ВРЕМЯ И МЕСТО ДЕЙСТВИЯ

Для начала зададим нашему Летучему Голландцу, путешествующему сквозь века, точные характеристики места и времени действия. Дело в том, что в книге Радзинского они присутствуют только как внешний антураж, своего рода пышная декорация, на фоне которой, а не в которой развивается действие. Идет очередная русско-турецкая война, где-то гремит Пугачевщина, сплетают и расплетают интриги Франция и Польша; прямого давления на судьбы персонажей эти важнейшие явления европейской истории того времени не оказывают. Они ни в коей мере не мотивируют поступки героев, действующих и принимающих решения с необычайной легкостью, точно их не связывает реальное положение вещей на внутреннем и внешнем фронте, ожесточенная борьба придворных группировок, тяжелое внешнеполитическое противостояние. Все происходит по воле сердца, по личной прихоти или не желанию Екатерины II, Алексея Орлова, самозванки и согласуется только с их нравственным обликом и душевными качествами.

Одним словом, пышно цветет «субъективный фактор» в ущерб «объективным предпосылкам». А между тем незнание законов исторического развития не освобождает от ответственности.

Итак, первая русско-турецкая война 1768–1774 гг. В книге Радзинского есть восхитительный пассаж, посвященный ее началу, лишить читателя знакомства с которым мы считаем себя не вправе. Буквально в предшествующей строке речь идет о попытке Орловых осенью 1762 г. понудить Екатерину II заключить официальный брак с Григорием Григорьевичем и отказе императрицы. Далее Алексей говорит:

– Вот после этого я и захворал… да чуть было не помер с обиды за брата…

Лицо Екатерины склоняется над Алексеем.

– Сколько в беспамятстве пролежал. – Она улыбалась благодетельной своей улыбкой. – Доктора вылечить не могут, потому что не знают: богатырь ты – и не можешь жить в праздности… Это брат твой по месяцу кутить может, а тебе без дела нельзя – хвораешь без дела… Войну с турками начинаю. Тебе флот поручаю – весь флот в архипелаге под твое начало…

Вот как оказывается дело было. А мы-то по серости своей предполагали, что первая русско-турецкая война разразилась из-за столкновения экономических и политических интересов Российской империи и Оттоманской Порты в Крыму и Северном Причерноморье. Однако вульгарный материализм явно вышел из моды, поэтому войну задумывают, чтоб вывести «больного» А.Г. Орлова из комы, в которой он находится… (вот тут автор явно хватил) с конца 1762 аж по 1768 г.

Не можем удержаться от досужего совета писателям: перечитывайте за собой написанное! Хотя бы иногда. Кто же доверит флот человеку, шесть лет провалявшемуся в беспамятстве? От которого к тому же отказались все доктора. Его соборовать в пору, а не в Архипелаг гнать.

Однако Орлов поехал все-таки в Архипелаг, а не на кладбище в Александро-Невский монастырь. Следовательно, все эти годы он был чем-то занят. При чем чем-то таким важным, что Екатерина посчитала себя вправе поставить его, сухопутного офицера, во главе эскадры, прикомандировав к нему профессиональных флотоводцев, настоящих «морских волков» Г.А. Спиридова и С. Грейга: чтобы в море дров не наломал.

Так в чем же дело? Оказывается, А.Г. Орлов был одним из самых твердых сторонников активной внешней политики России на юге: он составлял для Екатерины проекты продвижения империи на Дунайские земли, возмущения православного населения Порты против мусульманского владычества, поддерживал тесные связи с греческими повстанцами, умело склонял к мятежу против султана его вассалов в Египте. Все эти процессы исподволь развивались и подготавливались еще до войны, т. к. противостояние двух держав и в мирное время ни на миг не прекращалось. С открытием же военных действий Орлову были даны и карты в руки.

И еще одна маленькая деталь, слегка меняющая картину: ни «войну с турками начинаю», как у Радзинского, а «Турция осенью 1768 г. объявила войну России», как в любом учебнике, любой монографии, любом историческом источнике от официальных документов до частной переписки и мемуаров. Пустячок, конечно, но как не стыдно!

Впрочем, в другой большой войне за размывание нравственных точек опоры подобная картинка очень к месту, т. к. хорошо укладывается в контекст представлений о традиционной агрессивности внешней политики России. Тем более в век широчайшей русской экспансии. Экспансия действительно была – не остановишь, а войну объявила Турция. Как хотите, так и понимайте – факты.

Это столкновение было долгим и тяжелым для России, не получавшей, как Порта, субсидий от европейских держав и вынужденной все военные издержки оплачивать из своего кармана. Возросшие налоги, рекрутские наборы тяжелым бременем легли на хозяйство страны, и в первую очередь на крестьян. Как результат вспыхнула Пугачевщина, принесшая в воюющую страну внутренний фронт. В условиях, когда все армейские силы были стянуты на юг, восстание разрасталось с неимоверной быстротой и имело вполне реальные шансы увенчаться успехом. Тем самым успехом, о котором 70 лет надрывно и с придыханием мечтали советские историки классовой борьбы.

История знает победившие крестьянские войны, например восстание Лю Бана в Китае, их результат плачевен: уничтожение значительной части населения и превращение вождей движения в новую аристократию с новой правящей династией во главе. Гипотетически Россию ожидали в случае победы Пугачевщины уничтожение единственного образованного сословия – дворянства, падение обороноспособности, потеря аппарата управления и в результате – расчленение силами добрых соседей: Турции, Швеции и Польши. Недаром шведский король Густав III впоследствии горько сожалел, что не напал на Россию в годы Пугачевщины. Если б на месте Екатерины II оказался менее волевой и талантливый монарх, то сейчас мы бы изучали не разделы Польши, а разделы Российской империи.

Поэтому в момент развития интриги с княжной Таракановой крестьянская война, присутствующая у Радзинского только как вскользь упоминаемое событие оказывала серьезное воздействие на логику поведения персонажей. Страх потерять не просто власть, а страну был очень велик, и А.Г. Орлов, который был по-настоящему государственным человеком, шел на любые шаги, чтобы избавить и без того висевшую над пропастью державу от дополнительной опасности в лице очередной претендентки на престол. Смуту и приход Лжедмитрия в Россию тоже сопровождало крестьянское восстание небывалого размаха под предводительством И.И. Болотникова.

Из всех аспектов внешнего антуража польский является у Радзинского наиболее проработанным, ведь самозванка – пешка в большой политической авантюре, разыгрывавшейся польской оппозиционной знатью. Поэтому княжну Тараканову окружает польская шляхта, она встречается с католическим духовенством, обещая ввести в России после своего воцарения «истинную веру» – католичество; наконец, намечена ее связь с иезуитами.

Точная характеристика настроений в среде польских конфедератов дана в монологе Доманского, уговаривающего Елизавету выдать себя за дочь императрицы Елизаветы Петровны княжну Августу Тараканову:

«Итак, сейчас в России на троне безродная немка. И русская публика отлично знает, что сын этой немки и наследник престола рожден ею отнюдь не от несчастного супруга убиенного Петра Третьего… Итак, остается Августа… Последняя из дома Романовых. Последняя претендентка на престол! И если уж появиться ей на сцене, то сейчас, когда крестьянский царь Пугачев жжет помещиков!… А Пугачева братом твоим сделаем… Смирим его и с ним соединимся. И дворянство все перебежит к тебе, когда поймет, что одна ты сможешь чернь успокоить… А тут и мы из Польши огонь запалим. – Он говорил исступленно, яростно. – Вся конфедерация с тобой восстанет… В смуте исчезнет империя… Как бред… Не впервой нам сажать царя на Руси, коли слыхала про Дмитрия-царевича… – Доманский был в безумии, шептал, болтал. – Возмездие немке, растерзавшей Речь Посполитую… Возмездие!»

Не человек – фейерверк. Кстати, каким тихим и на все согласным он, судя по документам допросов (а крайних мер к нему не применяли и содержали вполне сносно) станет в Петропавловской крепости. Империя – не бред, поэтому так легко она не исчезает, а за триумфом самозванца следует роковой выстрел из пушки его прахом в сторону польской границы.

В яркой речи Доманского, буквально сходящего с ума от ненависти к России, есть одно маленькое «но», как бы ускользающее от взгляда читателя в потоках праведного гнева. Дело выглядит так, словно «безродная немка на русском престоле» одна «растерзала Речь Посполитую», причем по своей личной злобе и без всяких видимых причин. А причины были – старые, больные, давно освещавшие собой отношения двух соседних государств. Во-первых, православное население украинских земель, тяготевшее к России и при каждом волнении кидавшееся в сторону «большого брата». Во-вторых, возможность Польши пропускать войска противников России к границам империи и соединяться с ними для общего удара.

Взаимное ослабление было всегда выгодно двум государствам. Поэтому, когда в 1772 г. Фридрих II предложил поделить Польшу, разломленную конфедерацией и наводненную русскими, прусскими и австрийскими войсками, Екатерина II живо откликнулась на призыв «дядюшки Фрица» и не стала, подобно Марии Терезии, изображать из себя голубого воришку Альхена. Ею двигал жесткий государственный прагматизм.

По первому разделу Польши в 1772 г. Россия получила восточную часть Белоруссии (до Минска) и часть латвийских земель. Увесистые куски откусили Пруссия (Померанию) и Австрия (Галицию). Государственность Польши еще сохранялась, но удар по национальному самолюбию был нанесен очень серьезный. В дальнейшей борьбе для представителей антирусской партии любые средства были хороши, а самозванка – старое испытанное оружие польской шляхты – лучшее из возможного.

Итак, затянувшаяся война на юге, крестьянский бунт внутри страны, готовая вспыхнуть восстанием Польша у западной границы – таков реальный антураж нашей истории. Теперь перейдем к ее действующим лицам и начнем резвиться.

АЛЕКСЕЙ ГРИГОРЬЕВИЧ ОРЛОВ

Я не открою для читателя ничего нового, если скажу, что основой любой романтической истории является любовный треугольник. Он может быть усложнен какими угодно фигурами, но жесткое переплетение судеб троих, из которых двое любят друг друга, а третий по соображениям корысти или собственной страсти (что, конечно, смягчает вину) плетет разнообразные интриги, остается неизменным.

В истории княжны Таракановой, рассказанной Э. Радзинским, тоже есть подобный треугольник главных героев, чьи судьбы и внутренний мир особенно занимают автора: это граф А.Г. Орлов, самозванка и Екатерина II. Однако разобраться в том, кто здесь кого любит, и кто кому мешает, далеко не так просто, как кажется на первый взгляд. Начнем с мужского персонажа, т. к. от его литературной характеристики зависит очень многое в восприятии темной истории похищения «авантюрьеры» и нравственной оценке эпохи в целом.

Мы впервые встречаемся с графом А.Г. Орловым в Москве 5 декабря 1807 г. Перед нами дряхлый старик, мучимый угрызениями совести за совершенные им злодеяния: убийство Петра III и погубленную жизнь мнимой княжны Таракановой. Картины былых подвигов графа во славу Отечества не утешают истерзанную душу. Он – лишь слабая тень того, прежнего Орлова, портретами которого на фоне Чесменского сражения увешан весь дом: «По бесконечной анфиладе дворца движется согнутая фигура – чудовищная огромная спина в шитом золотом камзоле. Тяжелый стук медленных старческих шагов… Золотая спина шествует мимо портрета в великолепной раме. На портрете изображен молодой красавец, увешанный орденами, в Андреевской ленте через плечо… Горят корабли на портрете…».

Помещение главного подвига графа Орлова в рамку картины подчеркивает нереальность, неестественность событий далекого прошлого. Ведь корабли горят только на холсте… Зато реальна и естественна согбенная спина дряхлого старика, едва волочащего ноги. Заметим, пожилой Орлов не сразу повернется к нам лицом. «На фоне портрета молодого красавца возникает изборожденное морщинами, обрюзгшее лицо старика в парике… В последнее время у графа Алексея Григорьевича появились большие странности: он стал часто заговариваться и еще развилась в нем необыкновенная тяга к щегольству. Теперь каждое утро граф шел через бесконечную анфиладу, и лакеи кисточками накладывали определенные его сиятельством порции пудры на парик. Ох, не дай Бог ошибиться!… Движется согнутая фигура, и в дверях каждой следующей комнаты дрожащий лакей украшает пудрой графский парик. И крестится, когда граф проходит мимо…

Тридцать восемь лет назад сержант Изотов закрыл грудью графа от турецкой пули в знаменитом Чесменском бою. И теперь доживает век в его доме…

– Когда цыгане с плясунами да песельниками придут – пустить их на бал. Она веселье любила, – радостно приказал граф.

– Да какой же нынче бал, Ваше сиятельство? Никакого бала у нас нет, – удивляется старый слуга.

– Ан есть, – с торжеством ответил граф. – Пятое число сегодня – ее день… Схоронили ее… В этот день она ко мне на бал каждый год приходит…

– Да что ж вы, Ваше сиятельство… Алексей Григорьевич? – прошептал старый сержант».

Отталкивающую картину рисует Радзинский, не правда ли? Выживший из ума самодур, мучающий холопов идиотскими выдумками. Сам он – обрюзгшая развалина, а его дом – золотой гроб, откуда ушло все живое и радостное.

Послушаем рассказы современников о последних годах жизни Чесменского героя в Москве. Известный московский мемуарист начала XIX в. профессор Московского университета П.И. Страхов оставил зарисовку появления Орлова на улицах Москвы: «И вот молва в полголоса бежит с губ на губы: «едет, едет, изволит ехать». Все головы оборачиваются в сторону к дому графа Алексея Григорьевича. Множество любопытных зрителей всякого звания и лет разом скидают шапки долой с голов… Какой рост, какая вельможная осанка, какой важный и благородный и вместе с тем добрый и приветливый взгляд!». «Неограниченно к нему было уважение всех сословий Москвы, – подчеркивает другой мемуарист С.П. Жихарев, – и это общее уважение было данью не сану богатого вельможи, но личным его качествам». Доступный, радушный, обустраивающий все вокруг себя на русский лад, граф импонировал москвичам своей национальной колоритностью. Он, как никто другой, отвечал представлениям того времени о поведении вельможи в обществе. Когда Алексей Григорьевич скончался 24 декабря 1807 г., провожать его тело собралась вся Москва, несколько тысяч человек с открытыми головами встретили вынос гроба.

Оказывается, и старость бывает разная. У кого-то дряхлая, деспотичная, нетерпимая к окружающим людям, заставляющая домашних жить под гнетом душевной боли уходящего человека. У кого-то бодрая, крепящаяся, несмотря на недуги, одаривающая других помощью, покровительством, примером, наконец. Радзинский избрал для своего романа об Алексее Орлове первый – отталкивающий вариант. Орлов избрал для своей жизни – второй, куда более привлекательный и достойный.

Не трепетали в его доме лакеи от страха. У Орловых вообще было принято человечное обращение со слугами, без кнута. Я уже упоминала, что в своих огромных имениях под Жигулями, территория которых равнялась небольшому европейскому государству, Орловы заводили школы и больницы для крестьян. Удивительно, но далекие потомки бывших крепостных этих помещиков до сих пор, через 200 лет, вспоминают братьев добрым словом.

Особой ремарки достойно и замечание Радзинского о любви Алексея Григорьевича к кулачным боям. «Когда граф был помоложе, то и сам участвовал, – пишет автор. – Ох как страшились дерущиеся, когда в толпе страшно возникала исполинская фигура! И яростно бросалась в общую потасовку».

Мимикрия внутри чуждой культуры часто играет с художником злую шутку: можно досконально изучить обычаи, но ничего в них не понять, а Радзинский не потрудился даже хорошенько познакомиться с таким ярким народным развлечением, как кулачные бои. Для него это дикая свара мужиков на льду. Дело в том, что в «общую потасовку», называвшуюся, между прочим, на языке кулачных бойцов «свалка-сцеплялка», в отличие от других видов боя – «стенки» и «поединка» – граф не бросался. Орлов предпочитал благородный бой «один на один». Алексей Григорьевич ввел в московские кулачные бои строгие правила, не позволявшие калечить противника, и организовал в своем доме школу кулачных бойцов, где проходили тренировки тщательно отобранных из московских мещан и окрестных крестьян атлетов.

Вот как описывает их посетивший орловскую школу в 70-х гг. XVIII в. английский путешественник Уильям Кокс: «В одно время между собой могли бороться только двое, на руках у них были одеты толстые кожаные перчатки… Положения у них были совсем иные, чем у борцов в Англии… Когда же иной боец своего противника валил на землю, то его объявляли победителем и тот час же прекращалась борьба этой пары… Иные из бойцов отличались необычайной силой, но их обычаи в бою мешали несчастному случаю, также мы не заметили переломов руки или ноги, которыми обычно кончаются бои в Англии». Справедливости ради скажем, что во время реальных, а не тренировочных боев травмы, конечно, случались часто. Кокс с увлечением сравнивал приемы русского единоборства с английскими; он был очарован графом Орловым и его умением управлять огромной толпой собравшихся бойцов.

Дикое, в глазах Радзинского, «отечественное развлечение» выходило на поверку не таким уж и диким. «Любя все русское», Орлов не унижал себя до уровня толпы деревенских мужиков, сходившихся «стенка на стенку», а, наоборот, старался с высоты своего культурного развития внести в народное развлечение облагораживающие его спортивные черты.

– Ах, оставьте! – скажет наш «начитанный» читатель. – Какое там культурное развитие у Орловых? Всем известно, кем они были до переворота 1762 г. Гвардейские жеребцы темного происхождения».

Да, таково расхожее мнение, которому за недостатком источников в свое время поддался даже А.С. Пушкин и на котором теперь предпочитает играть Радзинский. Рассказ ведется от лица деда главного героя, старого стрельца Ивана Орла: «Петр Алексеевич только Россией начал править. И мы – стрельцы – великий бунт против него учинили. Велено нам было голову сложить на плахе…». Алексей в предсмертном бреду видит, «как поднимается его дед на плаху, как под ноги деду катится отрубленная голова стрельца. И, с усмешкой взглянув на усталого палача, уже поджидавшего его с топором, дед, как мячик, откинул ногой огрубленную голову». «И увидел царь, и понравилось ему бесстрашное озорство мое, – продолжает дед, – и помиловал он меня».

Итак, в книге повторяется широко известная версия о происхождении знаменитой семьи от прощенного Петром I стрельца, заслужившего впоследствии дворянство. Яркая, броская легенда как бы отражает фамильные черты Орловых – дерзость, удаль, бесчувственность по отношению к поверженным и… низкое происхождение. Совершенно естественно, что внуки такого деда, унаследовав его богатырские замашки, унаследовали и многие «подлые» черты, свойственные подобным людям.

Кроме того, в приведенной версии есть и еще один, чисто ассоциативный аспект. В советской исторической науке, где деятельность великого реформатора воспринималась в основном положительно и также трактовалась для детей в школах, стрельцы – этот мятежный элемент старого московского общества – ассоциировались с чем-то ненадежным, вечно колеблющимся, смертельно опасным для власти, с чем-то таким, чему доверять нельзя. Поэтому и Алексей, неся на себе печать «стрелецкого» происхождения, должен подсознательно восприниматься читателями с большой долей настороженности, которая, как мы увидим дальше, согласно развитию сюжета у Радзинского, вполне оправданна. Он – себе на уме. Он потенциально способен на предательство и… совершает его. Причем долго выбирает, кого предать: Екатерину II или княжну Тараканову. С одной из них его связывает долг, с другой – любовь. В конечном счете он предает обеих и самого себя.

Это сложная игра с читателем «в ассоциации». «А мы предупреждали, кто он такой», – как бы говорит автор. Совсем по-чеховски: «Если в первом действии на стене висит ружье…». Если в начале книги было сказано, что человек из стрельцов, то в конце – он обязательно выкинет каверзу.

Впрочем, подобная игра, а вернее подыгрывание узкому кругу знаний обычного читателя, предполагает у него устоявшиеся стереотипы восприятия исторических событий, заложенные нашим безнадежно средним образованием. Не больше. Шаг влево, шаг вправо – считается побег за рамки историографической традиции. Прыжок вверх – попытка к мятежу против нее. Попрыгаем?

Каково же было реальное происхождение Орловых? В настоящий момент есть серьезные исследования по этому поводу, например книга В.А. Плугина, посвященная биографии Алексея Орлова, где подробно разбирается данный вопрос. Есть и реально сохранившиеся исторические источники: родословные росписи, писцовые и переписные книги, фиксировавшие дворянские роды и их имущественное положение в старой допетровской России. Согласно этим документам, первые упоминания о роде Орловых относятся к XV в., достоверные же сведения имеются с начала XVII в. Орловы жили близ Новгорода и отмечены как владельцы поместья, т. е. дворяне. Их дядя (а не дед) Иван Никитич Орлов действительно служил, но не простым стрельцом, а стрелецким начальником. Что же касается деда – Ивана Ивановича, – то он был стряпчим, т. е. чиновником. Его сын Григорий – впоследствии новгородский губернатор – и стал отцом героев переворота 1762 г. Таким образом, ни о каком «худородстве» Орловых речи быть не может – перед нами старинная дворянская семья с глубокими корнями.

Появлением легенды о своем низком происхождении братья были обязаны иностранным, в особенности французским, дипломатам, аккредитованным при русском дворе, которые не без подачи политического противника Орловых Н.И. Панина выставляли в своих донесениях «подлое» происхождение тех, кто возвел Екатерину II на трон. Так, французский посланник в Петербурге барон де Бретейль писал: «Большая часть заговорщиков – это бедняги, бывшие лейтенанты и капитаны, и вообще дурные подданные, населяющие все городские притоны».

В реальности же «подлые» Орловы по своему происхождению не многим уступали Паниным, которые вовсе не принадлежали, как априори принято считать, к аристократическим родам. Здесь произошла любопытная историографическая путаница – перенесение на семью социального статуса того слоя населения, интересы которого она выражала.

Н.И. Панин сделал политическую карьеру, помогая лицам очень высокого происхождения, и в конце концов, уже обремененный титулами (не родовыми, а, как и у Орловых, полученными от Екатерины II), стал главой аристократической партии и составителем олигархических проектов ограничения самодержавия. Поэтому и в сознании ближайших потомков, и в сознании историков его фамилия автоматически ассоциируется со словом «аристократ».

Орловы же были связаны с принципиально другими слоями дворянства – средним служилым армейским и гвардейским офицерством и шире – со всей гвардейской средой, в которой действительно было много людей не дворянского происхождения, службой пробивавших себе дорогу в жизни. Из этих слоев рекрутировались сторонники орловской партии, они же наложили отпечаток и на восприятие старинных дворян Орловых едва ли не как площадного охлоса.

Следуя в русле этой традиции, Радзинский как бы отодвигает от себя факты, нарушающие подобную картину. Поэтому Орловы у него – дикие варвары, не получившие никакого образования, хотя от природы очень хитрые и даже одаренные люди. Вот какую характеристику братьев вкладывает он в уста княжны Таракановой в беседе с аббатом Рокотани (правильно Роккотани. – О.Е.) в Риме: «И пусть они не самые образованные, пусть своевольны и подчас дики, но личная их преданность мне многое искупает». Самозванке, жившей за границей и питавшейся дипломатическими сплетнями, доносимыми ей к тому же польским окружением, простительно многого не знать. А вот автору, пишущему в конце XX в., после выхода серьезных работ об Алексее Орлове: биографии В.А. Плугина и статей О.А. Иванова – стыдно не знать, что Алексей сначала получил вполне приличное для того времени домашнее образование, а затем вместе с Григорием обучался в Сухопутном шляхетском корпусе.

Уровень домашнего образования зависел от достатка фамилии. В губернаторской семье оно было поставлено на солидную ногу: иностранные языки, геометрия, география, древняя и современная история, а также верховая езда, танцы и хорошие манеры.