5

К тому времени обследование Верхней Масловки завершилось, и всеобщее огорчение было так велико, что добровольцы из четвертого «Б» и пятого «А» сразу разбрелись по своим домам, а в скородумовскую квартиру и носа не сунули. И когда Наталья Павловна позвонила, там были только свои – оба Скородумова и оба наших внука.

– По-моему, это все-таки шанс, – сказал Скородумов и ребятам, и в трубку одновременно. – Во всяком случае, другого нет. Если бы не проклятая нога, я бы не пожалел времени, чтобы подежурить у этого зеленого дома.

Наталья Павловна на том конце провода поняла, что Скородумов хочет разрядить обстановку. Должна же сохраняться надежда. И Скородумова-младшая поняла его так же. И потому тотчас рванулась к двери, но в ней затормозила, резко обернулась и, глядя мимо отца, свирепо скомандовала Митьке и Даниле:

– Пошли! Будем торчать хоть до ночи! Попробует она не приехать, эта машина!

– Мы знаем этот дом, – сказал Данила – Пусть баба Ната нас там не ждет, она и так измоталась в трамваях.

Однако, выйдя из телефонной будки, баба Ната вдруг вздрогнула. Окинула – нет, прожгла взглядом бетонную, зеленую в крапинку, стену и почти бегом бросилась в сторону, противоположную нашему дому и дому, где живут Скородумовы. Там неподалеку – всего в одной трамвайной остановке – есть скромная парикмахерская. А мысль, пронзившая Наталью Павловну, была сложна. В этой парикмахерской работала Ларочка, мастерица, вот уже пять лет регулярно приводившая бабинатину голову в надлежащий дамский порядок. И, представьте себе, эта Ларочка жила именно в зеленом доме. И у нее был муж – как прежде казалось, приятный и порядочный человек. Но он, как вспомнила Наталья Павловна, недавно отпустил коротенькую шкиперскую бородку. И две недели назад Ларочка удачно купила ему хорошие джинсы и зеленую пакистанскую рубашку. И он мечтал о хорошей легавой собаке. И он накануне бабинатиной поездки ко мне в санаторий поехал в автоцентр ВАЗа получать «Жигули» – причем, как было задумано, именно «Жигули» цвета «белая ночь», ибо светлая машина, особенно в темноте, кажется больше, чем на самом деле, что уменьшает опасность столкновения. Да, да! Сладкие минуты предвкушения собственной женской красоты всегда расцвечены благородными радостями взаимного обмена информацией, какую не извлечь ни из научных, ни из ненаучных журналов. Поэтому Ларочка, бесспорно, знает обо мне, например, то, чего не знаю о себе я сам. И это ее право! Со многими ли приятелями или приятельницами, если вычесть тех, с кем вы работаете или учитесь, Наталье Павловне, мне или вам удается встречаться по сорок-пятьдесят раз в год?.. Только с самыми дорогими!.. Унять сомнения и сделать прическу, и этим вернуть душе хотя бы две капли покоя – вот что возжаждала баба Ната!..

И вот теперь я прямо скажу: ни одно из «розыскных мероприятий», предпринятых в тот день Натальей Павловной, не дало такого блистательного результата, как это.

Ибо час спустя она вышла из парикмахерской с поистине королевской прической, возвращенной верой в ближних своих и сладким чувством стыда из-за того, что в панике этого дня она, увы, все-таки посмела допустить скверное подозрение о человеке, которого давно знала как человека хорошего. И она же в этом убедилась, не задав ни единого вопроса, а только увидев привычную Ларочкину улыбку и услышав приветливое: «Наталья Павловна! Как я вам рада…» Однако в тот час произошли еще другие события, никак не менее значительные.

До зеленой башни от нас меньше километра. Но иной километр тягостней трех тысяч, если в его конце предстоит утрата последней надежды.

Поэтому даже Ольга, которая раздраженной рысью пронеслась через двор до самой Нижней Масловки, вдруг осадила у школы, что соседствует с нашими домами. И далее они еле плелись по тротуару, тщательно изучая все, что попадалось по пути, – деревья, витрины, прохожих, дырки в асфальте.

Вот перед ними предстал уже последний на этом крестном пути объект – дом художников со сплошь застекленным верхним этажом. Здесь они вяло поспорили, живут ли за такими большими окнами художники или только работают… До зеленой башни осталось каких-нибудь двести метров.

А там, уткнувшись в витрину первого этажа, пригретые закатным солнцем, дремали «Жигули» цвета «белая ночь» с огромными разноцветными задними фарами – хорошо видным издали отличием, по которому любой знающий о нем человек всегда может среди множества других машин опознать модель 2106. И Митька потом подтвердил, что белые машины действительно кажутся больше, чем они есть. Потому что в первую секунду у всех троих успела пронестись в голове одна и та же мысль, что это стоят не «Жигули», а санитарная «Волга», доставившая сюда врача по вызову. Но уже в следующую секунду их глаза сами собой уставились в четкие белые буквы «ММХ» на номерном знаке, черневшем в углублении между этими фонарями из разноцветных прямоугольников.

Они даже не произнесли друг другу ни слова, а осторожно – точно автомобиль мог испугаться и улететь, как бабочка, – подкрались к машине и увидели лежавший прямо за задним стеклом новенький плетеный собачий ошейник без номера. А в следующую секунду послышался скрип, и они поняли, что дверь редакции нового научно-популярного журнала плохо прикрыта и словно бы сама подсказывает, куда им надо идти. И они вошли в эту дверь и увидели в небольшом коридоре несколько других, запертых, и одну слегка приоткрытую. Причем из этой слегка приоткрытой двери доносились два очень громких и очень свирепых мужских голоса. И первая фраза, которую они различили, была такой:

– Ни одна собака этого не поймет!

И эта фраза неопровержимо свидетельствовала, что путь, который сюда их привел, был правилен.

А за этой фразой вдруг последовал тяжкий удар. И тотчас еще удар. И стон. И какой-то хруст, словно что-то разорвали. И еще слова, между нами говоря, изрядно оскорбительные. И, наконец, ужасный – можно сказать, убийственный вопрос, так хорошо всем запомнившийся по самому страшному эпизоду из фильма «Мертвый сезон»:

– Скажи, кто с тобой работает? Я спрашиваю: кто с тобой работает? – И еще удар, ибо схватка шла не на жизнь, а на смерть.

Все трое разом ринулись в эту дверь, и она, отлетев, стукнула ручкой об стенку, словно бы завершив следующую прозвучавшую в комнате фразу дополнительным восклицательным знаком:

– Никто с тобой не может работать!

И двое раскрасневшихся мужчин, сидевших каждый за отдельным письменным столом в трех метрах один от другого, воззрились на пришельцев с неожиданным весельем.

– Здрасте! – сказал тот из них, чей голос кричал: «Кто с тобой работает?» – Здрасте! Будем знакомы. Меня зовут Карл Григорьевич. А это – Роман Ефимыч. А вас как зовут?

И, не дожидаясь ответа, Карл Григорьевич наклонился и стал собирать рассыпанные на полу около его стула машинописные листки, причем закончил это так быстро и ловко, будто он с детства только и делал, что рассыпал у стола машинописные листки и потом их собирал. Когда он затем поднялся, выяснилось, что он очень высок и на голове у него торчком стоят вьющиеся, как пружинки, волосы. И лицо Карла Григорьевича, которое и так было достаточно длинным, из-за этих «пружинок» казалось еще более вытянувшимся.

– Ну вот видишь, Карл? – строго выглянул из-за груды толстых папок, громоздившихся на его столе, Роман Ефимович, который был, напротив, невысок и не тонок фигурой и без волос, какие могли бы стоять торчком. – Видишь, к чему приводит твоя манера решать творческие вопросы? Люди с улицы прибежали на твой крик!

– Не с улицы, – поджав губы, ответила Ольга. – Из коридора. С улицы мы не на крик прибежали. Мы из-за машины прибежали. Это чья? – И она показала на «Жигули» за витриной.

– Машина? – переспросил Карл Григорьевич. – Это моя машина.

– А где собака? – угрюмо спросил Данила.

– Собака? – переспросил Карл Григорьевич. – У меня дома.

– А где дом? – растерянно спросил Митька.

– Как где? – удивился Карл Григорьевич. – Улица Островитянова, семь…

– Поехали! – скомандовала Ольга. – Отдавайте собаку!

– Ее нельзя сейчас отдавать, – мягко ответил Карл Григорьевич. – У нее сейчас щенки.

Ужасный это был для них день – третье сентября.

Карл Григорьевич так и сказал:

– Ужасный это был у вас день! Появляется надежда и рушится, и опять появляется и опять рушится, и опять, и опять, и опять. А дед у вас очень любит Варяга! Да?

– Очень, – сказал Данила.

– А у меня жесткошерстный фокстерьер, – гордо сказал Карл Григорьевич и тут же спросил: – А это у вашего деда не первая собака?

– Первая, – вздохнул Митька. – В том-то и дело, что первая. А он о ней мечтал всю жизнь. И нам рассказывал, как он мечтал. Он до войны жил со своей бабушкой в Ленинграде, а в «Пионерской правде» много печатали про собак, и про пограничников, и про ребят, которые собак вырастили для пограничников. И он тоже мечтал, чтобы вырастить и чтобы про него напечатали. А у них с его бабушкой возможности не было держать собаку. И он играл сам с собой, будто собака уже есть. Он же ребенок был. Шел по Васильевскому острову – в школу или в булочную – и играл, будто рядом идет его овчарка. Чепрачная. Знаете – с черной спиной?

– Да, – сказал Роман Ефимович и погладил свою голую голову. – Я тоже когда-то играл вот так. И ему действительно будет тяжко.

– Вот что я сейчас сделаю, – отчеканивая каждое слово, сказал Карл Григорьевич. – Я вам сейчас скажу одну совсем неприятную вещь. Вы люди серьезные, и вам надо знать, насколько все на самом деле сложнее и безнадежней.

– Насколько? – строго спросила младшая Скородумова.

– Намного, – сказал Карл Григорьевич. – Этот ваш таксист Петя совсем молодой? Так? И вы все живете в этом районе недавно?.. Шестой год. А люди ездят на своих машинах не только как удобней ехать, но еще – как привычней. Вот я езжу уже двадцать лет. И ездил по Масловке, когда этого роскошного проезда на Ленинградский проспект недалеко от ваших домов еще не было. И когда мне надо было попасть с Масловки к друзьям на Красноармейскую, то я доезжал до трамвайного круга и – налево по Чеховской улице до самого дома! Понимаете? Так что тот человек, который увез вашу собаку, если он ездит по этим местам давно, спокойно мог покатить таким вот маршрутом дальше Масловки – на Красноармейскую и на Часовую…

– И на Ленинградский проспект, и на улицу Алабяна, и на Волоколамское шоссе, – назидательно прибавил Роман Ефимович.

– Ромка, ты всегда говоришь и пишешь лишние слова! – перебил его Карл Григорьевич. – Им уже хватает разочарований. Давайте, как говорит Олин папа, оставим хотя бы один-единственный шанс. Всего один. Остальные лопнули. И все же допустим, что владелец машины живет в районе Красноармейской и Часовой и машину можно найти. Но время, время! Сейчас пятнадцать минут восьмого. И даже если бы у нас была не одна, а три или четыре машины, мы все равно не смогли бы до ночи объездить и осмотреть весь этот район.

– А если завтра? – с надеждой спросил Митька. – У нас ведь есть еще целый завтрашний день.

– День есть. День есть у вас, – радостно сказал Карл Григорьевич. – Только завтра у вас не будет ни меня, ни моей машины. Потому что завтра в девять утра я сяду в поезд Москва – Берлин и вернусь уже через две недели. Слушайте! До сих пор это все делалось совсем не научно. А настоящая наука – мы с Романом Ефимовичем всегда об этом пишем в журнале – начинается с количественного подхода. С числа и меры. А для этого нам надо в ГАИ. Мы не будем просить, чтоб ГАИ стала искать собаку. Мы просто узнаем там для начала, каковы количественные исходные данные. Поняли? И тогда мы научным путем получим этот новый шанс – всем шансам шанс! Собирайтесь!

Карл Григорьевич встрепенулся и схватил собранные им с полу страницы. Он сложил их стопочкой и постучал ребром этой стопочки по столу, чтобы странички легли поровнее. Потом вскочил и положил эту стопочку перед Романом Ефимовичем.

– Ну, ирод! – сказал Карл Григорьевич свирепо. – Конец ты напишешь заново. Но если окажется, что ты меня не послушался, имей в виду, я больше тебе не редактор!

– Ладно, ладно, иди! – хмуро проворчал Роман Ефимович в ответ.

И после этого Карл Григорьевич с Романом Ефимовичем почему-то расцеловались, что было уже совсем неожиданно.

А проехать на Красноармейскую улицу, оказывается, можно не только по Чеховской, начинающейся у трамвайного круга. Карл Григорьевич свернул много раньше в переулок с очень красивым названием – Эльдорадовский, есть такой в нашем районе. И через три минуты белые «Жигули» последней модели резко остановились около отделения ГАИ.

Карл Григорьевич сказал, что пойдет в ГАИ один. Порылся в кармане замшевой куртки, висевшей в машине на крючке. Достал из него удостоверение сотрудника журнала и, прежде чем выйти из машины, с минуту пристально его рассматривал, словно бы видел в первый раз.

Воротился он минут через сорок, но очень мрачный. И, ничего не говоря, сразу круто развернулся и покатил назад – в тот же Эльдорадовский переулок.

Первый вопрос он задал, когда уже выехали на Нижнюю Масловку. Он спросил:

– Где ваш дом?

А второй он задал, когда «Жигули» вкатились в наш двор. Он спросил:

– Бабушка дома?

– Может быть, дома, а может, у нас, – грустно ответила Ольга Скородумова.

– У вас, – хмуро ответил Данила, выглянув из приоткрытой дверцы. – В наших окнах света нет.

– А в тех, которые на улицу? – спросил Митька.

– Тоже нет, – ответил Данила. – Я посмотрел, когда подъезжали.

И Карл Григорьевич повернул к кооперативной башне.

Но, выйдя у подъезда из машины, ребята – все трое – как-то странно затоптались на месте, а потом Ольга сердито сказала:

– Даже идти не хочется. А вы не можете пойти к ним сами? Один? – И назвала этаж и квартиру.

Карл Григорьевич понимающе вздохнул и направился к лифту.

А вздохнул он потому, что ему предстояло пересказать двум уже огорченным людям еще более огорчительное сообщение о действительном положении дел, которые описал ему Федор Васильевич – довольно уже пожилой худенький капитан, дежуривший в отделе ГАИ.

Федор Васильевич был в добром расположении духа, поскольку никаких неприятных происшествий за субботний вечер, на который выпало его дежурство, в районе пока не произошло. И он стал еще радушнее, когда Карл Григорьевич показал ему удостоверение сотрудника журнала, потому что Федор Васильевич был и подписчиком, и читателем, и почитателем именно этого научно-популярного издания. Более того, он был тоже владелец собаки, и притом жесткошерстного фокстерьера, и потому легко представить себе, как он был возмущен похищением нашего кандидата в чемпионы и как сочувственно отнесся к опасениям о здоровье дедушки, перенесшего инфаркт, то есть о моем.

А потом Федор Васильевич взял аккуратный листочек бумаги, и красивой шариковой ручкой вывел на нем изящную единичку, и сказал, что машин с номерами серий «ММК» и «ММХ» всего-навсего двадцать тысяч, и все они – «Жигули». Оттого что теперь номера для «Жигулей» выдают сразу при продаже машин в фирменном центре тольяттинского завода, что на Варшавском шоссе, и получилось, что у «Жигулей» свои серии номеров.