что вы молчите? Ну, как знаете... Если что-нибудь понадобится, приходите прямо ко мне. Скажете: Твердунина велела. Вас пропустят.
      Женщина испуганно кивала, прижимая младенца.
      Солдаты построились возле автобуса.
      - Р-р-р-рясь! Ырна! - донеслось оттуда.
      - Пойдемте, Олег Митрофанович, - сухо сказала Александра Васильевна и первой двинулась вперед, ступив на дощатый помост, брошенный в грязь возле дверей мавзолея.
      Она чувствовала тяжесть в груди - такую, словно ей вскрыли грудную клетку, выскребли оттуда все трепещущее и живое, а вместо этого вложили несколько корявых кусков холодного чугуна... Нет, не такую тяжесть. Иную. Будто уже засыпали землей. Да. Землей... Как он мог? Может быть, Кандыба врет? А тогда откуда знает? Ведь в подробностях! в деталях!.. Мерзавец... мерзавец!.. как он мог?!
      Вчерашний день, ночь, утро - все казалось сном, слишком стремительным и сумбурным, чтобы иметь что-нибудь общее с жизнью.
      Мозг подсовывал факты, обвиняя его; душа лепетала и изворачивалась, ища ему оправданий. Это было так мучительно, что у нее сел голос.
      - Ну, показывайте! - отрывисто сказала она, останавливаясь.
      Бондарь повернулся и заговорил, пожимая плечами с таким видом, будто сам был экскурсантом.
      - Сооружение в одном уровне... крыша плоская, наклон пятнадцать градусов...
      - Да-а-а... - протянула Александра Васильевна.
      Из дверного проема струился по бетону ручеек жидкой грязи.
      - А двери почему не навесили? - сипло спросила она.
      - Везут. Сварные, трехмиллиметрового железа.
      Твердунина заглянула в проем.
      Олег Митрофанович тупо изучал ее красивый затылок, покрытый пушистыми завитками, размышляя, что будет, когда Александра Васильевна насмотрится. Голый бетон... плиты бракованные... все не встык, враздрай... Сердце замерло, вдруг с цирковым аханьем перевернулось - и зачастило... А, черт с ним! - безразлично подумал он. - Билет на стол? Положу билет, гори все синим огнем... Какая разница? Не выйдет ничего с деревней... нельзя к Марфе... некуда спрятать Валерку... шестиосная платформа, и все. Может быть, кинуться ей в ноги?.. прямо здесь, в растворную грязь? Оставь мне сына!.. Что она скажет? Что она может сказать? Она посмотрит своим холодным жабьим взглядом... вы не вовремя с этим, скажет... возьмите себя в руки, скажет... каждый честный человек, скажет. И еще что-нибудь. Сейчас не время. Давайте, скажет, про мавзолей... А что, что мавзолей?! Ну он же не Аладдин, в конце концов, чтобы за ночь мавзолей, - нет у него джинна в лампе! Рабочие проявили героизм, чтобы хоть это, - он невольно зажмурился, - это убоище возвести... ночью, под дождем, за копейки сверхурочных... Что он может им заплатить? Ну, были, конечно, изысканы кое-какие средства для премиальных. И себе, и себе полсотни распорядился выписать... да!.. Что, он не человек? он тоже торчал всю ночь... мок... собачья жизнь, честное слово. А если она станет орать, - с неожиданным хладнокровием подумал он, - я ей сам все скажу. Все, что думаю! И пусть треснет от злости!
      И, решив так, закаменел, - только сердце ухало и совершало кульбиты.
      - Ну, хорошо, - безучастно сказала Александра Васильевна, распрямляясь. - Отгоняйте технику. Вон, уже с пуговичной подходят.
      Точно, с Гумунистической валом повалил народ - с зонтами, в плащах; покачивались два мокрых транспаранта.
      - Молодец Крысолобов, умеет организовать людей, - заметила Твердунина. - Учитесь, Олег Митрофанович, учитесь... Есть еще резервы.
      Олег Митрофанович с тоской посмотрел на нее, повернулся и побрел, не разбирая дороги, к самосвалу.
      - Отгоняй! - закричал он на ходу. - Отгоняй к чертовой матери!.. Петраков, кран давай! Давай кран ближе, говорю!..
      От армейского автобуса собранно шагал офицер. Остановившись в трех шагах, он вскинул руку к козырьку фуражки, вытянулся и быстро нарубил отрывистые слова:
      - Товарищ первый секретарь райкома! Почетный караул прибыл в ваше распоряжение! Начальник караула лейтенант Свищов. Какие будут приказания?
      - Да какие приказания, - протянула Александра Васильевна. - Митинг ровно в двенадцать. Лафет не понадобится. Как вы думаете, Евсей Евсеич?
      - Лафет-то? - Евсей Евсеич пожевал губами. В силу некоторой художественности происходящего Твердунина отягчила его обязанностями главного распорядителя. - Нет, не понадобится. Куда его? Не возить же вокруг... Прямо с постамента - в мавзолей... Александра Васильевна, как поднимать будем - на руках или краном? На руках-то тяжеловато выйдет. Да и не ухватишь его там...
      - Все равно, - поморщилась она. - Давайте краном.
      - В общем, когда кран зацепит - тут уж вы не зевайте, - обрадовался Емельянченко. - Тут уж вся ответственность на вас ляжет, лейтенант!
      Между тем площадь приняла вполне траурный вид. Караул и оркестр расположились справа. Вплотную к памятнику замер кран. Напротив него встали впритык друг к другу четыре мехколонских грузовика. Борта их были затянуты кумачом, по которому шла черная полоса.
      Косую крышу мавзолея, оказавшегося в центре каре, засыпали свежим лапником, им же покрыли пространство у входа; две разлапистые еловые ветки украсили проем. Большую фанерную трибуну, несколько раз кочевавшую с места на место, в конце концов утвердили прямо возле постамента, с другой стороны от крана, и тоже принарядили хвоей.
      Емельянченко суетился, тонким ломающимся голосом выкрикивая распоряжения.
      - Подальше, товарищи, подальше! Не надо! Не напирайте! - командовал он, с растопыренными руками налегая на участников митинга, общим числом человек полтораста. - Ну-ка, немножечко подальше! Не нарушайте геометрии! Викентий Порфирьич, скажите своим, чтоб не напирали!..
      Капельмейстер взмахнул руками - и сначала фальшиво, но с каждым тактом все стройнее и стройнее трубы стали вытягивать длинные плаксивые ноты.
      Александра Васильевна стояла в сторонке, задумавшись. Вдруг прямо над ухом зачмокал Кандыба. Твердунина вздрогнула и отшатнулась.
      - Степан Ефремович! - машинально произнесла она.
      Ниночка стояла по левую руку от нового шефа, держа под локоток и преданно глядя снизу вверх в его брюзгливо насупленное лицо. Петька вид имел по-собачьи напряженный - похоже, в любой момент был готов кинуться.
      - Гляди-кось, - жеманно сказала Ниночка, окинув Твердунину гадким взглядом. - Ишь, как запела. Очухамши-то. Степа-а-а-ан Ефре-е-е-е-мович!.. гнусаво передразнила она. - Раньше надо было думать...
      - Прикажете начинать? - глухо спросила Александра Васильевна.
      Музыка лилась все глаже и громче. Стая ворон шумно сорвалась с голых верхушек бурых тополей и, раздраженно каркая, потянулась в сторону бетонного.
      - А что ж не начинать? Неужто и дальше придуриваться будем? - зловеще протянул Кандыба, высвобождая локоть. - Показывайте. Ага. Вот это, значит, сооруженьице... Мавзолей, значит. Удумали. Ладно. Хорошо. Начинать так начинать. Но уж вы не сомневайтесь. Уж мы с вами еще найдем минуточку. Поговорим. А то вы все в обморочки... в бессознаночку... Ничего, выделим часочек. Уж не без этого. Не без того, как говорится. Уж поговорим-то мы на славу. Если ничего другого... - Он гулко откашлялся и приказал: - Откройте митинг. Слово мне. Вперед.
      И шагнул первым.
      Они медленно поднялись на трибуну и встали рядом. Ниночка пристроилась слева от Кандыбы, Петька - справа от Твердуниной.
      Евсей Евсеич вскинул руку, оборотившись в сторону оркестра. Музыка смолкла так же нестройно, как и начиналась; фагот вывел еще несколько нот в полной тишине, но и ему, наконец, сунули в бок.
      Площадь затихла.
      - Товарищи! - надтреснуто сказала Александра Васильевна. - Траурный митинг, посвященный увековечиванию памяти памятника великому Виталину, позвольте считать открытым.
      Пролетел робкий ропот, затем посыпались с разных сторон хлопки аплодисментов.
      Пережидая шум, Александра Васильевна по-прежнему чувствовала только свою тоску. Глядя на изваяние, которое, казалось, с интересом прислушивается к словам и шуму, она пожалела вдруг, что заварила всю эту кашу с увековечиванием. Прав был Петраков - на помойку!.. С усилием отвела взгляд и горестно обозрела толпу. "Подлец, подлец... под-лец, под-лец..." бессмысленно стучало разрывающееся сердце.
      - Товарищи! - без выражения продолжила она. - Сколько помнят себя жители нашего города, столько и был рядом с ними памятник Виталину. Свои радости, свои беды мы приносили сюда, к его подножию...
      Замолчала, потом выговорила глухо, с трудом:
      - Случилось непоправимое.
      Собственная фраза ударила ее наотмашь. Больше всего она хотела бы сейчас зарыдать и крикнуть им всем, глядящим на нее тремя сотнями разноцветных глаз: "Я несчастна! Вы слышите?! Я несчастна!! Ну сделайте же что-нибудь, черт бы вас всех побрал!.. Мой любимый ушел, отдав меня этому мерзавцу!.."
      Губы не слушались. Горло непроизвольно подергивалось.
      Что-то ныло, болело в груди... сердце, что ли?.. Нет, не сердце... Душа?.. тоже нет - ведь нету, нету никакой души!.. чему болеть, если нету?..
      По толпе прошла вторая волна ропота.
      - Памятник пришел в негодность. Жители нашего города... и работники пуговичной фабрики... и передвижной мехколонны... выдвинули инициативу о сооружении мавзолея. Как видите, он построен в рекордно короткие сроки. Это случилось в дни, когда весь наш край собирает силы, чтобы помочь революционному Маскаву... когда каждый думает только о том, чтобы отдать всю энергию... когда каждый готов отдать и саму жизнь - лишь бы гумунизм вышел, наконец, за пределы края!.. Но даже в эти дни мы не бросили нашего родного Виталина!.. у нас нашлось время подумать и о нем! Я горжусь вами, товарищи!.. И теперь слово... предоставляется первому секретарю обкома... Александра Васильевна нечеловеческим усилием подавила всхлип. - Кандыбе Степану Ефремовичу!
      Опять зааплодировали - на этот раз дружно и долго.
      Кандыба тоже поднял руки и удовлетворенно похлопал, не переставая при этом чмокать и подсасывать. По сравнению с тем, каким он явился утром, "первый" стал еще больше: устрашающей горой возвышался на трибуне. Пережидая овацию, неспешно поворачивался мощным носорожьим корпусом то вправо, то влево, и было непонятно, хочет он оглядеть толпу или, наоборот, предоставить толпе возможность как следует рассмотреть себя. Пламенный блик бежал по груди, покрытой сияющей чешуей орденов и медалей. Когда аплодисменты стали стихать, Степан Ефремович рывком подался вперед, схватившись за перильца, которые в его лапищах казались не толще школьной линейки, и бросил рокочущим басом:
      - Товарищи!
      Выждал, не прекращая чмокать и вращаться.
      - Мы, гумунисты края, собрались. Сегодня, чтобы сказать со всей. Определенностью "нет" тенденциям. Хаоса и развала!