– Семерка пик, – ответил Мессинг.

Дормидонт Павлович отсчитал двадцать карт, двадцать первой выпала семерка пик. Мессинг улыбнулся. Раиса Андреевна закатила глаза к потолку, Артем Виноградов понимающе покивал головой.

– Ну тя к чертям, Вольф Григорьич, с тобой связываться – только здоровье вредить… Слушай, а ты в карты на деньги не играл?

– Один раз в жизни играл… Больше никогда…

– Зря. Богатым человеком стал бы… – засмеялся Дормидонт Павлович. – Пока не убили бы! У меня был один знакомый – катала страшный! В Ростове на большие деньги играл. И выигрывал все время! Рулять любил! Женщины, шампанское, подарки! Убили. И все дела. Но я скажу вам, Вольф Григорьевич, карты он… ну, чувствовал, что ли. Ну, вот как вы – насквозь видел! Я с ним выпивал, бывало, спрашивал – как ты мухлюешь? Ну расскажи, может, и я попробую. Он смеялся всегда – у тебя, говорит, не получится. Я карты чувствую. Они, говорит, для меня живые… Вот в чем тут дело, а?

– Для меня они тоже живые, – сказал Мессинг.

– Как живые? – спросил Артем Виноградов. – Не понимаю… как это – живые?

– Я тоже не понимаю… – с улыбкой развел руками Мессинг.

– О чем вы говорите, Господи! – всплеснув руками, простонала Раиса Андреевна. – Война идет, вы это понимаете? Враг топчет нашу землю! Я… я просто не знаю, что делать… у меня сердце так болит – я спать не могу.. – Она всхлипнула и закрыла лицо ладонями.

Все подавленно замолчали. Мессинг вновь стал смотреть в черное окно, за которым мелькали в ночи редкие огни…

И вот уже все заснули в вагоне. Не спал только Мессинг. Согнувшись, он сидел на лавке и тер пальцами виски. Потом встал, пробрался в коридор, прошел через несколько купе и остановился.

Молодая женщина с ребенком тоже не спала, сидела у окна, держа малыша, завернутого в одеяльце, на коленях. Услышав шаги, она подняла голову, посмотрела на Мессинга и чуть улыбнулась.

– Ну как он? – тихо спросил Мессинг. – Просыпался?

– Просыпался. Поел немного… даже поиграл… вот опять спит…

– Ну и чудненько, – пробормотал Мессинг и прошел дальше, в тамбур.

– Я так вам благодарна, прямо передать не могу, – вслед ему проговорила женщина.

Мессинг прислонился горячим лбом в холодному запотевшему стеклу, закрыл глаза. Грохотали колеса, вагон качало из стороны сторону. Он стиснул зубы, словно голову охватила невыносимая боль.

…Он видел черные коробки танков, ползущие по полю, их стволы изрыгали огонь, и за танками бежали неровные цепи немецких солдат… полыхающий кострами пожаров город, и вой бомбардировщиков… вереницы беженцев на пыльных, сожженных палящим солнцем дорогах… и вновь пикирующие бомбардировщики… и трупы беженцев на дороге и на обочинах… узлы и чемоданы, детские коляски, велосипеды, тачки… и трупы… трупы… И поезда… много поездов, мчащихся по железным дорогам на восток…

И вдруг из клубящейся тьмы выплыли очертания кабинета Сталина и сам Сталин, перед столом, на котором разложена огромная карта европейской части Советского Союза, испещренная красными и черными сгрелами. И черные стрелы на ней своими хищными остриями почти достигли Москвы и Ленинграда, устремились к Киеву и на юг, к Кавказу. Напротив Сталина у стола стояли генералы – Жуков и другие. Жуков что-то говорил, показывая рукой по карте. Сталин мрачно дымил трубкой…

И вновь он видел… изображение окутывалось мглистой тьмой, кроваво-коричневой, и из этой тьмы выплыло лицо улыбающегося фюрера. Чуть наклонившись вперед, он стоял, опираясь руками о край стола, на котором тоже была расстелена огромная карта, изрезанная черными и синими стрелами, надписями и специальными значками. Гитлер слушал объяснения своих генералов, кивал, улыбался и тоже показывал рукой по карте. Он что-то сказал, и генералы засмеялись…

В вестибюле театра, недалеко от входа, у небольшой двери с надписью «Администратор», толпились люди. Вахтерша, пожилая седовласая женщина, загораживала вход в театр:

– Ну куда, куда вы идете? тут, гляньте, сколько народу. Пусть они выйдут сначала, тогда и зайдете. На улице ждите.

Мессинг сидел за столом в комнатке администратора и читал письмо, написанное на листке, вырванном из ученической тетради. Перед ним на стуле замерла женщина средних лет со скорбным лицом. Сложив на коленях большие, натруженные, с набухшими венами руки, она смотрела на Вольфа Григорьевича с напряженным ожиданием. Волосы ее были спрятаны под плотно повязанным темным платком.

– Это последнее письмо от него?

– Да… больше ничего… вот уже пятый месяц… – тихо проговорила женщина.

– Живой он…

– Живой? – Лицо женщины просияло и сделалось очень красивым. – Слава тебе, Господи… – Она торопливо перекрестилась. – А что ж не пишет-то?

– Не может он вам пока написать, – нахмурился Мессинг.

– Раненый, что ли? Небось в госпитале? Так ведь там попросить кого-нибудь можно, медсестричку или соседа…

– Он напишет… вы ждите… он живой…

…Потом перед столом сидела пожилая женщина, почти старуха. Из-под платка на голове выбилась прядь седых волос. Мессинг рассматривал фотографии. На двух изображены молодые парни, веселые и улыбающиеся, на третьей – мужчина примерно одних лет с женщиной.

– Живы они, Прасковья Семеновна… – наконец произнес Мессинг. – Точно живы…

– Все живы? – подалась вперед женщина.

– Все живы… воюют… это точно. – И Мессинг протянул женщине фотографии.

– Что ж не пишут-то? Ну дети – ладно, молодые, ветер в голове, а Матвей-то что, черт старый?! Вот вернутся, я им покажу, я им ухватом по спинам-то пройдусь!

Мессинг посмотрел на нее и улыбнулся…

…Потом настала очередь мужчины лет тридцати в офицерском кителе, с пустым левым рукавом, заправленным под ремень на поясе.

– Этот человек кем вам доводится? – спросил Мессинг, вертя в пальцах фотографию.

– Друг. Воевали вместе. От смерти меня спас, – коротко ответил мужчина. – Когда меня в госпиталь из медсанбата отправляли, мы с ним фотками обменялись с адресами. Написал – не отвечает. И от него ничего нету. Уже четвертый месяц.

– Его, к сожалению, уже нет в живых, – сказал Мессинг.

– Точно нету? – вздрогнул мужчина.

– Ну не знаю, насколько я могу быть точным… я думаю, его нет в живых, – повторил Мессинг.

– Помер, значит, в медсанбате… или в госпитале помер… – огорченно пробормотал мужчина. – Э-эх, как жалко… такой замечательный мужик был… Ладно, спасибо, товарищ Мессинг. – Мужчина поднялся, забрал фотографию и направился к двери.

…И опять перед ним женщина в стареньком, изношенном пальто. Рядом с ней мальчик лет десяти, в большой, не по размеру телогрейке и солдатских ботинках с побитыми носами.

– И сколько от него нет вестей? – спросил Мессинг, рассматривая свадебную фотографию. На ней смеющиеся парень и девушка – та самая женщина, которая сидит сейчас перед столом.

– В сентябре сорок первого ушел. Два письма всего получила… С тех пор – ничего. Уже полгода ничего… А месяца два назад извещение пришло – пропал без вести, среди живых и раненых в списках воинской части не значится… – Женщина высморкалась в платок, посмотрела на Мессинга измученными глазами.

– Жив он, – сказал Мессинг. – Но не могу сказать где… мне кажется, вполне может быть в плену…

– В плену? – задохнулась от страха женщина.

– В плену… а может, в партизанах… Но радуйтесь тому, что живой…

В вестибюле театра появился администратор Осип Ефремович в сопровождении молодой женщины, стройной, высокой, черноволосой и черноглазой. Ее изящную фигуру обтягивало темно-синее шелковое платье.

– Ну-ка, товарищи, быстренько освободим помещение театра! Быстренько! Быстренько! – Расставив короткие толстые ручки в стороны, Осип Ефремович стал выпроваживать к выходу посетителей, толпившихся перед дверью.

– Мы к товарищу Мессингу… – запротестовали люди.

– Я уже полтора часа жду!

– А я, гражданочка, третий день прихожу и все не могу попасть!

– Послушайте, товарищ, вы же за мной стояли? Почему вы вперед лезете?

– Отвали, хмырь болотный! Сейчас моя очередь!

Товарищи! Щас милицию вызову! – уже пронзительно завопил Осип Ефремович. Он двинулся на посетителей, толкнул какую-то пожилую женщину, старика, и люди стали пятиться от двери администратора к выходу. – Совесть поимейте! Каждый день! Каждый день! Товарищ Мессинг едва живой ходит! Вы из него всю кровь выпили!

– Но он же обещал, что всех примет! – слабо возражали просители.

– Я с работы отпросилась и опять не попала! Что же делать-то?!

– Завтра приходите! Завтра! – не слушая возражений, кричал Осип Ефремович.

Наконец он вытолкал всех за дверь, с трудом задвинул тяжелый металлический засов и вздохнул с облегчением:

– Вот каждый день так, Аида Михайловна, верите?

– Верю… – улыбнулась женщина.

Дверь в комнату администратора открылась, и выглянул Мессинг:

– Что, больше никого? Странно…

– Да вы никак огорчились, Вольф Григорьевич! – хлопнул себя по бокам Осип Ефремович. – Недоступный вы моему разуму человек, как говорил Петька Чапаеву! Наполеон! Ну прямо – Наполеон!

Аида Михайловна посмотрела на растерянного Мессинга и широко улыбнулась. И тут Мессинг тоже увидел ее и уже не смог отвести взгляд.

– Что, Вольф Григорьевич? Нравится дамочка? Для вас привел! Специально для вас! Знакомьтесь! – Осип Ефремович грозно сдвинул брови. – Знакомьтесь, я вам говорю!

Старушки, гардеробщицы и вахтерша, наблюдавшие за ними, заулыбались, захихикали.

Мессинг медленно подошел к Аиде Михайловне, чуть поклонился:

– Мессинг…

– Аида Михайловна Раппопорт. – Она протянула руку, и Мессинг с готовностью схватил ее, долго тряс:

– Вольф Григорьевич… А вы… вы кто, простите? Вы работаете в театре? Нет, вы работаете в управлении культуры облисполкома? Я ошибаюсь?

– Вольф, ты меня удивляешь! – тут же влез Осип Ефремович. – Я думал, тебе взгляда достаточно, чтобы все знать об этой прекрасной даме. Я столько ей наговорил о тебе, столько…

– Не надо, Осип Ефремович, я сама как-нибудь… – с той же мягкой улыбкой перебила Аида Михайловна. – Я действительно работаю в управлении культуры облисполкома. Я бывала на многих ваших концертах, Вольф Григорьевич…

– Благодарю вас, Аида Михайловна, вы правы, мне очень нужен помощник, но не только на сцене, но и в выборе…

– Я этого еще вам не говорила… – опять улыбнулась женщина.

– Разве не говорили? А мне послышалось…

– Вот именно, вы успели прочитать мои мысли раньше, чем я их высказала вслух. С вами опасно женщине… особенно незамужней…

– А вы не замужем? – тупо спросил Мессинг.

Осип Ефремович хихикнул и сказал:

– Надеюсь, вы понравились друг другу. С остальными вопросами прошу в мой кабинет. – Он широким жестом указал на дверь с табличкой «Администратор» и вошел первым, оставив дверь открытой.

Они вышли из театра и медленно пошли по улице. Стояла холодная и ясная осень. Ледяной ветер, казалось, насквозь продувал Аиду Михайловну в ее стареньком тонком пальто, небольшая шляпка едва держалась на пышной прическе. Женщина то и дело дотрагивалась до нее рукой, словно проверяла, не сдуло ли ее с головы.

– Мне кажется, перед каждым вашим выходом нужно вступительное слово, которое объясняло бы суть ваших действий… суть вашего таланта… и какие проблемы стоят перед современной наукой в связи с телепатией и гипнозом…

– Ну что ж, – быстро взглянул на нее Мессинг, – мое следующее выступление через два дня. Сумеете вы написать такое предварительное слово?

– Я напишу., правда, не уверена, что с первого раза все получится…

– Получится, получится, – заверил ее Мессинг и переменил тему разговора: – Вы всегда жили в Новосибирске?

– Нет, мы приехали сюда в тридцать седьмом году. Отца сослали… ну и мы за ним приехали.

– Отец и мать умерли?

– Да, отец в позапрошлом, а мать в прошлом году… И живу я теперь одна… – Аида Михайловна улыбнулась. – Но не скучаю. Много работы… у меня есть хорошие друзья, хотя я больше люблю одиночество…

– Любите читать и слушать музыку, – добавил Мессинг. – Музыку классическую… Любите Рахманинова, Чайковского… Грига… я не ошибся? – Он заглянул ей в глаза.

– Да, люблю больше всего именно тех, кого вы назвали… Я же говорю, с вами опасно… вы уже все знаете, и женщина становится беззащитной перед вами… А вам правда нужен помощник?

Да, конечно. Я не раз говорил об этом Осипу Ефремовичу. За границей у меня долгие годы было даже два помощника. Прекрасные, замечательные люди… но они погибли… их убили фашисты на моих глазах. После чего мне удалось убежать в Советский Союз. И здесь у меня помощника нет… хотя, конечно, можно и без помощника…

– Скажите, вы принимаете посетителей, говорите им о судьбе их близких и родственников и – вы сильно устаете от этих приемов?

– Конечно, устаю… это требует большого напряжения. Потом сильно болит голова, наступает упадок сил… Но ничего, справляюсь. Какой бы ни была моя жизнь, я доволен… и благодарен судьбе…

– Вы верующий человек?

– Нет, в Бога я не верю… Правда, следует сначала понять, что такое есть Бог?

– Вы знаете это? – она пытливо посмотрела на него.

– Нет. Могу только думать об этом… могу предполагать… А вы верите?

– Я – член партии, мне не положено верить в Бога, – улыбнулась Аида Михайловна. – Мне положено считать, что все это предрассудки… Как сказал Ленин: «Религия – опиум для народа».

– Опиум? – переспросил Мессинг. – А вы знаете, что при правильном употреблении опиум излечивает от очень многих тяжелейших болезней.

– При члене партии говорить такое небезопасно, – засмеялась Аида Михайловна.

– Ну какой вы член партии… так, для проформы. Я хоть и недавно в Советском Союзе, но уже многое понял. – Он хитро посмотрел на нее. – Прежде чем пытаться понять, что есть Бог, не мешало бы узнать, что есть человек. Мы ведь об этом так мало знаем и столько глупостей разных нагородили…

– Может, это и хорошо… – вздохнула Аида Михайловна.

– А вы не хотите пригласить меня к себе? – он вновь лукаво поглядел на нее. – Признайтесь, вы об этом только что подумали?

– Вы действительно чудовище… – покачала головой Аида Михайловна.

– Могу только добавить – влюбленное чудовище… – подсказал Мессинг.

Они проходили мимо ресторана, когда тяжелые дубовые двери с золочеными ручками распахнулись и на улицу вывалился человек в расстегнутом пальто и шляпе, сдвинутой на затылок. Это был Дормидонт Павлович, сильно пьяный и громко поющий:

Простуженный бас Дормидонта гремел на всю улицу.

– Это, кажется, ваш? – тихо спросила Аида Михайловна.

– Наш, наш… – пробормотал Мессинг, быстро оглянулся по сторонам и бросился к Дормидонту Павловичу. – Дормидонт, Дормидонт, ты с ума сошел!

– Прочь от меня, еврейская морда! Зашибу-у! – возопил Дормидонт Павлович, царственным жестом отстраняя от себя Мессинга, и вновь завел на всю улицу так, что прохожие шарахались в стороны:

– Прекрати немедленно! – взвизгнул фальцетом Вольф Григорьевич, и Дормидонт осекся, уставился на Мессинга, сопя и тяжело дыша.

– Тебе чё от меня надо, дьявол?

– Если ты сейчас не прекратишь орать…

– Я не ору, я пою!

– Если ты сейчас же не прекратишь петь, тебя заберут в милицию и будет страшный скандал, понимаешь? Это я тебе как Вольф Мессинг говорю, а Вольф Мессинг не ошибается, мой дорогой Дормидонт, ты это прекрасно знаешь!

– Знаю-у-у… – промычал Дормидонт. – Из всех евреев ты – самый страшны-и-ий!

Аида Михайловна тихо рассмеялась, наблюдая за ними. Дормидонт вдруг облапил Мессинга, навалился на него всем грузным телом и загудел:

– Вольфушка-а, я выпить хочу-у-у… а денег – черт-ма!

– Аида Михайловна, у вас есть дома выпить? – спросил, обернувшись, Мессинг.

– Найду что-нибудь… Только держите его, Вольф Григорьевич, а то он сейчас упадет.

Квартирка у Аиды Михайловны оказалась маленькой и опрятной. Но опрятность эта была нарушена грузной фигурой Дормидонта, развалившегося на небольшом диване и храпевшего во всю глотку.

Аида Михайловна и Мессинг сидели за разоренным столом. На одной тарелке лежали объедки и скомканная салфетка, рядом стояла пепельница, полная окурков от папирос, и пустая бутылка водки. А тарелки перед Аидой Михайловной и Мессингом сияли чистотой, рядышком лежали чистые ножи и вилки и стояла непочатая бутылка красного вина «Портвейн 777».

– Наливайте, Аида, хоть по рюмке выпьем, – прошептал Мессинг. – А то он, не дай Бог, проснется…

Аида Михайловна тихо рассмеялась и взяла бутылку. Наполнила рюмки и спросила шепотом:

– Вы портвейн любите?

– Я вообще не пью… но портвейн пробовал… настоящий портвейн.

– Где же это? В Кремле? – насмешливо спросила Аида Михайловна.

– Нет, в Португалии…

– Тогда вас ждет большое разочарование, – усмехнулась Аида Михайловна. – Это совсем не тот портвейн, который вы пробовали в Португалии…

– Я очень рад, что познакомился с вами, Аида. – Мессинг поднял рюмку. – Знаете, какое у меня сейчас чувство?

– Знаю…

– Знаете? Вы что, тоже телепат?

– Ай, бросьте вы свои штучки, Вольф! – Аида Михайловна чокнулась с ним и, выпив портвейн, сказала: – Какая женщина не знает о чувствах мужчины, когда он пришел к ней в дом, да еще выпивает с ней… Неужели для этого нужно быть телепатом?

Она улыбалась, насмешливо глядя на него, и покачала головой:

– Ах, Вольф, Вольф… какой вы неопытный мужчина…

Мессинг медленно поднялся, обошел стол и наклонился над сидящей Аидой Михайловной, обнимая ее за плечи и наклоняясь все ниже и ниже. И вот губы их слились в поцелуе…

– Радио включите, люди! – вдруг громыхнул сонный голос Дормидонта.

Аида Михайловна и Мессинг вздрогнули и отпрянули друг от друга, как школьники.

– Тьфу, чтоб тебя! – выругался Мессинг.

– Включите радио. Сводку Совинформбюро будут передавать, – прогудел снова Дормидонт и, открыв глаза, с бессмысленным выражением огляделся. – А где это я?

Аида Михайловна подошла к черной круглой тарелке радио, висевшей на стене у окна, повернула тумблер, и в комнате зазвучал глубокий голос Левитана: «Передаем сводку Совинформбюро…»

Дормидонт заворочался на диване, тяжело поднялся, сунул ноги в башмаки, медленно встал, снял со стула куртку и пошел к двери:

– Ладно, братцы, поспал, пора и честь знать. Спасибо, что приютили несчастного забулдыгу. До скорой встречи…

Стояла ясная лунная ночь, и комнате было почти светло. Они лежали на кровати обнаженные, прикрывшись одним тонким одеялом. Голова Аиды Михайловны покоилась на руке Мессинга. Он привстал, опершись на локоть, посмотрел ей в глаза, улыбнулся:

– Почему глаза такие печальные? Аида долго и молча смотрела на него.

– Что молчишь, красавица? Молви слово…

– Я тебя люблю. Я когда тебя увидела, сердце так и ёкнуло – это мой… это мой мужчина… – Она слабо улыбнулась.

– Странно, но я подумал то же самое, – тоже улыбнулся Мессинг. – Это называется любовь с первого взгляда?

– Мы слишком старые, чтобы влюбляться с первого взгляда?

– Я тебя не понимаю… – Он поцеловал ее в нос, глаза. – Я тебя не понимаю…

– И очень хорошо. Должен же ты хоть что-нибудь не понимать?

– Ты мне родишь сначала девочку.. потом мальчика, потом еще одну девочку.. а потом…

– Может, остановимся на одном мальчике и двух девочках? – вновь улыбнулась Аида.

– Ладно, там видно будет… – Мессинг стал целовать ее в губы, обнимая все крепче…

– выдохнул Дормидонт Павлович, стоя на сцене, и, вытянув руки перед собой, крикнул:

– А ну вместе, товарищи-и!

И зал дружно подхватил:

С последним словом Дормидонт резко поклонился, выбросив руку до пола. Зал взорвался дружными аплодисментами. Улыбающиеся лица зрителей, обращенные к сцене, выражали восторг и восхищение. Публика в зале, в простых шинелях и потертых пальто, в матросских куртках и телогрейках, наслаждалась нечасто выпадающей минутой отдыха и, конечно же, прекрасными русскими песнями и могучим басом Дормидонта Павловича. Лицо Дормидонта тоже освещала широкая улыбка. Он был счастлив. Поднял руку, призывая к тишине. Зал медленно затихал, еще слышны были отдельные запоздалые хлопки. Дормидонт Павлович проговорил, устыдившись:

– Спасибо, дорогие товарищи. Мне прямо неловко как-то… как Шаляпину хлопаете…

В зале засмеялись, и вновь раздались аплодисменты.

– Разрешите объявить следующий номер! Всемирно известный телепат Вольф Мессинг. Психологические опыты! И его помощница – Аида Раппопорт! Готовьте ваши вопросы, товарищи!

На сцену с разных сторон кулис вышли Мессинг и Аида Михайловна. Зал вновь разразился дружными аплодисментами.

– Я понимаю, он человек важный, занятой… Мил человек, ты только фоточки ему покажи да спроси… – журчала пожилая женщина, сухонькая, сгорбленная, скорее похожая на старуху. Усугубляло это впечатление и пальто с облезлым заячьим воротником, и старая шаль, закрывавшая голову, оставляя открытым только изрезанное морщинами лицо.

– Ох, бабуля… – вздохнул Осип Ефремович. – Я же говорю вам…

– Какая я тебе бабуля, милый, – улыбнулась женщина. – Мне покудова сорок семь только. Жизнь, правда, не сладкая досталась, видно, и верно старухой выгляжу..

– Нда-а… – опять вздохнул Осип Ефремович, тасуя фотографии, как карты. Потом разложил их на столе – шесть снимков. На пяти изображены молодые веселые ребята, на шестой – мужчина средних лет.

– Попроси, мил человек, уж как тебя и просить-то не знаю. Деньжонок у меня нету, но я тут собрала, что могла… яиц десяток, сальца кусочек. – Женщина взяла со стула белый тугой узелок, хотела положить на стол перед Осипом Ефремовичем, но тот отстранил ее решительным жестом.

– Вы с ума сошли, гражданка? Вольф Григорьевич помогает людям бесплатно, сколько раз говорить можно? – Осип Ефремович вновь посмотрел на фотографии. – Значит, пятеро сыновей и муж?

– Именно так, мил человек, пятеро… Иван, Петр, Гришка, Витюша и Игоречек, самый младшенький… и муж Николай Григорьич…

– Ты же сказала, что младшенькому, ну Игоречку – только шестнадцать исполнилось – как же он-то в армию попал? – недоверчиво спросил Осип Ефремович.

– Так сам убег! – горестно качнула головой женщина. – Как братья ушли, так на другой день и он убег… Разве за ими углядишь?

– А надо было глядеть, мамаша! – Осип Ефремович смешал фотографии. – Ладно, сделаю для тебя исключение… попрошу.. Приходи завтра, мамаша… Все путем будет, – улыбнулся Осип Ефремович. – Да я тебе сейчас могу сказать – живы твои орлы, ей-богу, живы! И муж живехонек!

– А ты что, тоже в энтом деле понимаешь? – встрепенулась женщина.

– С кем поведешься, от того и наберешься! – засмеялся Осип Ефремович. – Я с ним столько мучаюсь, что тоже сквозь время видеть научился…

– Ой, батюшки-светы, неужто правда? – заулыбалась женщина.

– Да пошутил я, мамаша, пошутил… – помрачнел Осип Ефремович. – Но твои живы, вот я сердцем чую, что живы.

– Да тьфу на тебя, шутник чертов! – Женщина сгребла со стола фотографии и пошла к двери, обернулась: – Стыда у тебя нету, э-эх, проходимец, прости Господи… – и с силой хлопнула дверью…

– Вот гражданка спрашивала, можно ли ей мысленно дать задание товарищу Мессингу? – громко проговорила со сцены Аида Михайловна. – Прошу вас, гражданочка, пройдите на сцену! Смелее! Смелее!

В середине зала встала стройная молодая женщина в гимнастерке и начала медленно пробираться к проходу. Вместо левой руки у нее был пустой рукав, заправленный под ремень. И люди поспешно вставали с кресел, освобождая ей дорогу, по-особенному, с состраданием и уважением смотрели на нее.

Женщина вышла к проходу и твердым военным шагом направилась к сцене.

Мессинг и Аида Михайловна переглянулись. Женщина в гимнастерке подошла к ступенькам, быстро поднялась на сцену. Аида Михайловна взяла ее за правую руку, улыбнулась и подвела к Мессингу.

– Вы недавно с фронта? – спросил Мессинг.

– Два месяца как из госпиталя, – ответила зрительница.

– И вас зовут Таней? – спросил полуутвердительно Мессинг.

– Да… Таней… – растерялась женщина, и на ее жестком исхудалом лице появилась улыбка. – А откуда вы… ох, простите, что я спрашиваю? Вы же – Мессинг…

– Вот ты где, мил человек! – вдруг раздался громкий, на весь зал голос. – А я тебя ждала, ждала… который день прихожу, и все никак не могу тебя увидеть, а мне ох как надо, ох как надо! Я ить в город из деревни приехала… и у сродственницы живу, уже надоела ей хуже горькой редьки.

По проходу к сцене шла та самая пожилая женщина, которая была у Осипа Ефремовича с фотографиями мужа и сыновей.

– Проходите к нам сюда, гражданка, – сказала Аида Михайловна.

– Прасковьей меня зовут! – отозвалась пожилая женщина. – Прасковьей Андреевной…

Она дошла до сцены, поднялась по ступенькам. Аида Михайловна протянула ей руку.

– Очень приятно, Прасковья Андреевна. Проходите сюда…

Мессинг уже шел ей навстречу, протянул руку, здороваясь. Зал вздрогнул от аплодисментов и тут же смолк. Женщина без руки с улыбкой смотрела на Прасковью Андреевну.

– Вы, конечно, принесли фотографии родных, которые на фронте? – спросил Мессинг.

– Конечно, мил человек… – громко ответила Прасковья Андреевна. – Как зовут тебя, опять запамятовала… имя больно не русское…

– Мессинг Вольф Григорьевич, – сказал Мессинг.

– Я и говорю – никак не запомню…

– Где фотографии? – улыбнулся Мессинг.

– Да вот… – Она достала из кармана пальто фотографии и протянула Мессингу.

Он стал быстро рассматривать одну за другой. Глаза его расширились, почернели. Он протянул фотографии Аиде Михайловне.

– Глянь, Григорьич… уже полгода ни от одного никаких вестей… и похоронок нету.. Живы ай нет, не ведаю… душа изболелась…

– Это все ваши дети? – спросила Аида Михайловна.

– Да, милая, дети… и муж…

– Товарищи! – громко проговорила Аида Михайловна, подняв фотографии над головой. – У Прасковьи Андреевны на фронте воюют муж и пятеро сыновей!

– Воюют, милая, воюют… что ж теперь делать-то? Воевать надо…

И вдруг весь зал стал медленно подниматься… и раздались первые хлопки… все чаще и гуще… и постепенно они переросли в грохочущие аплодисменты.

Пожилая женщина, с темным морщинистым лицом, с прядью седых волос, выбившейся из-под платка, растерянно посмотрела в зал, медленно поклонилась, и на глазах у нее выступили слезы. Она повернулась к Мессингу и дрожащим голосом спросила:

– Так ты скажи, Григорьич… живы мои ай нет? Аплодисменты смолкли, но все зрители продолжали стоять.

– Живы они ай нет? – громче спросила Прасковья Андреевна.

Мессинг вновь взял у Аиды Михайловны фотографии, медленно посмотрел на одну… вторую… третью… четвертую… Щека у Мессинга нервно дернулась, фотографии дрожали в пальцах.

Весь зал стоял и напряженно ждал.

– Они живы… – хрипло проговорил Мессинг и посмотрел на Аиду Михайловну, повторил, переведя взгляд на Прасковью Андреевну. – Они все живы, Прасковья Андреевна…

– Живы?! – радостно воскликнула пожилая женщина. – Ох, батюшки-светы, радость-то какая! Все живы?!

– Все живы… – твердо повторил Мессинг. В глазах у него стояли слезы.

Зал снова бешено зааплодировал, а однорукая женщина в гимнастерке подошла к Мессингу, обняла его за плечо и поцеловала в щеку. И зал загрохотал еще яростнее…

– Мертвые они все, Аида! – с болью и слезами говорил, почти кричал Мессинг, сидя за столом у нее в комнате. – Не мог я сказать ей правду, не мо-о-ог!

– Но ты не мог поступить иначе, Вольф, – тихо ответила Аида Михайловна.

– В первый раз в жизни я солгал, Аида!

– Послушай, Вольф, с чего ты взял, что всегда надо говорить правду? Такой женщине? Ты убил бы ее сразу, на месте убил бы!

– Но она все равно узнает правду.

– Узнает, конечно… но не от тебя… Странно только, что она до сих пор не получила известий. Погибли смертью храбрых или пропали без вести…

– Представляешь, что будет с этой женщиной, когда она узнает правду? И какие проклятия она будет посылать на мою голову? Я все чаще и чаще думаю, Аида, что это мне подарила судьба? Дар Божий или проклятье дьявольское? – Мессинг несчастными глазами смотрел на нее. – Ты не представляешь, как мне порой бывает тяжело… жить не хочется…

Она молча подошла к нему, обняла, прижав голову к груди, поцеловала в волосы, стала медленно гладить по плечам, голове, касалась кончиками пальцев глаз, щек, губ…

Мессинг застыл, закрыв глаза… и вдруг увидел себя в далеком детстве…

…Он стоит на подоконнике перед раскрытым окном, в черном пустом небе замерла зеленоватая круглая луна, и на ней ясно видно очертание человеческого лица с темными провалами глаз. И глаза эти внимательно смотрят на маленького Волика, и он смотрит на луну, смотрит в эти большие задумчивые глаза, которые так далеко от него и в то же время так близко, что протяни руки – и можно дотронуться до них… И маленький Волик тянет руки к луне… И вдруг сзади неслышно возникает мама Сара и осторожно берет Волика на руки, прижимает к большой пухлой груди, гладит по голове, по лицу, шепчет: