- Как вам сказать... Сердчишко иногда пошаливает, - он с конфузливой улыбкой постучал по груди. - А так-то все хорошо, не думайте... Зарплату мне недавно прибавили. Комната у меня своя, видите. Соседей всего двое... В общем, сносно. Не жалуюсь.
      - Точно не жалуетесь? - стремительным движением присунувшись к нему, спросил Виталин, и глаза остро блеснули.
      - Точно, - решительно мотнул головой Евсей Евсеич.
      - Замечательно! - сказал вождь, хлопнув его по коленке каменно-твердой ладонью. - Это, милостивый вы мой государь, замечательно! Нет, не зря! Не зря! - он вскочил и стал ходить туда-сюда по комнате, заложив большой палец имеющейся руки за лацкан пиджака. - Все было не зря! Да вот хотя бы и на вашем примере, Евсей Евсеич, это видно: не зря! Новая эпоха требовала нового человека, и он появился! Вдумайтесь: вы - человек новой эпохи! А? Ведь лестно? - Виталин рассмеялся. - Приятно сознавать, а? Нет, вы уж, батенька, не лукавьте, скажите как есть: приятно?
      - Приятно, - более из вежливости согласился Евсей Евсеич.
      - Ах, как я вам, в сущности, завидую! - воскликнул Виталин, махнув рукой. - Какую жизнь вы прожили! В какое время! Какой напор! Какое стремление!
      - Мне завидуете? - удивился Евсей Евсеич. - Вы - мне?
      - Как же не завидовать! - жарко ответил тот, сдергивая кепку и делая этой сжатой в кулаке кепкой резкое движение, подчеркивающее фразу. - Как не завидовать! То, что давалось нам, ко... э-э-э... го... как это вы теперь называете-то? - Виталин хмыкнул и покачал головой. - Вот что время делает со словами... кто бы мог подумать... Давно это?
      - Что? - не понял Емельянченко.
      - Да словечко-то это: гумунизм. Понятие. Давно образовалось?
      - Всегда так было, - сказал Евсей Евсеич, пожимая плечами. - Гумунизм. А как же еще?
      - Понятно, - снова хмыкнул Виталин. - Ну, всегда так всегда. Дело не в этом. Не в словах дело... Так вот, Евсей Евсеич, повторяю: то, что давалось нам, революционерам-гумунистам предреволюционной эпохи крайним напряжением сил, предельной верой в собственную правоту, в правоту дела рабочего класса, то выпало вам уже в чистом виде, эссенцией идей и стремлений! Сколько ошибок было сделано нами - и какая широкая, ясная дорога открылась для вас! Согласитесь, Евсей Евсеич, вы оказались в более выгодном положении!..
      - Идеи, - застенчиво повторил Емельянченко. - С одной стороны, конечно... Но...
      - Смелее! - подбодрил Виталин.
      - Толку-то большого не оказалось! - сказал Евсей Евсеич, смущаясь своей храбрости. - Даже, можно сказать, совсем все развалилось...
      - А чего же вы, милостивый государь, хотите от исторического процесса такого масштаба?! - полыхнул Виталин и снова стал резать воздух заломленной в кулаке кепкой. - Я понимаю, что вы имеете в виду! Кажущийся отход... откат от идей ко... гумунизма, вызванный неэффективностью хозяйства! Так? Гумунизм скукожился, сжался как шагреневая кожа. Гумунизм занимает теперь территорию одного отдельно взятого края. Так? Но помилуйте: реакция была неизбежна! Я когда еще об этом говорил! Я остерегал вас от эйфории! Да, реакция была неизбежна. Не исключено даже, что в конце концов она возьмет верх! Одержит полную победу! Я допускаю, - он поднял кверху палец, держа кепку четырьмя другими, - что гумунизм в России исчезнет окончательно! Схлопнется, перестанет существовать. Но! - Палец поднялся выше. - Но все-таки в этой стране идеи ко... го... гу... э-э-э... черт, не выговоришь!.. идеи гумунизма не умрут никогда! Как бы ни шло развитие, какие бы блага ни предложила России западная цивилизация, под пеплом реакции всегда будет тлеть искра гумунистической идеи! И - помните, Евсей Евсеич - из искры возгорится пламя!
      - Опять, что ли? - невесело спросил Емельянченко.
      - Опять, опять и опять! И знаете почему? - Виталин хитро сощурился. Да потому что эта страна никогда не станет богатой. Никогда. На протяжении веков ее разворовывали - и будут разворовывать впредь. Как только здесь появляется что-то такое, что можно украсть, оно немедленно исчезает. Как только прозябает живой росток, способный, в принципе, когда-нибудь принести обильные плоды, - его незамедлительно срезают и кладут на зуб. Тут еще никто никогда не дождался, чтобы курица начала нести золотые яйца: зачем, если можно сварить ее сегодня? Так было, есть и будет. А раз страна не станет богатой, значит, народ всегда будет готов к новой жизни... к той, в которой это богатство все-таки возникнет! Понимаете? - он резким движением пресек Евсея Евсеича, который хотел вставить слово. - Называйте это как угодно: хотите - сказкой про белого бычка, хотите - бессмертным духом переустройства и обновления... Вспомните, как сильно мы ошибались, когда полагали, что революционная активность масс диктуется уровнем общественного производства! Чепуха! Архичепуха! Вредная, бесплодная идейка! В результате едва не прошляпили, когда началось в России. Я сам - был грех! - пытался активизировать процесс в Швейцарии: самый высокий уровень производства! самый развитый пролетариат!.. - Виталин злобно сплюнул. - Чепуха! Уровень производства диктует только уровень общественного равнодушия - и ничего больше. В так называемых развитых странах у закормленного и прирученного пролетариата, более похожего на салонную проститутку, нежели на рабочий класс, нет ни единой мысли, которая выходила бы из привычного круга мечтаний о комфорте. Нет, Евсей Евсеич, только нищий телом способен проявлять богатство духа! Только он способен думать о будущем!!
      Виталин замолчал, сел на стул и усталыми движениями разгладил кепку на колене. В окне уже известковым раствором мутился рассвет.
      - Ничто не кончается в этой стране, - задумчиво сказал он. - Здесь все всегда начинается - и потом уже не кончается никогда. Вот помяните мои слова, Евсей Евсеич! Гумунизм рухнул на большей части территории. Держится только ваш край. Предположим, гумунистическая система государственно-экономического устройства развалится и здесь. Что будет? Наследники возьмут резко вправо. Массы - и вы в их числе, Евсей Евсеич, да, да, не отпирайтесь! - будут в большинстве своем ликовать, несмотря на усиливающуюся нищету. Затем в крае все же начнется стабилизация - вырастет уровень производства, возрастет совокупный продукт, худо-бедно поднимется уровень жизни... Вот тогда-то и начнется! Слышали, что в Маскаве? Это вам не фунт изюма... Может быть, сегодня революция там не победит, откатится, - и все равно ждите продолжения! Обещаю: снова будете собираться по трое, по четверо, тайком читать "Капитал"... потом опять с флагами на улицу... потом опять баррикады... да, батенька, баррикады! Не верите? Увидите! Россия страна мечтателей...
      - Скажите, товарищ Виталин, - поперхнувшись от волнения, проговорил Евсей Евсеич, последние несколько секунд уже не слушавший, а только думавший, как бы половчее задать вопрос, чтобы не обидеть. - Скажите, когда вы затевали это дело... ну, революцию и потом... перестройку, что ли... нет, не перестройку, конечно, а...
      - Отчего же! именно перестройку! - сухо и картаво бросил Виталин. Одно время очень популярное у нас было словечко... Ну, ну! Смелее, - он извлек из жилетного кармана часы, и Евсей Евсеич изумился: часы показались ему гипсовыми.
      - Так что я хочу спросить... Вы именно это предполагали? Чтобы жизнь была именно так устроена? Уж очень жить-то страшно, товарищ Виталин! Ну, как бы вам сказать... Боюсь я! - он прыснул от неловкости и заспешил, опасаясь, что Виталин его неправильно поймет. - Всегда боюсь! Ну, как будто моя жизнь - не моя... мне ею дали только попользоваться для общего блага... и если я что не так - тут же отнимут... по справедливости отнимут... для общей пользы... А за то, что пока не отнимают, я должен быть страшно благодарен... понимаете?
      - Подождите, подождите! - оживился Виталин. - Как это вы сказали: боитесь? - Он привстал, стремительно повернул под собой стул и сел на него верхом, положив целый локоть на спинку и заинтересованно подавшись всем телом к Емельянченко. - Очень любопытно! То есть, вы испытываете страх?
      Евсей Евсеич поежился под направленным на него пальцем и покивал.
      - Любопытно! А страх, позвольте спросить, перед чем конкретно?
      - Перед властью, - ответил Евсей Евсеич без раздумий. - Ведь она же...
      - Перед властью, - перебивным эхом повторил за ним Виталин. - Так, так, так... Вопрос о власти - главный вопрос всякой революции... не правда ли, Евсей Евсеич?
      Емельянченко снова почувствовал тошноту. Глаза Виталина электрически сверкали.
      - Правда, - выдавил он.
      - Пр-р-равда! - Гость медленно поднимался со стула, нависая. Пр-р-равда! Пр-р-рав-да-да-да! Ха-ха-ха-ха-ха-ха!
      Емельянченко казалось, что тело вождя каменеет и покрывается известкой.
      - Ха-ха-ха-ха-ха!
      - Не надо! - крикнул Евсей Евсеич.
      - Ха-ха-ха-ха-ха!
      - Пустите!
      Он дернулся, открыл глаза. Окно было серым.
      Р-р-р-рав-да-да-да-да-да! - гремело что-то за окном. Ах-ах-ах-аха-ха-ха-ха! - ухал какой-то тяжелый механизм недалеко от дома.
      Рукавом пижамы Евсей Евсеич вытер мокрый лоб. Потом кое-как поднялся и отдернул занавески.
      Стекла мелко подрагивали.
      Лязганье и рев, доносившиеся с площади, производились мехколонной Петракова, прибывшей сюда к половине пятого. Два бульдозера, экскаватор, скрепер и несколько самосвалов, сгрудившись к зданию райкома, рокотали двигателями на холостом ходу.
      Экскаваторщик постукивал по левой гусенице кувалдой и негромко матерился.
      Маскав, пятница. Орел
      Как известно, время растяжимо. А также сжимаемо. Если бы Найденов был способен думать о чем-нибудь ином, он бы непременно вспомнил Севу Кранца. Мобиль Севы Кранца занесло на обледенелом шоссе. Вылетев на встречную полосу, он неминуемо должен был столкнуться с летевшим навстречу траком. "И ты представляешь, время остановилось, - рассказывал Сева. - Ну, не совсем, конечно, остановилось... но почти, почти остановилось! Вот прикинь. Я шел километрах на двухстах, а эта лайба на ста... ладно, пусть даже на пятидесяти в час! Сумма - двести пятьдесят. Когда меня понесло, до нее было метров семьдесят. Эти жалкие семьдесят метров мы должны были пролететь за одну секунду! Что можно успеть за одну секунду? Ты скажешь - ничего. Ха-ха! Понимаешь, эта секунда тянулась так долго, что я даже заскучал. Секунда стала длиной в минуту... что я говорю - в час! в день! Пытаясь выйти из заноса, я одновременно разглядывал каждую крупицу снега на обочине, каждый кристаллик изморози, летевший на лобовое стекло... Я подробно обмозговал текущее положение своих финансовых дел - возникнут ли у Клары проблемы с наследством, с долгами, понял, что в целом все в порядке и мысленно поздравил ее с этим... поразмыслил над будущим Сашки и Светочки безотцовщиной все-таки придется расти... Представил, как пройдут похороны, кто что скажет на панихиде. Честное слово, я бы даже вздремнуть успел, если б такая мысль в тот момент пришла мне в голову! А когда мы чудом разошлись, я метров через триста остановил мобиль, выбрался и сел в снег на обочине. И зажмурился, потому что солнце лупило прямо в рожу. Я зажмурился на секунду, просто чтобы дать отдых глазам... а когда раскрыл их, уже стемнело, и в руке у меня почему-то была пустая бутылка из-под коньяку. Вот так. А ты говоришь - время!.."
      Однако Найденову было не до воспоминаний, тем более - чужих.
      С того момента, когда сияющие скобы щелкнули, крепко охватив его запястья и лодыжки, до первого всхлипа в горле Топорукова, начавшего задавать свой страшный вопрос, прошло не более полутора секунд.
      Этот краткий промежуток времени показался Найденову очень, очень долгим. Воздух становился горячей и жиже. Сердце колотилось, как рыба, сорвавшаяся с крючка на горячие доски, - норовило выскочить уже не из груди - оттуда давно выскочило, - а из горла, из глотки. Зажимы крепко держали руки и ноги. Шар из хрустальной сферы падал медленно, будто тонул в меду... Как же так - все пять?! Пять палочек? То есть - пятьсот тысяч таньга? То есть - максимальная ставка? То есть... это что же получается?.. Защелки были крепкие... Сердце выкипало... долго, долго, долго - все полторы секунды, пока в горле Топорукова не зашипел воздух, переходя в краткий всхлип, за которым, в свою очередь, последовал первый звук его насмешливой фразы:
      - Вы готовы, милейший? Тогда позвольте вопросец - орел или решка?
      Пять палочек повалил шар, выпавший из хрустального глобуса... На кону было пятьсот тысяч таньга, и оставалось лишь угадать, какой стороной ляжет брошенная монета.
      Найденов смотрел на Топорукова. Цветозона была тяжелого свинцового тона. В центре свинец сгущался до угольной черноты. Зона турбулентности казалась непропорционально узкой. Только по верхнему краю тянулась полосочка густого сиреневого цвета. Было похоже, что этот человек никогда ни в чем не сомневается.
      Орел или решка?
      "Решка! - хотел сказать он. - Решка?.. Разумеется, решка!.."
      Он уже вообразил, уже видел, как взлетает монета... потом падает... звенит... кружится... решка! Точно - решка!.. Но тут пришло в голову, что решка только что была. Да - в предыдущей партии счастливица Вероника называла решку. Что же, опять решка? А ведь два раза в одну воронку снаряд не падает. Звенит... кружится... орел!.. Но при чем тут воронка? При чем тут, вообще, предыдущая игра? Этот бросок с ней никак не связан. Вероятность того, что выпадет решка - одна вторая. То же самое и для орла. Сколько ни мечи проклятый пятак - всегда одна вторая... Но что же тогда делать? Как угадать? Пятьсот тысяч на кону! Ведь может, может выпасть решка! С вероятностью ноль целых пять десятых. Может! Еще как!.. Так что же - решка? Да, да! - ведь может? - пусть будет решка! Точно - решка!..
      - Орел, - хрипло сказал Найденов, скашивая глаза на Топорукова. Черное пятно в центре цветозоны неуклонно увеличивалось.
      - Вы подумали? - измывался старик. - Точно орел? Не коршун? Не курица?
      - Точно.
      - Все слышали? Клиент сделал выбор! Пусть жалкие людишки, не способные подняться выше собственной тарелки, предпочитают цыплят-табака и утку по-пекински. Что нам до того! Наша игра куда крупнее. К нашему столу заказывают орлов! Итак!..
      Секрет его благодушия был гениально прост: монет у Топорукова было три. Первая из них при всем желании не могла упасть орлом, поскольку ее реверс был точной копией аверса - тут и там решки. Вторая являла полную противоположность первой - орлы на обеих сторонах. Балагуря и прохаживаясь по подиуму, Топоруков поигрывал сейчас третьей, совершенно заурядной, каких тысячи и тысячи, - на одной стороне решка, на другой орел. Что же касается того, чтобы в его пальцах всегда блестела именно та из трех, что наиболее соответствовала моменту, то с этим не возникало никаких проблем. Длинные пальцы Топорукова умели творить и не такие чудеса. Давно - так давно, что как будто в другой жизни - семилетний Цезарь Самуилович начинал у Степы Казанского, среди других сопляков, которых Степа брал в учение. Слава богу, с тех самых пор, как Шо-Ислам Полторак и Касым Фергана короновали его во Владимирской пересылке, Топоруков зарабатывал на хлеб совсем другими умениями. Однако школа есть школа: что вложено заботливой учительской рукой, не забывается до самой смерти. По старой памяти он и сегодня мог бы не без блеска продемонстрировать привитые Степой Казанским навыки хоть бы даже и в показательной программе Штутгартского сходняка; а уж подменить монетку незаметно для сотни внимательных и жадных глаз - это был вопрос не возможности, а необходимости.
      Подумаешь - судьба! Где она? - да вот, в кулаке у Цезаря. Пусть судьбе отдается тот, кто не может взять ее, как жирную бабу...
      Даже ее последняя уловка, прощальный розыгрыш, которым она кого угодно обведет вокруг пальца - и та годится лишь на то, чтобы заставить его презрительно усмехнуться. Зачем нужна смерть, если жизнь так прекрасна? С годами жизнь портится... все портится с годами... теряет вкус... эластичность... Но есть способы вернуться к началу. Они очень, очень дорогостоящи - да ведь не дороже денег. Слава богу, жизнь прошла не зря. Деньги работают, подготавливая самое важное, что может быть на свете - новую жизнь Цезаря Топорукова.
      В тихом пригороде, на берегу Маскав-реки хмурится стальными ставнями особняк профессора Дашевского. Пожалуй, единственный человек, перед которым Топоруков испытывает невольный трепет, - это именно он, профессор Дашевский. Дважды Нобелевский лауреат - не шутка, господа!.. Они встречаются раз в месяц - Цезарь приезжает посмотреть, как идет дело. Дело идет. Профессор сопровождает его. Длинные коридоры. В одной из комнат стоит стальная ванна. Она доверху наполнена ледяным физраствором. И накрыта бронестеклом. В физрастворе плавает будущее тело Топорукова. Ему четырнадцать лет - ровно столько эта ванна покоится на одном и том же месте. Когда-то тельце было совсем маленьким. Естественно, это мальчик. Он вырос из одной единственной клетки Цезаря. Глядя на его бессмысленное розовощекое лицо, Цезарь не может побороть суеверного ужаса. Профессор говорит, что это его точная копия. Значит, именно таким худеньким мальчишкой он был в свои четырнадцать лет... Абсолютная копия с абсолютно пустым мозгом. Состояние полужизни. Его питают необходимыми веществами, и тело не умирает. Но и не живет по-настоящему. Когда Топоруков сочтет, что время пришло, профессор Дашевский приступит к следующему этапу операции. Он положит их рядом - на соседних каталках. Наверное, будет сон. Топоруков уснет. Множество разноцветных проводов соединит их головы. Умные компьютеры перекачают содержимое мозга Топорукова в этот новенький, без щербинки, пустой сосуд, - наполнят душой Топорукова это бессмысленное тело... Сколько ему тогда будет лет? Неважно -шестнадцать, восемнадцать... Некоторое время они будут вместе. Точнее -- их станет двое. Он представлял, как это произойдет: просыпается, поворачивает голову, еще не понимая, где он... кто он теперь? - и видит соседнюю каталку... дряблое тело старика... никому не нужное, зловонное, разлагающееся при жизни... Интересно, станет ли хоть на мгновение его жаль?.. Как же: ха-ха-ха! На помойку!..
      Так где эта ваша хваленая судьба? - да вот же: почти вся она в кулаке у Топорукова. А почему "почти"? А потому, что, заболтавшись, Цезарь путал, бывало, в каком кармане орлы, а в каком - решки.
      Именно так и случилось в предыдущей партии. Втемяшилось почему-то, что решки в левом... и он не подал виду, конечно, но глупышка Вероника должна была проиграть, а вовсе не выиграть!
      Впрочем, ему все равно то и дело приходилось проигрывать - ведь нужно создавать иллюзии... строить миражи... если они разуверятся, что можно сорвать куш, то просто перестанут ходить. Простая бухгалтерия. Двести тысяч можно и проиграть. Пусть воют, бьют бокалы, обнимают пьяного от удачи счастливчика, пусть надеются, что следующими счастливчиками станут они сами!.. А вот пятьсот - нет, никогда. Ну, разве только разок, для отвода глаз... мол, Цезарь тоже проигрывает... по-крупному проигрывает, бедолага... что же вы хотите - ведь судьба!..
      Кроме того, несчетно шляется мелкая сволочь, о благосостоянии которой он вынужден заботиться. Депутаты, министры, шефы налогового ведомства, общественные деятели, кутюрье, председатели благотворительных фондов, модные певички, кинозвезды... и каждому дай выиграть!.. А не дашь, начнется: те с налогами, эти с проверками... а кто только языком умеет чесать, тот немедленно измыслит какую-нибудь гнусность и тут же раззвонит...
      Ладно, к делу... так где тут у нас решки?
      - Господа, повторяю: билет номер тринадцать ставит на орла!
      Топоруков взмахнул рукой - жужжа, пятак взмыл в пробираемый мелким ознобом воздух - и зазвенел о подиум.
      Де-де-де-де-де-де-де...
      Цезарь Самуилович наклонился.
      - Решка!
      Зал негромко ахнул.
      - Решка! - повторил он, с сожалением разводя руками. - Желающие, как всегда, могут удостовериться. Вы проиграли, милейший. Как предпочитаете рассчитываться?
      Тишина похрустывала напряженными шорохами... шарканьем... кто-то прошелестел: "У-у-у-ш-ш-ш-ш-с-с-с-с-с!".
      Найденов пошевелил было негнущимся языком, но звук не родился.
      - Карточки "Америкэн экспресс", золотая "виза", "Великий могол" и "Санги тилло" принимаем без ограничений, - уже тараторил Топоруков, расхаживая. Прикованный онемело следил за его перемещениями. - Все прочие после дополнительного подтверждения кредитоспособности. Разумеется, можно наличными. Акцептируем облигации шариатского земельного банка и... что вы молчите?
      - Денег у меня нет, - пробормотал Найденов.
      "Что он сказал?.. что он сказал?.. - шелестело по залу. - Простите, что он сказал?.."
      Топоруков вежливо осклабился.
      - На моей памяти вы третий участник кисмет-лотереи, которому хватает самообладания шутить столь серьезными вещами. Черный юмор... понимаю. Помните анекдот? Дочка спрашивает у отца: папа, папа, а почему мамочка так широко улыбается?.. Но шутки в сторону, уважаемый. Все не так весело, как вам кажется. Настройтесь на серьезный лад. Пятьсот тысяч таньга. Как прикажете получить?
      Хватка ужаса была смертельной - свистя и хлюпая, воздух едва проникал в стиснутое призрачными лапами горло. Сердце трепыхалось, конвульсивно толкая по жилам последние капли крови. Он мог бы крикнуть: "Что вы делаете?! Вы не имеете права! Отпустите меня! Я не хочу умирать!.."
      Но они только расхохочутся, наверное. И впрямь смешно - он сам сюда пришел... сам поднял руку, когда выпал шар с номером его билета... сам кивнул, когда черный старикашка потребовал согласия на все условия лотереи. Мог бы отказаться - а он кивнул. И сказал: "Да! Да! Я согласен!.." Сам поднялся на подиум, сам опустился на стальное ложе, сам позволил пристегнуть себя... баран!..
      Этого нельзя было пережить.
      Найденов пошевелил белыми губами. Он хотел сказать: "Отпустите меня скорее... я сейчас умру... я не шучу!.." И вдруг с последней ясностью понял, что его не отпустят. Новая, последняя волна страха - от которой сердце должно было остановиться - накатила на него. Однако вместо того, чтобы умереть или по крайней мере потерять сознание, Найденов перестал что бы то ни было чувствовать. Что-то хрупнуло в горле - и воздух снова потек в легкие, и сердце, тяжело ухая, все же исправно продолжило свою работу, тем самым в который раз доказывая, что человек устроен не сложнее лампочки: чем больше напряжение, тем ярче накал, но это только до поры до времени, а потом - пок! - и как ни нагнетай, уже ничего не видно.
      - Нет у меня денег, - грубо сказал Найденов. - Не въезжаешь? Нет денег. Давай руби, чего там.
      Он сам сюда пришел, и нечего было сказать в свою защиту.
      Его срок истекал. Но еще не истек. Картинно разводя руками, Топоруков медленно поворачивался к залу. Это движение тянулось и тянулось, и грозило продлиться еще по крайней мере восьмую долю секунды. Все это время нужно было о чем-то думать. Вспомнив стремительное падение гильотинного лезвия, Найденов рассудил, что боль не должна оказаться долгой. Почему-то подумалось, что это будет похоже на внезапное пробуждение. Кто-то в белом на цыпочках подошел к постели, звонко хлопнул в ладоши над самым ухом - ты вздрогнул и открыл глаза. Нож упадет - и он проснется. Мысли пролетали медленными молниями, огненными росчерками связывая напоследок землю с небесами. Он проснется, но Настя не узнает об этом. Настя исчезнет. И все исчезнет. И уже не будет иметь значения, существует он или нет. Если нет ничего, то какая разница? Она была права. Да ладно. Ну и что. Кто же знал. И потом: например, Лавуазье. Подумаешь. И ничего. Председатель трибунала заявил, что республика не нуждается в ученых. Тоже, в сущности, попал как кур в ощип. Антуан Лоран Лавуазье. Но просил проследить: если отрубленная голова подмигнет правым глазом, палач должен сообщить академикам, что в ней, отрубленной, некоторое время сохраняется мысль и воля. Однако катюга только хмыкнул: мол, если б было иначе, ему не пришлось бы каждую неделю тратить восемь су на новую корзину - старые, обгрызенные падающими в них головами, приходят в негодность...
      - Как вам это нравится? - спросил Топоруков, картинно разведя руками. Если я правильно понял, мы имеем дело с полной некредитоспособностью...
      Кто-то пискнул.
      - Минуточку! Согласно правилам, осталась одна небольшая формальность... Итак. Если все участники лотереи высказываются за то, чтобы сохранить клиенту жизнь...
      Тишина взорвалась ревом.
      - Руби его! Руби-и-и-и!
      Зал улюлюкал. Кошачьи вопли метались под сводами.
      - Руби-и-и! - визжал кто-то на верхнем пределе слышимости. - Цезарь, давай!
      Найденову показалось, что он различил пронзительный голос Вероники:
      - Ре-е-е-ежь!.. - дико кричала она. - Ре-е-е-ежь, Цезарь! Ре-е-е-ежь!..
      Стены сотрясались.
      - Руби-и-и-и! - верещала голубоглазая владелица болонки, страстно прижимая к себе собаку; последняя в ужасе таращила глаза и скалилась.
      - Тише! - крикнул Топоруков. - Тише!
      - Руби его, руби!..
      Цезарь с досадой махнул рукой.
      Человек во фраке ударил по клавиатуре.
      Взревел гонг.
      - У-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!..
      Зал гудел, пришибленно затихая. По нему пробегали волны. Тот тут, то там еще прорывался голос.
      - У-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!..
      - Стыдно, господа! - воскликнул Топоруков и снова махнул рукой, чтобы музыкант оставил инструмент в покое. - Вы не в парламенте!
      - А что такое? - крикнул кто-то. - Что вы тянете? В чем дело? Мы вас сместим, Топоруков! Вы не выполняете правил!
      - Да! да! - полетело из разных концов.
      - Я не выполняю? - удивился Цезарь. - Это кто сказал?
      Он грозно озирал публику.
      - Это я сказал!
      - И я!
      Найденов скосил глаза. Точно, это была Вероника. Раскрасневшись, она стояла у самого подиума.
      - Потому что расплата немедленно! Чего вы ждете? Мы же сказали - руби!
      Спутник тянул ее за руку. Вероника сердилась:
      - Почему я должна! а вы!.. да пусти же!..
      - Мне это нравится, - саркастически протянул Цезарь. - Эти люди будут меня учить вести кисмет-лотерею... - Он горестно покачал головой. - Мало того, что я сам придумал эти правила. Мало того, что я вам это все устроил!.. Мало того, что благодаря моим усилиям - подчеркиваю: моим! - вам выпал, наконец, шанс, который выпадает далеко, далеко не каждому!
      Он говорил тихо, и зал поневоле замолкал, прислушиваясь.
      - Теперь вы меня - меня! - обвиняете в нарушении правил! Нет, ну каково! Им не терпится! У них спешка! Хороши игроки, ничего не скажешь!
      Помолчав секунду, нахмурился и ткнул в толпу пальцем:
      - Вероника, дорогая! Вот вы громче всех орете!..
      - Потому что мы!.. - пискнула Вероника.
      - Я отлично понимаю ваше желание. Вам хочется увидеть, что было бы с вами, проиграй вы пятьсот тысяч!.. Наконец-то вы станете свидетелем крупной игры! Вы счастливы! У вас все паморки от счастья забились!.. Но, господа, все-таки нужно владеть собой! Прошу вас поразмыслить: а что мы будем делать потом? Вы забыли, что отыграно только две партии? Или все вы отказываетесь от продолжения? Если так, то пожалуйста! Одно слово Хайдару...
      Экзекутор сделал шаг к стальному ложу.
      - ...и через пять минут мы блистательно завершим сегодняшнюю сессию. Вы представляете, во что это сейчас превратится? - Топоруков круговым жестом показал на подиум. - Пока уберут, пока отмоют... ведь продолжить можно будет только после серьезной уборки. То есть, скорее всего, уже не сегодня. Вы об этом подумали?
      Зал протестующе загудел.
      - Дошло, - вздохнул Цезарь, качая головой. - Сообразили. Позвольте расценить ваш вой как нежелание отказываться от своих шансов. Правильно. И я не хочу. Каждый из вас еще может выиграть. Или проиграть. Поэтому предлагаю компромисс: тело на пару часиков в зиндан. Прогоним оставшиеся сорок восемь партий, выясним, сколько счастливчиков среди нас, кому судьба игриво подмигнула, кто ее новый избранник... а? А уж потом разберемся без лишней спешки... Хайдар!
      Топоруков сделал знак.
      Экзекутор нажал на кнопку.
      Замирая, Найденов почувствовал, что ложе под ним начинает опускаться.
      Голопольск, пятница. Рабочая сила
      - Что ж такое? - спросил Горюнов, приподнимаясь на локте.
      - Спи, спи, - хрипло ответила жена. - Строят чего-то. Спи...
      Хмель еще гулял в башке. Несколько секунд он оторопело слушал тиканье ходиков, успокоительным пунктиром прошивающее заоконный гул и грохот; стал уже было задремывать, как вдруг вздрогнул и проснулся окончательно. Фосфоресцирующие стрелки наручных часов показывали без чего-то пять. Позевывая, Горюнов подробно почесался, протер глаза; сопя, привалился к плотному жениному боку, полез под рубашку. Она застонала сквозь сон, но затем протяжно вздохнула и послушно перевернулась на спину.
      Скоро он отвалился, сел и стал, тяжело дыша, шаркать босыми ногами по полу.
      - Слышь, портянки-то мои иде?
      - Да что ж такое, - пробормотала Ирина. - Дашь ты мне спать-то или нет? Ну иде? В кухне чистые висят...
      Зевнула, скуля и потягиваясь, а потом свернулась калачиком и с головой укрылась одеялом.
      - Ишь ты, в кухне, - буркнул он. - Принести не могла, корова...
      Справа похрапывал старик. Слева сопел пасынок. Негромко чертыхаясь, Горюнов пробрался между кроватями и прикрыл за собой скрипнувшую дверь.
      Через несколько минут он промокнул полотенцем кровь с порезов и, шипя сквозь стиснутые и оскаленные зубы, растер на физиономии озерцо одеколона. Начищенные сапоги поскрипывали.
      - Ну куда, м-м-мать!.. - бормотал Горюнов, как будто не портупею на себя прилаживал, а запрягал норовистую лошадь. - Куда-а-а!
      Затянул ремень, застегнул, багровея, верхнюю пуговицу и тщательно одернул китель; нахмурясь, посмотрел на себя в зеркало, сделал "нале-во!", скосил глаза, прихлопнул фуражкой вихрастую башку и, на ходу суя руки в рукава сухой, пахнущей собакой шинели, поспешил под дождь.
      Машина ждала.
      Он сел и с треском захлопнул дверцу.
      - Здравия желаю, тырщктан! - негромко гаркнул Гонобобенко.
      Тут же включил передачу и тронул, быстро разгоняя машину по неровной лужистой дороге, отчего колеса все с более частым чавканьем расплескивали воду.