Я даже пообщалась с его отцом-фашистом, который, как выяснилось, целыми днями только и делал, что вспоминал о войне в России, как о лучшем периоде своей жизни. Папа-фашист оказался бывшим республиканцем и анархистом, который после победы Франко за компанию со своими просоветски настроенными приятелями отправился на войну по той простой причине, Что получить работу в Испании недобитым республиканцам никак не удавалось, а воюющим в России солдатам платили огромные по тем временам деньги.

В результате укомплектованные преимущественно коммунистами, анархистами и республиканцами испанские фашистские батальоны сильно не любили немцев, но зато горячо симпатизировали русским.

По этой причине целились испанцы во врага из рук вон плохо, попавших к ним в руки партизан никогда не отдавали немецким патрулям, чтобы те их не обижали, а в свободное время вдохновенно флиртовали с советскими женщинами. При отступлении с территории России они даже тайно вывезли в Испанию своих русских возлюбленных, переодев их в военную форму.

В Иностранный легион Марио, едва закончив университет, добровольно записался по трем причинам: во-первых, таким образом он продолжал семейные фашистские традиции, во-вторых, за легионерами закрепилась лестная слава “самых диких и крутых мачо” Испании, а в-третьих, он решил, что суровая жизнь в Африке — наилучшее лекарство от несчастной любви.

Опять-таки по причине несчастной любви Эстевез, следуя уже аргентинским традициям, стал тангеро. Облегчая измученную терзаниями душу, он целыми днями исполнял под выцветшим от зноя африканским небом убойные душераздирающие танго, которые испанцы метко окрестили “козлиными страданиями”, поскольку в танго почти всегда говорится о том, как плохие и коварные женщины разбивают сердца хорошим и благородным мужчинам.

Пел Марио хорошо. Сентиментальные испанские спецназовцы, сами не чуждые “козлиным страданиям”, ненароком смахивали с глаз скупую мужскую слезу. В довершение всего Эстевез оказался в легионе единственным солдатом с высшим образованием.

Демонстрируя почти запредельный для легионера уровень интеллекта, Марио мог без единой запинки за минуту оттарабанить всю таблицу умножения и запросто подсчитывал в уме, чему равняются пять процентов от тысячи, за что его уважали не только далеко не всегда умеющие правильно написать свою фамилию товарищи по оружию, но даже суперкрутые сержанты-мачоте [3], утверждавшие, что настоящий мужчина должен пахнуть исключительно женщинами и вином, а на завтрак съедать как минимум льва прямо с хвостом и когтями, лишь в крайнем случае намазав его мармеладом.

Итак, это сокровище, фашист-тангеро-легионер-спецназовец, неожиданно свалилось на меня. Усугубляло ситуацию то, что он только-только ухитрился залечить сердечные раны, и я, нежданно-негаданно, оказалась второй женщиной, в которую он опять ухитрился влюбиться с первого взгляда.

Расшатанная “козлиными страданиями” нервная система Марио бросала его из крайности в крайность, и он то заявлял, что женщины — бездушные злодейки с сердцем гиены, а он — законченный циник с давно умершей и похороненной душой, то, наоборот, склонялся к мнению, что женщины — богини, которых недостойны грубые и примитивные мужчины.

Уже привыкнув к латинской склонности к драматизму и преувеличениям, а также к парадоксальному южному сочетанию патологической лени с буйным холерическим темпераментом, я не обращала внимания на выверты своего novio, с равным удовольствием пребывая в роли то злодейки-гиены, то богини, а он, развлекая меня экзотической испанской романтикой, красивым баритоном пел душераздирающие танго и читал стихи о жестоких любовных терзаниях.

Вернувшись из легиона, Марио начал преподавать в частной академии, готовившей взрослых слушателей к разного рода экзаменам для получения должности государственного служащего. Полицейские тоже считались государственными служащими; так что среди его бывших учеников вполне могли найтись несколько служителей закона. Не исключено, что через кого-нибудь из них я смогла бы выйти на полицейских, занимающихся делом Вэнса.

— Неужели ты действительно собираешься расследовать убийство этого альфонса? — удивился Эстевез. Мое общение с Родни ревнивый испанец с самого начала не одобрял. — Тебе что, нечем больше заняться?

— В любом случае я собиралась написать детектив про испанскую полицию, — сказала я. — А так у меня будет предлог поближе познакомиться с методами ее работы. Кроме того, я неплохо знала Вэнса и наверняка смогу помочь следствию. Ты не можешь вывести меня на кого-либо из полицейского комиссариата Ситжеса?

— Ситжеса… — наморщил лоб Марио. — Я не уверен, но, кажется, один мой ученик работает то ли там, то ли в Сан-Педро-де-Рибас.

— А у тебя с этим учеником хорошие отношения? Он выполнит твою просьбу, если ты замолвишь за меня словечко?

— Думаю, да, — усмехнулся Эстевез. — Тамайо мне по гроб жизни обязан. Если бы не я, он ни за что не сдал бы экзамен на место полицейского.

— Ты что, был в экзаменационной комиссии?

— Да нет. Просто через одного моего приятеля из Иностранного легиона достал для Пепе билеты. Парень он приятный, душевный, ничего не скажешь, но малость туповат, а благодаря мне он на все вопросы заранее шпаргалки заготовил. Высший балл получил.

— Здорово, — оценила я. — Может, позвонишь ему прямо сейчас? Вдруг повезет, и окажется, что он работает в комиссариате Ситжеса?

— Ладно, — вздохнул Марио. — Я попрошу его встретиться с тобой, но обо всем остальном договариваться с ним будешь сама.

— Ты просто чудо, — обрадовалась я.

К моему предложению о сотрудничестве и братской интернациональной взаимопомощи по-, лицейский инспектор Пепе Тамайо отнесся без особого энтузиазма, но, памятуя об оказанной ему Эстевезом услуге, согласился увидеться со мной на следующий день. Мы договорились встретиться после обеда под Триумфальной аркой, и я, вкратце описав свою внешность, поинтересовалась, как выглядит Пепе.

По его словам, он был смуглым черноволосым атлетом с классическими чертами лица и ростом 180 см. Я подумала, что мне здорово повезло. Пепе Тамайо прямо-таки идеально подходил на роль крутого полицейского инспектора для детективного романа, а то, что, по словам Марио, умом он не блистал, не имело принципиального значения. В конце концов, зачем нужен ум красивому мускулистому испанцу? Думать я и сама могу, зато бить морды преступникам при необходимости будет Пепе.

Ровно в 16.00 я стояла под сводами арки, внимательно вглядываясь в лица проходящих мимо смуглых красавцев-мачо. В 16.20 я, тихо зверея, материла про себя знаменитую латинскую пунктуальность. В 16.25 ко мне подошел низенький коренастый толстячок с торчащей во все стороны пышной курчавой шевелюрой. Поскольку шевелюра толстячка заканчивалась где-то в районе мочки моего уха, я решила, что парень от скуки решил “подкатиться” ко мне, и, отвернувшись от него, отошла на пару шагов в сторону.

— Ирина? — поинтересовался толстячок. — Я Пепе.

Некоторое время я тупо созерцала его, а потом на всякий случай уточнила:

— Пене Тамайо? Полицейский инспектор?

— А ты кого ждала? Антонио Бандераса?

С трудом вернув на место отвисшую от изумления челюсть, я подумала, что на конкурсе латинских преувеличений полицейский запросто получил бы первое место. Значит, именно так в его представлении выглядит мужественный ста-восьмидесятисантиметровый атлет. Впрочем, насчет смуглой кожи и черных волос Пепе не соврал, хоть в этом повезло.

К латинской склонности к преувеличениям я уже успела привыкнуть и взяла себе за правило принципиально не верить ни во что, что мне рассказывают и обещают испанцы. Что меня больше всего поражало, так это переходящая все мыслимые и немыслимые границы абсурдность некоторых их фантазий.

Повинуясь элементарной логике, я всегда полагала, что врать имеет смысл лишь в том случае, когда ложь сложно, а еще лучше, невозможно опровергнуть. Если бы Пепе заявил, что является незаконнорожденным сыном российского президента, возможно, я бы это и проглотила. Откуда, в конце концов, я могу знать, так это или не так. Но при росте в 155 см и солидном брюшке утверждать, что ты стройный высокий красавец! Это явно было выше моего разумения. Может быть, Пепе решил, что я слепая? Нет, не понять мне латинской психологии!

Марио, обиженный моими регулярными жалобами на патологическую лживость испанцев, однажды решил внести ясность в этот тонкий вопрос.

— Ты иностранка, поэтому ничего не понимаешь в латинской душе, — объяснил Эстевез. — Может, испанцы и лгут время от времени. Лгать-то они, конечно, лгут, но при этом никого не обманывают.

— Как это — лгут, но не обманывают? — изумилась я. — До сих пор я считала эти слова синонимами. Или в испанском языке они синонимами не являются? Вранье — это всегда вранье, как бы ты его ни называл — брехней, злостными измышлениями, извращением истины или дезинформацией.

Марио вздохнул и укоризненно покачал головой, сокрушаясь по поводу моей тупости.

— Испанцы, конечно, лгут, но испанец в принципе не может обмануть своего соотечественника, потому что тот прекрасно понимает, когда его собеседник вешает ему лапшу на уши, и не строит никаких иллюзий на этот счет. В то же время тот, кто, мягко говоря, несколько искажает истину, тоже в курсе, что его собеседник знает, что он врет. Вот и выходит, что никто никого не обманывает, — ведь нельзя обмануть того, кто знает, что ты врешь. На нашу ложь попадаются только глупые иностранцы, потому что сначала они принимают все за чистую монету, а потом чувствуют себя обиженными. Если испанец говорит “завтра”, это может означать “через две недели”, “через год” или “никогда”. Любой местный житель это знает, а иностранец, наивно полагающий, что “завтра” — это действительно “завтра”, впадает в ярость и вопит, что его обманули. Я знавал американцев, которых страшно раздражало, что кафе, вывешивающие у себя в витрине рекламу всевозможных сортов мороженого с указанием их цены, вообще мороженым не торговали.

— А зачем тогда вешать в витрине рекламу мороженого? — изумилась я.

— Иностранка, — укоризненно покачал головой Эстевез. — Реклама вывешивается не для того, чтобы ты что-то купила, а для того, чтобы ты зашла в кафе. Зайдешь за мороженым, а там, глядишь, вместо мороженого купишь кофе или кока-колу. Это же ежу понятно.

— Мне это непонятно. И вообще, если собеседник в курсе того, что ты врешь, зачем тогда врать? Я всегда полагала, что врут для того, чтобы извлечь из этого какую-то выгоду.

— Ты просто не понимаешь, в чем заключается выгода. Ты когда-нибудь видела рыболова, который ловит исключительно крошечных рыбок? Любой рыбак непременно расскажет тебе историю о том, как однажды вытащил из пруда как минимум кита. История окажется захватывающей, и вы оба получите удовольствие, несмотря на то что тебе прекрасно известно, что в прудах киты не водятся. Выходит, это ложь, но не обман.

Испанский вариант рыболовных историй — это излюбленный миф о латинских любовниках.

Поскольку в первой половине двадцатого века нищая Испания плелась в хвосте у всей Европы, нам надо было хоть чем-то выделиться, чтобы привлечь в страну туристов. Тут-то и начали пачками выходить книги о жаркой испанской страсти, о темпераментных латинских мачо и прочей ерунде, в которую до сих пор верят наивные иностранцы.

Испанцам образ понравился, и они с удовольствием “вошли в роль”. Ты бы послушала разговоры “настоящих мачо” в раздевалках спорт-комплексов! Если верить тому, что они говорят, они не занимаются сексом по 36 часов в день исключительно по той причине, что в сутках всего 24 часа.

Или вот, например, когда я травлю байки по поводу того, что ты самая прекрасная женщина на земле и что твое присутствие необходимо для меня как воздух, ты же не думаешь, что без тебя я начну задыхаться. Это называется “красивая ложь”. Именно ею и славятся испанцы — вешают лапшу на уши они отменно, но не более. Лапша всегда остается лапшой, даже если это очень развесистая и убедительная лапша…

— Понятно, — вздохнула я. — Значит, что бы ни говорили испанцы, верить им не стоит.

— Ну, зачем же так все драматизировать, — пожал плечами Марио. — Электрички у нас иногда ходят по расписанию.

Итак, я смотрела на курчавого приземистого Пепе, а на языке у меня вертелся совершенно непристойный в подобной ситуации вопрос. Черт бы подрал мое нездоровое писательское любопытство!

Мне безумно хотелось узнать, что ответит на этот вопрос Тамайо, поскольку придумать более или менее разумный ответ лично я бы в такой ситуации не смогла. Решив, что иностранке простительно время от времени выходить за рамки приличий, я собралась с духом и произнесла:

— А почему ты сказал мне по телефону, что твой рост 180 сантиметров? Ты же ниже меня, а во мне всего метр шестьдесят пять.

Глаза инспектора округлились от изумления. Похоже, меньше всего он ожидал от меня подобной бестактности. Впрочем, что возьмешь с иностранки?

Заложив руки за спину, полицейский гордо вскинул голову и вытянулся вверх, приподнявшись на носках, отчего сразу же стал стройнее и выше ростом. Его лицо приобрело вдохновенно-отрешенное выражение, словно в этот момент он видел и ощущал нечто трансцендентное и запредельное, недоступное разуму простых смертных.

— Знаешь, — проникновенно произнес Тамайо, — иногда я просыпаюсь по утрам и задаю себе вопрос…

Инспектор ненадолго замолчал, словно прислушиваясь к чему-то внутри себя.

Я затаила дыхание в ожидании продолжения.

— Интересно, какого я роста? — вдруг почти выкрикнул Пепе.

Не ожидая столь резкого повышения тона, я вздрогнула от неожиданности.

Полицейский нахмурился и выразительным жестом наклонил голову вниз, уставившись на носки своих ботинок. Теперь он почти шептал.

— В тот день, когда ты позвонила, я чувствовал, что во мне ровно 180 сантиметров.

В его голосе звучали слезы.

С отвисшей от изумления челюстью я замерла, восхищенно глядя на Пепе. Вот это да! До чего же потрясающе он выкрутился! Интересно, соврал или сказал правду? В любом случае, я бы до такого объяснения в жизни не додумалась. Это же надо: просыпаться по утрам и задавать себе вопрос: интересно, а какого я роста? А еще говорят, что русская душа загадочная. Полная чушь. Латинским народам мы и в подметки не годимся.

Покачиваясь на носках, Тамайо задумчиво глядел в голубое небо.

Вновь обретя способность двигаться и вернув челюсть на место, я решила, что настала пора от исследования глубин загадочной латинской души перейти к не менее загадочному убийству журналиста.

— У тебя хорошие отношения с теми, кто ведет расследование по делу Родни Вэнса?

— Просто отличные, — усмехнулся Пепе. — Я сам занимаюсь этим делом, естественно, под руководством комиссара.

— Надо же, какое совпадение! — обрадовалась я.

— Никакое не совпадение, — поморщился инспектор. — Вообще-то расследование поручили Примитиве, [4] но, узнав, что это дело интересует подругу Марио, я с ним поменялся на мумию в Вальпинеде. Примитиве вначале не соглашался, но в Вальпинеде живет его тетка родом из Галисии, которая совершенно потрясающе готовит свиные уши, а Примитиве прямо с ума сходит при виде свиных ушей. “На твоем месте я не стал бы бояться мумий, — сказал я Примитиве. — Зато свиные уши…”

— Подожди, — взмолилась я, окончательно теряясь от истории о мумиях, тетке и свиных ушах. — Почему он примитивный'? Потому что мумий боится?

— Да нет, с чего ты взяла? — удивился Пепе. — Примитиве — это его имя, а вообще-то мы зовем его Умник. Он помнит наизусть результаты всех матчей, проведенные за последние десять лет футбольной командой Барселоны.

— Понятно, значит, это имя, — кивнула я. К латинским именам я так до конца и не смогла привыкнуть. До тех пор, пока я не выучила испанский язык, их благородное звучание неизменно настраивало меня на романтический лад. Однако после того, как я выяснила, что ласкавшее мой русский слух звучное имя Долорес переводится как “боли” или “печали”, а не менее звучная фамилия Морено Эспиноза означает “смуглая колючка”, романтизма во мне заметно поубавилось.

Имена многочисленных теток моего novio при переводе их на русский язык соответственно означали Тревожность, Очищение, Презентация, Экзальтация, Добродетели и Поселочек. Однажды я попыталась представить себя родственницей Тревожности или Поселочка, но так и не смогла этого сделать.

В тему мумий я решила на всякий случай не углубляться, сообразив, что так я никогда и не доберусь до Родни Вэнса.

— Значит, это было все-таки убийство, — констатировала я.

— Похоже на то, — вздохнул Пепе. — От этих англичан всегда одна головная боль. Вечно влипают в неприятности, а в результате страдает национальный туризм. Нам только убийства в Ситжесе не хватало.

— Все понятно, — сказала я. — Ты не любишь англичан, потому что в средние века английские пираты грабили испанских пиратов.

— А ты откуда знаешь? — удивленно вытаращился полицейский.

— Мне об этом уже говорили.

— Сволочи, — с чувством произнес Тамайо. — Они воровали наше золото.

— Которое испанцы в свою очередь воровали у индейцев, — с невинным видом заметила я.

— Отвоевывали, а не воровали, — поправил меня Пепе. — И вообще, испанцы не были пиратами. Мы были благородными завоевателями, а англичане всегда вели себя как бандиты с большой дороги.

— И не говори, — согласилась я.

— А какие слухи они про нас распускали! — с пол-оборота завелся инспектор. — Врали, что мы с индейцами жестоко обращались. Глупость какая! Мы индейцев любили! Мы жили с ними. Мы занимались с ними любовью. Мы женились на них. Население всех стран Латинской Америки, находившихся под испанским владычеством, более чем наполовину состоит из индейцев и метисов. А почему? Потому что испанцы никогда не брезговали смешивать свою кровь с кровью аборигенов. А где, спрашивается, в Соединенных Штатах остались аборигены? Жалкие остатки вымирающих индейцев догнивают в паршивых резервациях. Англичане принципиально ни с кем никогда не смешивались. Ни с индусами, ни с индейцами, ни с неграми. Выше всех себя считали, паразиты. А теперь они чем занимаются? Приезжают в нашу страну и мрут как мухи, нанося ущерб туризму. Будь моя воля, я бы прикрыл дело Родни Вэнса как несчастный случай.

"Хорошо, что он вернулся-таки к теме убийства, — подумала я. — Главное теперь — не отвлекаться от нее”.

— Как именно убили Вэнса?

— Знаешь, где находится нудистский пляж?

— Который из них?

— Тот, что посередине между Ситжесом и Виланова и Ла Гельтру.

— Знаю. Мне приходилось там бывать. Тамайо недоверчиво уставился на меня:

— Ты там загорала?

— Нет, просто проходила мимо, — усмехнулась я. — Я иногда хожу пешком из Вилановы в Ситжес.

Изумление инспектора было вполне понятным. Нудистский пляж, о котором говорил Пепе, представлял собой длинную каменистую косу, приютившуюся под скалистым обрывистым берегом. В жаркие летние дни он был полностью оккупирован геями. Женщина на этом пляже выглядела бы еще более кощунственно и неуместно, чем обнаженная стриптизерша в мужском отделении синагоги.

Проходя по тропинке над пляжем, я каждый раз с любопытством наблюдала за бурной жизнью сексуальных меньшинств. Нудистский пляж гомосексуалистов чем-то напоминал лежбище морских котиков, правда, исключительно мужского пола.

Берег был покрыт огромным количеством загорелых обнаженных тел, украшенных всевозможными ювелирными изделиями, в том числе кокетливо надетыми на члены серебряными и золотыми колечками.

Мускулистые накачанные “голубые” лежали “бутербродом”, обнимались и нежно, неторопливо ласкали друг друга. В отличие от большинства нормальных мужчин, гомики весьма тщательно следили за собой, поддерживая форму, и смотреть на них было приятно, хоть и слегка непривычно.

— Скорее всего Вэнса сбросили с обрыва неподалеку от пляжа, — объяснил Пепе. — На теле были обнаружены многочисленные ушибы, но, упав в воду, Родни был еще жив. Сомнение вызывает след удара по голове. Согласно заключению экспертизы, он был нанесен тупым предметом типа молотка. Вероятно, сначала Вэнса оглушили этим ударом, а уже потом столкнули в воду. Смерть наступила между четырьмя и шестью часами вечера в воскресенье. На покойнике были только шорты, больше ничего. Ноги обуты в сандалии. В застегнутом на “молнию” кармане шортов лежал бумажник с удостоверением личности. По счету от слесаря за вскрытие двери мы выяснили адрес квартиры, которую снимал Вэнс.

— В бумажнике было много денег?

— Около шестисот песет мелочью.

— Негусто. А какие-нибудь записки, телефоны, адреса?

Инспектор отрицательно покачал головой.

— Только счет от слесаря. Больше ничего.

— Ты уверен? — удивилась я. — А фотография мальчика?

— Какого еще мальчика?

— Родни.

— У Вэнса был сын?

— Да нет. Самого Родни, когда он был мальчиком.

— Нет, никаких снимков не было, я точно помню. Только квитанция, немного мелочи и удостоверение личности.

— Странно, что не было фотографии, — заметила я. — Родни показывал мне ее. Он вытащил Карточку из маленького внутреннего кармашка бумажника. Сама по себе она никак не могла выпасть. Да и вообще, насколько я помню, бумажник выглядел довольно толстым.

— Может, там были деньги?

— У Родни? — усмехнулась я. — У него даже кредитных карточек не было. — Скорее всего какие-нибудь записки, адреса, билеты на автобус. В бумажниках вечно скапливается какой-то мусор.

— Ты хочешь сказать, что кто-то намеренно выгреб все записки из кошелька, оставив там лишь удостоверение личности и квитанцию от слесаря, чтобы полиция не имела затруднений с установлением личности убитого?

— Похоже на то. Только непонятно, зачем в таком случае понадобилось забирать детскую фотографию Вэнса.

— Действительно, странно, — кивнул Тамайо. — Наверное, убийца не знал, что это была фотография Родни. Он забрал ее, пытаясь ликвидировать все следы, ведущие от Вэнса к другим людям.

— Возможно, — согласилась я, подумав про себя, что для этого могла быть и другая причина. — Полиции удалось выяснить, откуда именно Родни упал?

— Есть кое-какие предположения, — уклонился от прямого ответа Пепе.

— Значит, пока не удалось, — констатировала я. — Но что-нибудь полезное вы узнали? Известно, зачем Родни поехал в Ситжес?

Инспектор с удивлением посмотрел на меня.

— Зачем люди вообще ездят в Ситжес? Отдыхать, купаться, загорать.

— Вы уже допросили соседа Вэнса и его подружек?

— Естественно, допросили. Ты думаешь, мы тут бездельничаем целыми днями?

— Нет, конечно, — соврала я, гадая про себя, в какой степени универсальный испанский принцип “maeana mismo” распространяется на действия уголовной полиции. — Мне бы и в голову такое не пришло. И что показали свидетели?

— Ровным счетом ничего. Прямо удивительно — все словно сговорились. Никто ничего не знает. Более того, у соседа и подружек на воскресенье прямо-таки железобетонное алиби.

— А телефонные звонки из квартиры проверили?

— Послали запрос в телефонную компанию. Теоретически мы уже должны были получить распечатку, но данные пока не пришли.

— Телефонная компания обещала прислать ответ “maeana mismo”? — сообразила я.

— Да, — удивленно кивнул Пепе. — Откуда ты знаешь?

— Я вообще догадливая. И какие версии есть у полиции?

— Естественно, рассматривается версия ограбления, хотя на ограбление не похоже. Отправляясь на нудистский пляж, человек обычно не имеет при себе крупные суммы денег. Более логичным выглядит предположение, что убийца был знаком с жертвой. Мотив, правда, пока неясен. Это может быть ревность, месть. Твой приятель случайно не был гомиком?

— Вряд ли. Скорее его можно отнести к категории альфонсов. Насколько я знаю, Родни специализировался исключительно на женщинах. Впрочем, в наше время ни в ком нельзя быть уверенным. Не исключено, что в обмен на хороший ужин в ресторане Родни согласился бы временно поменять сексуальную ориентацию.

— Сиджес — город геев, — заметил Пепе. — Убийство произошло недалеко от “голубого” нудистского пляжа. Думаю, следует прощупать местных извращенцев.

— У меня есть другая версия. Родни мог кого-то шантажировать.

— Шантажировать? Кого? — удивленно вскинул брови Тамайо.

— Одного из членов группы Творческой поддержки.

— Это еще что за компания? — нахмурился инспектор.

— Сейчас расскажу, — пообещала я.

В лесу раздавался топор дровосека. Мужик отгонял топором гомосека. Устал, утомился, упал дровосек. С улыбкой залез на него гомосек, — в такт шагам повторяла я навеянную нежно-голубой темой Ситжеса любимую пионерскую счита-лочку, под которую так удобно маршировать. Бодрым шагом я двигалась по бульвару Сан-Хуан в направлении площади Святого Семейства.

Автомобили ревели моторами, проносясь по обе стороны от отделанной красным цементом пешеходной дорожки, отчаянно выли сиренами, застревая в пробках.

Грохот пневматического молотка, вскрывающего тротуар, соперничал с шумом строительного мусора, сбрасываемого в металлический контейнер по желтой пластиковой кишке с четвертого этажа реставрируемого здания.

Визгливо орали дерущиеся дети, с балконов домов на проезжающий транспорт истерически лаяли очумевшие от обилия впечатлений собаки.

Разудалая семейка цыган, хлопая в ладоши, громко скандировала свое любимое “ло-лай-ра” и, перекрывая грохот пневматического молотка, хором пела что-то про одинокого ослика, потерявшегося на пути домой.

Зажатый между серыми и безликими, как штампованные оловянные солдатики, рядами лепящихся друг к другу домов воздух тускло мерцал дымным маревом выхлопных газов. Словом, Барселона была в своем амплуа.

Тэдди Пиддингтон, сосед Вэнса по квартире, к которому я, собственно, и направлялась, оказался дома. Как-то раз мы столкнулись с ним в ирландском пабе “Майкл Коллинз”, и Родни познакомил нас.

— Жуткая история, — вздохнул Тэд. — Представить себе не могу, зачем кому-то понадобилось убивать Родни. Он был таким безобидным, никогда ни с кем не ссорился. Может, это баски?

— Баски? — удивилась я. — Ты имеешь в виду террористов?

— Кого же еще! Они ведь недавно устроили несколько взрывов на курортах Каталонии.

— Но ведь Родни не взорвали, — возразила я. — Да и вообще, зачем он мог понадобиться баскам? Скорее уж можно заподозрить ирландцев. Вдруг Вэнс в прошлом им чем-нибудь насолил?

— Ты не понимаешь, — таинственно понизив голос, сообщил Пиддингтон. — Сначала они разбомбили Югославию, а теперь принялись за Испанию.

— Кто онм? — также понизив голос, в тон ему спросила я.

— Как кто? Конкуренты! Французы, итальянцы, греки, турюг, наконец.

— Турки не бомбили Югославию, — заметила я. — По крайней мере, я об этом не слышала.

— Югославию, может, и не бомбили, а вот Родни запросто могли пришить.

— Ты ведь только что говорил, что Вэнса прикончили баски. Так кто все-таки — баски или турки?

— Никак не сообразишь? — удивился моей тупости Тэд. — Все более чем очевидно. Турки заплатили баскам, чтобы те убили Родни. Ну, может, не турки, а греки, я точно не уверен.

Некоторое время я задумчиво созерцала вдохновленного своей идеей Пиддингтона, размышляя над тем, почему мне так везет на психов. Карма, что ли, у меня такая? Может, во мне есть что-то особенное, что их притягивает? Или, наоборот, меня притягивает к ним. Взять хотя бы группу Творческой поддержки…

А что, если я действительно чего-то не понимаю, в то время, как Тэдди зрит прямо в корень?

Гением дедукции я себя никогда не считала, равно как и сыщиком. Может, мне просто не дано понять, каким образом Тэдди ухитрился приплести к убийству Родни греков и турок. Или он знает что-то, неизвестное мне? Откуда такой полет воображения?

Тут я вспомнила, как однажды Родни упомянул, что его сосед по квартире был писателем, хоть и не публикующимся, и все сразу встало на свои места. После посещения группы Творческой поддержки я начала относиться к креативным собратьям по перу с боязливо-завистливым восхищением, безоговорочно признавая, что в области воображения в подметки им не гожусь.

Наверняка Тэдди запросто мог бы накатать нечто в стиле мехового грифа со встроенным микрофоном, а то и еще что-нибудь покруче. Впрочем, до турок, подкупающих басков, чтобы убить английского альфонса, даже автор “мехового грифа”, может, и не додумался бы. Интересно, почему Пиддингтон решил ограничиться греками и турками? Мог бы приплести нечто более экзотичное, вроде иранских чараймаков [5] или бенгальских санталов.

— Значит, греки, — глубокомысленно изрекла я. — Ты извини, сегодня я что-то туго соображаю. Будь любезен, объясни мне популярно, в чем тут дело.

— Но это же элементарно, — пожал плечами Пиддингтон. — Дело в туризме. После того как разбомбили Югославию с ее развитой индустрией дешевого туристического бизнеса, народ хлынул в Турцию, Грецию и Испанию. В прошлом году убийства на турецких курортах также отпугнули множество туристов. Баски борются за отделение от Испании. Того же самого добивается л Каталония. Обе эти провинции считают испанцев иностранными оккупантами. Поэтому было бы логичней, если бы баски устраивали взрывы не в Барселоне, а в Мадриде. Тем не менее они взрывают курортные города Каталонии незадолго до начала туристического сезона, а это что-нибудь да значит. Самим баскам глубоко плевать, где и кого взрывать. Они за деньги маму родную взорвут под предлогом, что она вела себя непатриотично. Держу пари, что за эти взрывы террористам заплатили конкуренты по туристическому бизнесу. Вот и Родни пришили из тех же соображений. Сама подумай, кто поедет отдыхать на курорт, где иностранцев мочат как мух?

— Логично, — согласилась я. — В особенности насчет взрывов. Но в случае с Родни я сомневаюсь. Если бы целью этого убийства было нанесение ущерба туризму, Вэнса прикончили бы более зрелищно, расчленили бы, например, а кусочки развесили на рекламных щитах, так чтобы подробности обошли все страницы мировой прессы. А какой интерес в том, что из моря выловили мертвого туриста? Мало ли, почему он утонул. Может, был пьян и с обрыва свалился. Такая новость никого особенно не напугает.