АЛЕКСЕЙ ГРИГОРЬЕВИЧ ОРЛОВ

(ПРОДОЛЖЕНИЕ)

А теперь перенесемся в Италию, где закручивается авантюра с самозванкой. Прежде всего зададимся вопросом, а что, собственно, Алексей Григорьевич делал в Ливорно? Согласно версии Радзинского, он находился там в опале, не имея права вернуться в Россию после того, как Екатерина II, боясь влияния Орловых, заменила Григория Григорьевича Орлова на Потемкина.

Тот факт, что между Орловым и Потемкиным проскользнул еще и Васильчиков, – мелочь, не заслуживающая внимания. Такая же не достойная «большой литературы» мелочь, как то, что Екатерина отстранила Григория далеко не по своей воле. Н.И. Панин, благодаря сложной интриге сумел вывести фаворита из игры, направив его на Фокшанский мирный конгресс, где Григорий Григорьевич – слабый дипломат – провалил переговоры с Турцией. В результате такого фиаско он больше не мог исполнять роль «первого лица» после императрицы. Его место занял ставленник Панина Васильчиков, во всем исполнявший волю покровителя.

Лишившись опоры в лице Орловых, Екатерина оказалась в кольце сторонников панинской партии, поддерживавшей ее сына. Это окружение с невероятным трудом сумел разблокировать только Потемкин. Обвинять императрицу в том, что она сама избавилась от Григория Григорьевича, значит думать, будто дальновидный умный политик своими руками подпилил ножки у собственного трона, чтобы он пришелся как раз впору подрастающему сыну.

В Ливорно же Алексей Григорьевич не просто маялся бездельем опального вельможи на почетной должности. Он командовал флотом: только что закончилась война, в желание турок поддерживать мир верилось еще очень слабо, военные корабли России оставались в полной готовности. Пороховой дым продолжал витать над Средиземным морем. Этого напряжения не чувствуется у Радзинского. Впрочем, мы несправедливы к автору: один эффектный взрыв у него все-таки есть.

Нет, это не Чесма и не Архипелаг в огне, ведь там граф выступает как настоящий герой, а у Радзинского Орлов – птица хищная. Поэтому…

«Был сентябрь 1774 года. Главнокомандующий русской эскадрой граф Алексей Григорьевич Орлов устраивает небывалое зрелище – «Повторение Чесменского боя». Дымок на борту адмиральского судна «Три иерарха» – ударила пушка. И загорелся фрегат «Гром», пображавший корабль турок. Крик восторга пронесся в толпе. С набережной было видно, как забегали по палубе «Грома» матросы, пытаясь тушить огонь. И опять показался дымок на адмиральском корабле, и опять ударила пушка. «Гром» пылал, охваченный пламенем с обоих бортов. Толпа неистовствовала…

– Шлюпку на воду – спасать несчастных «турок», – распорядился граф».

Отвратительная картина, и отвратительный человек, который для забавы нескольких итальянских художников (их Радзинский сравнивает с итальянскими революционерами – карбонариями, не замечая, что последние появились уже в XIX в.) способен вот так «игрушечно» жертвовать живыми людьми – своими солдатами.

Разумный читатель спросит: «Стоит ли тратить военные корабли и матросов в столь грозное время?» Неразумный махнет рукой: «У нас всегда людей не жалеют. А уж тогда, при крепостном праве! Кто ему были эти солдаты? Рабы». После таких слов мы можем поздравить г-на Радзинского, но не читателя.

Конечно, командующий эскадрой А.Г. Орлов-Чесменский собственных кораблей на воздух, тем более с живыми людьми, не пускал. И люди, и корабли были слишком дороги. Он с ног сбился, чтоб укомплектовать экипажи, нанимал иностранных морских офицеров, заказывал Сен-Жермену знаменитый «русский чай» – слабый наркотический напиток для поддержания сил матросов в походе. Во флоте графа боготворили, рядовые бросались закрывать его собой во время Чесменского сражения. Стали бы люди любить самодура, который ради развлечения итальянской публики жжет их на корабле? Может, они шли умирать по холопской преданности? И все эти Ларги, Кагулы, Чесмы, Измаилы и Калиакри – взлет рабской любви к собственному ошейнику? По логике Радзинского – да.

Но вернемся к кораблю. Кто и когда его жег? В начале 1772 г., т. е. еще во время войны, Алексей Орлов заказал известному тогда художнику Геккарту четыре картины на темы Чесменского сражения. Заказал не из личного тщеславия. Победа русского флота имела большой резонанс в Европе. Прекрасно понимая свой «политик», командующий прибег к несколько необычной для нас форме наглядной агитации. Сейчас для воздействия на публику сняли бы фильм, тогда – написали картины. Алексей приказал сжечь на ливорнском рейде старое транспортное судно, чтобы художник мог воочию увидеть взрыв корабля и «достоверно» запечатлеть его. Но людей на шхуне, конечно же, не было.

Фраза о спасении «несчастных турок», презрительно брошенная Орловым по отношению к собственным солдатам, возбудила в моей памяти другой эпизод, которого у Радзинского, естественно, нет, но о котором стоит знать читателям. Во время Чесменского сражения взорвались два корабля, сцепившиеся мачтами, – русский и турецкий. Многие погибли, но еще больше народу выбросило взрывной волной за борт. Русские лодки подбирали всех, не деля на своих и чужих тех, кто обрел «второе рождение».

– Что-то это мне напоминает, – скажет читатель. – Похожее я когда-то уже слышал, только забыл.

Правильно. Слышал. А забыл зря. Точно так же поступали советские солдаты, спасая немецкий госпиталь из затопленного водами Шпрея берлинского метро. Это у нас «национальная особенность русской охоты».

Теперь, как и обещала, сага о «холопстве» Алексея Орлова.

«Любовь раба» и вообще тема нравственного рабства пронизывает все произведение Радзинского, посвященное русскому XVIII в. Фабула его такова. Граф – герой, командующий флотом, увешанный орденами и безжалостно шутящий чужими жизнями – в душе был и остался холопом, которому Екатерина II, единственная свободная хозяйка всея Руси, может приказать любую подлость. И он, первый (на самом деле второй. – О.Е.) георгиевский кавалер, легко рисковавший собой на поле боя, в обыденной жизни выполнит все, что ему приказано, сознавая свое холопство, мучаясь от содеянного, но не обладая нравственной силой свободного человека, чтобы переступить через волю хозяйки. Поэтому он, даже полюбив княжну Тараканову, предает ее в руки безжалостной императрице, а сам навечно сгибается под тяжестью собственного греха. Можно ли найти сюжет, лучше раскрывающий самую сущность духовной трагедии России во все века? «Любовь раба». На кого бы она ни была обращена – на женщину, на родину, на семью – она все равно остается рабской и в конце концов приносит с собой только горе и боль.

Особенно ярко эта мысль звучит во время последней встречи Алексея Орлова с самозванкой в Петропавловской крепости. «Она так боится, что не успеет узнать… – говорит Тараканова о Екатерине, – что я убегу от нее… в могилу… Решила все-таки через тебя попробовать. Послала – и ты пришел. После всего, что сделал. Не постыдился. Точнее, стыдился, но пришел. Потому что раб… На рабов не сердятся. Как на этих солдатиков несчастных. Они мне как родные…

– Клянусь на кресте! Я тебя любил.

– Не надо. В любовь мы играли. Оба.

– Я не играл, Алин. Я любил. Я и сейчас тебя люблю.

– Тогда еще страшнее. Тогда ты даже не дьявол. Ты – никто… Я играла с тобой. И думала, что выиграла. И проиграла, потому что я впервые встретилась с любовью раба».

Смерть гордой свободной женщины в стране рабов! Какой пафос. Не важно, что она лгунья и самозванка, играющая в довольно грязную политическую игру, способную погубить «страну рабов». Важно, что она жила и умерла свободной. Между тем как встреченные ею в России люди – все, вне зависимости от их человеческих качеств, – холопы. «Теперь я знаю, в этой стране распоряжается только она, – говорит в начале приведенного разговора Тараканова. – А вы – рабы. Ты, добрейший князь Голицын… Нет-нет, я без иронии. Он действительно добрейший. Просто я представляю, с какой добрейшей улыбкой он вздернет меня на дыбу, коли она прикажет. Хозяйка… Бедная!»

В голове сразу всплывают другие строки: «Рабы, рабы, сверху до низу – все рабы!». Мы видим, что в детстве Радзинский хорошо учился в школе и читал революционных демократов. И еще автор явно не забыл любимое чеховское «по капле выдавливать из себя раба». Поэтому он изо всех сил давит раба из Алексея Орлова, а раб не давится – не созрели еще обективные предпосылки для отмены крепостного права в России, даже до декабристов ой как далеко. При чтении Чехова меня всегда интересовал вопрос: а что делать если раба нет? Ведь свобода – категория внутренняя. Может, он потому из Алексея Орлова не давится, что его там не было? Это как поиски черной кошки в темной комнате при ее отсутствии там.

Для подтверждения рабской сущности Алексея Григорьевича Радзинский все время приводит выдержки из его писем Екатерина II, кончающихся словами: «Вашего Императорского Величества всеподданнейший раб». Автор, как дитя, радуется простейшей литературной находке – совместить официальную формулировку с описанием внутренней сущности человека. Между тем перед нами всего лишь обязательный элемент эпистолярной культуры того времени, ровным счетом ни к чему не обязывающий человека штамп. Позволим себе напомнить, что еще недавно в паспорте у большинства из нас было написано: «гражданин Советского Союза», но это не значило, что все гражданами являлись.

Реальный А.Г. Орлов был государственным человеком, политиком, а политика, как известно, не знает морали. В этом состояла его сила, в этом крылась и слабость. Граф остро чувствовал политическую опасность, возникшую в связи с появлением в Европе самозванки, за спиной которой стояли довольно влиятельные круги: Версальский двор, польская конфедерация, орден иезуитов, римско-католическая курия. Ведь недаром же командующий целой эскадрой, человек располагавший значительными военными средствами, не смог устроить тривиальное похищение осторожной авантюристки, а в отсутствии организаторских способностей графа трудно заподозрить. Чтобы усыпить бдительность охранявших Тараканову заинтересованных лиц и вызвать ее собственное доверие, Орлову пришлось разыгрывать комедию с ухаживанием и страстной любовью. Обольстить женщину, увезти из безопасной Италии и передать в руки злейших врагов в России – неблагородная роль. Хотя оба: и Орлов, и авантюристка – играли в одну и ту же игру и любили друг друга с одинаковой долей «искренности», есть моральный порог, через который Алексей переступил.

Жаль его? Да. Он будет мучиться, т. к. похищение княжны Таракановой ляжет на его честь грязным пятном, и даже уйдет в отставку. Сам, а не как у Радзинского, по воле Екатерины II. Кстати, время этой неожиданной для императрицы отставки, которая, судя по сообщениям иностранных дипломатов, так оскорбила ее, близка ко времени появления первых слухов о тайном венчании Екатерины II и Г.А. Потемкина. Если Алексей, столько сделавший для несостоявшегося брака императрицы и Григория Григорьевича, уловил слухи об этой «семейной тайне», его обиду не трудно понять. Он уступил царицу брату, охранял, пока мог, их счастье, а она… она вышла замуж за другого.

Заметим, отставка по собственному желанию, отставка, которую буквально бросают в лицо императрице, не есть акт холопского поведения. Цену себе Орловы знали.

Итак, Алексей Григорьевич удалился в Москву, а вскоре увез к себе сына Александра, которого многие в публике действительно считали сыном княжны Таракановой. Конечно, для образа, выстроенного Радзинским, важно, чтобы Алексей всю жизнь вспоминал ту женщину, т. е. погубленную им самозванку, и не находил успокоения. Именно в этом граф признается Екатерине II во время из последней встречи: «Не могу, – говорит он на предложение императрицы подыскать ему жену. – После нее – все. Жену взял, думал получится. И – ничего! Все пустое… Будто опоила она меня. Забыть ее не могу… Вот ведь как оказалось-то: во всю жизнь только ее и любил…».

Должны разочаровать читателя. Помимо счастливого, но короткого брака, оставившего на руках у графа маленькую дочь Анну, Алексея Григорьевича еще ожидали большие любовные перипетии скандально-бытового характера, за которыми история с княжной Таракановой сама собой отходила на дальний план. В Москве Орлов встретил даму на 30 лет моложе его самого, М.С. Бахметеву (урожденную княжну Львову), и они полюбили друг друга. Бахметева была замужем. Муж ее унижал и обижал. В конце концов бедная женщина решилась бежать из дома и искала спасения под покровительством у Орлова. По законам того времени муж мог с полицией требовать выдачи жены. Алексей Григорьевич вопреки закону и мнению света решил предоставить убежище любимой женщине и заступиться за нее.

Поселившись в доме Орлова, Бахметева занялась воспитанием Анны, которая называла ее «голубушкой-сестрицей», и очень привязалась к ней. Новая возлюбленная графа была невероятно активной женщиной: она шила, разводила коров, делала сыры, устраивала Алексею Григорьевичу бурные сцены из-за его попыток оказать ей материальную помощь – ведь она считала себя финансово независимой. Словом, старость Алексея Орлова не только не была одинокой, но и не отличалась гробовым спокойствием. Ему и помимо призраков, как это у Радзинского, было кого пригласить к себе в гости. Например, княгиню Е.Р. Дашкову с целью примирения на старости лет.

Но все это не находит отражения в книге Радзинского, поскольку прямо не относится к злоключениям самозванки. Зато любой факт, который может быть притянут за уши к основной линии, не проходит мимо внимания автора. Даже смерть несчастного Григория Григорьевича, сошедшего с ума после кончины горячо любимой жены, увязывается в романе с тотальным орловским раскаянием по поводу похищения Таракановой. Этот страшный эпизод заслуживает внимания читателей. В момент короткого просветления измученный Григорий просит Алексея дать ему яд. А потом…

«В парадной зале дворца сидело за круглым столом пять братьев Орловых. Лакеи неслышно подавали блюда. В молчании шла трапеза. Наконец Григорий поднялся и сказал:

– Ну пора, ваши сиятельства, господа графы. А я меж вами был князь. Давай, Алеша, из твоих рук.

Алексей молча протянул ему кубок с вином.

– Спасибо, уважил. – Он взял кубок и залпом осушил его. – До дна, – засмеялся он и поставил кубок на стол».

Не стану возмущаться нелепостью выдумки об отравлении, подхваченной Радзинским у самого недостоверного поставщика жареных фактов на европейский дипломатический стол Г. Гельбига. Излишне напоминать также, что самоубийство – тяжкий грех, а Орловы были православными. Скажу только о страшном чувстве пустоты, которое возникает после прочтения подобных строк. Словно соприкосновение с текстом мертвит душу, убивает не только героев…

Как рыбе разговаривать со скворцам? Что скажут камни ветру? У них разный язык. Нарисованная Радзинским картина не может быть ни опровергнута, ни подтверждена, потому что это не исторический документ, а сложный культурный концепт, который принимается или отторгается читателем на уровне подсознания. Есть одна линия восприятия России: Радищев, Чаадаев, Чернышевский, Белинский… Есть другая: Хомяков, Аксаков, Киреевские, Леонтьев, Данилевский, Страхов, Достоевский, Розанов, Ильин… Почему одним мило то, что ненавидят другие? Любой ответ на этот вопрос покажется слишком примитивным.

Алексей Григорьевич Орлов не был ни холопом, ни нравственным калекой, а эпоха, породившая столь сильный, самобытный характер, отличалась редкой жизнеспособностью.

1000 И 1 НОЧЬ КНЯЖНЫ ТАРАКАНОВОЙ

Книга Радзинского о княжне Таракановой – не первая встреча публики с этим образом. И если большинство читателей, не будучи историками, не знакомы со специальными работами А.А. Васильчикова «Семейство Разумовских», объясняющей происхождение фамилии «Тараконовы», или В.П. Козлова – «Тайны фальсификации», подробно разбирающей поддельные завещания русских монархов, которыми оперировала «авантюрьера», то уж популярное изложение дела самозванки в труде П.И. Мельникова-Печерского и роман Г.П. Данилевского на тот же сюжет, читали очень многие.

Эти литературные произведения трактуют образ «авантюрьеры» совершенно по-разному: обаятельная обманщица, схваченная с поличным, или заслуживающая сочувствия фантазерка, сама попавшаяся в силки большой политической игры и искренне верившая в свое «царское происхождение». Одаренному литератору Радзинскому легко удается сочетать оба эти на первый взгляд взаимоисключающие образа. Его Алин – поэтичная авантюристка, которая легко переходит от циничного расчета к вере в собственные фантазии. Она – талантливая мистификаторша, ее воображение столь ярко, что порой молодая дама сама теряет грань между выдумкой и реальностью.

«Она говорила и в это верила – Она всегда верила тому, что выдумывала…

Все общество рассаживается в чёрные с золотом гондолы. Гондолы плывут по каналу, провожаемые криками толпы… Принцесса поднимается гондоле и, сверкая огромными раскосыми глазами, начинает свой вечный рассказ…

– …Заточили в Сибирь… отравили… но Господь… и тогда по завещанию матери… дядя мой Пётр Третий… до моего совершеннолетия… Я верю, господа, вы поможете женщине!

В воздух летят обнаженные шпаги французов и поляков». (Все-таки советуем перечитывать за собой. Если шпаги будут не «вскидываться», не «взлетать», а «лететь», как шляпы, они могут попадать в венецианские каналы или на головы своим хозяевам, так и до несчастных случаев недалеко.) Но вернемся к Таракановой.

Две стороны характера самозванки: врожденная мечтательность и вульгарный практицизм, полное равнодушие к чувствам окружающих людей – составляют яркий, противоречивый образ мнимой княжны. Во время верховой прогулки со своим очередным женихом, князем Филиппом Лимбургом, Алин, рассказывая о себе, как бы проговаривается:

– Я дитя любви очень знатной особы, которая поручила некой женщине воспитать меня. Ни в чем я не имела отказа. Но… вдруг перестали приходить деньги на мое содержание. Оказалось, моя мать умерла. И вот тогда эта женщина продала меня богатому старику… О, как я обирала его!… – Она взглянула на страдающее лицо Лимбурга и расхохоталась. – Мой Телемак, ты плохо образован. То, что я сейчас говорила, я прочла в книге моего любимого Аретино…

Никто не интересовался чувствами красивой девочки, проданной богатому старику, и, поднявшись из грязи, Алин словно мстит всем, кого страсть повергнет к ее стопам. «Авантюрьера» не просто равнодушна к любящим ее людям, она расчетлива и жестока с ними, ей доставляет наслаждение унижать преданных ей мужчин, как бы подтверждая тем самым свое господство над ними. Один из поклонников мнимой принцессы, маркиз де Марин, рассказывает де Рибасу, как стал интендантом самозванки: «Она предложила мне, блестящему вельможе самого блестящего двора в мире, стать мальчиком на побегушках у неизвестной женщины с неизвестным прошлым! И я… я бросил замки на Луаре, бросил все, что имел. Я подписал ее векселя на чудовищные суммы. И следовал за ней повсюду!».

Поскольку сама Алин занимается сомнительными политическими играми и живет за счет бесконечных афер, она просто не может предложить своим поклонникам ничего достойного. И они – купцы, графы, князья – вынуждены ради своего необоримого чувства совершать порочащие их честь поступки: лгать, красть деньги, подделывать документы. Причем каждому из них приходится переламывать себя, чтобы поступать таким образом. Маркиза де Марина она заставляет сделаться карточным шулером, Лимбурга – посадить друга в тюрьму и т. д. Если ночь пушкинской Клеопатры можно было купить «ценою жизни», то ночь самозванки – «ценою чести».

Здесь Радзинский почти ничего нового не придумывает. Материалы следствия по делу Таракановой подробно фиксируют характер её отношений со своим окружением и детально описаны ещё Мельниковым-Печерским. Но вот характерный момент: хотя влюбленные в самозванку мужчины тятотятся своей жалкой ролью, никому даже в голову не приходит от нее отказаться. Почему? Столь сильно было воздействие на них женских – чар Алин? Так властно ломала людей любовь к неизвестной даме?

Радзинский отвечает на вопрос именно в этом ключе. Он описывает действительно красивую, смелую женщину. Но для того, чтобы возбуждать такую фатальную страсть, одной красоты мало. Вспомним, Клеопатра вовсе не была красавицей, но любовь к ней заставила Антония предать Рим. Восклицания героев Радзинского: «Что за женщина!», «Ну и баба!» – не проясняют дела. Надо искать более глубокие причины.

Поступки, совершаемые мнимой княжной, ее бесконечные обманы, вымогательство, чисто деловое распутство, о котором знают все, кого она обольстила и кто теперь беспрекословно служит ей, не вызывают симпатии. «Я тебя не любила, – говорит Тараканова Орлову во время последней встречи. – Я виновата. Я любила… что? Деньги? Нет, я их тратила. Я любила власть. Власть над всеми».

Уже описав это, Радзинский как бы «не дотягивает», т. е. не может убедительно показать читателю, в чем же именно состоит секрет обаяния «авантюрьеры». А ведь секрет обаяния самозванки в данном случае решает многие вопросы. Чтобы обяснить его, нужно хорошо знать культурные особенности того времени. Беда в том, что, озаглавив свою книгу «Любовь в галантном веке» и легко манипулируя начитанным материалом, писатель слабо владеет внутренним культурным контекстом эпохи.

Княжна Алин Эметте, воспитанница турецкого вельможи, путешествовавшая по Сибири и Персии, наследница Российского престола… Как это было далеко и загадочно для европейцев конца позапрошлого столетия. Названия почти не ассоциировались с реальными землями, зато в голове всплывал целый сонм сказочных образов далеких, волшебных стран, которые помещали в Азии, на Востоке. Европейская читающая публика того времени не видела русских атласов, зато с восторгом проглатывала книги английских и немецких путешественников о далекой Московии и еще более далеких Персии, Турции, Китае… В них встречались самые фантастические подробности вроде изобилующей бегемотами реки Лены у Дж. Перри или «барашкового дерева», которое представляет собой выросшего из земли живого ягненка на древесном стволе; с него срывают шкуры и делают себе шапки (это только в России, а дальше…) Изображением подобного растения украшены даже некоторые географические карты конца XVII – начала XVIII в. Словом, Алин была княжной из сказочной земли – принцессой грез.

Связь загадочной дамы с Турцией тоже предавала ей особое обаяние. Для европейской культуры XVI–XVII в. был характерен сильный «ориентализм», т. е. интерес ко всему восточному, будь то дамский головной убор – стилизованная чалма, в которой щеголяют очаровательные модели Лами и Боровиковского, или тайные мистические общества, пришедшие якобы из Египта или Индии. Сен-Жермен призывал своих последователей «учиться у пирамид»; «великим кофтом», т. е. представителем некоего коптского масонства, именовал себя Калиостро. Именно в рамках этого «ориентализма» сложилась традиция приписывать всему загадочному и демоническому турецкие и – шире – просто восточные черты. Это характерно для литературы, музыки, живописи ХVII–XIX вв. Черт или смугл, или одет как турок, или имеет восточные черты лица. Княжна – роковая женщина – в её природе силен отпечаток обольстительного демонизма.

На ту же мысль наводит и подчеркиваемое во всех ее портретах косоглазие – отличительная черта ведьм. Характерно, что никому, кроме священника, косоглазие не помешало оценить загадочную княжну как исключительную красавицу. А вот ксендзу Глембоцкому, не фигурируюшему у Радзинского, именно эта деталь в ее облике чем-то не понравилась. «Если бы не косые глаза, она могла бы соперничать с настоящими красавицами», – пишет он.

Умение менять образ буквально в мгновение ока, превращаться в кого-то другого тоже служит характерной чертой человека, занимающегося магией. «У нее были не только разные имена, но, клянусь, и разные лица! – говорит в начале своего рассказа де Рибасу маркиз де Марин. – Вот ее волосы кажутся совсем черными и глаза становятся как уголь – и она персиянка… Но вот ты видишь, что на самом деле ее волосы темно-русые, а лицо – с нежным румянцем и веснушками. И она славянка, клянусь! А вот она повернулась в профиль, и этот хищный нос с горбинкой, и этот овал… она уже итальянка, дьявольщина!»