- Кто ее разберет, - отвечал Кирьян. - Может, как говорится, сорока на хвосте принесла...
      - Поукоротят им хвосты-то, будьте уверены! Мелет невесть чего. Мели Емеля, твоя неделя. Домелешься, по статье пойдешь. Лесов-то много. Рук не хватает. Теперь и кочегары нарасхват...
      - Кто ее знает, Михалыч. Может, как говорится, за что купила, за то и продает.
      - Напродается она... такое-то языком трепать. По головке не погладят. Пятерик - и до свидания. Тут вон в Маскаве невесть чего делается!.. уже ресиверы продули!.. а они знай городят. Башками-то лучше бы поворочали! Вороны! Дождутся, пропишут по первое число. Зеленую улицу, как говорится... а не балаболь.
      - Это верно: что балаболить-то? Ну, а с другой-то стороны подумать - и впрямь: куда его девать?
      Некоторое время Твердунин, шумно дыша, шагал молча.
      - В переплавку, - решительно сказал он в конце концов. - И отлить новый.
      - В какую переплавку, Михалыч? Он же гипсовый... Постой-ка. Не спеши. Этот, что ли, дом-то? Ничего не пойму. У Савельича, вроде, штакетник...
      Твердунин заворчал что-то.
      - Тут разве? - бормотал между тем Кирьян, озираясь. - Хрен его знает. Я сам к нему пару раз всего и заходил-то. Ладно, сюда давай.
      Они принялись стучать в ворота. Собаки во дворе не было, поэтому стучали долго. Наконец скрипнула дверь и грубый голос спросил:
      - Ну какого ты там колотишь?! Я вот по башке сейчас кому-то поколочу!
      - Савельич! - обрадованно крикнул Кирьян. - Слышь, Савельич! Это я, Попонов! Я Михалыча привел!
      - Ну? - так же обрадованно отозвался голос. - Сейчас, погодите...
      Долго топали на крыльце, потом чертыхались и гремели ведрами в темных сенцах.
      Горюнов был бос, завязочки галифе волочились по полу, а голубая майка плотно облекала мощное тулово.
      - Дык, понимаешь, - смущенно толковал Твердунин, оглядываясь. - Я говорю - может, не надо. А Кирьян говорит - чего там. Ну, вот... принимай. Мы вообще-то за сапогами.
      Кирьян протянул бутылки.
      - За сапогами? - удивился Горюнов. - Вы чего? Да я бы сам принес, Михалыч. Ира! Где Михалычевы сапоги? В кладовке?
      Из кухоньки, вытирая руки о передник и приветливо улыбаясь, выглянула жена Горюнова.
      - Ой, какие гости-то у нас! - умильно пропела она. - Митька, ну-ка вынь сапоги! Под кроватью!
      - Вот! Так и знал. Теперь сапоги, - не пошевелившись, угрюмо отозвался золотушный мальчик лет двенадцати.
      - Батя, подвиньтесь, - приказал Горюнов.
      - Уж вы извините, - трандычила жена. - Уж теснота у нас, теснота!.. не повернешься!
      - В тесноте, да не в обиде, - отмахнулся Кирьян. - Мы на минуточку.
      Старик, сидевший у стола, оглядел гостей сощуренным взглядом прозрачных глаз, закряхтел и стал послушно перебираться в угол, повторяя с выражением натужной приветливости:
      - Добро пожаловать... конечно!.. с нашим удовольствием... пожалуйте!..
      - Ира! - воодушевленно продолжил хозяин дома. - Давай-ка нам капустки, огуречиков! Да картошечки поставь!.. Садитесь пока, садитесь. В ногах правды нет. Ну-ка, батя. Опять вы не у места. Подвиньтесь... или сядьте вон на сундук. Не видите? - не пролезу. Я стакашки... вот они, родимые.
      - Сынок, да ты меня загонял, - сказал Савелий Трифонович, но все же закряхтел и вновь принялся пересаживаться.
      Твердунин осторожно попробовал стул - не шатается ли.
      - Стройными рядами, - весело толковал Горюнов, расставляя объемистые граненые стаканчики и небольшие тарелки. - Как на параде. - И вдруг всполошился: - А помидоры-то! Тещины помидоры-то!.. Ну-ка, выложи в мисочку!
      Буквально через минуту появились и огурцы, и капуста, и лоснящиеся помидоры, томно лежащие в прохладном рассоле.
      - Хороша закуска - кислая капустка, - балагурил Горюнов, тасуя миски по столу с целью, видимо, опытным путем отыскать схему их оптимального расположения. - И подать не стыдно, и сожрут - не жалко! А, Кирьян? Подсаживайся, подсаживайся! Что ты как просватанный! Михалыч! Помидорчика!
      Кирьян придвинул стул, а Игнатий Михалыч уже крякнул, поиграл ноздрями и выщупал себе самый большой, к которому прилипла укропная веточка.
      - Ты бы китель накинул, - сказала Ира, любовно оглядывая мужа.
      - Подожди! - озабоченно отмахнулся тот. - По скольку наливать-то?
      Твердунин поднял брови и вопросительно посмотрел на Кирьяна.
      - Ты, Савельич, наливай по полной, - посоветовал тот. - Лучше не допьем.
      - Батя, вы будете?
      - Ой, Витюша, его же потом не остановишь, - страдальчески сморщилась Ира.
      - Ну что ты, Ира, - жалобно сказал старик. - Ну почему? Немножко-то... У меня и день сегодня такой неприятный. Я же рассказывал: пришел с калэсом, честь по чести... а она меня теорией этой дур... - поперхнулся, испуганно посмотрев на Твердунина; но его все равно никто не слушал, - и Савелий Трифонович только с горечью махнул рукой, беззвучно дошевеливая губами окончание фразы.
      - Батя есть батя, - рассудительно произнес Горюнов. - Ничего не попишешь.
      И налил еще один стаканчик.
      - Будем, - сказал он затем.
      - Будем, - согласился Твердунин, сразу же запрокидывая голову: только движение кадыка отметило, что жидкость пролилась по назначению; зажмурился, присосавшись к помидорной кожице, с хлюпаньем втянул сок и, мыча, утерся тыльной стороной ладони.
      - Будем! - кивнул Кирьян, мелко выпил, значительно посопел и стал без спешки накручивать вилкой блондинистую прядь квашеной капусты.
      Ира жеманно задышала, маша ладошкой, и тут же принялась бойко хрустеть огурцом, а старик безмолвно проглотил водку, потянулся было к закуске, да так ничего и не выбрал.
      - Да-а-а, - с сожалением протянул Твердунин.
      - А я считаю - правильно! - сказал Кирьян.
      - Что - правильно? - спросил Горюнов.
      - Да про мавзолей-то этот.
      - Да не может этого быть, - сказал Твердунин.
      - А! Мавзолей-то? Есть такое дело! - почему-то обрадовался Горюнов, разливая по второй. - Почему неправильно? Почему не может быть? Я еще на службе узнал. Клопенко распорядился: шестьдесят голов на бетонный. Я говорю - да вроде недавно брали? А он: так и так, говорит. Мавзолей, говорит. Такие дела. Надо, говорит, помочь. Завтра пораньше двинусь. Часикам к шести, закончил он и приосанился.
      Старик что-то пробормотал. Ира бросила на него испепеляющий взгляд, и он сделал вид, что поперхнулся.
      - Опять тебя! - сказала Ира, вновь глядя на мужа. - А почему ты? Почему к шести? Ты же к восьми должен! Как что - сразу тебя! Других-то нету, что ли? Козельцов почему не может распорядиться?
      - Ай, перестань! Ты что, не понимаешь? Это дело серьезное. Козельцов! Козельцов так и будет в капитанах всю жизнь сидеть. А я майора скоро получу. Есть разница?
      - Ну прямо так и тычут во все дырки, - с горделивым недовольством заметила Ира. - Ужас один. Ни с ребенком заняться, ни чего. Чуть что Горюнов. Через день на ремень.
      - Да ладно тебе, - вздохнул Горюнов. - Будем!
      Выпили по второй, и разговор чрезвычайно оживился. Твердунин настаивал на том, что строить мавзолей для памятника - нелепость, и делать этого не следует; что, конечно, если бы монумент был бронзовым, можно было бы пустить его в переплавку; поскольку же речь идет о гипсовом, он видит только один выход - разжулькать напильниками в пыль, а затем из этой пыли, замешав на воде, слепить новый. Кирьян осторожно поддакивал, однако часто повторял, что там тоже, мол, не дураки сидят, - и всякий раз Твердунин хмурил брови, словно чего-то никак не мог вспомнить. Горюнов твердил о трудностях погрузки бетонных плит в отсутствии тельферных кранов. Кроме того, он то и дело подтверждал правдивость сведений о мобилизации, не забывая всякий раз отметить, что у него, к сожалению, и в тылу работы хватает, а то бы он по-солдатски: скатку на плечо да и айда. Ира испуганно ойкала, прикладывала ладони к щекам и жалостливо на него смотрела. Мальчик ковырял в носу, а то еще бросал шкурки от сала кошке, и тогда все поражались ее прожорливости. Старик помаргивал, не пытаясь вставить слова, только время от времени вздыхал и бухтел что-то себе под нос; Твердунин расслышал: "Час от часу не легче", но не понял, к чему это относится. Разрумянившаяся выше всяких мер Ира подала картошку с возгласом: "Маслица! маслица!.." Выпили по третьей, и Твердунин веско объявил, что о переплавке не может быть и речи, поскольку памятник гипсовый, а только дураки не знают, что гипс не плавится ни при какой температуре и огнем его не взять; но уж если строить мавзолей, то двухэтажный, потому что в первом этаже можно устроить магазин и обувную мастерскую. Кирьян по-сорочьи встрепенулся и закричал, что если двухэтажный - так пусть Михалыч попросит Шурочку пригласить его на этот объект прорабом; и пусть, в конце концов, позволят ему снять с путей несколько ржавых рельс для перекрытий, тогда будет и разговор, а без рельс разговора никакого не будет. О втором этаже и рельсах толковали довольно долго. В конце концов Горюнов высказал мнение, что разбирать рельсы позволят, можно не сомневаться, дело это хорошее, полезное, вон Кирьяна-де послушать, - но только уже после революции в Маскаве, когда гумунизм выйдет за пределы. А пока, наоборот, дана команда в разрезе мобилизации следить за путями, горками и подвижным составом, какового, паровозов то есть, на его взгляд, много не понадобится: до Маскава рукой подать, можно и пару рейсов сгоношить - был бы только уголек, а воды в любой луже сапогом почерпнуть. Сказав это, он потянулся было наливать по четвертой, как вдруг старик, до той поры безмолвно поглощавший водку, раскрыл рот и громко заговорил дребезжащим голосом - так, словно в нем с какого-то случайного места пошла крутиться пленка:
      - ...ибо не веруем ни во что, кроме безграничности материи, и не видим вместилища, где могла бы скрываться какая-либо иная нематериальная сила, кроме единственно признаваемой нами - человеческой мысли. Если угодно, материя - наш Бог, однако слово Бог здесь является всего лишь аббревиатурой выражения "без определения границ". Не следует относить нас ни к вульгарным материалистам, ни к механицистам. И те и другие стоят на позициях принципиальной познаваемости мира, в то время как мы полагаем мир принципиально непознаваемым. Сами себя мы называем религиозными материалистами. Поясним термин...
      Твердунин поперхнулся, откашлялся и, вскинув брови, посмотрел на старика.
      - Ну-у-у-у, понеслась душа в рай, - стукнув о стол вилкой, с досадой сказал Горюнов.
      - Вы не обращайте внимания, - сконфужено попросила Ира. - Он как выпьет, такую чушь начинает нести - ужас один.
      - Да ладно... что уж.
      - Савельич, передай-ка помидорчики.
      - Капустки, капустки возьмите. Своя капустка-то.
      - Ну, будем.
      - ...хотя бы сотворение мира. Говоря общо, возникновение идеи Бога является всего лишь актом интеллектуального произвола, направленного на то, чтобы сгладить противоречие между присущим человеку стремлением познать мир и фактом его, мира, принципиальной непознаваемости. Таким образом...
      - Может, ему таблетку какую? - недовольно чавкая, спросил Твердунин. Чего он несет? Ну в самом деле: сидят люди. О серьезных вещах... а тут на тебе.
      - Я тебе говорила! - взвинченно отозвалась захмелевшая Ира. - Видишь, Игнатий Михайлович недоволен. Я говори-и-и-и-ила!..
      - Да ладно, ну чего вы, - добродушно рассмеялся Горюнов. - Батя есть батя. Давайте его отодвинем, и дело с концом.
      Он поднялся и, придержав старика за голову (тот не переставал монотонно говорить), отвез вместе с сундуком на полтора метра к комоду.
      - Ну, вот. Делов-то куча.
      - Помидорчики, помидорчики берите.
      - Савельич, передай-ка огуречик.
      - ...помидорчики!
      - Ну куда, куда... уж на одном, как говорится, сижу, другой изо рта торчит.
      - Ха-ха-ха! Ой, вы скажете, Игнатий Михайлович!
      - Михалыч ска-а-а-ажет...
      - Картошечки.
      - Ну, будем.
      Все замолчали, поднося ко рту стакашки, и стало слышно:
      - ...заключить, что идея Бога и само слово Бог является всего лишь обозначением и поименованием той части мира и той части законов его развития, о которых человек не может, но хочет иметь представление. Возвращаясь же к вопросу...
      Шум устанавливаемых стаканов, хруст огурцов, хлюпанье и чавканье заглушили последующее, а еще через секунду все и вовсе загомонили хором, потому что вслед за хлопком входной двери на пороге комнаты появилась новая фигура.
      - А что это у вас все нараспашку? - лукаво и весело спросила женщина и тут же сорвала с кудрявых черных волос покрывавший их цветастый платок. Была она худенькой, с мелкими чертами физиономии и мышиной мелкозубой же улыбкой, что, впрочем, не мешало ее лицу оставаться довольно смазливым. - Не поворуют вас тут всех?
      - Лизка! - громко воскликнула Ира. - Ну-ка, быстренько!
      И принялась усаживать ее за стол.
      - Да я за солью, - жеманилась Лизка. - Что ты, Ирка! За солью же я на минуточку. Что же я вам стану портить!
      Твердунин встал и, каменно пошатнувшись, галантно взял ее под локоток.
      - Ой, да что ж это! - смеялась и лепетала Лизка, зыркая по сторонам подведенными зелеными глазками. - Куда ж вы меня тянете, мужчина! Вы же меня сломаете! Больно же! Вы меня еще ударьте!
      - Больно? - удивился Твердунин и возразил, смеясь: - Нет, я никогда не бью нежного женского тела!..
      А Ира мельком прильнула к ней и что-то шепнула.
      - Эх, мороз, мороз! - пунцовея и совершая руками взмахи, похожие на те, какими дирижеры управляют большими оркестрами, что есть силы закричал вдруг Кирьян. - Не морозь меня-я-я-я-я!
      - Не морозь коня-я-я-я! - отозвался Горюнов и тоже начал дирижировать. - Моего... черт... опять, что ли, коня?
      - У меня жена-а-а-а! - лукаво заголосила Лизка, усаживаясь наконец рядом с Твердуниным и кокетливо поправляя юбку. - Ой, ревнивая-я-я-я-я!
      - Ждет да ждет меня-я-я-я! - протянул, словно вынул кишку, Кирьян.
      - Моего коня-я-я-я! - закончил Горюнов совершенно впопад.
      - Отлично! - крикнул он затем. - Васька! Ну-ка, музыку нам сооруди!
      Мальчик захлопал в ладоши и закричал "ура", торопливо поснимал с салфетки слоников, сорвал саму салфетку, поднял крышку радиолы, пощелкал - и что-то вдруг громко зашипело, и высокий мужской голос запел: "В парке Чаи-и-и-и-ир-р-р-распускаются р-р-ро-о-о-озы, в парке Чаи-и-и-и-ир наступает весна-а-а-а!.."
      - Картошечки! - не уставала напоминать Ира. - Огурчиков!
      - Позвольте! - сказал Твердунин. - На танец. Не желаете?
      - Да где ж тут танцевать? Тут же негде! - сказала Лизка кокетливо, но потом расхохоталась и положила руки ему на плечи.
      Твердунин широко улыбался, стесняясь смотреть ей в глаза. Они стали перетаптываться посреди комнаты на квадратном метре свободного пространства, стараясь не наступать друг другу на ноги. Твердунин держал ее за талию, чувствуя, что под блузкой есть еще какая-то одежда, какая-то скользкая ткань, - и почему-то именно это волновало его еще больше.
      - Так сказать... хорошо танцуете, Лиза, - выдавил он. - Вообще, вы такая...
      Лизка снова вдруг бесшумно расхохоталась, и тело ее внезапно ослабло настолько, что Твердунину стоило немалого труда удержать партнершу. Смеясь, она ткнулась лицом ему в шею, и, вся мягко подрагивая от этого обессиливающего смеха, стала сползать по нему, тесно прижимаясь и позволяя почувствовать все свои выпуклости и мягкоты.
      - Ой, не смешите, - сказала она через несколько секунд, более или менее выправляясь.
      Но стоило покрасневшему Твердунину буркнуть что-то о том, что он вовсе и не смешит, как Лизка снова затряслась и опять начала желеисто сползать, как будто теряя сознание.
      Когда музыка смолкла, Твердунин только тяжело дышал и пошатывался и все никак не мог разжать рук, но в конце концов с сожалением отпустил, сел за стол и, счастливо ловя ее смеющийся взгляд, налил себе полный стаканчик.
      - Давайте, Лиза! - сказал он. - Будемте, Лиза! Вы такая веселая!
      Потом снова танцевали, шумели, пили. Когда Лизка вышла зачем-то в кухоньку, Твердунин побрел за ней, и там она снова смеялась, терпеливо отводя его руки, но время от времени позволяя все же коснуться груди, а потом неожиданно и кратко впилась в губы, и тут же, ловко вывернувшись, со смехом ускользнула. Ночь глубоко наползла на город, когда Игнатий Михайлович обнаружил, что стоит в прихожей, и Кирьян надевает на него плащ.
      - А сапоги-то! - воскликнула Ира.
      - Да, сапоги, - сказал Горюнов.
      Он наклонился за сапогами, едва при этом не повалившись, и повесил их, связанные бечевкой за ушки, на шею Твердунину.
      - М-м-м-му-у-у-у... - сказал Твердунин, озираясь, и наткнулся, наконец, взглядом на двоящееся Лизкино лицо. - Ты... иди...
      Он хотел сказать "иди со мной, мы будем счастливы", но Лизка поняла его иначе, сделала шаг, сдвинула мешавшие ей сапоги и чмокнула в щеку, сказав:
      - До свидания, Игнатий Михайлович.
      Кирьян начал толкать его к двери, а Твердунин упирался и тянул назад, потому что ему хотелось объяснить ей, что жизнь его до этого вечера шла зря, а теперь, наконец, обрела смысл, - но стало темно, а под ногами зачавкало. Они шли медленно, то и дело останавливаясь, потому что Твердунин все куда-то рвался, и Кирьяну приходилось держать его за грудки. Было скользко, и в третий раз Игнатий Михайлович упал возле самого крыльца, шумно расплескав большую лужу, которая, впрочем, немедленно пополнилась, поскольку дождь хлестал не переставая.
      Дверь распахнулась перед ним, опалив светом, и он сказал, в изумлении обнаружив перед собой Шурочкино лицо:
      - Са... са...
      Она ахнула, прижимая ладони к щекам.
      - Сапоги, - выговорил Твердунин.
      Александра Васильевна взвизгнула, сорвала с него эти проклятые сапоги и, размахнувшись, хлестанула по морде голенищами со всей силой бушующего в ней смятения.
      Маскав, четверг. Игра
      Гекатей Агорянин, знаменитый тем, что на циновках его убогой хижины побывали все знатные женщины Милета, утверждал, что сон есть преддверие смерти, а пробуждение сродни появлению на свет - почему его и следует всякий раз отмечать радостными возлияниями. Фарух Бозори, мавераннахрский поэт и философ XII века, называл сны мыслями ангелов, полагая, что спящий стоит несколько ближе к Богу, нежели бодрствующий. Его современник, францисканский монах Вильгельм Галлиец, напротив, не исключал возможного участия сатаны в делах сна и призывал взыскующих спасения бодрствовать доколе возможно, а уж если спать, то непременно крепко стиснув зубами вервие, привязанное к большому пальцу левой ноги - дабы при первых же признаках беспокойства, причиняемого душе близостью нечистого, христианин, от ужаса мотающий во сне головой, пробуждал бы сам себя к посту и молитве. Наконец, Ли Циун, один из придворных философов эпохи второго или третьего колена династии Хань, оставивший наиболее значительный след в виде исторических записок и фундаментальной "Книги изъятий", объяснял сон временным возобладанием в человеке женского начала над мужским, каковое приводит к замедлению дыхания и невозможности деятельного участия в событиях, протекающих перед глазами спящего.
      Каждый из них нашел бы сейчас своим словам неоспоримые подтверждения: происходящее напоминало сон, и невозможно было понять, какими силами этот сон навеян - темными зла или светлыми блага.
      Пестро разодетая публика заполняла Письменный зал. Его причудливые стены, сходящиеся к своду в форме тюркского колпака-куляха, были испещрены золотыми письменами стиля насталик и украшены множеством мелких светильников, напоминающих цветы верблюжьей колючки.
      Над сияющим подиумом клубились полупрозрачные облака. Каждую секунду в них что-то бесшумно взрывалось, распространяя радужные волны ослепительного света. Пульсирующая пучина идеоскопа беспрестанно плавилась и преображалась: вспыхивал и распускался розовый бутон... ему на смену появлялся клубок разноцветных шнуров... спутанная горсть лоснящихся червей... теперь множество тонких пальцев, ломающих друг друга... Зыбкая, как отражение в расплавленном золоте, она бесконечно меняла облик, порождая все новые и новые картины: образы мгновенно воздымались, как волшебные дворцы Аладдина, и тут же рушились, а на их место накатывали другие.
      То и дело в самой сердцевине, в тугом сгустке скрученного света мелькало что-то вполне узнаваемое - лицо, рука, женская фигура, - и пропадало так быстро, что успевало оставить на сетчатке глаза не отпечаток, но всего лишь смутную догадку о нем, а в душе - щемящее чувство несбыточности и тревоги: только абрис, только мимолетный росчерк, мгновенно уступающий место чему-то другому... Объемный экран идеоскопа кипел, будто первобытная бездна, в которой рождалось, умирало и снова появлялось на свет все, что лишь когда-то в будущем должно было обрести устойчивые формы.
      - Господа! Господа!
      Сутулый, седой и плешивый старик в клетчатом пиджаке и синих джинсах, заправленных в красные сапоги-казаки, при начале церемонии с некоторым трудом взошедший на подиум в сопровождении двух ливрейных служителей, раздраженно пощелкал пальцами, привлекая внимание.
      - Так не пойдет, господа! Это хаос, сумятица! Давайте сосредоточимся, иначе не будет никакого толка! Вообще, я вижу, что тема "жизнь" оказалась для нас слишком сложной. Я хочу предложить другую тему. Передохните минутку, господа.
      Идеоскоп потускнел. Найденов сдвинул с висков теплые пятаки контактеров, державшиеся, как наушники, на металлической дужке, и повесил на шею.
      Присутствующие загомонили, смеясь и переговариваясь.
      - В прошлый раз был "караван", - сказал господин в смокинге своей одетой в какую-то несущественную паутинку даме. - Представляешь, получилось. Даже звук появился. - И он фальшиво запел, помахивая узким бокалом с остатками шампанского: - Э-э-э-э, сорбо-о-о-о-н, охиста ро-о-о-о-он... к'ороми джо-о-о-онам мерава-а-а-а-ад!..
      - Замолчи, дусик, - несколько раздраженно отозвалась красавица, с последним словом окинув стоящего рядом Найденова мимолетным взглядом. Кровь в жилах стынет от твоего пения... Где вино? Долго еще ждать? У меня в горле пересохло.
      - Я же не фокусник, дорогая, - заметил господин.
      - Не фокусник, - удовлетворенно повторила она, как будто найдя наконец подтверждение своим давним догадкам. - Другой бы ради меня всех здесь на уши поставил, а он говорит - не фокусник.
      И безнадежно махнула рукой, отворачиваясь.
      - Господа, внимание! - сказал старик. - Передохнули? Продолжим.
      В такт его словам экран идеоскопа волновался и вспыхивал.
      - А-а-а-а-а!.. - нестройно отозвался зал.
      - Я предлагаю следующую тему... - Старик распахнул объятия и негромко выкрикнул: - Счастье!
      Зал загомонил.
      - Счастье? - недовольно переспросила красавица в паутинке. - Ну странный какой-то. То "жизнь", то "счастье". Опять ничего не выйдет.
      - Да ладно тебе, - примирительно сказал кавалер.
      - Да, вот именно: счастье! - повторил старик. Сунув руки в карманы тесных джинсов, он прошелся по блестящему подиуму, по-блатному поигрывая плечами кургузого пиджачка. - Я вижу, кое-кто недоумевает... Но, господа, это же гораздо интереснее... не правда ли? Кой толк воображать вещи простые? Я уверен, что закажи я вам... ну, допустим, огурец... а? Ведь не было бы никаких проблем, верно? Вылупился бы немедленно!
      - Соленый? - крикнул кто-то из дальнего угла явно нетрезвым голосом и зареготал.
      - А что, недурная мысль, - заметил господин в смокинге. - Счастье. Хм. Довольно любопытно...
      - Счастье! - фыркнула дама. - Что за глупость? Счастье! Да как я могу вообразить счастье, если знать не знаю, что это такое! Откуда мне знать, что такое счастье?
      Предложение насчет "счастья" оживило не только эту пару. Все присутствующие активно переговаривались.
      - Ничего себе, - возмутился господин в смокинге. Было похоже, что последняя фраза задела его всерьез. - Это ты-то не знаешь? Что же тогда другие?
      - При чем тут другие? Другие вон как живут... а я? Ты глаза-то разуй, дусик.
      - Катается как сыр в масле - и все туда же, - раздраженно сказал он. Не знает, что такое счастье. Побойся бога! Да если б не я, ты бы...
      - Катает он меня! Копейки лишней не выпросишь! Из-за каждой сотни унижаться! Из-за каждой тряпки!.. - Сердито топнула ножкой в золоченом башмаке и крикнула: - Цезарь, давайте другое! Слышите? Давайте как в прошлый раз, попроще!
      - Это кто там? - удивился Цезарь Топоруков, всматриваясь в зал. Вероника, это вы там буяните? Да ладно вам, киска. Нет, нет. Решено. Попытка не пытка. Главное в этом деле - сосредоточенность. Начинаем. Итак - счастье. Прошу вас, господа!
      Идеоскоп полыхнул, колыхаясь над головами пульсирующим сгустком пунцового света.
      Найденов вернул дугу на место. Контактеры были теплыми. Счастье? И правда, странная тема - счастье. Что такое счастье? Разве можно вообразить счастье? Нет, не представишь. Вообще, что они тянут с этим идеоскопом... уже сорок минут идеоскоп да идеоскоп, а когда же лотерея? Игрушка, конечно, интересная, ничего не скажешь... Гриневецкий ставил перед собой задачу создать прибор для нужд психиатрии, позволяющий визуализировать образы, возникающие в мозгу пациента. Идеоскоп принес ему Нобелевку. А само устройство по мере усовершенствования пошло в народ - стало использоваться в качестве средства развлечения. Желающие надевают контактеры. В объемном экране появляется изображение. Если участники сеанса думают о разном, наблюдается цветовой хаос. Если стремятся вообразить одно и то же возникает интегральное изображение воображаемого. Огурец - так огурец: как сумма наших представлений об огурцах. Счастье - так счастье. Понятно, что огурец было бы проще. А счастье?.. счастье... как его представить?
      Почему-то он увидел лицо Насти... оно проплыло перед глазами... поплыло, исчезло... Возник теплый розовый туман, в котором быстро растворялось все сущее... обволакивающее желе небытия... Да, да, было бы хорошо не быть... быть слишком тяжело... В сущности, жить нету сил, а умирать страшно... а если оставаться живым, то как тогда не существовать? Ведь ты уже есть - и что теперь делать?.. Желе мучительно трепетало, сгущаясь, твердея... и вот опять лицо Насти, возмущенные, суженные гневом глаза... Счастье? Фр-р-р-р-р!.. - камнепад какой-то осколочной ерунды... мусор... хлам... все не то!
      Он взглянул на экран идеоскопа - там колыхалось нечто бесформенное, зеленовато-серое, кое-где украшенное золотыми крапинами.
      - Пошло, пошло! - хрипло крикнул старик. - Вместе, вместе!..
      Найденов зажмурился, ища в мозгу представление о счастье. Тепло... ласковые пальцы... покой... Вот всплыло: скамья у обрыва... солнце из-за деревьев, вызолоченных первыми приступами смерти... вода тоже была золотой, темно-синей, бронзовой, тяжелой... Настя что-то сказала, поворачивая голову... блик скользнул по щеке... и он понял вдруг, насколько она... его ударило ощущение, что... и никогда, никогда не...
      Он пытался вообразить счастье, но почему-то понимал лишь, сколь коротка жизнь, сколь необозрима вечность. Счастье? Нет, он видел другое. Гадючье тело реки цепенело, вжимаясь брюхом в илистое дно... Странное радостное отчаяние охватило душу. О, какая безнадежность! Во мраке и лютом холоде мы летим всегда - мертвые, безгласные камни. Космос не знает пределов - нет пределов тьме и смерти, нет границ времени. Ничто не имеет значения - ничто, кроме единственного мига. Всего лишь однажды, стремительно и мертво пролетая мимо, мы просыпаемся - на одно краткое мгновение, на краткое мгновение своей ненужной жизни, - и жадно смотрим друг другу в глаза. Зачем? Мы никогда не вспомним друг о друге, наши очи мертвы, они погасли и больше не зажгутся, но этот миг был, был! - мы сидели на скамье над рекой, и она смеялась, и солнце золотило волосы!..
      Найденов открыл глаза.
      Больше всего... да, больше всего на свете ему хотелось бы заслонить ее от несчастья... Это счастье?.. Да, счастье... Если нельзя избавить от... Неважно... Но если ужас, то пусть хотя бы ужас подступающей вечности... а не кошмар вечной сиюминутности... не темные бездны быта... не бездонные пропасти гречневой каши...
      Трехмерный экран был похож на глубокую зеленоватую воду. Вода волновалась. Золотые крупицы плясали в ее свивающихся струях.
      Женщина в паутинке, прижав ладонями контактеры к вискам и мерно раскачиваясь, впивалась взглядом в клокочущее жерло идеоскопа. Выражение напряженной мольбы делало ее вдохновенное лицо пугающе красивым. Спутник хмурился, морщил лоб, закусывал губу, кряхтел и тоже не отрывался от экрана. Салатная вода бурлила и скручивалась в воронки. Золотые крупицы мерцали, танцуя в глубине.
      ...ведь он все делал для... этого было мало... его вина, его... значит, нужно иначе... если он не в состоянии заработать... он мог бы, но... забыть обо всем, отдаться в рабство... а билет кисмет-лотереи должен принести ему тысяч триста... двести... да хоть бы даже и сто... именно для этого он и здесь... для этого он и стоит в толпе, глядя в экран... скоро начнется лотерея... он должен выиграть... он должен! Выиграть! - господи, какое это будет счастье! Пусть сто тысяч!.. а лучше бы триста!..
      Сияние идеоскопа меркло. Так пламя гаснущего костра оставляет после себя переливающиеся угли.
      Угли были золотыми и зелеными.
      Найденов смотрел в экран, облизывая пересохшие губы.
      Изображение неумолимо прояснялось.
      Послышался шелест, похожий на тот, когда ветер задевает лишь самые верхушки деревьев.
      - А-а-а-а-ах-х-х-х!..
      Вода черствела и превращалась в листву... да, в листву... нет, не в листву, во что-то более прямоугольное... и крупицы золота тоже менялись... круглели... на них проступали буквы... цифры... какие-то профили...
      Деньги!
      Нежно мерцая, над их головами висела груда банкнот вперемешку с кругляшами монет.
      - А-а-а-а-ах! - снова прокатилось по залу.
      Женщина в паутинке негромко вскрикнула.
      Справа от подиума кто-то завыл - протяжно, по-песьи.
      - Ага! - ликующе воскликнул Топоруков, хлестко ударив кулаком правой руки в ладонь левой. - Получилось!.. Получилось, господа!
      Вой повторился: на этот раз тон был выше, а интонация - отчаянней.