— Возможно, подобные экземпляры в Испании и обитают. Но, насколько я знаю, состоятельные и скучающие испанские дамы предпочитают экспортировать в страну молодых темпераментных кубинцев с мускулами Сталлоне и внешностью мистера “Латинская Америка”. До сих пор мне не приходилось слышать, чтобы богатые испанки брали в любовники безденежных преподавателей английского языка, да и вращаются они в кругах, куда закрыт доступ простым смертным, Тебе просто не удастся познакомиться с ними, даже если ты попытаешься.

— Совсем не обязательно, чтобы она была миллионершей, — скромно заметил Родни. — Мне бы подошла и обычная хорошо обеспеченная женщина. У меня, например, уже есть три испанки, которые просто мечтают стать моими невестами.

Я усмехнулась. Теперь понятно, почему Родни в последнее время не мог встречаться по пятницам, субботам и воскресеньям. Похоже, он пытается раздобыть по кормящей подружке на каждый день недели.

— Так в чем же дело? — с невинным видом поинтересовалась я. — У тебя уже есть целых три невесты. Это же здорово.

Вэнс поморщился.

— Видишь ли, они слегка староваты, к тому же недостаточно красивы и умны, — изрек он.

— Все понятно, — кивнула я. — Тебе нужна красивая, умная, молодая и богатая невеста.

— Точно! — Журналист явно обрадовался моей сообразительности. — У тебя случайно нет на примете такой?

— Увы! — развела руками я. — К сожалению, столь счастливое сочетание встречается в природе не слишком часто.

— Но я не теряю надежды, — заверил меня Родни.

— И правильно делаешь, — подбодрила я его. — Надеяться стоит до последней минуты.

"Но в последнюю минуту можно и перестать”, — добавила я про себя.

Заварив себе еще чашечку жасминового чая, я решила, что Родни Вэнс прямо-таки идеально подходит на роль шпиона. Во-первых, английский был его родным языком, и Родни мог прекрасно разобраться в том, что происходит в группе. Во-вторых, будучи журналистом, он вполне мог считаться человеком творческой профессии, а уж с его актерским дарованием прикинуться творчески блокированным писателем Родни запросто сможет.

Уговорить Вэнса внедриться в группу наверняка тоже будет несложно. Разумеется, он тут же начнет плакаться, что у него нет денег на оплату напитков, которые он вынужден будет заказывать в кафе, но ради такого дела я вполне могу пойти на расходы и авансом оплатить Родни пару-тройку кружек пива, которые он выпьет за вечер. По сравнению со средствами, которые затрачивает на своих секретных агентов ЦРУ, это была более чем скромная сумма.

Кроме того, мое предложение должно заинтересовать Вэнса еще по одной причине: группа Творческой поддержки могла стать для него потенциальным источником испанских невест, желающих улучшить свой английский, а заодно пообщаться с экзотическим иностранцем, всегда готовым удовлетворить сексуальные запросы симпатичной женщины, если, конечно, она его предварительно покормит.

Сделав свой выбор, я набрала номер телефона журналиста. Как выяснилось, теперь он был занят по вторникам, но зато свободен по субботам. Это означало, что субботняя кормящая испанская невеста по каким-то причинам “выпала из обоймы”, но взамен появилась вторничная.

Мы встретились в среду. Подготавливая Вэнса к серьезному деловому разговору, я затащила его в “Бургер-Кинг” и купила ему длиннющий бутерброд с сервелатом, помидорами и салатом, а также баночку кока-колы.

Преданные собачьи глаза журналиста увлажнились от умиления и благодарности. Не разобравшись в ситуации, он, похоже, решил, что популярная русская писательница неожиданно возжаждала сексуальных утех с экзотическим англичанином.

Уже привыкнув к тому, что знакомые иностранцы, услышав, сколько я получаю от русского издательства за десять тысяч экземпляров моих детективов, сначала отказывались в это поверить, а потом разражались непристойно громким хохотом и восклицали, что Россия — это страна татар и монголов, я, не желая разочаровывать Вэнса на свой счет, на всякий случай скрывала от него истинные размеры своих доходов, и бедолага совершенно необоснованно занес меня в категорию богатых скучающих дам.

Счастливый Родни, пожирая свой гамбургер, подмигивал мне и хихикал, и даже разок игриво хлопнул меня бутербродом по руке, сообщив, что если вначале он не был до конца в этом уверен, то уж теперь точно влюбился в меня окончательно и бесповоротно.

Мне это его заявление, несомненно, польстило, но тем не менее я перешла к делу и изложила Вэнсу свой план. Он внедряется в группу Творческой поддержки и пересказывает мне все, что там услышит, попутно заводя знакомство с англоговорящими испанскими невестами, а я оплачиваю ему напитки, которые он будет заказывать во время встречи в кафе.

Уразумев, что в сексуальных услугах я не нуждаюсь, Вэнс слегка расстроился, но, философски рассудив, что с худой овцы хоть шерсти клок, принялся энергично торговаться, утверждая, что шпионство — дело серьезное, требующее значительной физической и психической выносливости, а одними напитками физическую форму не поддержишь. В самом деле, как может сосредоточиться на разговоре умирающий от голода человек? Для поддержания необходимой для секретного агента кондиции Вэнсу требовалась, как минимум, пара бутербродов.

В конце концов мы сошлись на тысяче песет за одно посещение группы. Вручив Родни вожделенную зеленую бумажку, украшенную портретом короля Испании Хуана-Карлоса, я снабдила его телефоном Джейн Уирри, которой он должен был позвонить якобы по объявлению в журнале.

Мы договорились встретиться в четверг в девять вечера, через час после того, как закончится очередное заседание группы. Я хотела, чтобы Родни пересказал мне события “по горячим следам”.

Я пришла на свидание на пять минут раньше, но Родни уже ждал меня, нервно вышагивая по тротуару.

— Наконец-то, — воскликнул он, поднимая на меня глаза.

Я поразилась происшедшей с журналистом перемене. Словно по мановению волшебной палочки, исчез, казалось, намертво прилепившийся к нему образ ласковой бродячей собаки, заискивающе выпрашивающей подачку. На меня смотрел совершенно другой человек. Новый Вэнс был независим, сдержанно презрителен и высокомерен. Он чем-то неуловимо напоминал голодного хищника, почуявшего добычу и не намеренного эту добычу упускать.

— Извини, но мне нужно бежать. Я очень спешу, — торопливо произнес он. — К сожалению, сегодня я ничего не смогу тебе рассказать.

— Куда это ты спешишь? — удивилась я. — У тебя же вроде не было никаких дел.

— Теперь появились. Позвони мне, ладно?

С покровительственным видом чмокнув меня в щеку, Вэнс побежал к метро.

Некоторое время я растерянно смотрела ему вслед, гадая, что произошло. Откуда такая разительная перемена? Скорее всего Родни где-то почуял деньги, причем деньги приличные и доступные. Неожиданно разбогатевший альфонс, компенсируя пережитые унижения, как правило, начинает относиться к женщинам, перед которыми он прежде заискивал, с высокомерным презрением. Именно так и смотрел на меня Родни, словно говоря: “Шла бы ты куда подальше со своим кофе и круассанами. Больше ты мне не нужна”.

Похоже, на встречу со мной он пришел лишь потому, что не был до конца уверен в том, пригожусь я ему еще раз или нет. Это означает, что Вэнс пока только чует деньги, но еще не держит их в руках. Неужели за один проведенный в группе вечер он ухитрился подцепить богатую и скучающую даму? Насколько я помню, богатых там не было. Так, нормальный средний класс вроде преподавателей английского языка или бунтующих детишек, тратящих деньги родителей. Впрочем, Джейн давала свои объявления в каждом номере журнала, и в группу постоянно приходили новые люди.

Решив не ломать себе голову, а просто позвонить Родни на следующий день и все выяснить, я спустилась по Рамбле к морю, прошлась вдоль набережной, станцевала сальсу в Мохито-баре с кубинским мулатом и, слегка подустав, к полуночи вернулась домой.

До Вэнса я так и не дозвонилась ни в пятницу, ни в субботу, ни в воскресенье. Трубку или вообще никто не брал, или же к телефону подходил Тэдди Пиддингтон, американец, снимающий квартиру вместе с Родни. Журналиста неизменно не было дома, и Тэдди понятия не имел, когда он появится. Пообещав передать Вэнсу, что я просила его перезвонить мне, американец вешал трубку. Родни мои просьбы игнорировал и звонить мне упорно не желал.

В понедельник вечером сосед Вэнса сказал, что Родни не ночевал дома, а во вторник в газете “Эль Периодико” я прочитала заметку об обнаруженном на пляже около Ситжеса трупе.

Заметка лаконично сообщала, что личность покойника удалось установить по находящимся у него в кармане документам. Погибшим оказался подданный Великобритании Родни Вэнс. Полиция полагала, что речь шла о несчастном случае.

Некоторое время я сидела с газетой в руках, задумчиво созерцая фотографию, на которой полицейский застегивал “молнию” на пластиковом пакете с бренными останками английского журналиста.

В отличие от полиции, я была совершенно уверена в том, что Родни умер не своей смертью. Впрочем, ничего другого представители власти сказать и не могли. Убийство англичанина в окрестностях одного из самых популярных курортных городков Каталонии, да еще в самом начале туристического сезона — событие крайне неприятное.

Несчастные случаи, конечно, случаются, только вряд ли бы Вэнс решил поплавать с удостоверением личности в кармане. Такое можно было сделать только спьяну или перебрав наркотиков, а, насколько я знала, ни наркотой, ни алкоголем экономный журналист не злоупотреблял.

Все указывало на то, что бедолаге Родни тихо и ненавязчиво помогли отправиться на тот свет. Интересно, кого он ухитрился так здорово разозлить? Этого я не знала, но готова была побиться об заклад, что тут не обошлось без группы Творческой поддержки. Выходит, я, совершенно того не желая, послужила слепым орудием судьбы, подтолкнувшим к гибели безобидного английского альфонса. Вот до чего может довести идиотское любопытство, особенно в сочетании с ленью.

Ну, захотелось мне написать книгу про группу Творческой поддержки, так неужели трудно было самой пошевелить мозгами и выдумать биографию Джейн Уирри и историю Лиланда? Все эти доморощенные колдуньи и экстрасенки испокон веков с небольшими вариациями травят одни и те же байки, а про негритянскую культуру информации в Интернете хоть отбавляй. Так нет, напрягаться мне, видите ли, было лень. Решила воспользоваться готовым материалом. Сунула Родни тысячу песет и отправила его шпионить. В результате нет ни Родни, ни информации. Теперь буду гадать до посинения, что же такое особенное произошло на последнем собрании.

Как назло, у меня не было телефона ни одного члена группы, а с самой мадам Творческий Блок разговаривать было бы не только бессмысленно, но и опасно. А что, если это она замочила Вэнса? В таком случае она могла запросто прикончить и меня, начни я проявлять нездоровое любопытство. Непонятно только, чем Родни мог ей так насолить.

Терзаясь от чувства вины, я немного поразмышляла на тему о том, что будь я героиней нормальной детективной повести, то, пылая праведным гневом, немедленно бросилась бы расследовать смерть журналиста.

На самом деле праведным гневом я не пылала и бросаться на поиски убийцы, как ни странно, тоже особенно не стремилась. Конечно, мне было жаль Родни, но просто так, ни за что ни про что человека не пришьют, особенно в такой сонной и ленивой стране, как Испания.

Живя в России, я в основном судила об испанском характере по любовным романам и приключенческим боевикам и совершенно необоснованно полагала, что испанцы непременно должны быть темпераментными, деятельными, страстными, агрессивными и кровожадными.

— Marketing turistico, — безжалостно разбил мои иллюзии один мой испанский приятель. — Все эти мифы о страстных латинских любовниках, темпераменте и агрессивности испанцев не более чем реклама. Может быть, когда-то в средние века испанцы и были немного кровожадными, но теперь мы даже голливудские боевики не можем смотреть — в них слишком много насилия. Ты когда-нибудь обращала внимание, что идет по испанскому телевидению? Или игры, или конкурсы, или бесконечные комедийные сериалы. Для насилия и страсти надо слишком напрягаться, а кому захочется напрягаться в такую жару?

Окончательно миф об испанской агрессивности развенчал другой мой знакомый, любящий изображать из себя крутого мачо. Однажды я попросила его откорректировать текст одной из моих статей для журнала боевых искусств.

— Ты что, собираешься это публиковать? — с ужасом уставился на меня Эстебан.

— Да. А в чем дело? Что-нибудь не так? — удивилась я.

— Но ведь с помощью техники, которую ты описываешь, запросто можно убить.

Теперь уже я изумленно уставилась на испанца.

— Естественно, что с ее помощью можно убить. Это ведь статья для журнала боевых искусств, а не листовка пацифистов-непротивленцев. Насколько я понимаю, боевые искусства для того и предназначены, чтобы убивать.

— Только не в Испании. Это ваша Россия — бандитская страна. В России вам, может, и надо убивать, а в Испании народ занимается боевыми искусствами понемногу, не напрягаясь, исключительно для собственного удовольствия. Так, помашут немного ногами или палкой, стараясь никому не сделать больно, но походить при этом на Брюса Ли, — и все. Сама подумай — а вдруг твою статью какой-нибудь ребенок прочитает и случайно прибьет кого-нибудь. Так нельзя. Прямо удивляюсь — откуда в тебе столько зверства. У вас что, в России все такие?

Итак, учитывая испанскую лень, было трудно предположить, что Родни стал жертвой бандитского нападения. Для того чтобы его убили, он должен был очень здорово кого-то разозлить. Во время нашей последней встречи журналист выглядел слишком уж торжествующим и надменным, словно он неожиданно обрел некую таинственную власть. Власть над кем? Или над чем? Во что, интересно, вляпался Вэнс?

Я подумала, что Испания плохо действует на меня. Моя природная лень в Барселоне начинала прогрессировать даже не в арифметической, а в геометрической прогрессии. Если так и дальше пойдет, через пару лет я окончательно деградирую, превратившись в сонную и апатичную черепаху Тортиллу, лениво греющуюся на солнышке. С другой стороны, так уж ли это плохо?

За окном наливалось прозрачной синевой ослепительное средиземноморское небо. Мягкий теплый бриз лениво щекотал листья пальм. В такую погоду хорошо посидеть на террасе кафе у набережной, выпить прохладного апельсинового сока, искупавшись, растянуться на нагретом солнцем песке, почитать приятный старомодный детектив без зверских сцен и столь излюбленного американцами мордобоя, потом пообедать в ресторанчике, подремать в прохладе кондиционера…

В Испании время замедляет свой ход, а иногда и вовсе останавливается. Здесь не принято торопиться и напрягаться. С двух до пяти все магазины закрыты. Наступает священный час сиесты — послеобеденного сна.

Любимое испанское выражение: “no hay prisa” — спешить некуда. Если вы заказали мебель и вам клятвенно обещали привезти ее на этой неделе, это означает, что месяца через три вы ее, возможно, все-таки получите.

Изготовление окон с алюминиевыми рамами для моей квартиры из обещанных трех недель раст тянулось на пять месяцев, и мне еще здорово повезло. Одной моей подруге новые окна не вставляли в течение года, причем каждый раз, когда она звонила в мастерскую, хозяин мастерской, позевывая, говорил, что приедет “maeana mismo”, что в переводе означало “прямо завтра”. Впрочем, испанское “завтра” — понятие крайне растяжимое и неопределенное и может обозначать промежуток времени от нескольких часов до нескольких веков.

Сначала я испытывала определенные неудобства, с трудом адаптируясь к столь непривычному для меня восприятию времени, обязательности и жизненной активности, но в конце концов сонная испанская медлительность заразила и меня. Вот если бы Родни кокнули в Москве, я бы тут же поставила на уши всех своих знакомых в попытке отыскать и покарать убийцу. Но в Барселоне?

.Да и чего ради мне, в самом деле, надрываться, убийцу искать? Мне что, больше всех надо?

Родни в любом случае не воскресишь, а там, глядишь, и полиция найдет преступника, конечно, не спеша: no hay prisa. Интересно, как определяют понятие “завтра” представители испанского правопорядка? Так же, как остальные испанцы? Нет, все-таки на полицию рассчитывать особенно не стоит.

От убитого журналиста мои мысли, следуя причудливому потоку ассоциаций, плавно переключились на скалу стоимостью в шестьсот тысяч долларов, и я подумала, что если и дальше продолжу деградировать и морально разлагаться в том же духе, то не заработаю даже на хижину пастуха, не то что на дом под Ситжесом.

Через пару лет мне предстоит поездка в Голливуд, а это уже совсем не Испания. Нравы там в точности противоположные. Никакого “no hay prisa”, никакого “maeana mismo”. По мудрому определению одного русского эмигранта, “США — это трудовой лагерь с усиленным питанием”. Пускающий восторженные слюни при виде сцен агрессии и насилия американский народ со здоровым звериным азартом зубами и когтями дерется за тепленькое место под солнцем.

Слово “лень” в голливудском словаре в принципе отсутствует, так же как и слова “гуманность” и “порядочность”. Накрутив свою психику пособиями о том, как стать победителями и ломиться к поставленной цели, невзирая на средства, жаждущие власти и богатства американцы дружно “зажигают огонь в животе”, вдохновенно и беззастенчиво обжуливают ближнего и смачно впиваются друг другу в глотки, называя это “деловой хваткой”, а заработав наконец вожделенные суммы со многими нулями, тратят их затем на бесконечные визиты к психоаналитикам.

Имеет смысл как следует потренировать свою психику, прежде чем соваться в это осиное гнездо. Копируя излюбленных героинь американских романов, я должна буду превратиться в энергичную, хищную и беспощадную стерву, которая никому не позволяет взять над собой верх. А я как себя веду? Если быть честной с самой собой, веду я себя просто позорно. Где целеустремленность? Где инициатива? Где огонь в животе?

Настоящая деловая феминистка-американка ни за что не спасовала бы, как я, перед какой-то там Джейн Уирри. Она просто из принципа ходила бы в группу, чтобы показать, что она победитель, что она круче всех и что какая-то жалкая английская мошенница не смеет указывать ей, что делать и куда ходить. А я?

Поленилась вступить в конфликт и послала шпионить бедолагу Вэнса. Как ни крути, а его смерть на моей совести. Нет, все-таки я обязана что-то предпринять. Найти убийцу, например, а заодно и потренироваться в деловой активности перед поездкой в голливудский гадюшник.

Для начала я решительно и беспощадно отброшу лень и превращусь в стальную американскую леди с пылающим в животе огнем, целеустремленную, как ракета-носитель, и несгибаемую, как статуя Свободы. Никаких “maeana mismo”. Никаких “no hay prisa”. Будем считать, что завтра для меня наступило еще вчера.

Я неторопливо поднялась с кресла и, зевнув, подошла к окну. Глядя на синеющее за рыжими черепичными крышами море, я задумалась над тем, с чего бы начать расследование. Логичнее всего было бы взять в компанию какого-либо местного полицейского. Тогда я могла бы исполнять функции мозгового центра, а красивый мускулистый латинос при необходимости размахивал бы кулаками, дубинкой, пистолетом и своим полицейским жетоном, если, конечно, у испанских полицейских есть жетоны.

Проблема заключалась в том, что в Испании у меня не было ни одного знакомого полицейского, а приставать к незнакомым представителям правоохранительных органов на улице, предлагая им свое содействие в расследовании происшедшего под Ситжесом убийства, было как-то несолидно.

А что, если отыскать среди своих приятелей кого-либо, кто мог бы порекомендовать меня своему знакомому полицейскому? В Испании все организуется в основном по знакомству. Мне требуется всего лишь хорошая рекомендация — и дело, можно считать, в шляпе. Я даже знала человека, у которого почти наверняка должны найтись приятели в полицейском управлении. Этим человеком был Марио Эстевез Бардала.

Пугая Родни Вэнса своим ревнивым женихом-андалузцем с навахой, я, конечно, чуть-чуть преувеличила. Жених мой был только наполовину андалузцем, а на другую половину кастильцем, и никакой навахи у него в помине не было. Впрочем, испанское определение жениха несколько отличалось от русского. “Женихом”, или “novio”, здесь называли более или менее постоянного ухажера, который совсем не обязательно был кандидатом в мужья.

С типичной для меня склонностью к общению с экстравагантными и неординарными личностями, жениха я себе подобрала даже более чем оригинального. Думаю, второго такого я не смогла бы отыскать, даже обшарив вдоль и поперек весь Иберийский полуостров. Моим novio стал фашист-тангеро, по совместительству спецназовец, прошедший подготовку в расквартированном в Африке испанском Иностранном легионе.

Более того, отец Марио тоже был фашистом и в Великую Отечественную войну даже воевал в союзных Гитлеру войсках под Смоленском, по иронии судьбы на одном фронте с моим дедом.

Стены квартиры Марио были увешаны черно-белыми фотографиями, на которых испанцы, сидя в окопах, строчили из пулеметов по русским солдатам (в частности, по моему деду) или позировали на фоне бревенчатых русских хат.

Обитая в России, ни малейшей симпатии к фашистам я не испытывала, скорее наоборот, терпеть их не могла, и на столь нетрадиционный выбор novio отчасти повлияло то, что все остальные кандидаты в женихи, по совершенно непонятной мне причине, как на подбор, оказывались коммунистами.

Если фашистов я не любила, так сказать, абстрактно, поскольку лично с ними не общалась, а наблюдала их в основном по телевизору, преимущественно в сериале “Семнадцать мгновений весны”, то слово “коммунист”, после советского, а точнее, антисоветского детства, действовало на меня как красная тряпка на быка.

Уезжая в Испанию, к “проклятым капиталистам”, я была уверена, что на благословенной земле корриды и фламенко не то что не встречу ни одного коммуниста, а даже слова такого не услышу. Как выяснилось, я была не права.

К моему ужасу, почти все мои знакомые, вне зависимости от образования и социального положения, оказывались если не коммунистами, то анархистами. Живые анархисты для меня были в диковинку, поскольку в России по приказу Сталина их всех перестреляли задолго до моего рождения. Впрочем, анархистов я тоже недолюбливала, памятуя о том, что их легендарный лидер батько Махно однажды в пьяном виде пытался изнасиловать мою двоюродную бабушку. Смертельно напуганная тогда еще несовершеннолетняя бабуля чудом спаслась, выпрыгнув в окно, а потом несколько дней пряталась в лесу, не решаясь вернуться домой.

К моему удивлению, все то, что советские граждане, безвыездно сидя за “железным занавесом”, воображали про свободную и богатую Европу, живущие при диктатуре Франко испанцы думали про СССР. Советский Союз для них был воплощением счастливой и богатой жизни, свободы, демократии и процветания. Быть коммунистом в Испании было столь же модно и естественно, как мечтать о свободном капиталистическом мире в Советском Союзе.

Вообще, испанские коммунисты были настоящей поэмой. Глядя на них, я изумлялась тому, до какой степени маразма можно довести население за счет целенаправленной пропаганды при катастрофическом недостатке реальной информации. В отличие от советских членов КПСС, фальшивых, как “Шанель №5” польского разлива, многие испанские коммунисты были искренне убеждены в том, что лишь Всемирная Коммунистическая Революция может сделать человечество счастливым.

Некоторое время за мной страстно ухаживал один очарованный моим русским происхождением фанат Всемирной Коммунистической Революции. Причудливое сочетание высокого роста, умопомрачительной латинской красоты и горячего андалузского темперамента с фатальным отсутствием интеллекта делало Энрике столь экзотичным, что я даже закрыла глаза на то, что камин его дома украшал бронзовый бюст Ленина, а книжные полки прогибались под тяжестью собраний сочинений вождя мирового пролетариата, а также Маркса, Энгельса и Мао Цзедуна.

Некоторое время я безуспешно пыталась политически разагитировать Энрике, рассказывая ему про миллионы жертв сталинских репрессий, про голод в Поволжье, про брошенных в лагеря невинных людей, но чертов коммунист лишь снисходительно ухмылялся и, пожимая плечами, объяснял мне, что ни одна революция не обходится без жертв и что на пути к общечеловеческому счастью неизбежны некоторые незначительные перегибы в ту или в иную сторону. Как говорится, лес рубят, щепки летят.

По какой-то совершенно непонятной причине Энрике, работающий банковским служащим, был убежден, что, если бы ему повезло родиться в Советском Союзе, он непременно был бы не только богатым и знаменитым, но и чрезвычайно творческим и интеллектуальным.

Вывалив всю известную мне информацию об ужасах коммунистической диктатуры, но так и не добившись желаемого результата, я поняла, что с испанцами надо действовать по-другому. Как-никак, они потомки инквизиторов, над несчастными быками на аренах издеваются, так что пытками и жестокостями, тем более совершенными много лет назад и в другой стране, их не проймешь, они от таких историй только кайф ловят. Следовало изобрести кое-что похитрее.

Два дня я ломала голову, а потом меня осенило: туалетная бумага! Именное ее помощью я загоню последний гвоздь в гроб коммунистической идеологии.

Постоянный дефицит туалетной бумаги был одним из кошмаров моего социалистического детства. Более редкая, чем черный жемчуг в прибрежных водах Полинезии, в России во времена застоя туалетная бумага являлась своеобразной валютой. Как на водку в рабоче-крестьянской среде, в среде работников умственного труда на вожделенный белый рулончик можно было выменять что угодно или почти что угодно.

Если вдруг (такое чудо случалось обычно раз в полгода) в окрестном магазине выбрасывали туалетную бумагу, за ней моментально выстраивалась километровая очередь. Нанизав на веревочку свои законные десять рулонов (это была норма выдачи в одни руки), счастливчики вешали это своеобразное ожерелье через плечо, как большевики пулеметные ленты, и гордо шествовали домой, вызывая черную зависть у прохожих.

Один мой знакомый доктор наук специально по блату ходил на приемы в чешское посольство, чтобы там в туалете незаметно обмотаться под пиджаком вожделенным дефицитом и контрабандно вынести добычу на родную советскую территорию.

Ни в одном общественном советском клозете туалетная бумага, естественно, не появлялась, а если бы каким-то чудом и появилась, очумевшие от неожиданно привалившего счастья граждане стащили бы ее быстрее, чем кот ухватил бы когтями пролетающую мимо бабочку.

Как ни странно, впервые выбравшись из измученного дефицитом Советского Союза на изнывающий от изобилия Запад, я поражалась не роскошным витринам с ювелирными изделиями, мебелью и шикарными шмотками — ко всему этому я, как ни странно, была совершенно равнодушна, — а именно благоухающим розами, лавандой и жасмином рулончикам розовой, голубой и кремовой туалетной бумаги, беззаботно висевшим в сверкающих плиткой и зеркалами общественных туалетах.

В течение двух первых лет моей жизни за границей при виде неохраняемых рулончиков у меня чисто рефлекторно загорались глаза и возбужденно билось сердце, и я с трудом подавляла неблагородный порыв, подобно моему знакомому доктору наук в чешском посольстве, обмотаться под платьем бесценной бумажной лентой.

Коварно выбрав подходящий момент, когда Энрике после совместного посещения ресторана пребывал в расслабленно-блаженном состоянии, я в красках описала советскую эпопею с туалетной бумагой. Эффект превзошел все мои ожидания. Выразительные шоколадные глаза испанского коммуниста расширились от нескрываемого ужаса.

— Нет, — дрогнувшим голосом прошептал он. — Такого просто не может быть.

— Как это не может? — злорадно усмехнулась я. — Еще как может. Я вот до сих пор на туалетную бумагу в ресторанных клозетах спокойно смотреть не могу. Так и хочется схватить и спрятать куда-нибудь подальше на черный день, а я, как ты знаешь, клептоманией не страдаю.

— Не может быть, — в отчаянии покачал головой Энрике. — Я не верю.

— Думаешь, я вру? Зачем это мне? Дефицит туалетной бумаги в Советском Союзе — непреложный факт, от которого так просто не отмахнешься. А теперь подумай, хотел бы ты жить в стране, в которой невозможно купить туалетную бумагу?

— Я этого не понимаю, — поник головой окончательно уничтоженный коммунист.

Он так и не смог оправиться от нанесенного удара. В течение недели Энрике был способен думать исключительно о туалетно-бумажном социалистическом дефиците. Когда мы гуляли, он был молчалив и погружен в глубокие раздумья, а потом вдруг вскидывал голову и убитым голосом произносил:

— Я могу понять все. Я понимаю, что окруженный врагами Советский Союз не мог обеспечить каждого рабочего отдельной квартирой и машиной. Естественно, что страна испытывала трудности и в послевоенный период, и в связи с гонкой вооружений времен “холодной войны”. Я не могу понять только одного: почему коммунистическая партия не предоставила рабочим необходимое количество туалетной бумаги?

Энрике жалобно смотрел на меня, словно надеясь, что я пощажу его и объясню, что страна в связи с гонкой вооружений испытывала острейший бумажный кризис, но я лишь злорадно усмехалась и говорила, что на публикацию бесконечных материалов съездов компартии, сочинений классиков марксизма-ленинизма и прочей коммунистической белиберды, которую никто не читал, бумаги было более чем достаточно, и многим советским гражданам, особенно в деревнях, приходилось подтирать задницу коммунистической прессой, типографская краска которой содержала канцерогенные вещества и, соответственно, вызывала рак анального отверстия.

Утомившись от избыточного общения с коммунистами, я слегка утешилась, познакомившись с Марио Эстевезом. Фашист он был вполне мирный, против русских, евреев и негров ничего не имел и даже к коммунистам относился с жалостливой симпатией, считая их наивными жертвами собственной глупости и советской пропаганды.

Фашистом Эстевез стал исключительно из духа противоречия, слишком уж достали его своей велеречивой демагогией коммунисты, лишь слегка поумерившие свой пыл после позорного развала Советского Союза. Вдоволь накушавшись в свое время коммунистической пропаганды, я целиком и полностью разделяла чувства Марио.