Алиция Володзько
      Юрий Дружников и его критики
      Слова Дружникова, эмигранта "третьей волны", прозаика, историка литературы, с 1988 года профессора Калифорнийского университета в Дейвисе, "Россия лучше видна издалека" отлично характеризуют этого писателя: он очень хотел покинуть Россию, но без России, ее традиции, истории и культуры, не представляет себе жизни и творчества (1).
      В дружниковском менталитете всегда присутствует Россия, блеск и нищета ее истории и культуры, ее мощная притягательная сила. Подметил это, не без полемического задора, Лев Аннинский в статье, упоминавшей вышедший в 1995 году публицистический сборник Дружникова "Я родился в очереди": "А все-таки самое интересное для меня в этой книге... перестрой души. Процесс перемещения из одной реальности в другую. А также та загадка, что душа при этом остается почему-то "здесь", то есть при тотальных мифах и бесконечных очередях" (2). Добавим, что русскость Дружникова проявляется также в виртуозном владении словом: его язык богат, образен, элегантен и остроумен.
      Родился Дружников в 1933 году, начал писать в 60-тые годы, но не относит себя к поколению шестидесятников: "В лучшем случае я -- не состоявшийся семидесятник, а на деле восьмидесятник, переходящий в девятидесятника. Как писатель я реализовался на Западе", -- сказал он в одном из интервью (3). Тем не менее, сходство дат рождения, судеб, видения мираи даже затрагиваемых в творчестве тем, роднит Дружникова и с поколением шестидесятников, вступивших в литературу в период хрущевской оттепели, но смогших заговорить во весь голос только за рубежом.
      Действительно, с тех пор как Дружников очутился на Западе, он стал много выступать и публиковаться. Работает неутомимо, по-американски -- 14-16 часов в день. В университете читает лекции по истории литературы и писательскому мастерству, выступает на радио, на телевидении, в эмигрантской прессе. И занимается историей -- с пушкинских времен по советскую эпоху. Издают Дружникова в России,в Западной Европе, в Америке.Опубликованы книги о его творчестве (4). Высказывались о нем одобрительно такие мастера литературы как А.Солженицын, Б.Маламуд и К.Воннегут, его книги изучаются славистами. Особенный интерес вызвал Дружников в Польше; книга о Павлике Морозове, снабженная предисловием известного независимого писателя Виктора Ворошильского, появилась в польском переводе еще в 1990 году, в 1998 году вышли "Русские мифы", неизданные тогдав России, польский читатель знакомится с переводом романа "Ангелы на кончике иглы".
      Шеститомное собрание сочинений Дружникова, опубликованное в США,знакомит читателя с его самобытным, оригинальным, жанрово и тематически разнообразным, полным парадоксов, автоироничным творчеством. Многим произведениям свойствен автобиографизм. Писатель, сам себя называющий "летописцем эпохи", документирует бег русской истории.
      Ранние рассказы и повести Дружникова появлялись на страницах многотиражных журналов ("Юность", "Работница") и отдельными сборниками. В 1974 году вышли из печати книжка для детей "Что такое не везет" идва сборника эссе, посвященных хобби "Скучать запрещается", "Спрашивайте, мальчики", роман "Подожди до шестнадцати" (1974). В 1971 году Дружников был принят в Союз советских писателей, с 1971 по 1974 год вел на центральном московском радио еженедельную передачу "Взрослым о детях". Выступал в разных городах перед читателями, один раз даже съездил за границу: в августе 1968 года оказался с делегацией журналистов в Австрии, когда войска Варшавского договора вошли в Чехословакию.
      Путь преуспевающего советского литератора, числившегося в "детских писателях" (давняя советская традиция -- бегство в детскую литературу авторов, пишущих серьезные вещи для себя, в стол) закончился в 1974 году. В течение следующих 15 лет, до 1991 года, имя Дружникова было вычеркнуто из в советской литературы. В 1977 году, вместе с Г.Владимовым, Л.Копелевым и В.Войновичем, Дружникова тайно исключают из Союза писателей. Конфискуют рукописи трех его книг в московских издательствах, запрещают выступать, со сцен снимают две его комедии. Тексты эти потом нелегально вывозятся за границу, как многие другие произведения, в виде микрофильмов.
      Наступает период диссидентства. Дружников пишет открытые письма Союзу писателей СССР в защиту политзаключенных и академика Сахарова, создает литературный клуб "Мастерская", а затем, вместе с киноактером-отказником Савелием Крамаровым, подпольный литературно-эстрадный театр "ДК" (Дружников -- Крамаров); с 70-х начинает сотрудничать с эмигрантскими журналами и издательствами.
      Раннее творчество Дружникова, безусловно слабее, тем не менее, уже здесь литературный дар налицо. По профессии педагог, два года учивший в школе, писатель прекрасно знал детскую психику, находил с читателями общий язык, писал о проблемах, действительно их волновавших. Его поддержали уже в 60-х Корней Чуковский и Лев Кассиль, который отнес прозу Дружникова в редакцию "Нового Мира". Александр Твардовский, незадолго перед этим опубликовавший "Один день Ивана Денисовича", вернул рассказы молодому автору с объяснением, что "весь процент непроходного уже заполнил Солженицын и тебе не осталось" (5). Была в детском творчестве Дружникова улыбка и грусть, стремление к доброте и человечности.
      Самую широкую известность принесла однако писателю книга для взрослых о ребенке; ее героем был пресловутый Павлик Морозов. Нашумевшее произведение "Доносчик 001, или Вознесение Павлика Морозова" выросло из тайного независимого расследования. Дружников ведет в нем поиски, разгадывает тайну, анализирует секретные архивные документы, которые ему удалось разыскать. Подобным образом со скрупулезностью историка он приступил к работе над своими, как сам определил их жанровую специфику, "романами-исследованиями" о Пушкине.
      Научный анализ сочетается в них со средствами, характерными для художественной литературы: домыслом, психологическим анализом, стилистической, экспрессивной окраской. Почти два века тому назад так писал Карамзин в "Истории государства Российского", а затем Пушкин в исторической прозе. Их продолжателями были в 20-м веке Тынянов и Синявский, а на Западе Набоков (6). Добавим к этому списку Андре Моруа, Стефана Цвейга.
      В рамках такого жанра, документального и вместе с тем художественного, под новым, свободным от идеологии углом зрения, автор участвует в демифологизации русской жизни -- политической, общественной, а прежде всего культурной и литературной. Название сборника "Русские мифы", опубликованного в 1995 году в Нью-Йорке, в сущности, могло бы стать тезисом всего дружниковского творчества. Ибо, говорит писатель, "пока Россия не избавится от мифологического мышления, не быть ей цивилизованной страной", тем более, что охватывало оно "не только политику, но и экономику, историю, философию, даже точные науки, а сама литература обрела роль глашатая мифологических успехов" (7). Дружников считает необходимым раскапывать мифы, хотя оговаривается, что его концепции субъективны, а он сам лишь "малая частица, творец и жертва" литературного процесса (8).
      Раскопки идеологических мифов он начал с истории Павлика Морозова. Работал над этой темой с 1979 по 1983 год. Тайно посетил места трагических событий, разыгравшихся в 1932 году. В 1988 году,вышла, разумеется, не в советской еще России, но за рубежом, книга о главном доносчике, переведенная на несколько языков и ставшая в ряде стран бестселлером. Это -- "первое независимое расследование зверского убийства подростка, донесшего на отца, и процесса создания из мальчика самого известного советского героя, проведенное через пятьдесят лет после трагических и загадочных событий московским писателем, который рискнул сопоставить официальный миф с историческими документами и показаниями последних очевидцев" (9).
      Действительно, Павлик Морозов существовал и был убит. Все остальное -вымысел. Образцовый мальчик даже не мог быть членом пионерской организации, так как при его жизни она в Герасимовке не существовала. Пионером стал благодаря мифотворцам. А донес на отца, погибшего потом в лагерях, отнюдь не из-за идеологических причин, но вследствие семейно-бытовых конфликтов, уговоренный матерью, которая хотела таким образом напугать ушедшего к другой женщине мужа. Отец Павлика не был кулаком и врагом советской власти -напротив, во время гражданской войны сражался по стороне красных и дважды получил ранения.
      Дружников разматывает в этой истории целый клубок лжи. Даже по национальности Павлик был не русским, не "старшим братом", как хотелось советским идеологам, а белорусом. Прадед его служил тюремным надзирателем, дед -- жандармом. В возрасте 12 лет он еле читал по складам; сверстники его ненавидели за стукачество. Нет малейшего сходства между единственной, сохранившейся фотографией Павлика и широко тиражированными портретами ребенка с вдохновенным лицом. Реальный Павлик и герой известный во всех концах страны не имеют друг с другом ничего общего.
      Во имя чего и кем был создан миф о Павлике? Кому это было выгодно? Писатель доказывает, что Павлик Морозов стал героем, ибо такой герой понадобился. "Дело No 374 об убийстве братьев Морозовых" было первым инсценированным процессом, "репетицией еще более грандиозной провокации -убийства Кирова" (10).
      Весьма убедительна авторская гипотеза, что лишил жизни братьев Морозовых, по приказу местных властей, чекистский палач Спиридон Карташев. Но главную, нравственную ответственность за это преступление несет сталинский аппарат и его идеология, требующая воспитывать людей так, чтобы они, порвав со старой моралью, были готовы по призыву партии жертвовать абсолютно всем. В списке создателей мифа о Павлике Морозове оказались, рядом с забытыми сегодня партаппаратчиками и журналистами, известные литераторы: тогда еще начинавший детский писатель Сергей Михалков, Исаак Бабель, готовивший о Павлике киносценарий, Максим Горький.
      В советском обществе Павлик Морозов олицетворял модель нового человека, а в советской литературе -- положительного героя. После его подвига доносительство и предательство стали добродетелью. Начался процесс нравственной деградации советского общества, потери им нравственных ориентиров, растления нескольких поколений людей.
      Можно, впрочем, заметить здесь и более широкую проблему: универсальный, вечный вопрос о Иуде-предателе, рассматриваемый по-разному каждой культурой. Еще в древности люди задумывались над тем, как оценивать доносительство и измену: измену родине, вере, семье, дружбе, собственным идеалам. Достойна внимания увлеченность, с которой автор, разрушая миф псевдогероя, одетого в фальшивые, придуманные мотивировки, рассматривает его психику под стеклом, увеличивающим только отрицательные черты, его деградацию, не оставляя ни малейшей надежды, что у этого героя были и достоинства. Откуда такая ярость? По-видимому, результат стремления раз и навсегда убедить читателей: такая идеологическая скульптуравоздвигнута на крайне хрупком постаменте. Книга о доносчике 001 заставляет также задуматься, есть ли Павлики Морозовы в сегодняшней, более зрелой и человечной, чем минувшая, системе. Кто сегодня играет роль маленького изменника?
      После "Доносчика 001" Дружников издал сборник небольших по объему произведений, которые назвал "микророманами". По его мнению, этот жанр шире и социально глубже рассказа. Эта проза, создаваемая в разное время, начиная с 60-тых годов, в России и за границей, могла быть опубликована только вне СССР. Герои микророманов -- советские граждане: служащие, учителя, пенсионеры, партработники. Есть среди них даже цензор -- въедливый читатель книг автора. Все они задыхаются в атмосфере лжи и безнадежности, каждый, не исключая преуспевающего историка КПСС, мечтает о другой жизни. Кто-то хотел бы попасть за границу или хотя бы поменять профессию. Умерли настоящие чувства. Это трагикомические истории о нравственном маразме, охватившем быт. В микророманах нет речи о политике, они концентрируются на показе будней и человеческой психики.
      В этой прозе важную роль играют детали, мозаика мелочей быта. Дружников похож здесь на Юрия Трифонова, обнажавшего когда-то в "московских повестях" конформизм советской интеллигенции 60 -- 70. годов. Оба автора обеспокоены утратой нравственных ориентиров, с тем, что поступки героев Дружникова поддаются более однозначной, отрицательной оценке. В эссе "Судьба Трифонова" , включенном позже в "Русские мифы", Дружников писал, что этот талантливый писатель подчинялся правилам мимикрии, "техники выживания", почти так же, как его герои-конформисты, и расплачивался за успех полуправдой, полуложью, утаивая самое важное даже от себя. Эссе возмутило некоторых поклонников Трифонова в России и на Западе. Зря: ведь Дружников не отрицает таланта автора "Дома на набережной", сожалеет только, что вне его творчества осталось многое. В глазах Дружникова Трифонов -- классический пример загубленного таланта.
      Тем не менее именно Трифонову как одному из первых писатель показал черновик законченного в 1976 году романа "Ангелы на кончике иглы" об известной московскойгазете и работающих в ней журналистах, а такжеманипулирующем ими партийном начальстве. Прототипы многих героев, точнее, "антигероев" романа -- журналисты, гебисты, высокие партаппаратчики (среди них Брежнев, Суслов, Андропов) были легко распознаваемы. "Семь лет я работал в московской газете, -- объяснял потом писатель. -- Мы обслуживали идеологическую машину, ее "самое сильное оружие" -- печать... Я стремился понять сущность этого оружия, описать технологию сотворения великой лжи, дьявольскую кухню, тайны кремлевского двора, куда мне довелось заглядывать..." (11). Действие романа разыгрывается в течение 67 дней, с 23 февраля по 30 апреля 1968 года. Это "67 дней московской духовной, журналистской, цековской, кагебешной, обывательской жизни, политической и интимной, внешней и подводной, даже с элементами психоанализа, -- словом все, что удалось запечатлеть летописцу".
      Советские войска оказывали тогда "братскую помощь" Чехословакии, предвещая сумерки брежневщины. Преобладает в романе горький, саркастический взгляд: герои и ситуации, хотя вполнереальные, карикатурны, гротескны. Хотя бы такой поворот сюжета: кагебисты ищут диссидента, который, как им кажется, скрывает свое имя под французским псевдонимом маркиз де Кюстин. Начиналась эпоха самиздата, а известная в мире, но почти не известная в СССР книга прославленного маркиза "Россия в 1839 году" с ее убийственной оценкой русского абсолютизма до того совпадала с реалиями брежневского времени, видится генералам из органов антисоветской. Дружников здесь несомненно западник: подобно Кюстину, видит истоки зла в самой России. Гротескны герои романа, легко идущие на предательство, гротескны правящие государством старики вроде "человека с густыми бровями", гротескны человеческие, но далекие от человечности отношения в стране, где существуют два типа совести -- одна для партийного и другая для домашнего пользования.
      "Ангелы на кончике иглы", роман с увлекательной интригой, динамическим сюжетом и запоминающимися портретами деморализованных партийных функционеров, ошарашивалк тому же смелой эротикой, неприемлемой для советских пуритан.
      Сегодня, когда роману уже 20 лет, читатели, особенно молодые, могут воспринять его просто как крутой детектив, разыгрывающийся в коммунистическом прошлом, которое их не касается. Однако автор "Ангелов", изданных в 1989 году в США, а затем переизданных в России, подчеркивает злободневность своего романа: "...читатель может оглянуться на себя вчерашнего и что-то почувствовать: возмущение, недоумение, гнев" (12). На наш взгляд, дело не ограничивается катарсисом, воспоминаниями о прошлом. Сегодня это роман-предупреждение, книга об опасностях манипулирования обществом, об угрозе тоталитаризма и угрозе равнодушия, разрушающего человеческие души. В "Балладе о вождях", стихотворении одного из героев романа, З.К.Морного (цикл его бунтарских стихов помещен в романе подобно стихам пастернаковского Юрия Живаго), читаем гневные слова о том, что русские -- пешки, которыми играют вожди-маньяки, они же "проказа России". Нельзя допустить, чтоб когда-нибудь угроза эта вновь стала реальностью.
      Спустя тридцать лет, в 1997 году, Дружников закончил роман в рассказах "Виза в позавчера", хотя еще в начале семидесятых в печати появились первые его отрывки. В трагичную тему жизни советских эвакуированных -- беженцев, выживающих на задворках войны -- в этом произведении неожиданно вплетается тема второй эвакуации, второго бегства: эмиграции того военного поколения из России. Автор, смотрящий на проблемы середины двадцатого века из кануна века двадцать первого, пытаетсяпонять связь времен, что, конечно же, делает роман "Виза в позавчера" не столько историческим, сколько современным.
      Последние литературные публикации Юрия Дружникова это по-прежнему микророманы, но посвященные, не как "Виза в позавчера", советской России, а американской современности, окружающей автора. Их интонация совсем другая -в основном, веселая, доброжелательная. Цикл микророманов "Медовый месяц у прабабушки, или Приключения генацвале из Сакраменто", "Потрепанный парус любви" и "Танго с президентом" искрится радостью и остроумием. Это Америка, наблюдаемая глазами русского эмигранта и американского университетского профессора, который, как отметил Лев Аннинский, "смотрит глубоко и видит далеко" (13). Но прежде всего Дружников здесь смеется над самим собой и заставляет весело смеяться своих читателей.
      Два следующие произведения Дружниковаобъединены общим заголовком "Узник России" и подзаголовком"По следам неизвестного Пушкина": "Изгнанник самовольный" и "Досье беглеца". Они были впервые изданы в Америке (1992 и 1993), а затем выпущены под одной обложкой (Москва, "Изограф", 1997). Книги эти не являются, как могло бы показаться, бегством от современности в далекое литературное прошлое. Писатель и здесь остается верен самому себе, на этот раз разрушая мифы, наросшие вокруг "солнца русской поэзии".
      Пушкин, доказывает Дружников, уже давно превращен в монумент, перед которым все обязаны преклоняться. Сразу после смерти великий поэт стал знаменем; полтора столетия им охотно размахивали крайне разные направления, общественные группы, лица. В советское время Пушкин был "точкой опоры пропаганды" для масс, а пушкиноведение поддерживало и разрабатывало мифы о нем. Поэтому, хотя может казаться, что все аспекты творчества и биографии поэта давно изучены, есть в знаниях о нем вопросительные знаки, белые пятна. Одно из них -- судьба Пушкина, лишенного возможности выезда за границу, всю жизнь рвущегося из России на Запад. Как это похоже на судьбу поколения, к которому принадлежит Дружников! Он также, подобно Пушкину, был долгие годы отказником, с тем что в отличие от великого поэта все-таки вырвался на свободу.
      "Изгнанник самовольный" исследует круг проблем, связанных с попытками Пушкина оказаться за границей -- начиная с 1817 года, то есть с момента окончания Царскосельского лицея, по 1824 год, когда поэт был выслан из Одессы в Михайловское. "Досье беглеца" -- вторая хроника о "невыездном Пушкине", доводит события до 1829 года, когда не получив разрешения на зарубежное путешествие, Пушкин строит планы бегства из ссылки за границу (его приятель Алексей Вульф готов увезти его под видом слуги), затем опять пытается уехать легально, подает прошение за прошением, надеясь на заграничный военный поход, просится в армию, но все время получает отказы. "Держать и не пущать!" -- это и был фундаментальный вклад российской державы в права человека", -- ядовито шутит автор, все же добавляя, что "по сравнению с советским периодом, во времена Пушкина, если не считать самого поэта, в вопросах выезда был относительный либерализм" (14). Такие параллели между современностью и пушкинской эпохой проводятся Дружниковым постоянно -и подчас оказывается, что николаевское время было чуть ли не идиллией по сравнению с советским. Выезд Пушкина без разрешения на Кавказ в 1829 году, описанный потом в "Путешествии в Арзрум", был, как считает автор, запланированной попыткой бегства из России через русско-турецкую границу.
      Обе книги о Пушкине основаны на доскональном изучении творчества поэта, его переписки, воспоминаний современников и мировой пушкинистики в целом. Автор не скрывает, что тему выезда Пушкина за границу затрагивали перед ним знатоки творчества поэта, М. Цявловский и Н.Лернер. Однако никто не осмелился разработать ее глубже, и Дружников здесь, несомненно, первопроходец.
      Мы имеем здесь дело с довольно редким случаем, когда академическая монография читается как увлекательный, приключенческий роман. Созданный Дружниковым портрет Пушкина жив, многоформатен, психологически достоверен. Это трагический, но и веселый, жизнерадостный гений, как все люди, не лишенный слабостей и пороков. Дружников цитирует циничные высказывания поэта о женщинах, говорит о его легкомысленном, капризном, непредсказуемом характере. Наблюдает у великого поэта также склонность к "поэтическому лизанию того, что Владимир Даль называет в своем словаре местом, по которому во Франции запрещено телесное наказание" (15). Проявляется эта склонность в панегирических стихах, восхваляющих царя за сомнительные подвиги вроде усмирения Польши и доказывающих, что поэт любит его всем сердцем и душой. А вне всего этого Пушкин достоин восхищения: ведь именно он "совершил рывок из русской литературы средневековья в литературу современную" (16), хотя его изолировали от европейской культуры, с которой был кровно связан.
      Как в "Доносчике 001", изучив забытые документы, свидетельства мемуаристов и архивные материалы (в книге присутствует богатый научный аппарат), Дружников ведет литературное следствие, сверяет факты, события, противоречивые мнения. И выдвигает увлекательные, иногда спорные гипотезы. Автор сам оговаривается, что в его хрониках о Пушкине есть и место для воображения, домысла, то есть того, что чуждо "чистой" филологии. Впрочем, домыслы извлекаемые Дружниковым из источников, литературных или документальных, весьма убедительны.
      Изучив неприятный аспект биографии великого поэта: его контакты с Третьим отделением, а особенно с шефом тайной полиции графом А.Х. Бенкендорфом, автор приходит к выводу, что Пушкину предлагали стать осведомителем. Хуже того, поэт раздумывал, не принять ли этого манящего предложения, "перебирал любые возможные варианты, включая сотрудничество, чтобы ослабить ошейник" (17). В январе 1828 года написал для полиции положительную характеристику на своего доброго знакомого Адама Мицкевича. Есть свидетельства о том, что граф Бенкендорф предлагал Пушкину службу в канцелярии 3-го отделения, однако все доказывает, что поэт отказался от этой чести. "Спору нет, в России преуспевающий поэт должен в той или иной степени стать функционером и выполнять предначертания властей" (18), -- отмечает Дружников, усматривая в этом важном, не до конца выясненном эпизоде жизни великого поэта, не столько индивидуальный случай, сколько правило, обязательное в России. И со спокойствием добавляет очередную историко-литературную ересь: весьма правдоподобно, "что Гоголь, честолюбивый молодой человек, мечтавший о карьере и власти над людьми, с 1829 года тайно служил Третьему отделению" (19). Не менее страшные вещи читаем о Гоголе в вышедших позже "Русских мифах": Николай Васильевич был, оказывается, болтун, врун, и в такой же степени, как Хлестаков, пребывал "с Пушкиным на дружеской ноге".
      Во многих пушкинских стихах, поэмах, переписке, то и дело находит Дружников подтверждение, что поэт мечтал о дальних странствиях, "жаждал краев чужих", и обладал, как когда-то сам Пушкин выразился, "развитым органом полета". Знаменитая сцена из "Бориса Годунова" в корчме на литовской границе, когда Григорий Отрепьев обманывает преследующих его приставов, в сущности, не имеющая с действием пьесы ничего общего, вызвана этими устремлениями и мечтами.
      Дружниковзадумывается и над тем, как сложилась бы дальнейшая судьба Пушкина, если бы его выпустили из России. Кем стал бы великий поэт -невозвращенцем или просто туристом? Вернулся бы в Россию или нет? Кем был бы по отношению к Западу, проживи еще четверть века -- Гоголем или Герценом? Никто не в состоянии ответить на этот чисто риторический вопрос. Пушкин, по словам Достоевского, унес с собой в гроб великую тайну и останется навсегда человеком неразгаданным. Дружников все же хочет ее разгадывать, на этот раз в третьей, последней хронике, доведенной до смерти поэта -- фрагменты ее уже опубликованы (20).
      Многие другие легенды о Пушкине и его окруженииразвенчаны в "Русских мифах". Преостроумно написана "Няня в венчике из роз". Это богохульное словосочетание, пародия известной строки блоковской поэмы "Двенадцать", фигурирует в названии очерка, посвященного Арине Родионовне, воспетой Пушкиным няне. По Дружникову, она не была, как учат русских школьников с ранних лет, ни музой поэта, ни его мудрой учительницей, знакомящей своего питомца с народным творчеством, но -- безграмотной старухой, любящей выпивку и приводящей к своему барину, если он этого пожелал, деревенских красоток. По-новому также поставлены в "Русских мифах" другие темы, в том числе "Пушкин к декабристы", "Пушкин и царь Николай". В эссе "113-я любовь поэта" читаем о том, как Наталья Николаевна Гончарова, супруга великого поэта России, без меры идеализированная, исполняет роль "первой леди русской литературы". Подобно Анне Ахматовой, Марине Цветаевой и польскому писателю Ярославу Ивашкевичу, Дружников видит в ней недалекую барыню, занятую развлечениями, попрыгунью, слишком рано обремененную обязанностями домохозяйки и матери, словом, женщину, которая и интеллектуально, и эмоционально не была поэту парой.
      "Русские мифы" сродни "Прогулкам с Пушкиным" Андрея Синявского. Оба автора не стоят на коленях перед русским гением (который был по происхождению арапом, а в лицее получил прозвище "француз"), присматриваются к нему без академических котурнов, иногда дерзко, непочтительно. Не сомневаются в его гениальности, но не обходят молчанием того, что было в этом человеке обыденного, приземленного, мелочного, даже отталкивающего. Когда "Прогулки с Пушкиным" были изданы в 1975 году в Лондоне, некоторые эмигрантские литературные авторитеты старшего поколения обвинили Синявского в попрании народной святыни, в ненависти к русской культуре. Публикация фрагментов "Прогулок с Пушкиным" в московском журнале "Октябрь" в начале 90-х вызвала аналогичную реакцию: обвинения в русофобии. Появились утверждения, что Синявский такой же святотатец как Салман Рушди. Опубликовав "Узника России" Дружников был встречен подобными инвективами, обозван "пушкиноедом", агентом ЦРУ, который хочет отнять у России Пушкина, "ненавистником России" (21).
      И наконец, еще одна область, в которой Юрий Дружников показал себя мастером -- это публицистика. Он часто и охотно пишет статьи, очерки, фельетоны,посвященные текущим событиям. Зорко присматривается к современности. Эссе "Я родился в очереди", опубликованное в 1979 году тогда еще московским писателем, перепечатало двести газет мира. Именно потому, что обыденную житейскую ситуацию -- необходимость стоять в очереди, прекрасно известную любому жителю соцстран, автор с мрачным юмором объявил метафорой советского бытия.
      Остроумие и парадоксальность свойственны очеркам этого цикла, полным юмора, доброжелательности к людям. В некоторых фельетонах, появившихся в последние годы во многих газетах и журналах -- от нью-йоркского "Нового русского слова" до московской "Литературной газеты" -- усиливаются пародийные ноты. Цикл очерков "Я родился в очереди" был предварен ироническим подзаголовком "Время без места", заставляющим вспомнить трифоновский роман "Время и место". Стилистически близкий традиционной, реалистической манере письма, Дружников не прочь посмеяться над постмодернистскими экспериментами ("Совиньон", пародия на авангардную прозу). В публицистике он не только рассчитывается с советским прошлым, но все внимательнее смотрит на то, что происходит в его новом мире, гражданином которого он стал, то есть в США, стране с давними демократическими традициями, но отнюдь не рае, как себе ее обычно представляют жители Восточной Европы. Пишет он также охотно о постсоветской России.
      Хорошо знакома и близка Дружникову сфера университетской американской жизни: кампусы, молодежь, ее обычаи, мода, система преподавания и т.д. Оказывается, что и в Америке можно встретить неприемлемые для трезво мыслящих людей абсурдные установки, как хотя бы правило "позитивного действия", до недавнего времени обязывавшее университеты брать на работу бездарных людей и тормозившее развитие науки.
      Дружников -- наблюдатель современности и исторического культурного (и в такой же мере бескультурного) прошлого, упорно ищет потерянную правду. Его работы о Пушкине, Гоголе, Куприне, Трифонове, открывают перед нами страницы еще недавно запретного литературоведения.
      Русские критики писателя, независимо от того, с каким политическим направлением они связаны, видят в Дружникове прежде всего американца. Павел Басинский прокурорским тоном допрашивал его в прозападной "Литературной газете": "Вы писали это для России или для Америки?.. Спрашиваю это оттого, что в процессе чтения не раз ловил себя на ощущении, что книга писана как бы не для меня, сейчас живущего в России, а... Для кого?" (22). У рецензента журнала "Москва" определение "американский профессор" звучит как ругательство (23).
      Никто не сомневается: Дружников явление не рядовое. "Очень много информации, уникальных фактов, умных загадок, рассуждений" -- "В высшей степени умно и интересно", --пишет о нем Татьяна Блажнова (24). Лев Аннинский говорит о "блестящих пассажах" автора "Техасских заскоков", о "виртуозности"егокниги о Павлике. Однако не отрицая достоинств книг Дружникова, российские критики воспринимают их глубоко эмоционально, в основном как атаку на родные святыни. Не верят словам писателя, что Россию лучше видно издалека и что он ищет правду, -- от этих слов им больно. Якобы нейтральный Павел Басинский вменяет Дружникову "болезнь разоблачения", а тех, о которых писал автор "Русских мифов", называет "жертвами его мифотворчества". Оценки эти идеологизированы, лишеныконкретных аргументов.
      Совсем иначе воспринимают Дружникова читатели Запада, начиная с Польши. Разоблачительный тон здесь никого не ранит, наоборот, привлекает внимание. В Польше еще в 20-е известный писатель Тадеуш Бой-Желенски занимался разоблачением мифов, наросших вокруг Адама Мицкевича, а сегодня, в эпоху системно-идеологических преобразований, ко всем мастерам польской литературы критика присматривается подозрительно.Дружниковская отрицательная оценка стихов Пушкина "Клеветникам России" и "Бородинская годовщина", восхваляющих разгром польского восстания 1830 года, может быть принята поляками только с благодарностью, тем более, что даже теперь появляются работы русских авторов, оправдывающие за это Пушкина (25).