День первый

Аня отварила ободранную, держащуюся на одной ржавой петле дверь. Вошла в знакомый подъезд с вечно текущей батареей, расписанными матом стенами, заплеванным бетонным полом. Поднялась по плохо освещенной лестнице на четвертый этаж. Остановилась у обитой коричневым дерматином двери. Позвонила. И стала ждать, когда за дверью послышаться тихие шаркающие шаги. Хотя бабуся плохо ходила и была глуховатой, она открывала почти тут же, не иначе сидела в прихожей на табуреточке и ждала свою Анюту.

Но сей, раз Аня знакомых шагов не услышала. За дверью вообще стояла гробовая тишина. Странно! Даже если бабуся сидит не в прихожей, а в комнате, она должна хотя бы крикнуть, как кричит всегда «Иду, иду, девочка!». И радио молчит. Обычно бабуся слушает радио, она, может, и телевизор посмотрела бы, да нет его в бедной старухиной квартире. В ней вообще нет ничего, кроме допотопной мебели и старого дребезжащего холодильника. Ни телевизора, ни телефона, ни даже плиты — бабуся греет свой скудный обед на примусе. И родственников у старушки нет. Есть только Аня, работница собеса. Девушка, помогающая за мизерную плату одиноким старикам.

Аня устало привалилась к стене, опустила тяжелую сумку с провизией на пол. Как же она вымоталась! Сначала в собес за авансом (семьсот рублей — живи, как хочешь!), потом на рынок за продуктами (у старух на харчи из супермаркетов пенсии не хватает), следом на почту: одна из подопечных выписывает какую-то коммунистическую газету, а из ящика ее постоянно воруют — кому-то, видно, нечем зад подтереть. После обеда по бабкам пошла: у коммунистки была — газету отдала; у кошатницы — кильку кошкам принесла; у скандалистки — достала ей брошюру «Права потребителя», чтобы впредь скандалила аргументировано.

К ужину вот до своей любимой бабуси добралась, до Элеоноры Георгиевны.

Да, Элеонору (бабу Лину) Аня любила. Она была единственной из подопечных, кто ее не раздражал. Остальные склочные, капризные, желчные, жадные — каждую копейку считают и норовят тебя в краже этой копейки обвинить. А бабуся Лина добрая, ласковая, приветливая и гостеприимная. Почему, интересно, такая милая женщина, осталась одинокой? Ни мужа, ни детей, ни внуков. Даже помочь некому…

Аня позвонила еще раз, уже настойчивее. Уж не случилось ли что с бабусей? Все же старый человек, как-никак восемьдесят шестой год пошел. К тому же больные ноги, сахарный диабет и шумы в сердце. Вот если плохо старушке стало, что делать? Скорую вызвать неоткуда. Соседи, жлобы опойные, свои телефоны давно на барахолке загнали, а единственная приличная бабка, проживающая в подъезде, чужим дверь не открывает, даром, что Аню сто раз видела и знает, к кому она ходит.

Жаль, что нет сотового телефона — подумала Анна. Как бы сейчас пригодился! Но такую роскошь, как мобильник, она себе позволить не могла… А собственно, чего лукавить? Она себе не могла позволить даже нового пальто, сапог или шапки. То, что на ней сейчас (драповая хламида с мутоновым воротником, дерматиновые боты, мохеровый берет) куплено в комиссионке три года назад. Одяжка из коммуналки — вот кто такая Анна Железнова. Рвань. Срань. И дрянь. По-другому ее и не называли. Ни мать, покойница, ни одноклассники, ни соседи, ни случайные знакомые, ни она сама… Только бабуся величала ее «Девочка», «Милая», «Красавица»… А ведь Анна на самом деле почти девочка — только двадцать три стукнуло, почти милая — никому за свою жизнь ничего плохого не сделала, почти красавица — если причесать, приодеть да еще дать отоспаться… Ух какой бы Анна красавицей стала!

… Сумка с продуктами, до сего момента, спокойно стоявшая на полу, накренилась — это большая банка сгущенки (любимое бабусино лакомство) упала на бок и, начиная вываливаться, потянула за собой всю котомку. Аня наклонилась, чтобы ее перехватить, да так и застыла в полупоклоне…

Дверь оказалась не запертой!

В голове тут же пронеслось — такого не может быть! Бабуся всегда запирает дверь. Всегда! Причем, на три запора: на ключ, цепочку и щеколду. Аня даже считала это манией. Ну зачем, спрашивается, так баррикадироваться, если самое ценное, что есть в квартире, это холодильник «Днепр» 1970 года выпуска?

Но сегодня дверь была не заперта. Более того, она была чуть приоткрыта. Совсем немного, Аня этого сначала и не заметила, но теперь, прислонившись лицом к дерматиновой обивке, она увидела щель. Из нее пробивалась узкая полоска света и слабый запах бабусиной квартиры. Аня очень хорошо помнила его, потому что он, этот запах, был неповторим. Дома других старух пахли либо пылью, либо сыростью, либо хлоркой, либо кошачьей мочой. И только Линина квартира была пропитана неожиданно-прекрасными запахами: дорогой кожи, элитных сигар, терпкого вина и еще чего-то неуловимого… И как не пыталась Анна уговорить себя, что ей это только чудиться, ничего не получалось — она была уверена, что именно так пахнет во дворцах.

Бабусина халупа источала аромат роскоши!

Аня присела на корточки, сунула указательный палец в щель и немного приоткрыла дверь. Света стало больше. Зато запах исчез, будто выветрился.

Через образовавшуюся щель Аня смогла разглядеть узкую, устланную домотканой дорожкой, прихожую: одностворчатый шкафчик в углу, тут же ящик для обуви, рядом тот самый табурет, на котором бабуся любила сидеть, поджидая свою Анечку, на стене мутное зеркало, и дверь в самом конце коридора, которая вела в шестиметровую кухоньку… Вот у этой самой двери Аня и увидела бабусю…

Она лежала на полу. Спиной к прихожей. Ее худенькие плечи, обтянутые вязаной шалью, были приподняты, словно она пожимает ими. Голова низко опущена на грудь, виден только седенький пучок на затылке. Ноги в коротких валеночках (у нее всегда мерзли ноги!) поджаты под себя.

— Бабуся, — шепотом позвала Аня и бухнулась на колени. — Бабусечка…

Элеонора Георгиевна не пошевелилась.

Аня, не вставая с колен, на четвереньках поползла к лежащей на дощатом полу бабусе. Расстояние до нее было небольшим, метра три, но у Анны все никак не получалось его преодолеть. Ей казалось, что ползет она очень быстро, так быстро, что штаны на коленях изорваны вдрызг, но добраться до разнесчастной кухонной двери у нее все не получалось…

Наконец, она приблизилась к сухонькому телу так близко, что смогла дотянуться до острого бабусиного плеча. Аня обхватила его ледяными пальцами, потрясла, потянула на себя…

— Бабусечка, вставай, простудишься, — зашептала Аня, приблизив губы к прикрытому седыми прядями Лининому уху. — Вставай же…

И она резко дернула бабусю на себя.

Тело старушки перевернулось и с глухим стуком шмякнулось на спину.

Аня отпрянула. Она увидела пустые бабусины глаза, скрюченные пальца, перекошенный рот. Глаза, пальцы и рот мертвого человека.

Бабуся умерла!

Не может быть! Почему? Как же теперь она будет жить без своей бабуси? Кто, кроме бабки Лины, назовет ее «Девочкой»? Кто угостит вареной сгущенкой? Кто расспросит, пожалеет, посоветует?

Аня заскулила, неумело гладя старушку по мягким, как пух, волосам, по сухоньким плечикам, по морщинистым рукам. Она склонилась над ее бледным лбом, чтобы поцеловать на прощанье, как вдруг замерла… Она увидела нож, торчащий в плоской, почти девичьей, груди Элеоноры. Нож? Аня не верила своим глазам. Что может делать холодное оружие в груди безобидной старухи. И ладно бы ширпотребовский кухонный нож или самопальный тесак, но тот, что торчал в бабусиной груди, был совсем другой породы. Аристократ! Красавиц! Произведение искусства! Элегантная рукоятка из желтого металла, выполненная в форме обвитого змеей дерева. Крона (навершие ножа) облита зеленой эмалью, тело змеи так искусно обработано алмазом, что каждая чешуйка сверкает, а ее преувеличено большие глаза переливаются драгоценным блеском — каждый из них был ничем иным, как камнем, наверное, изумрудом. Единственное, что портило красоту кинжала, так это кровь, капли которой попали на сверкающее тело змеи…

Значит, бабуся не умерла — ее убили! Аня истерично всхлипнула и резко отползла от тела. Убили! Безобидную старую женщину зарезали антикварным кинжалом! Такого не бывает!

Аня все пятилась, быстро перебирая ногами, и никак не могла оторвать взгляда от загадочно сверкающего змеиного глаза, будто парящего над трупом старой женщины. Наконец, она ткнулась спиной во входную дверь. Добралась! Теперь бежать отсюда. Скорее! Аня начала медленно подниматься с колен, она почти их разогнула, она даже успела вцепиться в ручку двери, не успела только покинуть квартиру, потому что в тот миг, когда она собралась это сделать, тишину разорвал пронзительный телефонный звонок.

Сердце Ани содрогнулось и ухнуло в пропасть. Не может быть! Этого не может быть! В квартире нет телефона! Но откуда тогда этот трезвон? Слишком громкий, чтобы раздаваться из другой квартиры. И слишком настойчивый, чтобы его проигнорировать… Как загипнотизированная, Аня пошла на звук, делая осторожные шаги в сторону комнаты.

Телефон стоял на тумбочке, что в самом углу спальни. Такой же старый, как все здесь: как мебель, ковры, книги. Дряхлый телефон на дряхлой тумбочке. Только раньше его не было. Или был, но бабуся его прятала. Вопрос — зачем?

Дрожащей рукой Аня подняла трубку.

— Ало, — хрипло произнесла она. — Ало.

— Элеонора Георгиевна? — прошелестел кто-то на другом конце провода. Не ясно, мужчина или женщина.

— Нет.

— А можно ее? — вкрадчиво попросил голос.

— Нет.

— Почему?

— Она умерла, — выдохнула в трубку Аня, после чего рухнула на пол, потеряв сознание.

Ева припарковала свой огромный черный джип у самого подъезда. Она всегда так делала, ей было плевать на то, что ее внедорожник перекрывает проезд другим машинам, пусть, где хотят, так и проезжают, а она не намерена пачкать свои роскошные сапожки от «Гуччи» в грязи.

Она выбралась из автомобиля, включила сигнализацию и прежде чем зайти в подъезд, привычным жестом погладила хромированный бок своего джипа. Ева его обожала. Пусть ей все твердили, что эта махина не для нее, что такой элегантной утонченной даме больше подойдет «БМВ», «Порше», «Ягуар», «Лексус» но она так считала, Ева была на сто процентов уверена, что мощный черный «Рендж Ровер» именно ее автомобиль. А все эти «Порши» и «Ягуары» для глупых блондинистых сучек, скороспелых жен нуворишей, что ни черта не понимают в жизни. Ева и сама была блондинистой сучкой (пардон, сукой, отпетой сукой), но далеко не глупой. С такими мозгами, как у нее, можно было поступить в престижный институт, защитить диссертацию, сделать карьеру, но Ева не собиралась тратить свою молодость на такие глупости… Она и без аспирантур знала, как добиться успеха в жизни. Главное, не расслабляться: не показывать своих страхов, опасений, слабостей, еще надо уметь врать, изворачиваться, бить по больному, не брезговать подлостью и быть всегда красивой. Все! Больше умной женщине никакие навыки не нужны, кроме, разве что, досконального владения техникой секса…

Вот чем-чем, а этой техникой она владела в совершенстве. Она знала, как раззадорить, соблазнить, ублажить. Еще знала, как вытрясти из раззадоренного, соблазненного, ублаженного большие бабки. Все, чем она владела, за исключением квартиры, доставшейся ей от бабки, все это — брюлики, гардероб, машина, техника, новый бюст — ей подарили ее козлики (только так она называла своих любовников). Мужики Еву боготворили. За магнетизм, сексуальность, раскрепощенность, за стиль, красоту, стервозность, наконец. Но особенно, конечно, за красоту. Ева была не просто хороша собой, она была прекрасна… Как скандинавская богиня. Высокая, длинноногая, с копной платиновых волос и васильковыми глазами, она неизменно вызывала восхищение. У нее было много романов, каждый из которых приносил ей немалую выгоду, но ни один роман не закончился свадьбой. И не потому, что ей не предлагали выйти замуж, отнюдь… Просто Ева терпеть не могла условности, ненавидела ограничения и, что греха таить, презирала мужчин. К женщинам она, впрочем, тоже особой симпатии не питала, но разговор не об этом…

Зачем нужен брак, недоумевала она? На кой черт? Чтобы какой-то козел посадил тебя в клетку, пусть и золотую, и требовал бы послушания, верности, уюта в доме и отчета обо всех тратах. Нет, Еву, такая жизнь не привлекала…

Ей тридцать один. Хороший возраст, самый лучший: еще ничего не висит, ни морщится, не седеет, не выпадает, но уже пожила, уже личность. И капиталец нажит не слабый. Еще пару годков, и можно будет послать всех этих разновозрастных богатых козлов к чертовой матери, открыть своей дело и зажить припеваючи, снимая себе на субботние вечера юных кобельков…

Ева вошла в подъезд, поигрывая ключами, прошествовала к лифту. Мимо нее, привычно бурча ругательства, просеменила соседка — генеральша Астахова, старая грымза, единственная оставшаяся из прежних жильцов. Остальных всех расселили ушлые бизнесмены, возжелавшие жить в центре, выкупив у отставных вояк их обветшалые хоромы. Из старой гвардии только Астахова осталась да сама Ева, генеральская внучка.

— Проститутка чертова… Опять свою тачку посередь дороги поставила, — прокаркала Астахова, выглядывая на улицу. — Сколько ж можно повторять…

— Иди в жопу, старая карга, — весело сказала Ева, заходя в лифт.

Еву забавляла старухина ненависть и это ее вечное ругательство «проститутка чертова», будто сейчас кого-то этими словами обидишь? Тем более, проституткой Ева не была никогда. Профессиональная любовница, вот как она себя называла. Любовница! А не какая-то там шалава, пусть и высокооплачиваемая…

Лифт поднял Еву на второй этаж. Она вышла на чистенькую, вылизанную приходящей уборщицей лестничную клетку, подошла к двери своей квартиры, отперла ее и вошла, с удовольствием вдыхая привычный запах отчего дома. Как же давно она здесь не была! Целых три дня… Да, Ева тосковала по своей милой квартирке, как другие тоскуют по родителям, детям, мужьям, и совсем не могла спать вне своей спальни, по этому она редко оставалась у любовников больше чем на сутки. В этот раз пришлось сделать исключение. Уж больно козлик был щедр… И шубку из шиншиллы подарил, и сумочку «Луи Витон», и сережки с изумрудами, сережки, правда, придется вернуть в магазин, потому что изумруды Ева терпеть не могла, но это, в конце концов, мелочи…

Ева вошла в кухню, бросила на пол свое новое манто, включила любимый диск «Бах и звуки океана», налила в рюмку пятьдесят граммов перцовки, залпом выпила, занюхала комнатной орхидеей. Если бы кто-то из знакомых увидел, как светская львица Ева Новицкая хлещет плебейскую настойку, да еще и не закусывая, не поверил бы своим глазам, потому что госпожа Новицкая пьет только коллекционное шампанское. На самом деле Ева его терпеть не могла, но, не смотря на отвращение, пила, и не только для имиджа, но еще и потому, что крепкие напитки кружили голову, а «шипучка» позволяла оставаться трезвой.

Налив в стопку еще немного настойки, и прихватив со стола задубевший кусок медового кекса, Ева отправилась в гостиную. Там, удобно устроившись на мягком диване, она одним глотком выпила перцовку, закусила сдобным сухарем, после чего с удовольствием осмотрелась. Хороша у нее квартирка, ничего не скажешь! Шикарная «трешка» в старинном доме, с эркером, высоченными потолками, настоящим дубовым паркетом и даже колоннадой. Конечно, в эту стодвадцатилетнюю старушку пришлось вложить кучу денег (одна новая канализация во сколько встала, не говоря уже о реставрации паркета и замене окон!), но результат того стол… Честное слово, стоил! Квартира теперь была, чудо, как хороша… И, самое главное, не похожа не все эти однотипные модерновые хаты в стиле хайтек, напичканные пластиком, винилом, стеклом и уродскими светильниками. Евина квартира была другой: на стенах ткань, на полу дуб, на потолке лепнина с позолотой, вся мебель из натурального красного дерева, а аксессуары из бронзы или антикварного фарфора…

Даже страшно подумать, что когда-то она хотела весь этот хлам (тогда она еще не видела разницы между старьем и стариной) выкинуть на помойку… Было это семь лет назад, когда она только-только стала полновластной хозяйкой этой шикарной, но жутко запущенной квартиры, и не знала с чего начать, дабы привести ее в божеский вид. Все выкину, думала она, сдувая пыль с пузатого херувима, что стоял на жутком комоде в углу гостиной, все под чистую, а вместо этого безобразия поставлю шкаф стенли и кровать с водяным матрасом. Помнится, она даже вытащила из квартиры журнальный столик с гнутыми ножками и собралась нести его на помойку, но, на счастье, по дороге ее перехватил какой-то чудной очкастый старик и предложил за него немыслимую сумму в долларах. Ева, естественно, не продала, она всегда была девушкой практичной, вместо этого она отправилась к знакомому антиквару, который оценил кривоногий столик в два раза дороже.

С того памятного дня прошло больше семи лет, но до сих пор Ева помнит, с каким восторгом она вернулась в свою захламленную квартиру, с какой нежностью пробежала пальцами по лакированной поверхности комода (середина XVIII века, как оказалось), с каким трепетом стерла пыль с херувима, с какой неожиданной радостью осознала, что все эти вещи, принадлежащие некогда русским аристократам, теперь ее, и с какой непоколебимой уверенностью решила — она с ними никогда не расстанется!

Слово своей оно сдержала: ни одна мелочь, даже самая бросовая (паршивенькое начало XX века) не покинула этой квартиры. Даже глупая конфетница из горного хрусталя, которой она не очень дорожила, осталась стоять там же, где стояла всегда — на буфете. В принципе, и сам буфет ей не сильно нравился, уж очень был громоздок, но и его она не собиралась продавать. Не говоря уже о кривоногом столике, ее любимце, на котором так хорошо смотрелся белый ретро-телефон…

Вдруг телефон зазвонил. Да так неожиданно громко, что Ева поперхнулась кексом, который машинально жевала.

— Вот хрень, — выругалась она сквозь зубы и, стряхнув с губ пахнущие медом крошки, взяла трубку. — Алло!

Ей никто не ответил. Из трубки доносилось лишь легкое потрескиванье и далекая музыка.

— Что за е-кэ-лэ-мэ-нэ? — рявкнула Ева в мембрану. — Але!

Опять молчание. И когда Ева уже собралась бросить трубку, на том конце проводы неожиданно отчетливо прозвучало:

— Старуха умерла!

Эдуард Петрович, покряхтывая, влез в салон своей машины. Пыхтя и вытирая пот крахмальным платком, уселся. Поерзав на сидении, принял удобное для его грузного тела положение, откинулся на спинку, закрыл глаза. Надо худеть, в очередной раз подумал он, иначе до шестидесяти не дотянуть. На красоту фигуры плевать, не до красоты нынче, в его возрасте главное здоровье, которое, как известно, не купишь… К сожалению… Иначе у Эдуарда Петровича было бы самое лучшее, самое молодецкой здоровье, потому что он был дьявольски богат.

— Куда едем, Эдуард Петрович? — мягко спросил водитель, повернувшись к боссу всем корпусом, он знал, что старик любит, когда ему смотрят прямо в глаза.

— Давай в контору, — буркнул Эдуард, расслабляя ремень на брюках. Ему тяжело было сидеть с утянутым брюхом, вот и расстегнул, чтоб дышалось вольготнее. — Потом вернешься за Каринкой, сводишь ее к массажисту.

Каринкой он звал свою любовницу Карине, королеву красоты Армении, приехавшую в столицу дружественной России для того, чтобы стать звездой. Звездой она, понятное дело, не стала, в Москве таких королев пруд пруди, зато отхватила себе богатого, доброго, а, главное, совсем не требовательного любовника. Единственное, на чем наставил Эдуард, так это на порядочности: то есть, не красть, не врать, не изменять. Еще не пытаться «залететь» и не требовать регистрации отношений. Хочешь детишек и штампик в паспорте — ищи другого, а Эдуард Петрович в этом не помощник: слишком стар и слишком мудр, чтобы поверить в то, что голозадая молодуха полюбила его за красивые глаза, а не за счет в Цюрихском банке… К тому же, Эдуард уже был когда-то женат (супружница его, к сожалению, умерла молодой), и дети у него имелись (эти, не знай, к счастью или к сожалению, живы, здоровы), но ни жена, ни дети не сделали его настоящим семьянином. Он всегда был одиночкой. Волком-одиночкой! Вульфом, именно такое «погоняло» дали ему на зоне, и именно так (за глаза, конечно) его называли до сих пор.

Сидел Эдуард Петрович три раза. Первая ходка была по малолетке, вторая уже в зрелом возрасте, третья сразу за второй. Освободившись в последний раз, Вульф поклялся себе больше не попадаться. Клятву сдержал, хоть для этого и пришлось пойти на пару заказных убийств.

Когда он сидел во второй раз, умерла его жена, и дети, пацан и девчушка, остались на попечении его матери, женщины бескомпромиссной, волевой, властной, именно она запретила ребятам видеться с отцом, потому что такой отец, по ее же словам, детям не нужен. И дети согласились, они соглашались со всем, что вдалбливала им бабка… Эдуард вспомнил, как попытался однажды поговорить со своей дочерью. Было это давно, девчушке только-только исполнилось двенадцать, а он всего месяц, как «откинулся» во второй раз. Эдуард подошел к девочке, когда она возвращалась из школы (было двадцать пятое мая, последний звонок, и малышка, помнится, была разряжена в банты и парадную форму), сказал, что он соскучился, что хочет чаще видеть, что, не смотря ни на что, любит их с братом и мечтает с ними воссоединиться… И что же ответила на это его малолетняя дочура, его любимая, дорогая девочка? А девочка ответила так: «Ты вор и убийца. Я тебя ненавижу!». А потом еще добавила, что если он попробует подойти к ней еще раз, она вызовет милицию и скажет, что отец пытался ее украсть…

Эдуард Петрович больше с дочкой не виделся. И с сыном тоже, потому что его мамаша, узнав о той встрече, срочно приняла меры: отправила детей на все лето в пионерский лагерь.

А по осени Вульф опять загремел в тюрягу.

Чудны дела твои, господи! Всего двадцать лет назад он был «вором и убийцей», а теперь солидный бизнесмен, глава концерна «Голд-трейд», миллионер, меценат и, что самое чудное, кандидат экономических наук…

Эдик покрутил перстень на толстом безымянном пальце (золото, бриллианты, большой изумруд в центре), он любил его крутить, чтобы полюбоваться игрой камней, но делал это только наедине с собой, потому что, стоило повернуть печатку, как под ней тут же обнаруживалась татуировка. Сделал, дурачина, по молодости, а теперь прикрывай… Конечно, можно ее вывести, как он уже вывел три наколки: на груди, плече, запястье, но на пальце, говорят, особенно больно, а боли Эдик боялся…

— Эдуард Петрович, — подал голос шофер Шурик, — вы не забыли про сегодняшнюю поездку к врачу?

— Помню, — скупо улыбнулся Вульф. — Только, не уверен, что поеду…

— Карина побьет дома все вазы, если узнает…

Эдуард расхохотался — Шурик прав, Каринка переколотит в особняке всю керамику, узнав, что ее любовник отказывается делать себе липосакцию, на которую она его месяц уговаривала. А началось все, когда она узнала, что Эдик решил похудеть при помощи диеты. Кто в наше время голодает, кричала она, выкидывая в окно его завтрак (черствый рогалик, яблоко и тарелку шпината)! Только фанатики, дураки и бедняки! Богатые же люди, желающие похудеть, идут к пластическому хирургу, который под наркозом удаляет лишние жиры за пару часов! Три штуки баксов и ты строен, как кипарис! Заодно и мне нос укоротим…

Поначалу Эдик с любовницей согласился. Хорошая же идея! Вшивые три штуки и пара часов безмятежного сна, зато какой результат! Но потом, когда увидел по телевизору, как проходит эта операция (оператор, снимавший ее, хлопнулся в обморок, не дождавшись окончания), категорически отказался идти на такие муки. На них способны пойти только женщины и артисты! Нормальный мужик такого издевательства над собой не выдержит… Но Каринка не отступала, с истинно восточным упорством она изо дня в день превозносила возможности современной пластической хирургии, перемежая восторженные речи упреками в трусости и заверениями в том, что худым она будет его любить еще сильнее.

В итоге Эдик сдался: пообещал сходить на консультацию к специалисту. Завтра же. И вот уже завтра, а идти что-то не хочется…

Черт побери! Неужели в начале XXI века ученые так и не придумали ничего лучше, чем изуверская операция? Неужто для того, чтобы сбросить каких-то сорок килограммов надо либо жрать траву и с утра до ночи колбаситься в тренажерке, либо ложиться под нож хирурга-пластика? Похоже, что так, потому что ни кодирование, ни био-добавки, ни массаж Эдуарду Петровичу не помогали…

От грустных мыслей о лишнем весе отвлек телефонный звонок. Эдуард Петрович, сопя словно гайморитчик, полез в нагрудный карман за мобильным, достал его и, не глядя на определитель, поднес телефон к уху.

— Да, — рыкнул он в трубку.

— Эдуард Петрович? — вкрадчиво спросил некто на другом конце провода.

— Я самый. Что вам?

— Мне ничего… — сдавленный смешок. — Просто я хочу сообщить вам нечто важное…

— Короче, — гаркнул он, теряя терпение.

Повисла недолгая пауза, потом тот же вкрадчивый голос торжественно произнес:

— Старуха умерла!

Елена Бергман бросила на стол свой кейс, стремительным шагом прошла к окну и рывком открыла форточку (не смотря на то, что в офисе был установлен суперсовременный кондиционер, она любила проветривать помещение по старинке). Когда морозный воздух проник в помещение, она подошла к любимому кожаному креслу с широкими подлокотниками и с наслаждением в него опустилась. Сейчас посижу минут пять, сказала себе Елена, а потом опять за работу. Конечно, не мешало бы перекусить, но на обед времени нет, потому что в четыре у нее пресс-конференция, а к ней еще надо подготовиться…

Дверь кабинета резко распахнулась и на пороге возникла Ленина секретарша Любочка.

— К вам пришли, — доложила Любочка, прикрывая за собой дверь.

— Кто?

— Тот скользкий тип из аппарата президента, которого вы вчера выгнали…

— Гони и сегодня, — решительно сказала Елена.

— А это ничего? Все же из аппарата…

— Так не сам же президент, — пожала плечами Елена, — так что гони смело. Скажи, я занята и освобожусь только на той неделе…

Любочка деловито кивнула своей аккуратно подстриженной головкой и вышла. А Елена тут же переместилась из кресла на стул — похоже, отдых закончился на четыре минуты раньше. Она включила компьютер, открыла файл с заготовленной речью (самолично написанной, никаких спичрайтеров она не признавала), пробежала текст глазами и осталась им довольна… Лучше бы получилось только у Жириновского, но с ним никто не сравниться.

Елена достала из стола папку с бумагами, разложила их, намереваясь просмотреть, но взгляд ее неожиданно наткнулся на плакат, висящий на стене. На нем была изображена она, Депутат Государственной Думы Елена Бергман, красивая пятидесятитрехлетняя женщина с серьезным лицом и отличной фигурой. Этот плакат повесила на стену Любочка, ей очень нравилось, как начальница на нем смотрится, самой же Елене фотография казалась неудачной, потому что была явно заретушированной. Где мои мешки под глазами, спрашивала она у себя самой, только у глянцево-бумажной, где морщины, родинки? Конечно, без них она выглядит на десять лет моложе, но это уже не она… Елена никогда не скрывала своего возраста, не пыталась казаться моложе, чем есть, она не делала подтяжек (хотя в мире политики даже мужчины не брезговали пластикой) и даже волос не красила, оставляя свой стильный ежик седовато-пепельным… И при этом умудрялась отлично выглядеть, только на свои полные пятьдесят… За это ее обожали женщины предпенсионного возраста, именно они вознесли Елену на политический олимп.

Дверь в кабинет опять распахнулась, но на этот раз на пороге возникла не Любочка, а стройный, высокий мужчина очень импозантного вида: в отличном итальянском костюме, шелковой рубашке, с гладко зачесанными каштановыми волосами и тонкими усиками над чувственным ртом.

— Душечка, — промурлыкал он, приближаясь к Елене с распростертыми объятиями. — Здравствуй, моя дорогая…

— Привет, — весело поздоровалась с пришедшим «душечка» и дала себя облобызать. — Как спал?

— Отлично. Просто отлично, — заверил он, после чего уселся в кожаное кресло и добавил. — Рюмка бренди на ночь — лучшее средство от бессонницы. Рекомендую.

— Я, Алекс, бессонницей не страдаю, ты же знаешь…

— Ты просто не спишь, — закончил за нее Алекс.

— Потому что мне жалко тратить время на сон.

— Леночка, в нашем возрасте спать надо, как можно больше, это я тебе, как врач говорю…

— Ты мне это и двадцать лет назад говорил, а тогда нам было только по тридцать с небольшим…

— Неужели нам сейчас по пятьдесят с хвостом!? — притворно удивился Алекс. — Не может быть! Я себя чувствую, как максимум, на двадцать пять!

Елена невольно рассмеялась, только Алекс мог пустой болтовней поднять ей настроение. Наверное, именно по этому она и вышла за него замуж.

— Вечером мы идем на прием, — строго проговорил Алекс, мигом став серьезным. — Надеюсь, ты не забыла?

— Забыла, — созналась Елена. — А можно не пойти?

— Нельзя, — отрезал он, иногда Алекс мог быть непоколебимым. — Прием дают в твою честь, не придти, значит, смертельно обидеть хозяина. А тебе, лучше, чем мне, известно, что он финансирует вашу партию…

— Ладно, я приеду, только с опозданием.

— Естественно. — Алекс широко улыбнулся, сверкнув отличным фарфором. — Королевы должны опаздывать.

— А про то, что точность, вежливость королей, ты забыл?

— Пережитки прошлого, — махнул своей аристократичной ладонью Алекс. — А мы-то с тобой люди современные…

Елена кивнула, да, они люди современные, иначе она не смогла бы позволить мужу сидеть дома и не работать, а она позволяла, потому что те деньги, которые он зарабатывал в своей больнице, были настолько ничтожны, что их хватало только на хлеб и туалетную бумагу. По этому, на семейном собрании было принято решение — на жизнь будет зарабатывать Лена, у нее это отлично получается, а хозяйством займется Алекс. К счастью, Бергмана его положение домохозяина совсем не унижало, он с большой охотой занимался домашними делами: нанимал прислугу, давал ей задания на день, решал, какие покупки надо сделать, когда оплатить счета, чем накормить жену и когда сводить их любимую собаку Дульцинею (Дулю) к ветеринару.

— Чем сейчас займешься, дорогой? — ласково спросила Лена, любуясь дымчатыми глазами мужа.

— Поеду к маникюрше — не могу же я явиться на прием с запущенными ногтями… — Он придирчиво осмотрел свои безупречные руки и, судя по всему, остался ими не доволен. — Просто не могу!

— А потом?

— Заскочу в магазин «Флора», приценюсь к пальмам, мне кажется, у нас в холле не хватает яркого зеленого пятна… Как считаешь?

— Целиком доверяю твоему мнению.

Алекс лучезарно улыбнулся, встал с кресла, подошел к супруге и смачно поцеловал ее в не накрашенные губы.

— Ты у меня умница.

— По этому ты на мне и женился…

— Нет, женился я на тебе, потому что знал, что в один прекрасный день ты станешь известным политиком, начнешь зарабатывать большие деньги и избавишь своего любимого мужа от постылой обязанности ходить на службу…

Лена от души рассмеялась, оценив шутку. А это была шутка, потому что когда они поженились (а произошло это двадцать лет назад), ничто не предвещало ее успеха. Елена тогда была обычной учительницей истории, проживающей в общежитии, к тому же не очень здоровой после неудачной операции и очень нелюдимой после болезненного разрыва с любимым…

Они познакомились в поликлинике, куда Лена пришла на прием к гинекологу, и где Саша (тогда он называл себя именно так) работал рентгенологом, она подошла к молодому врачу, чтобы спросить, где шестьдесят шестой кабинет, он не только подсказал, но и проводил, пока ждали очереди, разговорились, потом Алекс напросился к ней в гости, на следующий день уже без просьб пришел к ее дому с цветами, еще через день остался ночевать, а спустя месяц они подали заявление в загс.

Так Елена Паньшина стала женой Александра Бергмана и, не смотря на пророчества коллег и приятелей, ни разу об этом не пожалела. Да, ей все твердили, что он слишком хорош, слишком расфуфырен, слишком беспечен, чтобы стать хорошим мужем. Он будет тебе изменять, вопили подружки-училки, с завистью рассматривая ее свадебные фотографии. Он тебя бросит, ради молодой, глупой, сексуальной! Одумайся! Он тебе не пара! А Лена в ответ только смеялась, потому что была уверена в том, что именно Алексе больше, чем кто бы то ни было, подходит ей в качестве супруга. И не потому, что так сильно любила своего новоиспеченного мужа, нет, она относилась к нему с большой симпатией, но и только, просто в лице Алекса она нашла идеального партнера для жизни: веселого, беспечного, остроумного, яркого, общительного, цельного, такого, какого она всегда мечтала видеть рядом с собой. А если он бросит ее, ради молодой, глупой и сексуальной, так что ж, значит, такова судьба. После ужасного разрыва со своей единственной любовью, Лена поклялась себе больше из-за мужчин не страдать.

Но к удивлению завистников и самой Елены Алекс оказался прекрасным мужем. Он отлично готовил, сам себе стирал носки, любил бегать по магазинам и наводить уют в их шестнадцатиметровой комнатке. Еще ему нравилось принимать гостей, по этому в их хибаре постоянно толклись люди, обожал вечеринки, танцы, пикники, гулянья, и Елену это нисколько не раздражало. Конечно, денег молодым катастрофически не хватало, потому что еженедельные банкеты, устраиваемые Алексом для друзей, сжирали весь семейный бюджет, но это Лена считала не поводом для скандала. В конце концов, она видела, за кого выходила замуж…

Вот что ее действительно удивило, так это то, что Алекс ей не изменял. То есть, не просто ни разу не был уличен в адюльтере, но даже не дал повода для ревности. Это было просто непостижимо, потому что Алекс был чрезвычайно хорош собой, обходителен, мил, остроумен, и очень нравился женщинам, к тому же имел постоянную потребность в сексе из-за того, что после страшной операции по удалению матки Елена была к постельным играм равнодушна…

Но не это было самым ужасным. Самым ужасным было то, что Елена не могла иметь детей. Ей-то было уже все равно — давно смирилась — а каково Алексу? Жить с женщиной, не способной подарить ему наследника? Тем более, он очень любил детей, особенно маленьких девочек, как-то он ей даже признался, что всегда хотел иметь дочку, которую звали бы Ингрид. Ингрид Бергман, как его любимую актрису.

Как оказалось, и это препятствие не смогло разбить их семейную лодку. Алекс быстро смирился со своей бездетностью и вместо дочки Ингрид завел собаку Дулю. Ко всему прочему, в середине девяностых Елена занялась бизнесом, стала хорошо зарабатывать, и у Алекса появилась возможность ежесезонно обновлять гардероб, коллекционировать сигары, книги, запонки, играть в гольф, путешествовать, встречаться с интересными людьми. Короче говоря, он был катастрофически занят, а при такой занятости о детях и думать некогда.

А тут еще Елена занялась политикой, и Алекс из мужа обычной богатой женщины, стал супругом известной личности. Его фотографировали вместе с женой, брали у него интервью, приглашали на телевидение. Он стал так же популярен, как и его супруга, потому что он был умен, красив, остроумен, а самое главное, благороден, ведь не каждый мужчина останется рядом с женщиной, не способной иметь детей…

Пока Елена размышляла об этом, Алекс подошел к зеркалу, пригладил свои и без того безупречные волосы ладонью, одернул пиджак, поправил галстук. Он всегда тщательно следил за собой, а в последнее время стал особенно придирчив к внешнему виду: во-первых, в эго возрасте нельзя позволять себе распускаться, а во вторых, его в любой момент могут сфотографировать.

— Алекс, тебе пора подкрасить волосы, — спокойно сказала Лена, подходя вплотную к мужу. — На висках уже видна седина.

— Да, я заметил, завтра же иду к парикмахеру, — так же спокойно ответил он. Алекс не считал зазорным подкрашивать волосы, делать пиллинг, массаж, педикюр, он даже подумывал о вживлении в лицо золотых нитей, но об этом он пока супруге не говорил. — Кстати, не желаешь, чтобы я записал к нему и тебя?

— Нет, спасибо, меня устраивает моя парикмахерша.

— Ну как знаешь, как знаешь… Только мой брадобрей Жоржик мигом бы уговорил тебя на колорирование… — Его глаза озорно сверкнули. — В экстремально красный… Стала бы клевой чувихой, за такую бы даже панки проголосовали…

— Только этого мне не хватало! — Елена, шутя, подтолкнула мужа к двери. — Иди уже в своей маникюрше, мне работать надо.

— Слушаюсь и повинуюсь, — Алекс дурашливо поклонился и, пятясь, покинул комнату.

Когда за ним закрылась дверь, Елена, все еще улыбаясь, прошла к окну. Встала у форточки, подставила лицо колючему зимнему ветру, собрала пальцем снежинки, упавшие на раму, и слизнула их. Дурацкая привычка есть снег осталась с детства (ох, как ругала ее за это мама), и до сих пор госпожа Бергман не могла до конца от нее избавиться. Нет, нет, да пожует белые ледышки, и теперь ее за это ругает муж…

Лена высунула руку в форточку, подставив ладонь под медленно падающие снежинки… Вдруг в груди что-то кольнуло. Да так больно, что перехватило дыхание. Елена испуганно схватилась за сердце — неужели инфаркт? Все может быть, тем более, она так много работала в последнее время… Но только она подумала об этом, как боль прошла. Бесследно. Не осталось даже покалывания, лишь легкое томление и какое-то беспокойство. Значит, не инфаркт. Тогда что?

Ответ пришел тут же. Вместе с телефонным звонком. Стоило только ее аппарату затрезвонить, как она поняла: ей не обязательно брать трубку, чтобы узнать, что именно ей хотят сообщить. Она уже знала. Чувствовала. Предвидела.

Елена глянула на разрывающийся телефон и прошептала:

— Старуха умерла!

Аня сидела в маленькой кухоньке, прижавшись спиной к дребезжащему боку холодильника «Днепр», и ничего невидящим взглядом смотрела в стену. Перед ней на облезлом кухонном столике стоял стакан с водой и пузырек валерьянки. Сумка с уже ненужными продуктами (любимой бабусиной сгущенкой, колбасой, маслом, рисом) валялась поодаль. Аня понимала, что надо бы поднять, но ей совершенно не хотелось двигаться. На нее навалилась какая-то страшная усталость. Врач сказал, что это последствие шока и что скоро оно пройдет, но пока что-то не проходило…

В принципе, Анну уже допросили и отпустили на все четыре стороны, чтобы не мешала работать следственной бригаде, но вместо того, чтобы унести ноги из этой ужасной квартиры, она потихоньку пробралась в кухню (для этого пришлось перешагнуть через ноги мертвой бабуси), забилась там за холодильник и замерла. Умысла в ее действиях не было никакого: они не собиралась подслушивать или подглядывать, ей просто хотелось посидеть в своем любимом закуточке, ведь именно на этом табурете, прислонившись спиной к холодильнику, она обычно сидела, когда они с бабусей пили чай… Или когда бабка Лина читала вслух свою любимую книгу «Ярмарка тщеславия»… Или просто расспрашивала Аню о жизни — о своей она никогда не рассказывала…

Кухня была излюбленным местом их посиделок…

Анна шмыгнула носом и хотела уже, было, разрыдаться, как на пороге кухни показались два человека. Она узнала их, это были два милиционера, что приехали на ее вызов, одного, русоволосого здоровяка, насколько она помнила, звали Владимиром, а второго, маленького, чернявого, жутко злющего на вид, Стасом. Они были крайне увлечены разговором, по этому Аню не заметили.

— Я тебе, Стасевич, говорил, что это не простая бытовуха, — горячился Володя. — А ты, подумаешь, старушку почикали, подумаешь, старушку почикали… Эх ты, Шерлок Холмс хренов!

— Я же не знал, что кинжал, которым ее почикали, антикварный, — обижено буркнул Стас.

— Не знал ты… Да по нему сразу видно… Я, конечно, в антиквариате тоже не разбираюсь, но сразу понял, что ножичек старинный. И явно дорогой. Отсюда можно сделать два вывода: первый, нож был принесен убийцей с собой, потому что в этой халупе нет ничего дороже вот этого холодильника, и второй, убийца человек небедный, раз может себе позволить умертвлять старушек раритетными кинжалами…

— Не обязательно. Он мог просто не знать, какова ценность кинжала…

— Да одного взгляда достаточно…

— Это тебе достаточно, — не желал сдаваться Стас, — а убийца, может, нашел его в помойке…

— Ты к чему клонишь, мать твою?

— К тому, что небедному человеку просто незачем убивать эту старушенцию! — рявкнул оппонент. — Я еще поверю, что к ней пьяница какой ворвался, чтобы пенсию украсть. Или бомжара, район-то неблагополучный…

— У нее четыре запора на двери. Через такой заслон ни один бомжара не прорвется…

— У старух склероз, вдруг забыла запереться?

— Ты разве не помнишь, что девчушка из собеса сказала? Она сказала, что бабулька всегда запиралась. — Володя ненадолго замолчал, видно, что-то обдумывал. — Странно это, а, Стасевич?

— Что именно?

— То, что бабка так баррикадировалась. Чего в этой халупе брать-то?

— Да уж, брать нечего, даже заначки никакой…

— Может, почистили уже?

— Не… В кошельке, он, кстати, лежит на видном месте, триста рублей. Для алкашей целое состояние…

— Слушай, а эта бабка свою квартиру никакой фирме не подписала? Знаешь же, сколько сейчас их развелось…

— Проверим, конечно, но, тебе не кажется, что аферисты выбрали бы более дешевое орудие убийства, например, яд или газ.

— Кажется, — уныло согласился Володя. — А что говорят свидетели?

— В основном мычат, потому что дом на половину заселен алкоголиками…

— А та любопытная старушенция с первого этажа, Богомолова, кажется? Она, вроде, соловьем заливалась…

— Еще бы по теме заливалась, тогда бы ей цены не было! На самом деле ни черта она не видела, потому что из квартиры она не выходит — простуды боится, глазка на двери не имеет, а окна у нее смотрят на так называемый задний двор. Единственное, что мы от нее узнали, так это то, что Элионора Георгиевна въехала в эту квартиру не так давно, толи пять лет назад, то ли шесть, но это мы еще выясним, причем, въехала с одним чемоданом, то есть, все это барахло осталось от прежних хозяев…

— Беженка что ли?

— Нет, коренная москвичка, опять же, если верить соседке.

— А паспорт посмотрели?

— Паспорта, как раз, мы не нашли. В квартире вообще ни единого документика нет, то ли где в другом месте спрятала, то ли потеряла.

— Про родственников что-нибудь выяснили?

— Какие родственники? Тебе же девчонка из собеса сказала, что старуха была одинокой.

— Слушай, — неожиданно оживился Володя. — Тебе эта Анна Железнова не показалась чокнутой?

— Не то чтобы чокнутой, а какой-то приблаженной. Не от мира сего.

— Да уж! В нашем мире уже лет десять не носят таких пальто… Вроде молодая девка, а так себя запустила…

— А она не могла старушку замочить, как ты думаешь?

Аня закусила губу, чтобы не вскрикнуть — она никак не ожидала такого обвинения.

— Сначала я именно так и подумал, — протянул Володя. — Но у девчонки алиби, его, конечно, еще надо подтвердить…

— И какое у нее алиби?

— В момент убийства, а совершено оно, если верить нашему эксперту, между 8-30 и 9-30 утра, гражданка Железнова была на другом конце столицы — получала аванс по месту работы… Свидетелей, как понимаешь, найдется куча…

Стас двусмысленно хмыкнул, после чего достал из кармана сигареты, спички и, присев на корточки, закурил.

— Необычное это убийство, — задумчиво проговорил он, выпуская дым через нос. — Не похожее на другие…

— Я бы сказал, убийство в стиле ретро, — меланхолично заметил Володя.

— Тебе тоже пришло в голову именно такое сравнение?

— Наверное, из-за этого дурацкого кинжала, кстати, надо пробить у антикваров, какова его рыночная стоимость…

— Мне кажется, дело не только в кинжале. Просто сейчас так не убивают… — Он нервно стряхнул пепел с сигареты. — Вспомни, сколько мы дел вели (заказухи я в расчет не беру, там другое), а все одно и тоже… Грабят — убивают, насилуют — убивают, завидуют — убивают, перепьются, тоже убивают. Грязь, деньги, кровища, похоть! Но на моей памяти нет ни одного убийства, похожего на это… Оно какое-то ненастоящее: чистенькое, прилизанное, даже элегантное … То ли книжное, то ли киношное, то ли лубочное…

— То ли ритуальное, — неожиданно перебил товарища Володя.

— Кинжал не ритуальный, обычный боевой, я узнавал у специалиста…

— Знаю, но он должен что-то символизировать, иначе старушку зарезали бы обычным кухонным ножом…

Володя хотел еще что-то добавить, но в тот момент, когда он открыл рот, из-за холодильника со страшным грохотом выпала Анна. Устав сидеть в скрюченном положении, она решила распрямиться, а, так как хорошо и ладно у нее ничего в жизни не получалось, то, меняя положение тела, она каким-то образом умудрилась зацепиться ступней за ножку, после чего полетела на пол, больно шмякнувшись лбом об батарею.

— Зрастье, — пролепетала Анна, неуклюже поднимаясь с колен. — Я вот тут задремала… Извините…

— Это что еще за явление Христа народу? Тебе куда было велено идти? — накинулся на нее Стас.

— Домой, — с дрожью в голосе ответила она.

— А ты чего тут сидишь?

— Я же говорю, задремала…

— А ну топай домой по бырому, пока я тебя в каталажку не упек…

Аня от страха задрожала, и, бормоча извинения, стала мелкими шажочками продвигаться к выходу.

— И сумку не забудь! — рыкнул Стас, сверкнув глазами, точно Зевс.

Аня послушно вернулась за сумкой, вцепилась в нее, как в спасательный круг, и бочком, бочком, бочком вышла в прихожую. На счастье, тело бабуси уже убрали (на полу остался только меловой трафарет), поэтому Анна беспрепятственно преодолела четырехметровое расстояние до двери, быстро распахнула ее и пулей вылетела на лестничную клетку.

До первого этажа добежала в считанные мгновения, но вместо того, чтобы выйти из подъезда и, как было велено, топать домой, Аня устало опустилась на заплеванную ступеньку, уткнулась лбом в стену и по-щенячьи заскулила. Вообще-то она не была плаксой, но сегодня что-то разнюнилась… Сначала от испуга начала рыдать, потом от растерянности, позже из-за жалости, а вот теперь от обиды… Да, ей было обидно! Но не потому, что на нее накричали и обозвали явлением Христа народу, к этому ей не привыкать, на нее кричали все, кому не лень, горько стало оттого, что ей некуда было идти. Конечно, жилплощадь у нее была и довольно большая (целых двенадцать метров), но комнату в коммуналке, в которой, к слову, она прожила всю жизнь, у нее язык не поворачивался называть домом. И причин этому было множество.

Первая — комнатенка была жутко неуютной, потому что до революции на месте Аниной обители был выход на черную лестницу, но в тридцатых годах лестницу решили забаррикадировать, а узкий длинный коридор с бетонным полом и подслеповатым оконцем у самого потолка сделать комнатой. Вторая — чтобы попасть в свои «покои» приходилось пересекать не только всю квартиру, но и кухню, а это просто ужасно потому, что вместе с тобой в них проникает и пар, и вонь, и гарь, и дым, и ругань злющих соседей. Третья, самая весомая — все то время, что она провела в стенах этой комнатенки Аня была несчастна. Конечно, она и в садике, и в школе, и в библиотеке, и даже в кино не ощущала себя особо счастливой, но дома, дома она просто задыхалась… Ее угнетала и вечная сырость, и непрекращающийся гам, и убогость обстановки, и отсутствие элементарного уюта, и вечные материна любовники, сменяющие один другого, и то, что когда эти любовники появлялись, ей приходилось ночевать в шкафу…

Последняя проблема исчезла, когда мать умерла, но легче от этого не стало, потому что все остальное осталось по-прежнему: и сырость, и убогость, и гам. Не так давно у Ани появилась надежда: ее соседка Агриппина Тихоновна привела в квартиру покупателя на свою комнату, и покупатель этот, окинув взором двухсотметровые дореволюционные хоромы, возжелал купить их целиком. Взамен предложил каждой семье по квартире на выселках. Обитатели коммуналки, коих насчитывалось восемнадцать человек, на предложение «благодетеля» отреагировали по-разному — кто-то тут же согласился, кто-то решил торговаться, на выселки им, видите ли, ехать не хотелось, кто-то отказался категорически, потому что обманут. В числе самых покладистых оказалась и Аня, да ее не особо слушали, потому что из ее клетушки потенциальный покупатель думал сделать кладовку.

В итоге, ничего у них с продажей не вышло, устав выслушивать нелепые требования жильцов, дяденька купил другую коммуналку, этажом ниже, сделал в ней ремонт и уже вселился, вместе с женой, родителями, дочкой, ротвейлером и крысой неизвестной сиамской породы.

Больше пока желающих приобрести их запущенную коммуналку не было, а Аня так надеялась… Иногда, когда от духоты и влажности она не могла уснуть, в ее воображении возникали такая картина: отдельная квартира (пусть на выселках, пусть однокомнатная, но отдельная) со светлой кухней, на окне занавески в горошек, непременно красные, на подоконнике герань, в углу стол, на нем солоночки, салфеточки, чашечки, блюдца, рядом табуретка, на табуретке она, на ее коленях кот… Все! Больше ничего Анюте для счастья не надо… Даже сотового телефона!

— Ты еще тут? — раздался над Аниным ухом грозный мужской голос.

Она вздрогнула и, замирая от ужаса, подняла глаза. Как она и ожидала, над ней нависал грозный милиционер Стас, тихонько спустившийся с четвертого этажа и вставший за ее спиной.

— Опять, скажешь, задремала?

— Ага, — глуповато улыбнулась она.

Он сокрушенно покачал головой и вполне миролюбиво спросил:

— Откуда ж ты такая взялась?

— Из собеса, — как всегда невпопад ответила Аня, но, поняв свою оплошность, поправилась. — Вернее из коммуналки.

— В коммуналке живешь?

— Ага.

— С мамкой что ли?

— Нет, мама умерла год назад.

— Извини.

— Да ладно, чего уж… — пробормотала она смущенно, смущенно, потому что никакой тоски по покойной родительнице она не испытывала, одно облегчение. — Не любили меня мамка, да и я ее не особо…

— А бабку любила?

— Очень, — с энтузиазмом воскликнула Аня. — Бабуся была очень добрым, отзывчивым человеком… Чистым ангелом… — видя недоверие на лице следователя, она пояснила. — Ведь именно она меня на работу устроила.

— Как это?

— Просто. Я, как школу закончила, в техникум пошла, но бросила, потому что мать мне велела на работу устраиваться, а я хорошо училась, даже отлично… — Говорила Аня сбивчиво, коряво, она не могла складно выражать свои мысли, но не из-за скудного словарного запаса (с самой собой она общалась прекрасно), а из робости. — Мать меня на винзавод устроила, чтобы я там водку воровала…

— Пила?

— Она нет, хахаль ее… — Она поморщилась, вспомнив сизую рожу материного сожителя. — Но я воровать не умею… И от запаха спирта у меня постоянно боли головные боли, так что пришлось уволиться… Потом я много работ сменила, но нигде долго не задерживалась, кому я такая нужна… Ни образования, ни внешности… Только на овощебазу или уборщицей, а там в основном пьянь, да не интересно мне…

— А где тебе интересно? — с улыбкой спросил Стас.

— Я учиться хочу, — выпалила Аня. — На дизайнера ландшафтов. Я природу люблю: деревья, травы, цветы, особенно цветы, но в моей комнате они не растут. Им свет нужен, а я даже днем с лампочкой сижу… — Она погрустнела, думы о несбыточной мечте всегда навевали тоску. — Короче, оказалась я безработной. Стояла на бирже. Вот пришла я как-то отмечаться, смотрю у крыльца бабулька стоит, миленькая такая, чистая, в соломенной шляпке, и улыбка добрая… Подошла она ко мне и говорит… Что же ты, дочка, такая молодая, и работу найти не можешь? А ей в ответ, образования нет, блата нет, воровать не могу, короче, все, что вам сейчас, ей рассказала. Вот она мне и предложила, давай, говорит, ты будешь за мной ухаживать. Хорошо платить не могу, но и работы, как таковой, не много. Продукты принести, газеты, лекарства, белье в прачку отнести, даже убираться не надо, я, говорит, сама могу… Я согласилась…

— Значит, ты не от собеса за ней ухаживала?

— Это сначала, но потом, бабуся мне говорит, тебе надо официально оформиться, про пенсию подумать и все такое… Отвела меня в собес, оказывается социальных работников не хватает, меня сразу и взяли…

— Давно ты ее знаешь?

— Почти год… Мы с ней очень подружились за это время…

— Ты говорила на допросе, что она была очень одинока, это значит, что ее никто не навещал?

— Почти никто. Разве что соседка, — Аня кивнула на дверь шестьдесят второй квартира, — наведается… Или старая подруга раз в квартал забредет…

— Что за подруга? — напрягся Сергей. — Как зовут?

— Как же ее зовут… — Аня свела брови, вспоминая имя бабусиной приятельницы. — Фамилия у нее еще такая благородная… А! Голицына! Она постоянно хвалилась своим аристократизмом… Она вообще была такая… ну… — Девушка пощелкала пальцами, подбирая достойное сравнение. — Нафталиновая что ли…

— Как так?

— Таких сейчас мало осталось, вымерли, наверное, но раньше я частенько встречала в наших старомосковских дворах подобных старух… Худые, прямые, надменные, на голове шляпка с истлевшей вуалеткой, на руках перчатки, на шее побитый молью писец… Над ними всегда дети смеялись, а мне их было жалко… — Анины глаза увлажнились, не иначе, решили за сегодня выплакать годовой запас слез. — Вот старуха Голицына из их числа.

— Имя не помнишь?

— Ее бабуся Ветой звала…

— Значит, или Лизавета или Виолетта, — резюмировал Стас. — Сколько раз ты видела старуху Голицыну в квартире покойной?

— Всего раза три. Тяжело ей, наверное, было через всю Москву в гости кататься, старая она была, как и Элеонора Георгиевна… — Аня в задумчивости поскрябала коленку. — Только не очень бабуся любила, когда Вета к ней приезжала… Как-то прихожу я к ней, а Голицына только ушла, я по запаху поняла, у нее жуткие духи, протухшие лет двадцать назад, и этот запах потом долго не выветривается… Так вот, пришла я, а бабуся грустная, спрашиваю, чем вас так эта Вета расстроила, а она мне отвечает: «Любит Ветка старое вспоминать, а не к чему!». Вот и все, больше ничего не добавила, но целый день хмурная ходила…

— При тебе они не ругались?

— Нет, были очень друг с другом милыми, но особой теплоты я в их отношениях не заметила… Уж очень они разные… Вета вся из себя аристократка: спесивая, надменная, а бабуся простая была женщина, душевная…

— Ты говоришь, теплоты не было… Тогда зачем больной старухе тащиться через всю Москву, чтобы повидать не очень приятного человека?

— Знаете, что я думаю? — взволнованно спросила Аня, и от волнения покрылась крупным потом. — Мне кажется, что Голицына ездила, чтобы продемонстрировать, что еще жива… Или проверить, не умерла ли Элеонора Георгиевна… Будто между ними соперничество какое было… По жизни… Вот и в смерти решили посоперничать.

— Антикварные вещи у Голицыной были, не знаешь? Может, говорила что-то…

— Когда-то была целая коллекция фарфоровых ваз и картин, это мне бабуся рассказывала, но еще она говорила, что Вета в картишки поиграть любила, причем, по крупному, вот весь антиквариат и просадила… — Тут Аня резко обернулась и пристально глянула на следователя. — Только если вы думаете, что это она бабусю убила, то зря… Старуха Голицына страдает артритом, у нее все пальцы скрючены, она не то, что нож сжать, даже застегнуться не может…

Аня ждала очередного вопроса, но Стас больше ни о чем не спрашивал, он погрузился в глубокие раздумья и будто бы забыл про свою собеседницу.

— Мне можно идти? — робко спросила Аня, когда пауза затянулась до неприличия.

— А? — очнулся он. — Что?

— Идти, говорю, можно?

— Да, да, иди, — рассеянно кивнул Стас, после чего развернулся и медленно пошел по лестнице вверх.

Аня проводила взглядом его худую спину, поправила шапку, вытерла нас варежкой, после чего вышла из подъезда и быстро-быстро, насколько позволяла скользкая подошва стоптанных сапог, потрусила к автобусной остановке. Анюту ждала ее сырая темная комната, ее чахлые цветы, ее раздрызганный многочисленными мамиными любовниками диван, ее домашние шлепанцы, измусоленные соседским котом Тихоном, и несбыточные, рожденные бессонницей, мечты.

День второй

Огромный черный джип затормозил у крыльца старинного здания, на фасаде которого красовалась золоченая вывеска «Арт-джи», и из недр его показалась роскошная блондинистая сука. Сука (только у них бывают такие хищно-прекрасные лица), плевать хотела на знак «Стоянка запрещена», и на возмущенно сопящего охранника рядом с ним, по этому не стала отгонять машину на стоянку, а бесстрастно щелкнула брелоком сигнализации и стремительно проследовала к зеркальным дверям особняка.

Нужное ей помещение находилось в конце коридора, и пряталось за мощной железной дверью с табличкой «Студия звукозаписи». В данный момент она была не заперта, по этому Ева вошла в звукозаписывающую студию беспрепятственно. Как она и ожидала, в помещении никого не было, кроме сидящего за огромным пультом парня. Парень с умным видом передвигал рычажки, тыкал в кнопки, щелкал тумблерами, короче говоря, игрался, потому что, насколько Ева знала, в техничке он не разбирался совершенно.

Она постояла немного, разглядывая его трогательно-беззащитный затылок, его хрупкие плечики, нежные руки, и не верила своим глазам — Денису никак нельзя было дать его полные тридцать два года, скорее двадцать три, а то и девятнадцать.

Хорошо сохранился, чертяка, мне бы так, — с завистью подумала Ева, а вслух произнесла:

— Дусик, ты играешь в космический корабль? Или в капитана Немо, как в детстве?

Денис вздрогнул и резко обернулся. Вот тут сразу стало ясно, что Ева с завистью поторопилась, потому что лицо его, в отличие от тела, не походило на мальчишечье: оно было по-взрослому порочно, испито, помято, а из уголков глаз в разные стороны бежали лучики морщинок.

Ева подошла к парню и коснулась губами его лба.

— Здравствуй, братик.

— Привет, сестричка, — ласково проворковал Денис, одарив Еву своей фирменной улыбкой (именно она, по мнению газетчиков, делала его лицо юным и прекрасным). — Давно тебя не видел…

Ева кивнула — они действительно давно не виделись. Обычно брат с сестрой общались по средствам телефонов или Интернета, а в последнее время, когда Денис подался в звезды эстрады, даже такое общение стало для них роскошью.

— Как идет запись второго альбома? — поинтересовалась Ева, присаживаясь в кресло. — Путем?

— Путем, — бодро проговорил Денис, пряча глаза.

На самом деле, ничего путного из второго альбома не выходило. А все потому, что продюсер решил экономить на всем: на композиторе, на аранжировщике, на звукорежиссере, даже на бэк-вокале, а без хорошего бэк-вокала Денис не мог вытянуть даже простейший мотивчик…

— Ты чего один сидишь? Где все? — спросила Ева, оглядываясь на дверь.

— Пошли обедать. А я на диете…

— На кокаиновой?

— С ума сошла! — возмутился Денис. — Я наркотики не употребляю!

— Тогда почему так хреново выглядишь?

— Сплю плохо… И вообще… — он нервно дернул ртом. — Жизнь поп-идола не сахар…

— Не рановато ты себя в идолы записал? — насмешливо проговорила Ева.

— В самый раз, — оскалился Денис.

— Смотри, прокатит тебя твой продюсер с бабками, мигом с пьедестала свалишься…

— С чего бы ему меня прокатывать? — насторожился он.

— Слышала, новый фаворит у него появился, не то казах, не то бурят, говорят, жутко красивый… Так что будь начеку, в большие долги не залезай, а то опять по гей-кабакам придется задом крутить, а зад у тебя уже не первой свежести, так что…

— Ты приехала только за тем, чтобы облажать мой зад? — зло воскликнул он.

— Нет, Дусик, я здесь, чтобы сообщить тебе одну новость… — Ева выдержала театральную паузу и прошептала. — Старуха умерла!

Дусик ошарашено уставился на сестру, потом всплеснул руками (Ева терпеть не могла его пидарестические жесты) и выдохнул:

— Не может быть!

— А ты решил, что она, как Дункан Маклауд, бессмертна?

— Честно говоря, да… — Он нервно заправил непокорную русую прядь за ухо. — Вернее, я всегда был уверен, что она всех нас переживет…

— Радуйся, твои мрачные пророчества не сбылись!

— От чего она умерла? Сердце или что?

— А тебе не по фигу? — зло прищурилась Ева, став сразу жутко некрасивой, даже отталкивающей.

— По фигу, конечно, просто… — Он потеряно посмотрел на сестру. — Бабушка ведь… А мы не знаем…

— Бабушка! — передразнила его Ева. — Забыл, как тебя эта бабушка из дома вышвырнула…

— Так за дело же…

— Подумаешь, с парнем в подъезде целовался…

— Это сейчас «подумаешь», а десять лет назад…

— Даже десять лет назад этим уже никого нельзя было удивить… А тем более оскорбить! Это тебе не дремучие восьмидесятые!

— Все равно, — упрямо возразил он, — все равно…

— Еще скажи, что тебе ее жалко!

Дусик ничего не сказал, он лишь шмыгнул носом.

— И не вздумай реветь! — разозлилась Ева.

— Не буду, — прошептал он, незаметно вытирая пальцем выступившие слезы.

Ева страдальчески закатила глаза — она не могла видеть, как брат плачет. Видя его влажные глаза и дрожащие губы, она сразу вспоминала, как рыдал он десять лет назад, стоя перед бабкой на коленях и умоляя простить его. Но старуха прощать не умела, по этому Дусику пришлось уйти…

Только спустя год брат объявился. Худой, больной, жалкий. Он бродяжничал, занимался проституцией, по случаю подворовывал. Ева его отмыла, откормила, подлечи, дала денег, даже попыталась уговорить бабку позволить Дусику вернуться в дом, но все ее старания были напрасны: переступать порог квартиры ему так и не дозволили, а деньги, даденные сестрой, парень быстро пропил — за год совсем непьющий Дениска стал заправским алкоголиком, спасибо, хоть на наркоту не подсел.

Потом он опять пропал, и опять объявился. Только на этот раз в менее потрепанном виде, оказалось, пристроился в какой-то заштатный гей-клубешник стриптизером. К счастью, там он недолго ошивался, через полтора года его заметил некий продюсер, известный в тусовке своим пристрастием к хрупким голубоглазым юношам, и ввел в мир шоу-бизнеса. Три года Дусик был на подтанцовке у одного поющего гея, искусно выдающего себя за гетеросексуала (чему немало способствовало его семейное положение и наличие двоих детей), а недавно запел сам. И не смотря на то, что пел Дусик (ныне Дэнис) слабенько, его дебютный сингл стал хитом, а альбом вошел в двадцатку самых продаваемых.

Так что, можно сказать, что Дусик хорошо устроился, и, скорее всего, он не добился бы такого успеха, не выгони его бабка из дома, потому что на тот момент он учился на экономиста и, не смотря на отвращение к экономике и слабые к ней способности, собирался им стать… Пусть так, но разве мимолетный успех (Ева не сомневалась в его скоротечности), компенсирует многолетние страдания!? Разве он помогает забыть ту боль, которую испытал Дусик, когда любимая бабулечка вышвырнула его из дома, как лишайного котенка, только за то, что он, по ее мнению, поступил непотребно? Нет, тысячу раз нет! И пусть с того ужасного дня прошло уже десять лет, Ева до сих пор не могла простить бабке ее непримиримости, жестокости, ханжества… Даже теперь, когда старуха умерла, она не сумела отпустить ей грехи — Ева была истинной внучкой своей непримиримой бабки.

— Когда похороны? — подавив всхлип, спросил Дусик.

— Мне по хрену, я на них не пойду!

— Зря ты так… Бабка была неплохим человеком… Просто она никогда не меняла своих решений…

— Я тоже их не меняю! — огрызнулась она. — Десять лет назад я решила, что поквитаюсь с ней за тебя…

— И ты поквиталась, — устало проговорил Дусик. — Выжила из собственной квартиры…

— … и даже не приду к ней на похороны! — закончила свою мысль Ева. — Так что если хочешь знать, когда старую мымру закопают, спроси у кого-нибудь другого!

После этих слов Ева резко поднялась с кресла, схватила сумку и, не попрощавшись, выскочила из студии. А Дусик, проводив сестру взглядом, вернулся к своим тумблерам, но перед тем, как погрузиться в игру целиком, он подумал — до чего она похожа на бабушку!

Аня стояла на площадке первого этажа напротив квартиры шестьдесят два и все никак не решалась позвонить. Во-первых, старуха, проживающую в ней, была сущая ведьма, и лишний раз на нее нарываться не хотелось, а во-вторых, не было никакой уверенности в том, что ведьма знает ответ на интересующий Анюту вопрос. Но так как больше спросить было не у кого, Аня собрала в кулак все свое мужество и надавила на звонок. Сначала за дверью не было слышно ни звука, но спустя минуту, раздался старческий голос:

— Кто тама?

— Извините, пожалуйста, за беспокойство…

— Сейчас милицию вызову! — предупредительно прокаркала бабка.

— Не надо… Я просто хотела узнать… Кто будет Элеонору Георгиевну хоронить? Вы не в курсе?

— Ты кто?

— Это я, Анна, я к ней ходила, из собеса…

Договорить Аня не успела, потому что дверь резко распахнулась и на пороге квартиры показалась костлявая старуха в двух очках, надетых одни на другие.

— Помню тебя, — сказала старуха, снимая одни очки, и пристально вглядываясь в Анино лицо. — Нюркой тебя звать… помню… Так чего тебе?

— Я хотела спросить…

— Громче говори, я плохо слышу.

— Хотела спросить, — закричала она во все горло, — кто будет хоронить бабу Лину…

— Вот орать тоже не обязательно, — проворчала старуха. — Я не глухая, просто недослышиваю… Доживешь до моих лет, узнаешь, что это такое…

— Так что там с похоронами? — не очень вежливо перебила Аня.

— Это у тебя надо спросить, ты в собесе работаешь, — окрысилась бабка, после чего захлопнула перед Анной дверь.

Аня отошла на безопасной расстояние от старухиной квартиры и, прислонившись спиной к перилам, задумалась. Где же узнать? У кого? Наверное, надо было, действительно, в собесе поспрашивать, потому что раз бабуся была одинокой, то ее похоронами займется государственная организация, но раз бабу Лину убили, то, наверное, труп еще в морге, и тогда он может там пролежать гораздо больше положенных христианским обычаем трех дней…

Так и не решив, что делать: то ли в собес идти, то ли в милицию, то ли прямиком в морг, Аня зашагала по лестнице вверх. Ей хотелось в последний раз постоять у дверей любимой квартирки, где, не смотря на убогость, пахло дворцом, и где она бывала по-настоящему счастлива.

Когда она поднялась на четвертый этаж, первое, что бросилось в глаза, так это яркая бумажная лента, наклеенная на замок квартиры (опечатана, значит), а второе — лента-то надорвана… А это уже значит, что в квартиру кто-то проник!

Ане стало жутко. Но вместо того, чтобы в панике бежать вон из подъезда, она сделала шаг к двери. Была — не была! Если убьют, значит, такова судьба, тем более, цепляться за жизнь в ее положении просто глупо — упрет, никто и не заплачет…

Стоило прикоснуться пальцами к ручке, как дверь распахнулась — скорее всего, в квартире было открыто окно.

Аня вошла, настороженно оглядываясь по сторонам. В прихожей она никого не обнаружила, как и в кухне, которая просматривалась даже с порога… Но Аня сразу поняла, что в квартире кто-то есть, потому что в ней появился запах, но не тот, что был при бабусе (этот испарился сразу, как хозяйки не стало), другой… Анюта нервно поводила ноздрями, принюхиваясь. Хм… Пахло мужчиной, причем, не абы каким — абы какие смердели перегаром и «Примой» — а богатым, мужественным и… полным, потому что к аромату изысканного парфюма и дорогого табака, примешивался легкий запах пота…

От этого почему-то стало спокойнее, и Аня смело вошла в комнату.

Бабусина спальня была именно такой, какой она привыкла ее видеть. Выгоревшие обои, пожелтевший потолок, с которого свисала пластмассовая люстра, шкаф, тумбочка, кровать, застеленная пледом, в углу круглый стол с белыми разводами от горячего, на нем книжка, любимый бабусин роман «Ярмарка тщеславия», который она настоятельно рекомендовала ей почитать… Аня так засмотрелась на этот истрепанный том, что не сразу заметила мужчину, что застыл в напряженной позе у окна. Был он отлично одет, сед, высок и, как она ранее предполагала, очень тучен. На вид мужчине было лет шестьдесят, но стариком Аня назвать бы его не посмела…

Когда мужчина услышал шаги, он резко обернулся, обратив к Ане породистое лицо с пронзительными карими глазами, и неприветливо спросил:

— Чего надо?

— Простите, ради бога… — залепетала Аня, мигом растеряв свою смелость. — Я хотела узнать…

— Ты кто такая? — так же грозно рыкнул мужчина, делая шаг в ее сторону.

Сейчас прибьет, — обреченно подумала Аня. — Стукнут кулачищем по лбу, и нет меня.

И чтобы не видеть, как он будет замахиваться, она закрыла глаза. Но вместо ожидаемого удара на нее обрушился грубый окрик:

— Я тебя спрашиваю или нет!? А ну отвечай!

Аня приоткрыла один глаз и увидела, что полный господин убивать ее не собирался, он даже рук из карманов не вытащил. Это успокоило, но не сильно, потому что глаза дяденьки, как два пистолетных дула, были нацелены на ее лицо, и от этого взгляда у Ани по телу побежали мурашки.

— Я из собеса… — чуть слышно произнесла она, тайком вытирая вспотевшие ладони. — Меня зовут Анна…

— И что дальше?

— Я хотела узнать, кто будет Элеонору Георгиевну хоронить…

— Ну я.

— А вы кто? — удивленно заморгала Аня.

— Сын. Кто же еще?

Аня ойкнула и уставилась на бабусиного сына с таким ужасом, будто он был приведением.

Эдик хмуро смотрел на перепуганную девушку в задрипанном пальто и не мог понять, что ей нужно. Сначала он решил, что она пришла просить подаяния: уж слишком бедно была одета, потом, что попробовать что-нибудь украсть, а теперь и не знал, что думать. Девушка, не смотря на затрапезный гардероб, производила впечатление честного человека.

— Сын? — переспросила она, растеряно приоткрыв небольшой пухлый рот.

— И чего тут странного? — привычно рявкнул он, но, увидев, как вздрогнула девушка, постарался говорить мягче. — У вас в собесе разве не знают, что у нее есть сын?

— Нет. Она одинока…

Эдик раскатисто рассмеялся, чем привел Аню в неописуемое волнение — не девка, а трусливый заяц какой-то.

— Ну старуха, ну дает! Даже государство умудрилась обдурить!

— Вы, правда, ее сын? — все еще не верила Аня.

— Сын, сын, — закивал он, по-прежнему улыбаясь. — Эдуард Петрович Новицкий, к вашим услугам.

— А я Аня, Аня Железнова, — немного осмелела девушка. — Я за вашей мамой ухаживала… Я очень ее полюбила, она была такая… такая… добрая…

Эдик еще внимательнее посмотрел на девчонку — на самом деле такая наивная или притворяется? Девчонка от его пристального взгляда стушевалась: покраснела, опустила очи долу и тут же замолчала. Нет, эта не притворяется, эта от природы такая, решил Эдуард (он хорошо читал по лицам — тюрьма научила), одно не понятно, как она умудрилась эту наивность сохранить, тем более, живя в Москве — столица и не таких развращала…

Угораздило же бедняжку родиться в конце XX века. Таким тут не место, им бы век в XVII, а то и к рыцарям! Сразу видно, к современной жизни не приспособлена, а от этого несчастна и одинока, у подобных девчушек даже подруг нет, не говоря уж о друзьях…

— С кем живешь-то, Анна Железнова? — спросил Эдик приветливо, ему больше не хотелось нагонять на девчушку страху.

— Одна, вернее, с соседями… У меня комната в коммуналке…

— Родители где?

— Мать умерла, а отца у меня никогда не было… — Аня запнулась, — нагуляли меня…

Эдуард Петрович удивленно приподнял брови — у гулящей матери выросла эдакая незабудка. Надо же!

— А жених у тебя, Аня, есть? — решил уточнить он.

— Смеетесь? — смутилась Аня. — Кто на меня позарится?

Вот тут Эдуард был с девушкой не согласен. Позариться на нее мог кто угодно, потому что внешность у нее была очень приятной, единственное, эту приятность под лохмотьями очень трудно разглядеть. Сам он, например, сначала посчитал Аню дурнушкой — уж очень уродовала ее дурацкая мохеровая шапка, сильно старил темный, намотанный на шею, шарф, а мешковатое пальто делало фигуру бесформенной, но теперь, когда девушка стянула с головы свой безобразный убор и расслабила удавку, оказалось, что у нее густые волнистые волосы, нежное овальное личико, большие серые глаза и тонкий, с небольшой горбинкой, нос. Хламиду свою она еще не сняла, но Эдик мог поклясться, что Анютка еще и стройненькая.

— А ты по-другому одеваться не пробовала? — задумчиво спросил Эдуард, закончив осмотр Аниной внешности.

— Нет, — честно призналась она.

— Почему?

— Не пробовала и все.

Маленькая гордячка, с симпатией подумал Эдуард, не хочет признаваться, что денег ей хватает только на еду и это тряпье.

— Хочешь, бабок дам, — неожиданно предложил он. — Пальто себе купишь…

Аня вспыхнула и резко ответила:

— Не надо!

— Просто так, а не за то, о чем ты подумала, — с досадой протянул он. — В благодарность за заботу о матери…

— Все равно не надо. Пальто я себе на следующий год куплю сама.

— Как знаешь, — хмуро проговорил Эдик. — Только мой тебе совет, не отказывайся от помощи, когда ее предлагают искреннее… — Он остро глянул на нее, потом опустил глаза и привычно грубо бросил. — Приходи завтра к двенадцати на похороны. С ментами я договорился, тело сегодня отдадут…

— Я обязательно приду… Но, может, чем помочь?

— До завтра, — отрезал Эдуард, отворачиваясь к окну.

— До свидания, — прошептала Аня в ответ, но не ушла, а, помявшись в нерешительности, привычно робко попросила. — А можно мне взять что-нибудь на память?

Эдуард Петрович резко обернулся, его глаза горели, рот кривился. В этот миг он был страшен, он всегда становился отталкивающе злобным в минуты разочарования. А в данный момент он был жутко разочарован! Как же! Принял обычную попрошайку, аферистку, мародерку за честную девушку. Посчитал ее невинной, искренней, даже пальто ей хотел купить, старый дурень, а девка просто-напросто хотела поживиться: заграбастать пару антикварных штучек (Эдик, правда, ни одной пока не видел, но не сомневался, что они есть — мать всю жизнь собирала старинные вещи и не могла без них жить).

— Ну бери! — процедил он сквозь зубы, стараясь до поры сдержать свой гнев: ему было интересно узнать, где его мамаша устроила тайник.

Аня благодарно улыбнулась, быстро подошла к столу, бережно взяла с него толстую книгу в потрепанном перелете и, прижав ее к груди, вышла из квартиры.

День третий

Кладбищенские ворота были распахнуты, около них толпилась кучка неопрятных нищих, выклянчивающих подаяние у одиноких посетителей погоста. Это были жуткие люди: грязные, беззубые, пьяные, покалеченные, но не в Чеченской войне, в чем они пытались уверить прохожих, а в пьяных драках. Завидев хорошо одетую женщину, они кинулись к ней, протягивая свои черные в волдырях руки, и заныли на разные голоса. Лена попыталась обойти их, но не тут-то было, попрошайки встали стеной, преграждая дорогу. Мысленно выругавшись, она швырнула в самый центр зловонной кучи тел пачку десяток, после чего беспрепятственно прошла на кладбище.

Надеюсь, бомжи не смотрят телевизор, — подумала она, торопливо вывернув на одну из основных дорожек. Ей не хотелось, чтобы ее здесь видели, и не только бродяги, но и никто другой, потому что приходить на кладбище ей было не к чему. Ей и Алекс об этом сказал. Да и сама она это понимала, но ноги сами принесли ее сюда, так что ничего теперь не поделаешь…

Дорожка, тем временем, сделала плавный изгиб, и перед Лениным взором предстал ряд свежих могил, значит, ей сюда. Лена надвинула шляпу на глаза, погрузила лицо до самого носа в кольцо кашемирового шарфа, приподняла воротник (ей нужна была сто процентная уверенность в том, что ее не узнают ни одна живая душа) и только после этого вышла на открытое пространство.

В нескольких метрах от нее у разрытой могилы стоял гроб. Судя по всему, панихида уже закончилась, и с минуты на минуту должно было состояться погребение — Лена поняла это, видя с каким нетерпением могильщики постукивают лопатами по мерзлой земле. Рядом с гробом стояло всего четверо человек, и двоих из них она узнала: старуху Голицыну и Эдика, двое других: молодая бедно одетая женщина и элегантный мужчина были ей не знакомы…

Но того, кого она мечтала увидеть, среди них не было…

Господи, какая она дура! Почему ей пришло в голову, что именно сегодня она его встретит! Почему дала глупым мечтам заманить себя сюда… Почему позволила себе такую роскошь, как надежда… Дура, набитая дура, даром, что депутат!

Лена устало опустилась на заснеженную лавочку. Волнение, охватившее ее, мешало немедленно уйти.

Сережа! Именно так звали того, ради кого она рискнула появиться здесь. Сергей Отрадов — любовь всей ее жизни. Боже, как она его обожала! Как мучилась, когда он ее бросил. Так мучилась, что выскочила замуж за первого встречного, и еще хорошо, что этот встречный оказался прекрасным человеком, а будь на месте Алекса кто-то другой, тогда ей не осталось бы ничего другого, как только наложить на себя руки…

Познакомилась она с Сергеем в доме покойницы Элеоноры Новицкой много лет назад. Ей тогда было тридцать, ему cорок девять. Он только что ушел в отставку, вернулся с Дальнего Востока в Москву и пришел в гости к своей единоутробной сестре Линочке. Елена очень хорошо запомнила тот момент, когда Серж вошел в комнату, где, кроме хозяйки и самой Лены, была еще куча народу, запомнила, потому что она чуть не лишилась чувств, увидев этого мужчину — от внезапно вспыхнувшей любви у нее перехватило дыхание. Высокий статный военный в морской форме, с кортиком на поясе, с фуражкой в руке, он свел с ума не только ее — все женщины, присутствующие в комнате, в едином порыве возжелали этого красавца. Хотя, по большому счету, Сергея никто бы не назвал классически красивым, у него было обычное лицо: немного тяжеловатое, с крупным носом, чуть опущенными глазами. Единственное, что красило его, так это рот, будто созданный для поцелуев в засос, и густые волосы, на тот момент абсолютно седые… Но что-то в Сергее было такое, что волновало женщин, кружило им головы, заставляло трепетать. Сейчас бы сказали, что он был чертовски сексуален, но тогда целомудренно отмечали, что в нем есть изюминка…

Впрочем, до общего мнения Лене не было никакого дела. Даже если бы другие находили его уродливым, она все равно пошла бы за ним на край света. Оказалось, что она способная на такую всепоглощающую любовь… И для нее это стало полной неожиданностью! Ведь до этого она считала себя абсолютным сухарем, синим чулком, она занималась исключительно самообразованием: писала диссертацию, посещала всевозможные курсы, читала. За тридцать лет у нее не было ни одного серьезного романа. Да что там, у нее и несерьезного не было, потому что мужчины боялись подойти к ней с непристойным предложением, а пристойного делать не хотели — кому нужна жена, которая умнее мужа. Еще она была девственницей. И если раньше это ее совсем не смущало, то теперь показалось постыдным… А самым постыдным было то, что она умирала от желания. День и ночь она мечтала о том, как он возьмет ее, причем, обязательно на полу (из-за этих фантазий с ее лица не сходил стыдливый румянец — многие даже решили, что она заболела гриппом), хотя до этого считала себя фригидной. Да, раньше ее секс совсем не волновал, как она предполагала, из-за гинекологических проблем, а оказывается, ей просто не попадался достойный объект желания.

Мучилась она целый месяц, при этом регулярно встречаясь с Сергеем в доме Лины, распаляя себя этими встречами до неприличия. В итоге, не выдержала, затащила в ванну и… нет, не отдалась — призналась в любви. Он назвал ее милой девчушкой, погладил по головке, даже в нос чмокнул, а после преспокойно ушел. Но история на этом не закончилась.

Спустя три недели он сам затащил ее ванну, где под аккомпанемент льющейся из крана воды лишил девственности. Когда дефлорация была успешно завершена, Сергей признался в том, что Лена ему тоже очень нравилась, но он боялся отдаться чувству, потому что считал себя слишком для нее старым (…мне ведь уже сорок девять, девочка!).

Так начался их роман.

Встречались они урывками, потому что он был постоянно занят, а она боялась ему навязываться. Ленина любовь расцвела пышным цветом, Сергей к ней тоже прекрасно относился, конечно, не так страстно, как ей бы хотелось, но пожаловаться на его невнимание она тоже не могла.

Когда с момента начала их романа прошло четыре месяца, Лена, естественно, тайно, стала мечтать о свадьбе. А почему нет? Он не женат, бездетен, к ней привязан, им есть, о чем поговорить, и в сексе у них полная гармония. Самое же главное, она любит его так, как не полюбит ни одна другая, а какому мужчине это не понравится?

Но, как говориться, человек предполагает, а бог располагает! В случае Лены и Сергея в роли бога выступила Элеонора Новицкая милая сестренка, любящая мать… Да, Лина была Леночкиной матерью, правда, не родной, но так как воспитывала она девочку с пеленок, никто об этом не вспоминал.

Сколько же ей было лет, когда все это произошло? Никак не меньше шестидесяти, точно, тогда ей только-только исполнилось шестьдесят три, ведь она была старше брата на четырнадцать лет. И она была еще очень хороша! Стройная, золотоволосая, гладкокожая, с хорошим цветом лица и голубыми, как в молодости, глазами. В нее по-прежнему влюблялись мужчины, а она все так же обожала ими вертеть. Всеми без исключения: и поклонниками, и мужем, и сыном, и братом. Она привыкла считать всех мужиков без исключения своими рабами. В этом было что-то противоестественное, потому что она ревновали их, даже сына и брата, к другим женщинам. Она хотела властвовать над их сердцами безраздельно.

Наверное, по этому любовь дочери и брата она расценила как предательство. Она запретила им встречаться. Она заявила, что проклянет дочь, если та ее ослушается…

И тут впервые за всю жизнь Лена взбунтовалась. Она ответила матери, что та может проклинать ее сколько хочет, но от Сергея она не отступится. Что тут началось…

Дура! — орала Лина, тряся дочь за плечи. — Идиотка! Он тебе в отцы годится! К тому же он бабник, циник, сволочь! Думаешь, если он тебя отымел, то уже любит, да он перетрахал всех моих подружек, смотри, и твоих перетрахает! Я запрещаю тебе его любить!

Но, как известно, запретить любить невозможно, по этому Лена собрала вещи и ушла из дома. Не известно, чем бы все кончилось, не исключено, что хэппи-эндом, если бы Сергея не посадили. Да, да, да, в тот момент, когда «счастье было так возможно, так близко», Сержа отдали под суд, обвинив в зверском избиении какого-то гражданского. Как потом выяснилось, побит был рогатый муж одной из подружек Элеоноры, застукавший капитана Отрадова со своей супругой и решивший прелюбодеев поколотить.

Больше всего Лену в этой истории поразило не то, что ее любимый параллельно встречался еще с какой-то бабой, а то, что рогатого мужа на Сергея натравила Элеонора. Она не ожидала от матери такой подлости, такого хладнокровия, такой бескомпромиссности, ведь Элеонора прекрасно знала, как вспыльчив Сергей, она знала, что если его попробуют ударить, он тут же ввяжется в драку, она знала, чем эта драка закончится, и знала, что без последствий она не останется, так как побитый муж был очень большим правительственным чиновником.

Сергея посадили на восемь лет. Перед тем, как отправится по этапу, он встретился с Леной и приказал ей его забыть, потому что он ее никогда не любил, и считает нужным сказать ей об этом именно сейчас, чтобы она не разыгрывала из себя жены декабриста (так и сказал «чтоб не разыгрывала»), а устраивала свою жизнь без него…

После этого Лена серьезно заболела и провалялась в больнице чуть ли не год — врачи не знали от чего ее лечить, потому что у нее обнаружилась дисфункция всех жизненно важных органов. Когда же ее все-таки выписали, в дом матери она не вернулась. Она не желала ее больше видеть — и не видела целых 20 лет…

Елена схватила с лавки пригоршню снега, слепила комок и провела им по лицу. Надо успокоиться! И постараться все забыть — с прошлым ее больше ничего не связывает! Мать умерла, Сергей, быть может, тоже. Ведь ему сейчас должно быть семьдесят, а в нашей стране, как известно, мужики долго не жи…

Мысль оборвалась. Дыхание перехватило. Перед глазами поплыли черные круги. Но даже сквозь них она видела… нет, нет, это не он… не может быть… просто похож…

— Сережа! — выдохнула Лена и сползла на припорошенную снегом землю.

Ее Сережа! Вот он, в каких-то десяти метрах от нее! Живой!

Он идет по параллельной дорожке, направляясь к разрытой могиле. Он ничуть не изменился, такой же стройный и высокий, такой же седовласый, и так же не любит головные уборы. Старость его ни сколько не изуродовала, напротив, сделал его еще более привлекательным.

Сергей не заметил ее, он не смотрел по сторонам, и Лена была благодарная за это богу, потому что меньше всего она хотела бы сейчас встретиться с ним глазами. Она понимала, что как только она заглянет в эти любимые, чуть близорукие глаза, она плюнет на все: на мужа, на партию, на Думу, на своих избирателей и даже на любимую собаку Дулю, и пойдет за Сергеем хоть на край света.

Аня тихонько всхлипывала, утирая влажное лицо варежкой (о приготовленном заранее платке она даже не вспомнила), ей было горько оттого, что ни один из присутствующих на похоронах не оплакивал бабусю вместе с ней. Всем была наплевать на то, что Элеонора Георгиевна умерла. Всем, даже ее сыну, который со скучающим видом разглядывал привезенный с собой траурный венок. Не говоря уже о старой мымре Голицыной, томно прикладывающей пожелтевший от времени батистовый платочек к совершенно сухим глазам. Молодого же мужчину в щеголеватом пальто она в расчет не брала, он тут был явно человеком посторонним — Аня решила, что он секретарь Эдуарда Петровича, потому что стоял парень немного в отдалении и вид имел крайне озабоченный.

Пока Аня плакала, к траурной процессии (если четырех человек у могилы можно назвать процессией) присоединился еще один мужчина: высокий худой старик с серьезным аскетичным лицом. Он молча кивнул Голицыной, поздоровался за руку с Эдуардом, скупо улыбнулся Ане, но вместо того, чтобы встать рядом со всеми, шагнул к гробу, вынул из-за пазухи белоснежную розу на длинном стебле, положил ее у лица бабуси, прошептал что-то короткое: то ли «прости», то ли «прощай», после чего быстро развернулся и зашагал прочь.

Минутой позже его худая спина скрылась из виду.

Сразу после этого Эдуард дал знак могильщикам, чтобы преступали.

Гроб заколотили, опустили, закидали землей. Не было ни торжественных речей, ни горьких причитаний, ни прощальных поцелуев в лоб, все молча кинули на крышку по горстке земли и отошли, давая могильщикам заняться своим делом.

Когда на месте ямы образовался небольшой холмик мерзлой земли, все посчитал похороны завершенными.

— Эдик, дружочек, — заговорила Голицына своим противным дребезжащим голосом, — ты поминки где будешь делать?

Эдуард Петрович нахмурился, видимо, об этом он даже не подумал, но быстро нашелся — достал из кармана портмоне, вынул из него сто долларов и протянул их старухе.

— Лизавета Петровна, вот вам деньги, помяните матушку без меня. Я видел тут неподалеку небольшой ресторанчик, попрошу своего шофера вас туда отвезти… Потом он вас домой забросит…

Голицына хищно схватила предложенную сотню, молниеносно спрятала ее в карман и сладко запела:

— Спасибо, сынок, спасибо. Дай бог тебе доброго здоровья… Помяну матушку твою, подружку мою ненаглядную, помяну, не сомневайся…

Но Эдик ее сладких речей слушать не стал, он предупредительно махнул рукой, типа, не стоит благодарности, резко развернулся и направился к стоящему в сторонке молодому человеку. Аня зачем-то потащилась следом за ним. Уж не затем ли, чтобы рассмотреть красавца поближе?

— Вы кто такой? — с места в карьер начал Эдуард.

— Меня зовут Петр Моисеев, — отрекомендовался парень, — я адвокат вашей покойном матушки…

Значит, не секретарь, а адвокат! С ума сойти! А какой в близи оказался красавец!

— Фамилия известная, — хмуро кивнул бабусин сын. — Это ты Цаплю защищал? И Германа?

Петр не ответил, только с достоинством кивнул, а Эдуард Петрович продолжил:

— И зачем матушка тебя наняла, такого ушлого?

— Она оставила завещание…

— Это понятно. Только для этого достаточно нотариуса, зачем ей понадобился видный столичный адвокат?

— Элеонора Георгиевна наняла меня на тот случай, если вы надумаете его опротестовать.

— Я? — сощурился Эдуард.

— Не вы лично. Вас она, как раз, и не имела в виду… — Адвокат строго сжал губы, став сразу серьезнее и старше. — Другие члены семьи.

Аня обалдела. Другие? Значит, кроме Эдуарда Петровича, есть еще кто-то?

— И кому же матушка завещала свое добро? — хмыкнул Эдуард.

— Я зачитаю завещание завтра в два часа дня в своей конторе, — он протянул ему визитку с вензелями, — здесь указан адрес и телефон. Так что милости прошу.

— А остальные знают?

— Моя секретарша сегодня обзвонит всех членов семьи, указанных в завещании. Кто пожелает, придет… — И тут он впервые посмотрел на Аню. — Вас, Анна Вячеславовна, я так же прошу явиться, вам Элеонора Георгиевна тоже кое-что оставила.

После этих слов красавец адвокат протянул еще одну визитку, на этот раз Ане, улыбнулся и, вежливо попрощавшись, удалился. Эдуард Петрович проводил его задумчивым взглядом, потом встряхнулся и спросил:

— До дома подбросить?

— Я еще посижу тут… — Аня опустила глаза и почти беззвучно добавила. — С бабусей…

— Замерзнешь, дурочка.

— Я не долго.

Он сокрушенно покачал головой — не ясно осуждающе или сочувствственно — а затем ушел, даже ни разу не оглянувшись.

Оставшись одна, Аня облегченно вздохнула (как не был к ней добр грозный дядька Эдуард, а все равно в его присутствии она зажималась), подошла к могиле, присела рядом с ней на корточки, вынула из кармана банку вареной сгущенки, поставила ее рядом с венком и, не медля более не секунды, побежала в сторону ворот — через десять минут от них отходил льготный автобус.

День четвертый

Ева влетела в кабинет адвоката, когда все уже были в сборе. Что ж именно этого она и хотела — так приятно осознавать, что тебя ждут сразу несколько человек!

— Я не опоздала? — холодно спросила она, оглядывая присутствующих.

— Опоздали, — сухо ответил какой-то незнакомый красавчик в отличном костюме от «Армани». — Ждем только вас.

— А вы, собственно, кто?

— Я, собственно, адвокат Моисеев. Петр Алексеевич, — Он указал Еве на кресло. — Прошу садиться.

Ну ни фига себе! — мысленно поразилась Ева. — Какие нынче адвокаты пошли хорошенькие! Такого бы на обложку журнала, а не в зал суда. Одни глаза чего стоят, не говоря уже о фигуре… — Она окинула парня с головы до ног. — Интересно, а без одежды он так же хорош?

— Садитесь, пожалуйста, — повторил свою просьбу душка-адвокат и вновь указал на кресло.

Ева криво улыбнулась, небрежно скинула с плеч свое шиншилловое манто, бросила его на спинку кресла и грациозно села, стараясь закинуть ногу на ногу таким образом, чтобы милашке-юристу хорошо было видно ее бедро. Приняв удобное положение, Ева огляделась по сторонам.

В полуметре от нее сидел Дусик, такой же бледный и помятый, как и позавчера, но зато при параде — в кожаном костюме и при жабо. Чуть дальше на диване, выпятив свой жирный живот, развалился ее папашка. За те годы, что она его не видела, он набрал килограмм пятьдесят, но при этом, похорошел, стал благороднее (большие бабки, как известно, облагораживают внешность), и на преступника, коим он является, совсем не походил. На соседнем с диваном кресле примостилась старая беда Лизавета Петровна Голицына, распространяя вокруг себя запах тухлых духов и нафталина. Это на кой черт притащилась, не ясно, родственницей она не была, близким человеком тем более: Ева помнила, как бабка чихвостила свою старинную приятельницу, обзывая ее голозадой выскочкой и старой пердушкой…

А это что за чудо-юдо? Ева даже сдавлено хохотнула, разглядев еще одного персонажа — зачуханную девицу в комиссионном тряпье, что застыла в позе провинившейся школьницы на стульчике рядом с дверью. Ева и не предполагала, что в столице еще есть люди, которые носят такие пальто. И ладно бы старуха какая-нибудь, той лишь бы не замерзнуть, но чтоб молодая девка… А сапоги! Боже, они же из обивочного дерматина…

Пока Ева разглядывала прикид незнакомки, душка-адвокат достал из стола кожаную папку, вынул из нее несколько листов, аккуратно положил их перед собой и хорошо поставленным голосом начал читать:

— Я, Новицкая Элеонора Георгиевна, находясь в здравом уме и твердой памяти…

— Эй, погодите, — оборвал его Эдуард Петрович. — Мы что без Ленки начнем?

— Без какой Ленки? — тут же встрял Дусик.

— Без Елены Бергман, моей сестры.

— Елена Бергман твоя сестра? — не поверил он.

— И твоя тетя.

— Та самая? Из телевизора? Ну ни фига себе! — Дусик обернулся к Еве и возбужденно воскликнул. — Однако в нашей семье не один я в звезды выбился! Прикинь, да?

— Так что там с Еленой? — проигнорировав вопли сына, поинтересовался Эдуард Петрович.

— Она не придет, — ответил адвокат. — Так что…

— А Сергей? — не отставал папашка.

— Сергей Отрадов обещал придти, но что-то задерживается, а так как Элеонора Георгиевна его в завещании не упомянула, то мы его не ждем…

Не успел Петр закончить фразу, как дверь отварилась, и на пороге кабинета показался высокий, статный старик с копной седых волнистых волос и полными, совсем молодыми, губами.

— Я опоздал, — сказал он, просачиваясь в кабинет, — извините…

— Ничего страшного, — заверил его адвокат, — я еще не начал…

Старик кивнул, быстро разоблачился, пристроив свое поношенное пальто на вешалку, и притулился на стул рядом с неизвестной одяжкой. Как только он устроился, адвокат начал зачитывать завещание по новой:

— Итак, находясь в здравом уме и твердой памяти, я, Элеонора Георгиевна Новицкая, завещаю… Моему дорогому сыну Эдуарду, с которым я поступила не справедливо, и у которого я искренне прошу прощения, я завещаю книгу «Декамерон», коей он зачитывался в детстве, и которую я запрещала ему читать, по причине ее дурного содержания. Теперь можно, читай, сынок, на здоровье! Моей дочери Елене, которой я, как она думает, разбила жизнь, я завещаю свои наручные часики, она очень любила их примерять, будучи девочкой. Они и сейчас, как новые, только их надо починить. Храни их, доченька, да не поминай лихом… Дорогой внучке Ефросинье… — Адвокат на мгновение оторвался от завещания и немного растерянно посмотрел на Еву. — Ефросинья, это вы? — Ева фыркнула и нетерпеливо дернула подбородком, давая понять, что не стоит заострять внимание на такой глупости. — Итак, внучке Ефросинье я завещаю свою коллекцию конфетных фантиков, я бы ей завещала нашу арбатскую квартиру, да уже не к чему, Фросенька и без завещания ее у меня отобрала… Внуку своему Денису, которого я по горячности своей лишила крова, я завещаю зонтик-трость, оставшуюся еще от его деда, чтобы впредь была у него хоть какая-то крыша над головой… Дорогой подружке Голицыной Елизавете я оставляю в наследство пачку любовных посланий, которые ее муж писал мне на протяжении всей жизни, и которые я хранила специально для того, чтобы было что даровать Веточке после своей смерти… — Петр перевернул страницу и продолжил, предварительно хлебнув из стакана минералки. — Оставшееся же добро, а именно, однокомнатную квартиру со всем имуществом, как-то холодильник, шкаф, электроплитка (полный список прилагается), а так же кирпичный сарай, находящийся во дворе дома, и земельный участок в шесть соток, расположенный на территории садового кооператива «Усадьба», с имеющимися на нем постройками (сараем для инвентаря и собачьей будкой) я завещаю… Железновой Анне Вячеславовне. Единственному человеку, который любил меня такой, какая я есть.

Дусик не мог поверить своим ушам. Ему ничего не досталось! Как же так!? Ведь он ее внук, причем, единственный! Ладно она ни черта не оставила Еве, этой не за что, но ему, ему она просто обязана была оставить что-то… Тем более, ему так нужны деньги!