Егерский марш (№1) - Штык и вера

Алексей Волков

Штык и вера

ГЛАВА ПЕРВАЯ

– Вашвысблаг! Там мужики оборотней привезли!

Голос денщика, привычно глотающего слова, вывел Аргамакова из дремоты. Последние дни – да что там дни, недели! – спать приходилось до крайнего мало, и Аргамаков с некоторой долей удивления понял, что умудрился заснуть сидя у покрытого картой стола. Лишь откинул голову к стене, облокотился да незаметно скатился в беспамятство без проблесков сновидений. Хорошо хоть в избе никого больше не было, и никто не видел невольной слабости командира.

– Черт! – Полковник устало провел руками по лицу.

Больше всего на свете хотелось послать все подальше да завалиться хотя бы на пару часиков. Вот только и раньше не было у него такого права, теперь же – в особенности.

Аргамаков еще раз помянул нечистого, потом чью-то мать и поднялся. Кого именно привезли мужики, он спросонок не разобрал, но раз Коршунов прибежал сюда сообщить, значит, дело требовало вмешательства командира отряда. То есть его.

Полковник привычно одернул китель, поправил ремень и деланно-бодрой походкой вышел из избы.

– Все на площади, вашвысблаг, – Коршунов говорил возбужденно, явно принимая случившееся близко к своему пылкому сердцу.

Он состоял при Аргамакове давно, добрых полтора года, и всегда поражал командира бьющей через край энергией. Казалось, что ни в каком отдыхе Коршунов не нуждается, а удивляться он умел, словно был первым человеком и мир лежал перед ним девственно-чистым в своих загадках и тайнах.

На площади так на площади. Полковник кивнул и, придерживая шашку, двинулся со двора.

Похоже, здесь собрались все обитатели деревни от мала до велика. Люди стояли, обменивались замечаниями, и от этого над толпой висел неразборчивый гомон. Было в нем нечто недоброе. Уловив это всеобщее настроение, Аргамаков несколько воспрянул духом. Выходит, не все еще потеряно, раз случившееся явно не по нутру истинной, кондовой Руси.

– Господин полковник… – начал было подскочивший Збруев, но Аргамаков махнул рукой:

– Вольно, Фомич. Показывай, где они.

Показывать ничего не требовалось. В самом центре толпы было небольшое свободное пространство, и доставленные явно находились там.

Перед Аргамаковым расступались, безусловно признавая за ним право начальника, и скоро полковник остановился перед распряженной телегой.

В телеге лежали два связанных мужика. Оба были одеты лишь в подштанники и веревки, часто и туго перепоясывающие их тела. Один мускулистый, в полном расцвете сил, весь заросший густым рыжеватым волосом, кидающий злобные взгляды на толпу, и второй, совсем молодой с затравленным выражением лица.

Аргамаков вопросительно посмотрел на ближних мужиков, и один из них, степенный, в богато вышитой рубахе, неспешно снял картуз.

– Мы до вашей милости. Как прослышали, что здесь объявились служивые, так прямиком и направились.

– Так. Слушаю. – Подтянутый крепкий полковник смотрелся живым воплощением имперского порядка и надежности.

– Совсем житья в последнее время не стало. То банды озоруют, а то и свои. Видно, крепко прогневили мы Бога. – Мужик тяжело вздохнул и замолчал.

– В чем их вина?

– Так что, ваша милость, оборотни энто. Как месяц да небе, так они в волков перекидываются. То скотину задерут, а намедни Меланью, жену Федора, как есть, на куски разорвали. Федор с братом ей на помощь кинулись, а они и брата лютой смертью порешили. Федору руку едва не откусили, ногу разодрали. Насилу в избе спасся. Мы уж и к попу обращались, мол, окропи святой водой, да куда там! На вас только и надежа. – Мужик помолчал, прикидывая, насколько весомо прозвучали его слова, и добавил: – Верно, ваше высокоблагородие, они не только у нас такое вытворяли. Кажный гадить подалее от логова норовит.

Если бы Аргамакову рассказали подобное раньше, то он лишь отмахнулся бы в ответ. Что толку внимать сказкам? Только в последнее время доводилось видеть вещи пострашнее, поэтому полковник деловито спросил:

– Так. Свидетели есть?

– А как же, ваша милость. Почитай полдеревни видали, как они с женой-то Федора расправились.

Вот так всегда и везде. Видеть – видели, а чтобы самим помочь – ни в какую. Все ждут защиты от кого-то, не понимая, что своим терпением сами же дают злу разрастись.

– Имшенецкий! – Отрядный адъютант, такой же подтянутый, как командир, только намного моложе, уже стоял рядом. – Запишите показания.

– Слушаюсь, господин полковник!

Дело было практически ясным, насколько может быть ясным абсурд, но Аргамаков старался во всем и всегда соблюдать порядок. Что бы ни происходило в остальном мире, там, где в данный момент находится его отряд, должен властвовать закон с его неизбежными процедурами и формальностями. Пускай и сильно упрощенными, как на войне.

Впрочем, почему – как?

Присутствовать при даче показаний Аргамаков не стал. Как не стал и ломать голову, насколько услышанное соответствует действительности. В отряде есть врачи, священники, пусть они выясняют, возможно ли такое на самом деле, или это все померещилось запуганным людям. Тот же Имшенецкий имеет университетское образование, должен что-нибудь понимать в науках. А сам Аргамаков кто? Обычный строевой офицер, ни к какой мистике отношения не имеющий.

Дел хватало без этого. Аргамаков проверил ближайшие посты, поговорил с заведующим обозом старым полковником Лиденером, осмотрел вместе с ним не внушающие доверия телеги. Тут как раз возвратились конные разведчики во главе с лихим гусарским ротмистром Ганом, и Аргамаков выслушал их донесение. Разведчиков была лишь чертова дюжина, но шума они подняли, словно полный дивизион.

Путь до самой переправы был пока безопасным и даже вполне проходимым. Проходимым не для пехоты, для той, как известно, нет нехоженых дорог. Но отряд представлял своего рода остров, блуждающий во враждебном мире, и приходилось везти с собой все, что только могло потребоваться в пути. Патроны, ручные бомбы, снаряды к двум конно-горным и к двум полевым орудиям, небольшой запас винтовок, продовольствие, а кроме того, кучу необходимых мелочей. Вот только с обмундированием и особенно с обувью были крупные проблемы. Все вещевые склады оказались разграбленными еще в первые месяцы, если не дни. Аргамаков с Лиденером тщетно ломали головы, во что одевать бойцов, когда обмундирование придет в окончательную негодность, однако ни до чего додуматься пока не могли.

– Так. Хорошо. Вечером прошу всех господ командиров ко мне. Пока же отдыхайте, Михаил Дмитриевич. – Аргамаков поднялся, давая понять, что отпускает ротмистра.

Последний замялся, и хорошо изучивший его за последнее время полковник спросил:

– Что-то еще?

– Так, слухи. – Ган выглядел неуверенно, как человек, не вполне доверяющий дошедшей до него информации. – Говорят, что никакого Кутехина уже нет.

– Как – нет? – Аргамаков несколько опешил.

– Не знаю. Вроде бы там был не то бунт, не то нападение большой банды. Одним словом, жители вырезаны или разбежались, а сам город выгорел подчистую. Но, может, и неправда. Молва все преувеличивает.

Хотелось бы, чтобы это было преувеличением. Только офицерам в последнее время доводилось убеждаться в правдивости гораздо более зловещих слухов. Да и вымерших деревень на пути попадалось немало. Почему же беда не может приключиться с городом? Только потому, что он больше?

– Ладно, разберемся, – вымолвил Аргамаков. Что еще он мог сказать в таком случае?

– Разрешите идти? – вытянулся Ган. Каким бы всеобщим ни был развал, но дисциплина в отряде поддерживалась на высоте.

Едва Ган вышел, как сразу пришел капитан Усольцев. Вид у командира второй сводной роты был несколько сконфуженный. Даже черные как смоль усы понуро обвисли.

– В третьем взводе солдат пропал, господин полковник.

– Как? – Аргамаков не удивился и не возмутился. Случай был далеко не первым, и вопрос касался лишь обстоятельств происшедшего.

– Толком пока неизвестно. Скорее всего, просто ушел. Сразу после обеда взял винтовку, сказал унтеру, что пойдет в лес по ягоды, и не вернулся. Вещмешка его нет. Видно, заранее вынес его из расположения и спрятал где-нибудь неподалеку.

– Кто? – Таких беглецов в последнее время насчитывалось более десятка. Люди не выдерживали не трудностей, а кажущейся бесцельности движения. До сих пор на всем пути отряду не попалось ни одного уголка, где бы сохранялся покой и порядок. Создавалось впечатление, что хаос захватил весь мир, но тогда что толку в их походе?

– Кашемиров.

Аргамаков сразу вспомнил губастого молодого солдата, частенько тосковавшего по оставленной семье.

– Так. Ладно. Что теперь поделаешь? – Назначать следствие полковник не стал. Каждый сам выбирает свой путь, только не каждому он оказывается по силам.

Если честно, Аргамакову порою казалось странным, что отряд до сих пор не разбежался весь. Вот как останется одна офицерская рота да несколько надежных солдат, вроде произведенного недавно в прапорщики кадрового унтера Збруева, – что тогда прикажешь делать?

То же, что и сейчас, сам себе ответил Аргамаков. Сколько бы нас ни было, но мы будем искать хоть один уголок сохранившегося порядка. Не может быть, чтобы нигде не нашлось ни одного человека, способного, справиться с разбушевавшейся стихией. Пусть для начала в одном уезде. Главное – это иметь хоть какое-то спокойное место, где могли бы жить люди. А там уже можно будет попытаться разобраться в случившемся и распространить порядок дальше. Если же такого места не окажется, что ж, они попробуют создать его сами.

– Вашвысблог! – прервал размышления вбежавший в избу Коршунов. – Там мужик прискакал из Леданки. Говорит, в деревне банда. Голов пятнадцать. Лютуют – жуть.

– Так. – Полковник быстро прикинул расстояние до Леданки и кто из людей в данный момент свободен. – Капитан Усольцев! Полуроту Петрова посадить на подводы. С ними пойдет взвод Курковского. И пусть возьмут два пулемета. Я сам поведу людей. За старшего остается полковник Канцевич.

– Слушаюсь!

В деревне мгновенно поднялась суматоха. Назначенные части торопливо строились, собирали необходимое в дорогу. Аргамаков запоздало подумал, что было бы лучше взять офицерский взвод эскадрона, но менять приказание не стал. Половина кавалерийских офицеров была с Ганом в разъезде, и, следовательно, лошади у них порядком устали.

– Господин полковник! Дозвольте с вами! – подскочил к Аргамакову Збруев.

– Давай, Фомич! – В деле бывалый прапорщик лишним не был никогда.

С момента отдачи приказа прошло едва ли пять минут, когда колонна двинулась из деревни. Впереди и позади рысили кавалеристы Курковского, а между ними проворно перемещались подводы с посаженными на них людьми. На весьма скверном проселке тряска была порядочной, зато достигался немалый выигрыш во времени.

Дух людей был приподнятым. Банда – реальный противник. Не совсем солдатское дело – разбираться с разбойниками, однако кто-то должен ответить за рухнувшую в одночасье жизнь, за всеобщее запустение, за то звериное, что вдруг поперло из большинства людей. Ведь самое главное в случившемся Апокалипсисе – отсутствие виновных, словно дьявол дернул за потаенные ниточки и сразу скрылся, предоставляя людям самим щедро сеять урожай зла.

Они и сеяли. Мирные деревни в мгновение ока превращались в арену битв, где вчерашние соседи вцеплялись друг другу в горло, причем отнюдь не в переносном смысле слова. Города стали дремучими джунглями, где каждый был за себя и никого не было за всех. Воюющие армии позабыли про противников и с тупым азартом занялись самоистреблением. Бежавшие из них дезертиры саранчой пошли по собственной земле, убивая, уничтожая и грабя свое и своих. И все это без цели и смысла, на одном только страстном желании разрушить все, что можно разрушить, и убить всех, до кого удастся дотянуться.

– …Ворвались перед полуднем, точно стая. На конях, с винторезами, да как пойдут по избам, – повествовал офицерам ехавший проводником гонец. – Кто вякнул против, сразу пуля, а то и нож в брюхо. Остальных – на площадь. Я аккурат с поля возвертался. Как узрел энто дело, задами да ходу. Хорошо, вспомянул, как люди баяли, будто в Васькине войска стоят. Ну, я и к вам…

Далекий выстрел прервал его разглагольствования. Люди поневоле напряглись, стали ловить каждый доносящийся звук. Однако ничего подобного больше не повторялось. Вовсю заливались птицы, стрекотали насекомые, но то были обычные звуки поздней весны, те самые, что раздавались в лесах задолго до появления человека и будут звучать после.

– Так. Обойти вашу Леданку можно? – спросил Аргамаков.

– А то как же? Вестимо, можно. Тут недалече тропинка. Вот только повозка по ней не пройдет.

– А конный? Провести по ней сможешь?

Получив утвердительный ответ на оба вопроса, Аргамаков повернулся к Курковскому:

– Действуйте, поручик! Главная задача – перекрыть выход из деревни с той стороны. Уйти не должен никто. А в целом действуйте по обстановке.

– Слушаюсь! – Два с половиной десятка кавалеристов растаяли в лесной чаще, словно их никогда и не было.

– Удивительно, господин Александр Григорьевич. На своей земле – а ведем себя как на войне, – тихо заметил Петров, поправляя пенсне.

– Мы и есть на войне. Только никак не могу взять в толк на какой, – так же тихо отозвался Аргамаков. – Ни правил, ни противника. Не считать же таковым мелкие банды! И в то же время – развал до последней стадии, как будто после злосчастного дня перестали действовать все законы: и божеские, и человеческие. Вы, Дмитрий Сергеевич, человек ученый, в Технологическом институте учились. Скажите, как это может быть? Или подобное вы не проходили?

– Не проходили, но грезили. Знаете, господин полковник, в бытность студентом я даже мечтал о времени, когда тирания рухнет и люди смогут стать по-настоящему свободными, – неожиданно признался штабс-капитан. – Всякие там кружки, чтение полулегальной литературы, пьяный треп о грядущем счастье…

Аргамаков кивнул, словно ожидал подобного. Сам он был безмерно далек от партийной борьбы и все свое время отдавал службе и семье.

– Тогда вы счастливый человек, Дмитрий Сергеевич. Мечты ваши сбылись. Темницы повсеместно рухнули, и свобода вас встретила у входа. Так, кажется, сказано у поэта?

Петров несколько смутился, но все же возразил:

– Разве то, что мы с вами сейчас видим, является свободой?

– А чем же тогда еще? Никакой власти нет, каждый волен поступать так, как ему заблагорассудится, а тот факт, что очень многим нравится быть хищниками… Такова человеческая природа. Нет, то, что вековая синяя птица нашей интеллигенции при ближайшем рассмотрении оказалась приземленным зверем, меня-то как раз и не удивляет. Нечто подобное я уже наблюдал лет двенадцать назад, когда возвращался из Маньчжурии. Масштаб был несколько иной, но в целом – чертовски похоже. Мне интересно другое. Почему это произошло? Словно у мира рухнул стержень, на котором он держался. И главное, так быстро! Впечатление, что по земле прошла эпидемия. Как раньше проходили эпидемии чумы, холеры, оспы. Ладно, уже подъезжаем. Договорим потом, – прервал свой монолог Аргамаков.

И точно, на последних словах навстречу выехал один из конных разведчиков, все время бывших впереди.

– Господин полковник! Деревня. Наблюдателей не обнаружено. На околице никого. Из глубины доносится шум, но что там происходит, непонятно.

Отдавать команды не требовалось. Солдаты торопливо спрыгивали с телег, строились у дороги. Их было немного – всего сорок два человека вместе с офицерами, которые вопреки правилам были на взводах, но зато Аргамаков был уверен в каждом из них. Настолько, насколько сейчас вообще можно было доверять людям.

Леданка раскинулась посреди леса, и от опушки до крайних домов была едва сотня шагов. Откуда-то из глубины деревни раздавались веселые голоса, однако на околице никого не было, и полковник вполголоса скомандовал:

– Цепью вперед!

Сам он вместе с Петровым, Збруевым и тремя конными разведчиками припустил рысью прямо по пыльной дороге.

Единственная улица почти сразу за околицей делала крутой поворот. За ним глазам предстала привычная в последнее время картина. Нагруженные награбленным добром телеги, покачивающиеся трупы повешенных, еще трупы, валяющиеся в самых неожиданных местах, а посреди всего этого разношерстная группа людей, торопливо забегающая в дома и возвращающаяся оттуда с какой-то ношей.

Опоздали! Сердце заныло от тупой боли. Рядом негромко выматерился Збруев.

– Тю! – Один из бандитов заметил всадников и потянyлcя к висящему на боку маузеру. – К нам гости!

Беда разбойников была в том, что они приняли шестерых всадников за весь отряд. Да и были налетчики пьяны, так что их движения не отличались особой быстротой. Но все-таки большинство из них похватало оружие. Защелкали затворы, и тут за спиной Аргамакова появилась слегка отставшая полурота.

– Залпом!.. – миндальничать полковник не собирался.

Передние солдаты проворно опустились на колено, задние застыли над ними. Взмыли вверх винтовки с примкнутыми штыками.

– Пли!

Часть бандитов рухнула в пыль, забилась в агонии, остальные никак не могли прийти в себя.

– Залпом! Пли!

Трое уцелевших бросились кто куда. Лишь один попробовал выстрелить в ответ.

Именно попробовал. Он вскинул винтовку, и полковник увидел направленное на него дуло. Тут же почти над ухом громыхнула трехлинейка Збруева. Разбойник сразу выронил оружие, упал следом в вездесущую пыль, а мимо него вдогон ушедшим уже летели разведчики и бежали стрелки.

Все было кончено в какую-то минуту. Тринадцать бандитов были убиты наповал, трое ранены и добиты на месте и лишь один взят в плен. А следом в деревню с другой стороны заскочили ушедшие в обход кавалеристы, и среди них неловко сидевший на лошади проводник.

Допрос пленного не отнял много времени. Повешенные, застреленные и зарубленные трупы мужчин и детей, растерзанные тела женщин говорили лучше самого сурового прокурора. По существу, Аргамакова интересовал только один вопрос: все ли бандиты налицо? Узнав, что все, он махнул рукой, и последнего бандита отволокли в сторону. Почти сразу коротко треснул залп.

Гораздо больше времени заняли похороны. Оставить убитых жителей непогребенными было не по-христиански. Оба бывших с отрядом священника остались в Васькине, и пришлось обойтись без них. Всех жителей похоронили в одной могиле, поставили над ней крест, немного постояли, ощущая в трагедии свою долю вины.

– Ваше высокоблагородие! Дозвольте и мне с вами… – Заплаканный проводник навытяжку встал перед полковником.

Аргамаков смотрел на него оценивающе и молча. Последнему жителю Леданки было на вид лет тридцать.

– Вы не думайте, я почитай всю войну прошел. Раненый был, Егория имею. Куда мне теперь? Баба моя осталась здеся, и детишек трое. Мал мала меньше. Форма у меня есть. Только винтовку дайте, а я вам верой и правдой…

– Как зовут? – Аргамаков потеребил рукой светлую бородку. Он не считал себя вправе осуждать дезертира. Сколько таких, верой и правдой прошедших войну, после развала самочинно вернулись домой в надежде обрести тихое крестьянское счастье! И ведь вначале скрывают свое прошлое, словно боятся ответа за то, что они здесь оказались.

– Рядовой Федор Скворцов, ваше высокоблагородие!

– Так. Ладно. Петров! Забирай молодца!

Штабс-капитан дружески положил руку на плечо нового бойца:

– Пошли, солдат.

Майские ночи наступают поздно, но все равно к Васькину подъезжали ближе к закату. Солнце повисло почти над самым полем, а в противоположном конце небесного свода уже неярко белела выросшая почти до полноты луна.

– Стой! Кто идет?

– Свои.

– Пароль!

– Суворов. Отзыв?

– Победа. Здравия желаем, господин полковник!

– Вольно.

Отряд медленно втянулся в деревню. Аргамаков не успел войти в избу, как к нему подошел адъютант с бумагами.

– Что там?

– Дело об оборотнях.

Откровенно говоря, за трагедией Леданки полковник успел о нем напрочь забыть. Сейчас он быстро пробежал глазами составленный протокол и размашисто подписался под ним. В протоколе говорилось о вполне конкретных преступлениях и был подтвержден факт превращения. Это последнее заставило Аргамакова спросить:

– Что они сами говорят? Как у них это получается?

– Молчат, господин полковник. Павел Петрович пытался дознаться. Говорит, что это абсолютно невозможно, но все свидетели в один голос подтверждают, будто видели сам процесс превращения из волков в людей.

Аргамаков в задумчивости потеребил бородку.

– Так. Приведите их на площадь. Я сейчас туда подойду.

– Слушаюсь! – Имшенецкий козырнул и четко повернулся через левое плечо.

– А ты, Фомич, что об этом думаешь? – спросил Аргамаков у стоявшего рядом Збруева.

– Затрудняюсь ответить, Александр Григорьевич. – Прапорщик всегда тонко различал вопросы служебные и личные. – Никогда не верил в сказки, но теперь, по-моему, возможно все. Начиная со второго марта ничего хорошего ждать не приходится. Истинно, конец света наступил. Того и гляди с самим Антихристом встретимся. А то и с Сатаной, не к ночи будь помянут!

– Ничего, справимся и с Сатаной. На то у нас священники есть. Да и люди не подкачают. – Аргамаков невольно подумал, что встретиться с главным виновником катастрофы гораздо лучше, чем с многочисленными шакалами, воспользовавшимися подвернувшимся благоприятным случаем.

– Люди – орлы! Пусть их немного, зато самые лучшие, – убежденно подтвердил Збруев.

Вся человеческая накипь давно разбежалась, и, не считая примкнувших в разных местах офицеров, от полка остались две немногочисленные сводные роты. Но не всегда и везде все решает количество. Дух добровольцев был крепок, решимость – беспредельна, и с ними можно было смело идти до самого конца. Только бы знать, где же будет конец их походу.

– Пошли, Фомич. Посмотрим на этих оборотней.

Сумерки едва начинали свое неумолимое наступление на мир. Вместе с солнцем уходила привычная ясность; не только мозг, но и душа была готова признать существование злых чудес.

Впрочем, два связанных мужика на роль исчадий ада вроде бы не тянули. Их сопровождали Имшенецкий, доктор Барталов, отец Иоанн и караул. Несколько поодаль маячила кучка местных жителей из числа наиболее любопытных.

Аргамаков подошел к осужденным. В последнем солнечном луче сверкнул беззвездный полковничий золотой погон на плече и эмалевый крест на груди.

– Так. Есть что сказать в свое оправдание?

Мужики молчали. Старший смотрел на офицера угрюмо, младший отвел глаза. На его лице отчетливо читался страх, а тело колотила крупная дрожь.

– От отпущения грехов отказались. Святой крест не вызывает у них ничего, – с некоторым оканьем заметил отец Иоанн.

Крест! Если бы все было так просто! Люди забыли Бога, и Бог, похоже, в отместку отвернулся от них. Одни только тени вытянулись до предела, потихоньку скрывая и людей, и оборотней.

– А вы что скажете, Павел Петрович?

– Наука отрицает превращение человека в зверя. Я не говорю про фигуральный смысл фразы. В этом Смысле многие вернулись, так сказать, к истокам. Вероятно, они творили преступления в своем человеческом естестве, но чрезмерная беспричинная жестокость заставила крестьян уверовать, так сказать, в звериную природу преступников.

– Ладно. – Навалившаяся усталость вызвала безразличие к философским вопросам. – В обличив или без обличил, но вина их доказана. Расстрелять!

Последнее слово заставило осужденных встрепенуться. Младший обмяк, лишился последних сил, старший же, наоборот, дернулся и внезапно всем телом сбил с ног ближайшего солдата.

При этом он сам не удержался, упал рядом, а дальше…

Дальше очертания тела расплылись, потеряли присущие им формы. Присутствующие с невольным изумлением наблюдали, как исчезает человек, а на его месте возникает матерый хищник. Конечности превратились в лапы, лицо – в вытянутую морду, Сзади образовался хвост…

Превращение заняло полминуты, в течение которой люди лишь оторопело смотрели на то, что считали невозможным. Эффект был настолько велик, что никто не сделал даже попытки схватиться за оружие. Рассчитанные на человека веревки не могли надежно удержать зверя, однако тот потратил еще несколько мгновений, дабы окончательно избавиться от них.

Люди застыли, не в силах поверить своим глазам. Лишь истошно завизжали стоявшие в стороне бабы, да Имшенецкий судорожно схватился за кобуру, пытаясь выхватить наган.

Волк завертелся на месте, и тут командовавший караулом поручик Зелерт, опомнившись, изо всех сил рубанул хищника саблей. Волк завизжал, как обычная собака, а Зелерт торопливо ударил его еще раз и еще…

Кто-то из караула справился с замешательством, грянул выстрел, потом – сразу два, а следом начали стрелять практически все. Что бы там ни говорили о серебре, обычные трехлинейные пули оказались не хуже. Оборотень забился в агонии и вдруг стал принимать человеческий образ. Исчез хвост, лапы вновь превратились в руки и ноги, а морда – в оскаленное смертной гримасой лицо.

Снова истошно завизжали бабы. Кто-то из наиболее нервных пустился наутек. Остальные продолжали в изумлении смотреть на вполне обычный окровавленный человеческий труп, не в силах поверить собственному зрению и памяти.

И тут что-то приземистое бросилось прочь. Большинство не успело ничего осознать, но Збруев уже выхватил винтовку у ближайшего солдата и, поминая чью-то мать, бабушку и прочую родню, торопливо передернул затвор.

Грянул выстрел. Молодой хищник полетел кувырком, попытался было подняться, но вторая пуля ударила ему в голову.

Случайно или намеренно, но владелец винтовки зарядил ее разрывными. Некоторый запас этих пуль, предназначенный для борьбы с аэропланами, был найден на одном из складов и захвачен с собой.

Оборотень или нет, эффект был одинаков. Часть черепа разлетелась, брызнули мозги и кровь – между прочим, с виду вполне обычная, красная, – и зверь забился в последней агонии. И вновь превращение тела, настолько быстрое, что, когда к нему подбежали солдаты, перед ними валялся окровавленный человек с наполовину снесенной головой.

– … … …! – Барталов впервые на памяти Аргамакова загнул такой оборот, что полковник посмотрел на него с еще большим изумлением, чем на превращение оборотней.

Часто и суетливо крестился отец Иоанн. Его примеру последовал кое-кто из солдат, и даже бравый прапорщик сплюнул и осенил себя крестом. Со всех сторон торопливо бежали привлеченные выстрелами солдаты и офицеры, и Аргамаков поневоле принял спой обычный строгий вид. Что бы ни случилось, командир не имеет права выглядеть перед подчиненными растерянным, иначе какой он командир?

– Имшенецкий!

– Я! – адъютант привычно среагировал на голос.

– Трупы закопать. Людям отдыхать. Господ старших начальников через час ко мне. – Аргамаков повернулся и четкой походкой пошел прочь. Весь его вид говорил: ну, оборотни, подумаешь, эка невидаль?

Лишь оказавшись в одиночестве, полковник позволил себе чуть расслабиться. Он положил перед собой часы и долго курил, пытаясь привести в порядок мысли. Последнее никак не удавалось. Как человек военный, Аргамаков верил в случай, но не в чудеса. Случившееся не вписывалось в картину мира, и в то же время в последние два с небольшим месяца мир стал настолько другим, что виденное сегодня могло оказаться еще цветочками.

– Разрешите, Александр Григорьевич? – Барта-лов осторожно просунулся в дверь.

– Заходите, Павел Петрович. – Аргамаков вновь подтянулся и затушил очередную папиросу. – Что у вас?

Полноватый доктор смущенно помялся и неуверенно пожал плечами:

– Я тут, так сказать, сделал вскрытие одного из… В общем, насколько я могу судить, это обычный человек. Никаких отличий.

Павел Петрович умолк, словно предоставляя собеседнику оценить значение данного факта.

– И что вы этим хотите сказать?

– Но мы же все видели, как они, так сказать, превратились в зверей…

– А после смерти – обратно. Но труп человека не может походить на волчий. Ни снаружи, ни внутри. – Аргамаков машинально потянулся за папиросой.

– Ведь это же невозможно! По всем законам науки. Ладно, сказки, легенды, но наяву… – беспомощно произнес доктор.

– А вампир в Песчанке тоже был невозможен?

– Ну, там еще можно объяснить. Человек просто, так сказать, пил кровь. Может, помешанный. Начитался книг и вообразил себя графом Дракулой.

– Полуграмотный крестьянин, – хмыкнул Аргамаков.

– Но все-таки… А здесь мы имеем дело с таким нарушением всех законов…

– Так. Вы знаете, Павел Петрович, это мысль… – Полковник даже несколько приободрился. – Раз рухнули все законы общества, то почему не могли рухнуть законы природы?

– Но люди-то везде остались людьми…

– Не скажите, – перебил Аргамаков. – Вы не были с нами в Леданке, поэтому не видели этого ужаса. Я могу еще понять грабеж, но бессмысленное убийство всех жителей… Нет, доктор, можете говорить, что хотите, но, по-моему, это явления одного порядка. Просто одни злодеяния совершены зверьми в людском обличии, другие – в их подлинном. Не знаю, как с точки зрения вашей науки, а мне кажется, что катастрофа в первую очередь затронула некие глубинные пласты человека, заставила его предстать в подлинном виде. Вот только вид у многих оказался не особо привлекательным. К вящему сожалению поколений гуманистов и наших многочисленных революционеров. Знали бы они, кого выпускают на волю!

Барталов задумчиво посмотрел на своего начальника сквозь стекла пенсне:

– Но если вы правы, то неужели думаете с этим справиться?

– Во всяком случае, попытаться. Не одни же мы, в конце концов! Ладно, штаб дивизии был разгромлен, штаб корпуса – тоже. Штаб армии исчез, словно его никогда и не было. Ставку даже вспоминать не хочется. Но должен же был кто-нибудь где-нибудь уцелеть! Столица разгромлена, а другие города? Казачьи области? Что-то же должно остаться! Должен найтись человек, который сумеет объединить разрозненное, навести порядок. Пусть не сразу, пусть на это уйдет много времени, однако не сидеть же сложа руки!

Такая страстность звучала в его словах, что Барталов поневоле почувствовал, что тоже заражается ею. Лишь привычный скептицизм заставил его задать вопрос:

– Но оборотни… Как же это возможно?

Аргамаков вздохнул:

– А вот объяснять – уже ваше дело. Я простой офицер, армейская кость. У вас образование, знания. Вам и карты в руки. И вот еще. На рассвете мы выступаем к Костюхину. Чтобы у вас все было готово.

– Вашвысблог! К вам господа офицеры! – прервал Аргамакова объявившийся Коршунов.

– Проси.

Но, пока они не вошли, Барталов еще успел спросить:

– А если мы не найдем уцелевших? Вдруг везде так?

Аргамаков внимательно посмотрел на него и убежденно сказал:

– Найдем! Быть того не может, чтобы не нашли!

ГЛАВА ВТОРАЯ

Удивительно, до какого состояния можно довести обычный пульмановский вагон за каких-нибудь два месяца! Кожа с сидений срезана, стены и скамейки исцарапаны, зеркала канули в небытие, пол покрыт таким толстым слоем мусора, словно последние лет десять вагон использовался нерадивыми хозяевами как хлев и все эти десять лет ни разу не убирался. Этот передвижной хлев дрожит на каждом стыке, грозя развалиться, слететь с колесных тележек, но все-таки продолжает каким-то чудом ехать, или, скорее, ползти, медленно влекомый наверняка таким же раздолбанным паровозом…

Но еще удивительнее, сколько людей сумели набиться в ограниченное пространство и сейчас занимают все полки, расположились в проходах, в тамбурах, да так, что пройти куда-либо решительно невозможно.

Хорошо хоть, что окна давно выбиты и теплый ветер как-то умудряется проникнуть внутрь помещения, принося людям необходимый для дыхания воздух.

Впрочем, и это помогает весьма мало: попади в вагон человек снаружи, немедленно рухнул бы, не в силах глотнуть щедро ароматизированную запахом давно немытых тел, нестираных портянок и махорки густоту, которая почему-то называется воздухом. Лишь пассажиры как-то приспособились, дышат ею и, кажется, даже не замечают вони. Привыкли-с.

– Станция!

Непонятно, кто произнес это слово, но находившиеся в полудреме люди несколько оживились. Пусть плохо ехать и лучше, чем хорошо идти, но надо и ноги слегка размять, и набрать кипяточку, а при удаче – разжиться чем-нибудь съестным. Купить, а то и просто отнять, благо занявшая полвагона солдатня была при оружии, и последние месяцы быстро научили более бойких, что все чужое – это тоже свое, надо лишь суметь его взять. Вот для таких-то случаев и таскали когда-то казенные, а теперь свои винтовки и порою без тени сомнений пускали их в ход.

Одно слово – свобода!

Поезд действительно стал замедлять ход, хотя и до этого полз со скоростью улитки. По сторонам поплыли покосившиеся хибары, какие-то станционные постройки, заскрипели давно не смазываемые тормоза, состав последний раз дернулся и затих.

Часть людей двинулась к выходу, и от этого в переполненном вагоне возникла жуткая толчея. Воздух немедленно огласился матом, кто-то кого-то толкал, в ответ тоже немедленно неслась отборная ругань…

– Что за станция? – ни к кому специально не обращаясь, спросил Орловский.

Был он, как и многие в вагоне, в грязной солдатской шинели нараспашку, в средней поношенности сапогах да в папахе. Бородка и усы неухоженные, на коленях, помимо вещмешка, длинная торба с ручкой для ношения через плечо, трехлинейка обычная, пехотного образца, гораздо более чистая, чем ее хозяин.

Несколько голосов, в том числе женских, тут же Уточнили, кто знает название станции.

– Пойду посмотрю, – объявил Орловский, кое-как приподнимаясь с жесткого сиденья.

За время пути ноги затекли и не очень хотели держать своего обладателя. А тут еще необходимость тащить за собой все вещи. Попробуй оставь! Весь вагон подтвердит, что никаких вещей здесь сроду не было, да и самого хозяина они видят впервые.

На перроне, где когда-то чинно прогуливался городовой, царил все тот же всеохватный бардак. Выползшие размяться пассажиры цепляли друг друга вещами, угрожали неведомо кому, просто ругались, используя по этому поводу все мыслимые и немыслимые выражения. Часть из людей вливалась в вокзальное здание, почему-то тоже лишенное окон, словно свобода и стекло были вещами изначально несовместимыми.

Да и стены, как сразу отметил про себя Орловский, во многих местах носили характерные пулевые отметины, а кое-где даже покрылись копотью, будто кто-то ради научного эксперимента пытался выяснить, легко ли поджечь оштукатуренный камень.

А вот никакой вывески с названием станции не было. Только замазанные следы, чтобы больше никто и никогда не узнал, где он проезжает в данный момент.

И, как всегда и везде в последнее время, чуть в стороне кипел митинг. Оратор орал во всю мощь легких, усиленно помогая себе при этом руками. Сквозь гомон толпы голос прорывался лишь изредка, а жестов Орловский не понимал, да и не хотел понимать. За два с небольшим месяца он уже наслушался всевозможной галиматьи на всю оставшуюся жизнь и при желании, наверное, мог бы представить все лозунги, щедро кидаемые оратором случайным слушателям. Но стоит ли?

Орловский кое-как протолкался в здание и убедился в том, что знал заранее: никакой буфет, разумеется, не работал. Все вокруг было разгромлено, пол густо покрыт шелухой от семечек и еще каким-то мусором, и прямо на нем сидели и лежали люди. Большей частью в солдатских шинелях, но попадалось и немало штатских, причем кое-кто из последних был одет даже неплохо.

Вот только глаза у хорошо одетых… В них не было ничего, кроме пустоты и предельного отчаяния. Куда хотели ехать эти люди? Зачем? Найти уголок, где по-прежнему идет нормальная человеческая жизнь и не шумит озлобленная от вседозволенности толпа? Только где ж его взять?

Смотреть на этих людей не было сил, и Орловский отвел взгляд. Было стыдно за них, потерявших надежду, за себя, не имевшего возможности им помочь, за рухнувший в одночасье мир, под обломками которого осталось все светлое, что может быть в жизни.

Все тот же людской поток вынес Орловского на привокзальную площадь, не менее бурливую, чем покинутый перрон. В дальнем конце шел своим чередом очередной митинг, и другой оратор что-то усиленно пытался вбить в головы обступивших его людей, в точности, как и первый, помогая себе в том руками.

Но здесь сверх того шла торговля, отчего площадь напоминала даже не рынок, а ярмарку. Лишь одно место у здания обтекалось людьми, и, приглядевшись, Орловский заметил причину. Там, у самой Стены, лежало несколько раздетых до исподнего, частично разложившихся трупов. Достаточно привычная в последние месяцы картина, привычная настолько, что душа перестала воспринимать ее как трагедию. Все равно как на фронте, где вид погибших был некой данностью, которую человек все равно не в состоянии изменить. Правда, там был именно фронт, и мужчины выполняли долг перед престолом и Родиной, а здесь…

Но смерти – смертями, сейчас главное было разжиться едой. В вещмешке осталось четыре сухаря, дорога же была долгой, как сама жизнь.

Впрочем, нет, как раз-то жизнь могла оборваться в любой момент, как у этих, лежавших раздетыми у безымянной станции.

– Почем? – Орловский остановился около здоровенного мужика, держащего в руках кусок сала.

– А че дашь? – вопросом на вопрос ответил мужик, а затем пояснил: – Деньги мне без надобности. Вот винторез…

– Офигел? – Орловский вцепился в ремень винтовки, словно испугался, что ее могут отнять.

– А че? Ты все едино отвоевался, а мне в хозяйстве пригодится. Знаешь, сколько шаромыжников развелось?

– Мне тоже пригодится… – И добавил: – В хозяйстве.

– Как знаешь, – настаивать мужик не стал. Может, и сам понимал, что цену за кусок сала заломил немереную. Все ж таки с винтовкой разжиться едой – не проблема, а сало что? Съел и забыл. Брюхо – злодей, вчерашнего добра не помнит. – Ну, хоть патронов с десяток подкинь.

С патронами у Орловского было неважно, а винтовка без них – все равно что пика. Только штыком и колоть. Однако и есть что-то надо, поэтому пришлось пуститься в торг.

– Пять.

– Ты че, по миру пустить меня хочешь? Дай хоть девять.

– И штык в брюхо, – с неожиданной для себя злостью добавил Орловский. – В твоем куске от силы фунт.

– Полтора, – тут же возразил продавец.

– Да че ты с ним торгуешься, браток? Шлепнуть спекулянта – и вся недолга! – неожиданно пришел на помощь Орловскому какой-то расхристанный солдат, как раз проходивший мимо.

– Пять так пять, – сразу сменил тон мужик.

– То-то. – Случайный прохожий посмотрел, как Орловский отсчитывает патроны, и сплюнул. – Развелось мироедов. Раньше господа на шее сидели, так теперь свой брат туда забраться норовит. Совсем совесть потеряли!

Солдат прошествовал дальше.

Орловский забрал свое сало, сунул его в мешок и тоже двинулся прочь. На душе было погано, как все последние дни, но это состояние стало уже привычным.

Он отошел к какому-то дереву, сбросил с себя поклажу, присел прямо на торбу и достал из кармана кисет. Махорка была не очень, однако все ж таки курево, и Орловский жадно затянулся порцией вонючего дыма.

– Слышь, браток, дай курнуть! – Еще один солдат, степенный бородач средних лет, появился рядом и стал в нерешительности.

Орловский молча протянул кисет. Солдат сразу поставил рядом свой вещмешок, сел прямо на землю и стал сворачивать самокрутку.

– Как зовут-то?

– Егором, – нарочито упростил свое имя Орловский. Разговаривать не хотелось, но и куда-то уходить – тоже.

– А меня – Прохором, – представился в ответ солдат. – Откель будешь?

– Можно сказать, что с Подмосковья. Хотя куда меня только не бросало!

– А я – Самарской губернии, – поведал бородач– Вот, на родину пробираюсь. Ты тоже?

– Куда ж еще? Там у меня семья. Жена, сын, – ответил Орловский и тяжело вздохнул. – Без мужика им не прожить.

– Да, без мужика трудно, – согласился бородач. – Сам-то, чай, из рабочих?

– Был когда-то, – покривил душой Георгий.

Не объяснять же правду этому бородачу, тем более что правды этой он не захочет ни понять, ни принять!

– Тады вообще не сахар! Землица-то завсегда прокормит, а вот вам в городах будет плохо, – вздохнул Прохор.

От него исходило впечатление основательности, надежности, как от той земли, на которой он рос и которую обрабатывал. Сколько их, крепких мужиков, готовых терпеливо переносить лишения, прошло перед Орловским за долгую службу! А потом за несколько дней те же самые мужики, казавшиеся идеальными солдатами, вдруг посходили с ума и немало способствовали установившимся Содому с Гоморрою…

Именно способствовали. Орловский заставлял себя ни на минуту не забывать, что устроили это все-таки не они.

– Ничего, мы как-нибудь, – как некое заклинание произнес Орловский, хотя и сам не очень верил в то, что говорил.

– Бог не без милости, – с каратаевскими интонациями поддержал Прохор.

И совсем не в тон словам где-то недалеко прозвучал громкий выстрел из трехлинейки и почти сразу – второй.

– Опять балуют, – неодобрительно покачал головой Прохор и поднялся со своего места. – Пошли посмотрим.

– Пошли, – согласился Орловский.

Навстречу им по толпе пробежал шорох: «Охвицера поймали, паскуду! Шлепнули гада!»

Орловский сразу утратил весь интерес. Да и было его совсем немного. Прохор тоже остановился и в сердцах сплюнул. То ли не озверел окончательно, то ли просто надоело бесконечное продолжение одного и того же.

А тут как раз на площадь, позвякивая бубенцами, под разухабистую музыку гармошек, выскочила кавалькада разряженных троек. Все они были забиты разношерстной публикой, и серая шинель нараспашку соседствовала рядом с дорогим пальто, рядом красовались самые разнообразные женские наряды.

– Гуляй, граждане! Свобода! – выкрикнул с головной тройки господин в приличном, но уже порядком перепачканном костюме. В подтверждение своих слов он взмахнул над головой наполовину опустошенным штофом, вот только делиться выпивкой ни с кем ни стал.

– Эй, браток! Налей чуток! – прокомментировал голос из толпы и был сразу покрыт громовым хохотом.

Господин весело осклабился в ответ, но вскочивший сосед, для чего-то перевязанный поверх костюма пулеметной лентой, молча посмотрел на толпу так, словно она вся состояла из его личных врагов.

– Добра навалом, лишь взять не стыдись! – прокричал первый господин и снова взмахнул бутылью. – Довольно мы гнили в окопах на потеху мирового капитала! Пусть теперь капиталисты поделятся тем, что когда-то отняли у нас!

– Что-то не похож он на окопника, – не выдержав, тихо произнес Орловский. – Да и на труженика не очень.

– Это точно, – подтвердил Прохор. – Не то бандит, не то политический.

Орловский не видел между этими понятиями особой разницы, благо сам по молодости примыкал к молодежным кружкам и об их уровне нравственности знал не понаслышке. Прожитая жизнь заставила изменить многие из прежних взглядов, поменять прежние приоритеты, по-новому взглянуть на теоретиков, жаждущих подогнать мир под свои надуманные теории.

– Граждане! – вновь закричал господин. – Кто не цепляется за юбку собственной бабы, кто хочет истинной свободы, вступайте в мою коммуну! Устроим рай во всем уезде! Водку и баб обещаю!

Он стиснул пышную грудь восседавшей в том же тарантасе раскрашенной девицы, и та взвизгнула с притворным возмущением.

– Прочитай свои стихи, Санька!

Худосочный, явно нетрезвый юноша с длинными давно немытыми волосами поднялся рядом с говорившим и патетически завопил:

Кто не хочет киснуть с бабой,

Поступайте в наш отряд!

Коль ты смелый и неслабый,

Атаман наш будет рад!

– Слыхали? – Господин вновь показал в улыбке желтоватые зубы и с чувством поцеловал поэта. – Молодец!

– В банду набирает! – брезгливо сплюнул Прохор, а Орловский с едва заметной иронией поправил:

– Не в банду, а в коммунию.

– Один хрен!

Надо сказать, что особого желания вступать в коммуну, или, по мнению некоторых, в банду, толпа не изъявила. Не в силу каких-то моральных устоев, а просто потому, что наиболее буйные уже организовали свои коммуны и шлялись сейчас вдоль дорог, а здесь оказались люди большей частью семейные, не видевшие своих близких давно и потому спешившие по домам. Да и не только бабы влекли к себе повоевавших солдат. Там, в родных деревнях, по слухам, давно делили землю, и ставшие вольными люди боялись оказаться ни с чем.

Но все же несколько человек не устояли перед искусом и изъявили желание присоединиться к гулявшим.

Главарь спросил каждого, как зовут, окинул пополнение оценивающим взглядом, а затем самолично налил новобранцам по стакану самогона.

Затем вновь заиграли гармони, и под их музыку тройки тронулись с места, должно быть, налаживать коммуну в масштабах уезда.

– Граждане свободной России! – вскричал после их отъезда дородный господин, как показалось Орловскому, до того ораторствовавший в углу площади. – Разве для того дана свобода, чтобы творить беззакония, прикрываясь ее святым именем? Веками все лучшие люди мечтали о свержении кровавого режима, чтобы наладить лучшую, справедливую жизнь. А теперь, когда тирания пала, отдельные люди восприняли это как сигнал к удовлетворению своих самых низких потребностей. Нет, я ничего не говорю, потребности тоже должны быть удовлетворены. Но нельзя забывать о главном: мы все, и здесь, и по всей России, обязаны выбрать новую власть из самых лучших, самых достойных представителей. И уже тогда под их руководством построить правовое государство, в котором будут жить свободные люди, но не будет никакого места всевозможным эксцессам…

Судя по всему, разглагольствовать оратор был готов еще долго. Ну и пусть. Орловский потихоньку двинулся прочь. Мало ли какие слова говорят люди?

Георгий не верил, что предложения говорившего хоть сколько-нибудь реальны. Вода вышла из берегов, и никакие словесные увещевания не в состоянии загнать ее в новое русло. Тут нужен труд, тяжелый, кропотливый, тот самый труд, на который абсолютно не способны эти господа, всю жизнь провитавшие в эмпиреях и даже сейчас не желавшие опуститься на грешную землю.

В нежелании слушать словесный понос Орловский оказался не одинок. Многие потянулись в разные стороны, и остались лишь те, кому все равно было нечего делать и было все равно, чему внимать. Благо, времени до отправления хватало и надо было его чем-то занять.

Прохор где-то отстал, и Орловский в одиночку прошелся по импровизированному рынку. Ему удалось купить за порядочную сумму полкаравая хлеба, а потом еще, тоже за деньги, похлебать у какой-то торговки супа. Суп был не сказать что вкусный, но еще теплый, даже со следами мяса, и Георгий выхлебал всю миску с жадностью, как и стоявшие рядом и тоже купившие по порции солдаты.

После еды самочувствие немного улучшилось, зато вновь захотелось курить, и Орловский отошел в сторону. Рядом разгорался новый митинг, черт знает какой за день. Юноша, едва ли не мальчик, в гимнастической куртке влез на стоявшую пустую телегу и с чисто юношеским восторгом воскликнул:

– Люди! Милые братья и сестры! Граждане! Вот вы тут ходите и не подозреваете, что свобода не просто делает людей вольными и независимыми! Она помогает отрастить крылья, подобно птице воспарить в небеса, взлететь над суетой и окинуть сверху взглядом весь счастливый мир!

– Тоже, гусь крылатый нашелся! – прокомментировал чей-то голос под смех своих товарищей.

– Да не гусь он, а ангел, – возразил другой. – Только крыльев чегой-то не видать!

– А их и не увидишь. Мамаша все перья на подушку выщипала!

Бедный мальчишка, поневоле подумал Орловский. Юноша просто сошел с ума от счастья, о котором так долго твердила пресса всех направлений, вот и вообразил черт знает что. А толпа и рада поиздеваться над больным, хотя его пожалеть надо.

Или безумие наступило от горя? В мечтах многое выглядит прекрасным, но стоит с ним столкнуться наяву…

– Да послушайте же! – воскликнул гимназист. Он не стушевался от насмешек, как большинство людей, окажись бы они на его месте. Нет. Похоже, он ощутил лишь досаду от людского непонимания и теперь горел желанием убедить толпу в том, в чем свято был уверен сам. – Да оторвитесь вы от забот! Вдумайтесь: раньше вас угнетали, пытались убедить в том, что вы рождены лишь ползать, но сейчас оковы вали, и с исчезновением этой тяжести вы все можете летать. И не только в поэтическом смысле, а и буквально! Отныне человек свободен во всем, и ему по силам исполнение любой мечты. Главное – это захотеть. И больше ничего. Только желание должно быть по-настоящему огромным, и тогда оно непременно сбудется.

– А я вот хочу мильон, да все никак найти не могу! – не выдержал кто-то из слушателей. – Может, хочу мало?

– Бабу, и чтобы в теле!

– Пожрать от пуза!

– Вин господских!

– Царские палаты!

Каждое высказанное вслух пожелание сопровождалось хохотом, и гимназиста на какое-то время ставе не слышно. А он все пытался говорить, порывался донести до людей свою безумную и никому не нужную правду.

Наконец собравшиеся отсмеялись, притихли. И тогда вновь над площадью разлетелся ломкий юношеский голос:

– Да что вы такие приземленные?! Бабу да пожрать! Раньше, что ли, этого не могли? По-вашему, мечта – это выпить вина? Да не мечта это, так, желание! А мечта… Мечта – это нечто светлое, радостное, то, что поднимает нас над животным миром, возвышает душу, делает ее чище и добрее.

Гимназист обвел взглядом слушателей, ожидая от них мгновенного перерождения, но тут чей-то голос ехидно поведал:

– Ага! Щас возвысится, взлетит и как нагадит нам всем на головы!

Слушать дальше этот фарс Орловский не стал. С самого начала марта одни непрерывно говорили и превозносили свободу, другие насмехались над говорившими, и, казалось, этой говорильне не будет конца. Словно прорвало плотины, и люди вдруг ощутили потребность непрерывно молоть языком. А так как у многих не было ни запаса слов, ни фантазии, то и их речи сводились к самым простейшим потребностям.

Буквально в течение нескольких дней с людей словно слетела прикрывавшая их шелуха, куда-то напрочь подевались любовь, доброта, героизм, самопожертвование, чувство долга, элементарная порядочность, наконец, и обнажилась подлинная людская сущность.

Орловский вспомнил, как толпа самозабвенно громила их госпиталь, убивала раненых офицеров, каждый раз пытаясь придумать нечто новенькое, небывалое. Вспомнил свой бессильный страх перед ней, невольное ожидание своей участи…

Его спасло лишь то, что он был уже выздоравливающим. Да и погромщики действовали стихийно и не догадались окружить здание со всех сторон. Георгий с тремя соседями по палате выпрыгнули в окно, сумели затеряться в темных улицах и, когда нарвались на каких-то вооруженных бандитов, успели первыми открыть огонь.

Воспоминание нахлынуло с такой силой, словно это все произошло час назад. Орловский шел, расталкивая стоявших, а перед его мысленным взором вновь стояли картины погрома, бессмысленного и беспощадного, в полном соответствии со словами классика.

Внезапный слитный вздох толпы, кое-где сопровождаемый матом, вернул Георгия в день сегодняшний, заставил невольно оглянуться, посмотреть на то, что его пробудило.

– Мать моя!.. – невольно слетело с языка.

Там, позади, над толпою медленно поднимался в воздух давешний гимназист. Он не размахивал руками, подобно птице, вообще почти не двигался и тем не менее каким-то образом взлетал ввысь, словно перестали действовать не только законы общества, но и законы природы.

Это было невероятно, немыслимо, и Орловский помотал головой, стремясь прогнать наваждение.

Тщетно. Все так же поднимался над толпой романтический гимназист, и толпа стояла, почти безмолвно взирая на чудо.

«Я схожу с ума», – мысль прозвучала спокойно, не вызывая ни удивления, ни страха. Скорее, напротив. Раз весь мир вдруг обезумел, то может ли один человек сохранить рассудок?

– Господи… – Стоявший рядом солдат перекрестился дрогнувшей рукой и забормотал молитву.

Может, с ума сошли все, кто в данный момент находится на площади? Или это случилось намного раньше?

Юноша меж тем был уже в добрых трех саженях от земли и продолжал подниматься выше.

– Надо только захотеть… – донеслось сверху, и в этот момент, прерывая голос, раздался оглушительный выстрел.

Природа оказалась сильнее человеческих желаний. Тело гимназиста безвольной куклой рухнуло с высоты, и по толпе пронесся облегченный вздох.

– А неча!..

Рослый солдат деловито забросил винтовку за спину.

Кто-то довольно усмехнулся, кто-то гадливо сплюнул, а один-другой по привычке перекрестился:

– Слава тебе, Господи! Отлетался, гаденыш!

Толпа стала деловито рассасываться, и лишь некоторые пошли посмотреть на тело.

На этот раз Орловский был в числе некоторых. Он был образованным человеком и прекрасно знал, что человек летать не может. То же самое образование не позволяло верить в откровенные чудеса, но, с другой стороны, глазам-то своим верить надо!

Подбитый гимназист лежал на невысоком прогнувшемся кусте. Курточка на груди набухала кровью, а в мертвых глазах застыло недоумение, словно он так и не успел понять, что же произошло.

– Меткий выстрел, – одобрительно заметил кто-то из зевак. – В самое яблочко.

– Это точно. Срезал, как куропатку, – поддержал другой.

О том, как человек мог взмыть ввысь, не прозвучало ни слова. Подумаешь, эка невидаль! Гораздо приятнее убедиться, что не перевелись еще отменные стрелки, одною пулей способные бить влет любую дичь.

Орловский в последний раз взглянул на убитого и усталой походкой двинулся поближе к перрону. Посадку могли объявить в любую минуту, а то и не объявлять вообще, и следовало быть рядом с поездом. Жди потом другой, если он еще будет!

В хорошее Георгий уже не верил. Все, для чего он жил, исчезло, растворилось в памяти вместе со всем прежним миром. Новый же не принимало сознание, и еще больше – сердце.

Пальцы сами скрутили самокрутку, а вот прикуривал Орловский долго. Огонек упорно гас, не успевал перекинуться на завернутый в газету табак. Возникло желание плюнуть на все, выбросить ко всем чертям негодное огниво вместе с цигаркой, но потребность закурить, втянуть в себя табачный дым оказалась больше.

Наконец Георгий добился своего. Он стоял, прислонившись к выщербленной стене, машинально смотрел на ближний вагон, и в голове все крутилось: «Как?»

Вагон перед глазами вдруг вздрогнул и поплыл. Орловский подумал, что от крепкого самосада и переживаний закружилась голова, но тело само метнулось к тамбуру, и свободная от поклажи рука вцепилась в поручень.

Посадку, как очень часто бывало в последнее время, решили не объявлять.

Или, скорее всего, это просто никому не пришло в голову.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Выступили рано утром. Еще раньше вперед на рысях ушла конная разведка. Другие разъезды двинулись в стороны, образуя боковые дозоры.

Потом грянул Егерский марш, и под его бравурные аккорды пришел черед главных сил. Аргамаков хорошо помнил слова Наполеона, что русские одерживали победы благодаря превосходной военной музыке, и всегда старался вдохновить ею и своих бойцов, и окружающих людей.

Звук труб и флейт бодро разливался в воздухе, веселил сердца, говорил, что еще не все потеряно в мире…

В голове колонны сразу за оркестром мерно двигалась первая сводная рота капитана Мартынова, затем – штаб, следом пулеметная рота, артиллерия, вторая сводная рота, большой обоз, в который затесались оба броневика, офицерская рота подполковника Люденсгаузена-Вольфа и замыкающим – эскадрон.

Над землей стлался утренний туман, который еще не был пробит солнцем. Винтовки, шашки, шинели, седла покрылись росой, но свежесть бодрила, люди и кони шли бодро, и даже автомобили исправно пыхтели, не думая ломаться.

Впрочем, последние подводили отряд столько раз, что веры им не было никакой, и потому часть имущества перевозили по старинке на повозках.

Жители прощально махали, мальчишки бежали вслед до околицы – словом, все было так, словно не случалось никакой катастрофы и народ по-прежнему любит армию, а та продолжает бессменно стоять на страже родины.

Где те благословенные времена?

За околицей Аргамаков привычно придержал коня, пропуская отряд мимо себя. При виде его ладной фигуры люди поневоле подтягивались, стараясь произвести благоприятное впечатление, показать, что он может быть уверен в них до конца, когда бы этот конец ни наступил.

За двадцать лет службы полковник научился в совершенстве чувствовать подчиненных, и теперь сквозь многодневную усталость и тщательно скрываемое отчаяние в душу пробилась невольная гордость за этих людей, сумевших во всеобщем развале сохранить в себе человеческое. Было немного жаль, что их так мало, но в то же время лучше иметь немногих, в ком уверен, чем обилие тех, кто в считанные дни из организованной массы на глазах превратился в неуправляемую толпу.

Мимо двигались люди, и Аргамаков вглядывался в их лица. Вот в строю второй роты шагает Скворцов, последний из жителей злосчастной Леданки. Лицо солдата угрюмо, чувствуется, как гнетет его случившееся» норовит раздавить, и соседи в шеренге поневоле стараются быть к нему поближе, поддержать в беде, не оставить его один на один с мрачными мыслями.

– Господа офицеры! Смирно! Равнение налево! – зычный голос Люденсгаузена-Вольфа взлетает над строем.

Рота как один человек выполняет команду и шагает мимо командира, четко печатая шаг. Шагает так, что ее не стыдно выпустить в Царское Село в присутствии самого государя.

Мысль о государе вызвала невольную боль. Если бы оказаться рядом в тот роковой момент, когда всеобщее предательство вынудило подписать роковую бумагу! Если бы он знал, во что выльется его отречение!

Аргамаков привычным усилием воли загнал мысль в глубину. Какие бы сомнения и горести ни терзали командира, его бойцы не должны подозревать этого. В их глазах начальник должен быть всегда бодр и всем своим видом демонстрировать, что он не сомневается в успехе, как бы гибельно ни выглядело их предприятие со стороны.

С чисто кавалерийской лихостью прошел эскадрон. Аргамаков посмотрел ему вслед, некоторое время постоял на месте, словно ожидая, не появится ли кто-нибудь еще, а затем пришпорил коня. Туда, где залихватски пели трубы, и люди бодро шли, откликаясь на их призыв.

Еще один день похода. Который по счету день…

К Кутехину подошли во второй половине дня. Весеннее солнце старалось вовсю, и почти все шли без шинелей, подставляя легкому ветерку пропотевшие за день похода гимнастерки. Слухи ходили разные, в том числе самые плохие, но верить в них никому не хотелось. Хотелось спокойно отдохнуть в спокойном городе, узнать, если получится, обстановку, да и вообще…

Но желания – это одно, а реальность – другое, и по мере приближения к городу отряд невольно подтянулся, готовясь к возможному бою.

– Сами полковники вперед двинули, – заметил вслух кто-то из солдат, когда штабной паккард обогнал колонну и быстро поехал в сторону невидимого пока города.

– А что ты хотел? Рекогносцировка, – отозвался Другой, едва не споткнувшись на трудном слове.

В машине молчали. Все уже было оговорено, оставалось увидеть своими глазами и в зависимости от обстоятельств наметить конкретные действия. К тому же мешал шум мотора, да и подбрасывало на грунтовке паккард так, что ненароком прикусить язык было легче легкого.

– Наши, – это было первое слово, прозвучавшее за несколько минут довольно быстрой езды.

И в самом деле, впереди замаячили всадники разъезда. Они давно услышали догоняющий их шум мотора и теперь стояли, поджидая начальство.

– Докладывайте, Ростислав Константинович. – Аргамаков вышел из машины и посмотрел на командира разведчиков.

– Все тихо, господин полковник. – Курковский приложил руку к козырьку. – Кутехино открывается за тем поворотом. Но до него версты две. Толком ничего не разобрать. Лишь видно, что часть окраинных домов сгорела, да предположительно на станции едва заметен дым паровоза.

– Раз заметен дым, то должны быть и люди, – отозвался Канцевич, бывший начальником штаба небольшого отряда.

Его аккуратно выбритое лицо, как всегда, было абсолютно спокойным. Такими же спокойными были серые глаза, смотревшие на мир сквозь стекла пенсне.

– Угу. Осталось лишь выяснить, кто они, – процедил Аргамаков.

– Это мы мигом, – выпрямился Курковский.

– Не спешите, поручик, – остановил его Канцевич. – Сначала попробуем разглядеть что-нибудь отсюда.

Он тоже вышел из машины и теперь вместе с Аргамаковым и неизменным Имшенецким пошел к повороту.

Курковский торопливо спешился, перекинул поводья ближайшему кавалеристу с малиновыми погонами Мариупольского гусарского полка и двинулся за начальством.

За поворотом дороги небольшой лес кончался, и за ним лежало поле. Еще дальше виднелась окраина небольшого уездного городка, и офицеры направили в его сторону бинокли.

Издалека все представлялось таким, как описал Курковский. Среди деревьев вырисовывались одно-лажные дома, частично и в самом деле представлявшие собой обгоревшие развалины, даже дым паровоза, нет, дымки двух паровозов, если приглядеться, можно было разобрать, хотя самих поездов, как и станции, отсюда не было видно.

До сих пор отряду пришлось трижды пересекать железную дорогу, и два раза это вылилось в самые настоящие бои с толпами прущих вглубь дезертиров. К счастью, никакой организации у них в принципе быть не могло, и потому оба раза отряд выходил победителем из схваток.

Однако железные дороги были заняты толпами полностью, и было принято решение идти по возможности походным порядком, не ввязываясь в напрасные бессмысленные бои. Только что же делать, если время от времени железную дорогу все равно приходится переходить?

А вот людей в городе не было видно. В принципе, это ничего не доказывало. Окраина не место для прогулок, и горожане могли с успехом находиться в центре или на том же вокзале. Но военное искусство заставляло быть постоянно осторожным, и потому офицеры до боли в глазах всматривались в бинокли, питаясь определить, что же происходит в Кутехине.

– Да. Ни черта не разобрать, – подытожил наблюдения Канцевич, опуская цейс и чуть теребя аксельбант.

– Дозвольте, господин полковник, – встрепенулся Курковский. – Мы быстро. Одна нога здесь, другая – там.

Канцевич с Аргамаковым переглянулись. Выбора не было, и Аргамаков кивнул:

– Так. Действуйте, поручик. Только зря не рискуйте. Ваше дело – разведка, а не штурм города.

– Слушаюсь! Штурмовать город не буду! – Курковский лихо вытянулся и щелкнул шпорами.

– Подождите, я с вами. Лишняя лошадь найдется? – остановил поручика начальник штаба.

– А вот это вы зря, Александр Дмитриевич, – повернулся к Канцевичу Аргамаков. – Ростислав Константинович и сам прекрасно справится, вы же вполне можете понадобиться мне здесь.

Полковник вздохнул и послушно взял под козырек. Ему хотелось настоять на своем, но он был кадровым военным и понимал, что нельзя оспаривать приказ командира при подчиненных. И не потому, что начальству виднее. Просто если каждый будет поступать лишь в силу своих желаний, от их отряда в два счета не останется ничего.

Заколебавшийся было Курковский едва заметно улыбнулся и легкой походкой отправился к своим людям. Через пару минут полдюжины кавалеристов быстрой рысью проследовали по дороге, и Канцевичу осталось с сожалением смотреть им вслед.

– Не сердитесь, Александр Дмитриевич, – тихо произнес Аргамаков, не отводя взгляда от удаляющегося разъезда. – Не дело начальнику штаба рисковать без малейшего на то основания и пользы. Мне тоже хотелось бы въехать в город в автомобиле, раз нет под рукой белого коня, но мы с вами отвечаем за всех людей и обязаны руководить отрядом, а не полудюжиной человек.

– То-то вы сами отправились в Леданку, да еще первым ворвались в нее, – напомнил Канцевич.

– Каюсь, не сдержался, – согласился Аргамаков. – Но это не говорит в мою пользу. Напротив. Но чем старое поминать, лучше встретьте отряд. Они уже на подходе. И выдвиньте вперед артиллерию. Как бы она нам не понадобилась в самое ближайшее время!

Папироса, закуренная Аргамаковым, еще не успела выгореть до конца, а сзади верхом уже подъехали начальник артиллерии Сторжанский и с ним оба командира батарей: легкой – барон Штейнбек и конно-горной – Корольков.

– Выдвигайтесь на опушку, – после неизменных приветствий коротко приказал полковник.

Оба командира немедленно развернулись, поскакали к своим частям, и лишь Сторжанский остался рядом с Аргамаковым и принялся деловито разглядывать местность в бинокль, заранее прикидывая всевозможные ориентиры.

– Вроде тихо, – подал голос Имшенецкий, не сводивший глаз с въезжающего в город разъезда.

– Не сглазьте, – строго обронил Сторжанский.

Представитель самого образованного рода войск, он порою бывал суеверным. Да и как не стать им, когда ничем, кроме судьбы, не объяснишь, почему рядом с тобой кого-то убило, а тебя даже не задело? Раз уж существует судьба, или случай, то поневоле приходишь и мысли, что ее можно задобрить, отвратить от себя и от всех, кто тебе дорог. Вдруг что-нибудь да получится?

Не получилось. Среди привычных звуков развертывающихся частей отчетливо раздался прилетевший из города винтовочный выстрел. После некоторой паузы несколько раз захлопали другие, послабее, а затем вдали разгорелась самая настоящая перестрелка.

– Первая и вторая роты! Цепью к городу! В атаку! Вперед!

Повинуясь приказу, солдаты привычно рассыпались по полю. Цепи двинулись дружно и безмолвно, но в этом безмолвии таился грозный вызов любому противнику, вставшему на дороге…

Город смотрел на незваных гостей мрачно и неприветливо, словно стеснялся своего неприглядного вида и был готов выместить злость на любом, кто увидит его наполовину разгромленные улицы. Почти все заборы были повалены, стекла выбиты, некоторые дома сгорели до фундамента, а остальные приобрели такой вид, словно люди в них не жили очень давно, как бы не с времен монголо-татарского нашествия: двери отсутствуют, сквозь пустые глазницы окон вопиюще кричит пустота, ни мебели, ни какой-нибудь лубочной картинки или иконки на стене, лишь в обнажившихся дворах кое-где валяются куски оброненных тряпок да какой-то мелкий сор. И ни души. Не видно ни собак, ни кошек, словно и они не смогли оставаться в этом заброшенном месте.

Кое-кому из кавалеристов случалось с боем врываться в чужие города, однако в дыму разрывов, треске выстрелов и яростных криках дерущихся людей было больше порядка, чем в этом безлюдье.

– Нехорошо здесь, господин поручик, – тихо высказал общие мысли Чебряков, тот самый гусар с малиновыми погонами.

Остальные только поежились в ответ, а самый молодой, Юдин, мальчишка-вольнопер, приставший к отряду уже во время похода, посмотрел на говорившего с неодобрением. Он тоже чувствовал недоброе, но с высоты своих шестнадцати лет считал, что настоящие герои ничего не боятся и никогда не высказывают вслух никаких тревог. Тем более таких неопределенных.

Чебряков понял значение взгляда. Однако воевал он на великой войне с первого дня, был дважды ранен и дважды награжден, успел повидать всякое и не придавал значения мальчишескому мнению. Станет повзрослее – поймет. Тут порой месяц за год посчитать не грех, а то и за два. Главное, со счета не сбиться.

Короткое время проехали молча и вдруг застыли все разом, напряженно прислушиваясь, а Юдин даже зачем-то поднял руку, словно призывал всех к вниманию.

– Слышите?

Откуда-то со стороны донеслось шипение паровоза, какой-то перестук, вроде бы людские голоса.

Курковский оглядел ближайшие извилистые улочки, прикинул и махнул рукой:

– Туда! Доберемся до станции, а там кого-нибудь расспросим, что у них стряслось.

Подавая пример, он первым двинул коня в указанном направлении, и остальная пятерка послушно поскакала следом. Чебряков на ходу передернул затвор драгунки и перекинул ее на грудь, чтобы была под рукой.

Улица упорно петляла по сторонам, не желала веста прямо к цели, но тем не менее звуки постепенно приближались, и теперь можно было предположить, что на станции идет погрузка. Очень уж характерно несколько раз громыхнули двери теплушек, да и стук тележных колес раздавался довольно отчетливо и сопровождался неизменным матом.

Так оно и было. У перрона стоял длинный состав, в котором несколько классных вагонов причудливо чередовались с многочисленными товарными, а сама привокзальная площадь была битком забита телегами, как пустыми, так и с самым разнообразным имуществом. Была там мебель, всевозможные бочонки, коробки и мешки, даже труба граммофона торчала среди прочего хлама, отдельно были навалены туши коров и свиней – словом, при желании в этом скопище можно было найти практически все. Разномастно одетые люди старательно распихивали это имущество по вагонам, и складывалось впечатление, будто город вдруг собрался переместиться в другое место и сейчас эшелоном отправляются многочисленные личные вещи. Вот только почему-то не было среди жителей детей, да на соседнем пути пыхтел невесть откуда взявшийся бронепоезд. И не какой-нибудь – стандартный армейский «Хунхуз» с двумя орудийно-пулеметными бронеплощадками.

Разъезд по инерции подскакал вплотную, и теперь всадники увидели то, что издалека осталось незамеченным. Вдоль вокзальных пакгаузов и на ближайшем к ним пустыре густо лежали голые людские тела. Лежали вповалку, часто – в несколько рядов друг на друге, и, дабы не было сомнений в причине, многие из них были покрыты темной засохшей кровью.

– Господи!.. – Кое-кто из кавалеристов перекрестился.

– Смотри! – Их тоже заметили, и взгляды толпы теперь сосредоточились на разведчиках.

– Ой, кто к нам пожаловал! Солдатики, да с охвицером!

– Мама! Я боюсь! – насмешливо отозвался кто-то, и все вокруг радостно заржали.

Большинство собравшихся были вооружены: кто винтовкой, а кто и обрезом, – если же учесть, что на площади было больше сотни человек…

– Тихо! – громкий голос покрыл дружный смех. Смех в самом деле послушно стих. Даже не стих – оборвался, резко, без запоздалых отголосков.

Здоровенный матрос в распахнутом бушлате и непомерных клешах легко запрыгнул на ближайшую телегу и упер руки в бока. На бескозырке тисненым золотом вспыхнула надпись: «Император Павел».

Взгляд темных глаз матроса уперся в прибывших, словно стремился пригвоздить их на месте.

Разведчики, потрясенные масштабом бессмысленной бойни, не сразу пришли в себя, а потом стало поздно.

Что-то вдруг начало стремительно меняться в окружающем. Так бывает, когда на солнце неожиданно накатывается одинокая туча и на смену свету приходит недобрая тень.

Именно что недобрая. Кавалеристы отчетливо ощутили угрозу, но, как в кошмарных снах, почему-то не было сил для борьбы.

Мускулы окаменели, перестали слушаться. Даже шевельнуть пальцем стало невозможно, а потом…

Все вдруг потеряло значение, стало нереальным. Лишь черная фигура с пристальным взглядом заполнила собою весь мир.

– С погонами, значит? – матрос не кричал, однако его недобрый голос врывался в мозг, изгоняя оттуда собственные мысли. – А ну срывай! Сами!

Курковский вдруг понял, что его тянет подчиниться, выполнить все, что приказывает этот голос, да не просто подчиниться, а с наслаждением, словно высказываются собственные сокровенные желания. Но разве может быть желание избавиться от погон? Это же всё равно, что расстаться со всем, во что верил и что любил… Это все равно что плюнуть на родину, бросить в грязь икону, растоптать штандарт…

– Вы все снимаете с себя погоны, слезаете с коней и отдаете оружие, – повторил матрос.

В его голосе действительно было нечто заставляющее людей выполнить самый абсурдный приказ, и Юдин вдруг всхлипнул, потянулся трясущейся рукой к плечу…

– Они вас давят, прижимают к земле…

Полевые погоны стали превращаться в стальные листы, и плечи невольно опустились под неожиданной тяжестью…

Матрос не отрывал взгляда от разведчиков, только руки его вдруг взмыли вверх и вперед, зашевелились, задвигались, и с каждым малейшим движением что-то стало неуловимо меняться в окружающем мире. Окаменевшие было всадники обмякли, стали превращаться в игрушечных кукол, и лишь на самом дне сознания билась мысль, что так не должно быть, что все это неправда, обман…

И тут грянул выстрел. Чебряков каким-то образом сумел преодолеть наваждение, дотянулся до драгунки и нажал на спуск. Пуля ушла в небо, но это было уже неважно.

Выстрел разрушил магию голоса, взгляда и рук, и кавалеристы опомнились, осознали, где они находятся,

– Назад! – Курковский левой рукой указал направление отхода, а правой выдернул из кобуры наган и несколько раз выстрелил в матроса.

Может, еще не прошли остатки наваждения, может, поручик нервничал, или конь не вовремя переступил при звуке голоса, однако пули прошли мимо. Лишь одна зацепила бескозырку, сорвала ее с головы, и матрос невольно дернулся за головным убором.

Это его и спасло. Чебряков успел выстрелить вторично, но смертоносный свинец не застал противника, пролетел в вершке от него и лишь чуть дальше нашел себе жертву в лице расхристанного мужика, для чего-то опоясанного пулеметной лентой.

А дальше кавалеристам стало не до стрельбы. Принимать бой против целой толпы было самоубийством, кто-то из подручных матроса уже выстрелил в ответ, поэтому спасение было только в немедленном бегстве.

Это поняли даже кони. Они рванули прочь так, словно злоба собравшихся была направлена лично против них. Казалось, что летящие вдогонку пули не в состоянии настичь несущихся наметом всадников, однако что-то свистело совсем рядом, заставляя коней наращивать и без того бешеную скорость.

Возможно, они бы даже вырвались, улица как раз делала очередной поворот, однако за ним оказались ехавшие навстречу всадники, явно принадлежавшие той же самой банде.

Курковский сам не сумел ни понять, ни вспомнить, как в его руке вместо револьвера оказалась сабля. Просто она пришлась очень кстати, и он на скаку умудрился рубануть одного из бандитов.

Дальше произошла форменная свалка. Разминуться двум группам было негде, они столкнулись, и произошло то, что и должно было произойти в данном случае.

Помчаться навстречу противникам у бандитов не хватило ума. В итоге они были опрокинуты, кто-то свалился вместе с лошадью, кони остальных понесли, и какое-то время враги скакали вперемешку друг с другом.

Курковский заметил в пределах досягаемости еще одного чужого, умудрился достать его саблей, но и сам едва удержался в седле. Потом улица наконец раздвоилась, и конь сам направил свой бег направо.

Потом…

Потом оказалось, что их только четверо, а в числе двух пропавших – Юдин. Но все это обнаружилось только на окраине, когда что-либо предпринимать было уже поздно. Разве что вернуться назад.

Вернуться…

Поручик посмотрел на своих людей, вздохнул и решительным тоном приказал:

– Скачите к полковнику. Доложите ему, что тут творится. Только не забудьте про бронепоезд.

– А вы, господин поручик? – спросил Чебряков.

– Я попробую разыскать пропавших. Вдруг они всего лишь заблудились в этом лабиринте…

Он сознавал, что даже в этом случае шанс кого-то найти минимален, но бросить своих солдат на произвол судьбы не мог и не имел права. Не позволяли погоны, те самые, что совсем недавно грозились превратиться в неподъемную тяжесть.

– Пропадете, господин поручик. Как есть, пропадете. Этот матрос, он не иначе как колдун. Как он нас чуть в чурбанов не превратил! – убежденно сказал гусар.

– Ничего, Бог не без милости. – Курковский вытер саблю о гриву коня, вложил ее в ножны и принялся перезаряжать револьвер.

– Тогда и я с вами, – неожиданно произнес Чебряков.

Поручик заколебался. С одной стороны, хорошо иметь рядом проверенного товарища. А с другой – шансов у двоих ровно столько же, сколько у одного. Если пропавшие всего лишь заблудились, свернули не там, достаточно и одного человека. В худшем же случае ни в одиночку, ни вдвоем со всей бандой не справиться.

Шум позади мгновенно прекратил колебания. За изгибом улицы грохотали телеги, много телег, и о возвращении пришлось забыть.

– Уходим.

Знать бы хоть немного этот город! Тогда вполне реально было бы обойти преследователей переулками, затеряться в них, но увы! Пришлось спешно покидать город, благо были они уже на самой окраине, и все четверо узнавали дома – первые дома, что встретили их при входе.

За ними лежало поле, по которому навстречу разъезду шла цепь, и разведчики поневоле подхлестнули коней.

– Конную батарею – на передки! – Аргамаков привык действовать в бою стремительно.

Наличие бронепоезда несколько меняло соотношение сил. Неясно, как у противника с дисциплиной, но само наличие крепости на колесах заставит его быть более упорным. Взять же эту крепость проще на вокзале, где различные строения могут служить надежными укрытиями и позволят подойти к ней вплотную.

– Подготовьте оба броневика и эскадрон. Как только пехота войдет в город, надо немедленно прорваться к вокзалу и захватить бронепоезд. После этого мы расправимся с бандой в два счета.

Со стороны окраины затрещали винтовочные выстрелы. Переброшенные на телегах бандиты засели в крайних дворах и пытались задержать накатывающуюся на них цепь.

Солдаты продолжали идти молча. Никто не ложился, никто не стрелял, лишь шаги несколько ускорились от желания побыстрее схлестнуться с врагом: молва о сложенных у вокзала трупах успела облететь всех и пробудила в людях чувство мести.

С той стороны торопливо заговорил пулемет, следом – еще один, и прочерчиваемые ими строчки заставили солдат чуть замедлить движение.

– Прицел… Целик… Трубка… – Легкая батарея стояла рядом со штабом, и голос Штейнбека одинаково доносился до пушек и до штабных.

Громыхнуло, и над окраиной выросло белое облако шрапнели. Затем в дело вступило второе орудие. После шестого выстрела один из пулеметов умолк. В бинокль было видно, как далекие фигурки одна за другой покидают позиции и устремляются в глубь города.

– Так. Пора. Вы, кажется, рвались в бой, Александр Дмитриевич? «Остин» в нашем распоряжении. Надеюсь, мы как-нибудь в нем поместимся?

Поместиться в пятиместном броневике всемером было трудновато. Сам Аргамаков кое-как разделил сиденье рядом с командиром, а начальнику штаба пришлось примоститься в ногах у пулеметчиков.

Броневик недовольно зафырчал, тронулся с места и быстро стал догонять входящую в город цепь. Следом за ним ехал пушечный паккард, и уже за ними двинулась кавалерия и конная батарея.

Исход боя на окраине был предрешен, и появление мобильного резерва лишь превратило отход противника в паническое бегство.

Зато как они бежали! Не доверяя собственным ногам, неслись к вокзалу на телегах, бричках, шарабанах… В одном месте, где улицу ограничивали два росших по обочинам кряжистых дуба, пара телег сцепилась между собой, в них врезалась третья, и беглецы, не возясь с ними, лишь выпрягли коней и пустились дальше вскачь, не заботясь ни о седлах, ни о едущих сзади.

Импровизированная баррикада сослужила удиравшим неплохую службу. Тем, кто ее успел миновать, разумеется. Потому что опоздавшим не могло помочь ничто. Их просто порубили и постреляли на ходу. А дальше… дальше была эта самая баррикада.

Ее никто не оборонял, но ни объехать, ни переехать нежданное препятствие броневики не могли. Пришлось останавливаться, расчищать путь и на этом терять драгоценное время.

Наконец прежним порядком тронулись дальше. В голове почти вплотную к главным силам двигался кавалерийский разъезд, но и ему практически не было работы.

На привокзальную площадь вылетели стремительно, готовясь немедленно атаковать, и остановились посреди рукотворного бедлама. Всюду стояли телеги, брички, повозки, валялось непогруженное добро, но состав с бандитами успел уйти. Следом, прикрывая, двигался бронепоезд, и с него поливали преследователей пулеметным огнем, а затем несколько раз попытались угостить гранатой.

Настоящих артиллеристов в банде явно не было. Взрывы не причинили ни малейшего вреда, лишь разрушили стоявший в отдалении разграбленный дом да напугали лошадей. С паккарда ответили из тридцатисемимиллиметровой автоматической пушки. Минимум один снаряд попал в последнюю бронеплощадку. Да разве ей причинишь вред таким калибром!

Следом быстро развернулась конная батарея, однако бронепоезд успел скрыться за поворотом, и два залпа наугад по взлетающим в небеса клочьям дыма пропали впустую.

– Надо попробовать срезать путь и перехватить их по дороге! – в азарте выкрикнул Корольков, вертясь на своей рыжей лошади.

– Где мы его срежем? Вы знаете дорогу, капитан? – Аргамаков зло чиркал спичками, пытаясь прикурить.

Спички ломались, не желая загораться.

– Никак нет, господин полковник. – Корольков понял неуместность своего предложения, и его азарт угас на глазах.

– Я тоже.

Командир броневика Лисов деликатно пришел на помощь Аргамакову, поднеся ему горящую зажигалку.

– Спасибо, капитан. – По правилам, при обращении старшего по званию приставка «штабс» опускалась.

– Не за что, господин полковник.

Аргамаков нервно затягивался папиросой.

– Господин полковник! Разрешите доложить? – подскочил Ган.

– Что у вас?

– Нами взято двое пленных и еще человек десять зарублено. Пехота вроде бы тоже кого-то захватила. Что с ними делать?

– Расстрелять, – махнул рукой Аргамаков, но тут же опомнился: – Подождите. Надо их сначала допросить. Кто ими командует, какой у них состав, чем располагают, где их база? Как хотите, но с ними мы должны покончить. – Он посмотрел на раздетые трупы местных жителей и повторил: – Должны!

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Соседи были другими, но как две капли воды походили на предыдущих. Небритые солдаты в распахнутых шинелях и без погон, несколько штатских, по виду рабочих, даже один мужчина в приличном костюме и с интеллигентным лицом.

Последний старательно не поднимал глаз и вообще вел себя так, словно его здесь нет. Подобная тактика, как ни странно, некоторое время приносила свои плоды, и на него довольно долго никто не обращал внимания.

Несколько солдат, явно знакомых между собой, делились воспоминаниями о недавних днях, другие жадно их слушали, вставляли реплики, поддерживали говоривших согласными междометиями и восторженным матом.

– …А батальонный как налетит на нас, мол, по какому праву вы оставляете позицию? Представляете? Но тут Митька, бедовый парень, хоть и провел всю войну в обозе, приложился из винтаря да как стрельнет батальонному в спину! Тот упал, гимнастерка набухает кровью, и ведь все едино, пытается, собака, подняться. Но мы уже подоспели, добили: кто прикладом, а кто и штыком. Так не поверите, другие офицерья стали отстреливаться. Прям, натуральный бой! Хорошо хоть, что у них, окромя наганов, ничего не было. В общем, пока их порешили, наших солдат добрая дюжина полегла, а то и поболе.

– Во где звери! – осудил офицеров другой солдат, не принадлежавший к компании.

– Наши тоже хотели нас задержать. Все о долге твердили. Пришлось их на штыки поднять, – добавил другой.

– Нету у них нонче правов, – рассудительно добавил бородач рядом с рассказчиком. – Война дело царское. Раз царя не стало, то и царскому делу конец. Одно слово – воля!

И он торжественно посмотрел на соседей, ожидая одобрения своей логике.

Слушать дальше Орловскому не хотелось, да деваться было некуда. И определенный резон в рассуждениях последнего солдата он был вынужден признать. Беда была в неизбежных следствиях.

Убери из формулы один из членов, и она неизбежно превращается в бессмыслицу. Триединая формула долго скрепляла Россию, но с уходом (некоторые говорили – с убийством) императора пропала Вера, и не стало Отечества. Все, кто от имени народа попытался занять его место, были не более чем самозванцами, думающими лишь о собственном благе да пытающимися насадить на родную почву нечто глубоко чуждое.

И понеслось! Раз господа не желают прекращать войну, то уничтожим господ! На то и свобода, чтобы каждый человек мог сам решать, как ему поступить. Если же кто-то пытается помешать решению, то убрать его к чертовой матери! Кто не мешает, но тоже попался под руку, пусть отправляется туда же! Как только что сказал бородатый мудрец – воля!

Мысли Орловского в сотый раз за последние дни пошли по тому же кругу. Голова была тяжелой, настроение – поганым, и захотелось приложить к виску кольт, чтобы раз и навсегда покончить со всем этим бесконечным кошмаром.

Странно, но Орловский завидовал мертвым. Всем тем, кто погиб до рокового мартовского дня, до конца исполнив свой солдатский долг.

Или не странно? Они же не узнали, до чего напрасна их жертва и что страна, которой отдано все, существует лишь на старых географических картах.

А как же восторженный юноша, вдруг овладевший искусством полета? Не пригрезился же он больному воображению!

Этот невероятный случай, не вписывающийся в законы природы, требовалось обязательно обдумать. Орловский чувствовал, что здесь таится один из ключей к разгадке, вот только голова была свинцовой и на логические рассуждения совершенно не способной. Любая мысль вязла в ней, вызывала едва ли не физическую боль, и оставалось по возможности вообще не думать.

Сидеть, сдавленному с двух сторон случайными соседями, да надеяться на приход благодатного сна без каких-либо сновидений.

Сны в последнее время были не лучше яви.

– Вот за таких мы кровя проливали! – вторгся в сознание чей-то злобный голос.

Орловский невольно посмотрел по сторонам.

Должно быть, времени прошло немало. От воспоминаний о своих «подвигах» дезертиры успели переключиться на всех богатых и образованных людей. А так как таковым в купе являлся лишь старавшийся остаться незамеченным интеллигент, то и внимание пассажиров перешло к нему.

От этого внимания интеллигент выглядел затравленным зверем, что только усугубляло ситуацию.

– Вон какую ряшку наел, буржуй недорезанный!

Ряшка у говорившего была, пожалуй, здоровее.

– Как вы смеете! – визгливо выкрикнул интеллигент. – Я товарищ депутата Госдумы от кадетской фракции! Мы всегда боролись за свободу!

Он с надеждой оглядел присутствующих в поисках поддержки.

Свой взгляд Орловский отвел. У него не было ни малейшего желания защищать случайного попутчика. В конце концов, последний сам принадлежал к людям, старательно раскачивавшим государственный корабль и теперь с глупым изумлением обнаружившим, что тот в итоге утонул. При этом причины гибели этого самого корабля для таких людей были недоступны. Уж им-то казалось, что с победой наступит внезапное всеобщее процветание и благодарный народ будет носить их на руках.

В студенческие годы Орловский принадлежал к партии гораздо более радикальной. Только под юношеской бескомпромиссностью сохранился впитанный еще раньше патриотизм, а окровавленные сопки Маньчжурии принесли окончательное исцеление от привнесенных зарубежных учений.

– А раз товарищ, то поделись с друзьями награбленным, – с ухмылочкой предложил солдат.

Но ухмылка ухмылкой, а предложение прозвучало серьезно. В подтверждение слов солдат протянул к кадету руку с грязными давно нестрижеными ногтями.

– Да что с ним цацкаться! Швырнуть под колеса! – ожесточенно выкрикнул другой служивый.

И тут интеллигент взорвался. Порою самый безобидный зверек, загнанный в угол, яростно сопротивляется гораздо сильнейшему врагу, то же самое можно сказать и о людях.

Но о людях ли?

Интеллигент отчаянно взвизгнул, но визг тут же перерос в угрожающее рычание. Костюм треснул по швам, лицо интеллигента внезапно приняло вид оскаленной звериной морды, кисти рук покрылись шерстью, а пальцы удлинились и превратились в острые когти.

Это было настолько неожиданно и страшно, что вес в купе поневоле опешили.

Кто-то вскрикнул, кто-то ойкнул, а в следующий миг когти вонзились в мордастого солдата, брызнула кровь и все звуки перекрыл крик леденящего ужаса.

Крик оборвался почти сразу, перешел в предсмертный хрип, но его эхо долго звучало в ушах остальных.

Интеллигент резанул когтями по горлу соседа и переключился на следующую жертву.

Теперь все преимущества были на стороне зверя, даже если не брать в расчет внезапность и невероятность случившегося.

Увернуться или сбежать из переполненного купе было немыслимо. Оружие оказалось абсолютно бесполезным. Действовать длинной пехотной винтовкой в вагоне невозможно. Вот если бы это было в поле!

Один из солдат успел выхватить откуда-то нож, но взмах когтистой лапы – и рука вместе с зажатым в нём лезвием отлетела в сторону.

В проходе началась давка.

Стоявшие там пассажиры пытались броситься прочь. Им мешали баулы, мешки и просто другие люди, занявшие все пространство вагона.

Сосед Орловского дернулся, завыл. Из его распоротого живота вываливались внутренности, и несчастный пытался как-то затолкать их обратно.

Георгий увидел метнувшуюся в его сторону когтистую лапу, но кое-как успел извернуться, прикрыться винтовкой.

Удар был такой силы, что трехлинейку выбило из крепко стиснутых пальцев.

Каким-то немыслимым движением Орловский левой рукой бросил в чудовище свой мешок, а правой судорожно рванул из кармана кольт.

К счастью, затвор пистолета был взведен.

Орловский увидел нависшую над ним звериную морду, и в следующий миг палец сам нажал на курок.

Семь выстрелов едва не слились в один и завершились холостым щелчком бойка. Мощные кольтовские пули, выпущенные в упор, разнесли голову зверю, будто это был арбуз, но, валяясь на устлавших пол трупах» обезглавленное чудовище еще продолжало шевелиться, дергать своими смертоносными лапами, словно все еще надеялось сполна воздать своим мучителям.

С его последними судорогами вагон резко дернулся. Кто-то в панике умудрился дернуть стоп-кран, и с верхних полок с грохотом посыпались люди и вещи.

А потом пришел черед отборного мата, довольно быстро утихшего.

До пассажиров, даже тех, кто был в дальних концах вагона, дошел смысл происшедшего, и в сердцах поселился страх.

Никого не удивило превращение человека в зверя, словно все видели и не такое.

Не удивило, но испугало.

Ведь если сумел один, то сможет и кто-то еще. А к чему приводит подобное превращение в тесном пространстве переполненного купе, каждый мог увидеть сам.

Результаты, но не причины.

С последней судорогой монстр вновь превратился в человека, да так и застыл, словно никаких злых чудес и не было.

Вот только как быть с трупами?

Факт успел стать всеобщим достоянием, и люди боязливо косились друг на друга, невольно ожидая от каждого соседа еще более жуткого подвоха.

Сердце Орловского гулко билось. Он привык рисковать жизнью, был четырежды ранен и давно научился усмирять естественное чувство страха. Сколько раз доводилось первым выходить в атаку по насквозь простреливаемому полю, не сгибаясь, показывая пример идущим следом людям!

Но ни разу не доводилось видеть воплотившийся кошмар наяву. Жуткую звериную морду, когтистую лапу…

А разве перекошенные злобой вполне человеческие лица хоть в чем-то лучше?

Орловский кое-как загнал внутрь пережитый ужас. Внешне невозмутимый, он деловито выщелкнул пустую обойму, пошарил по карманам в поисках запасной и перезарядил пистолет.

Затем заглянул в свой вещевой мешок, извлек из него коробку с патронами и принялся набивать магазин.

Теперь в коробке оставалось только семьдесят девять патронов.

Или еще семьдесят девять?

Орловский деловито спрятал коробку, завязал мешок и оглядел купе.

Все вокруг было заляпано кровью, мозгами и вообще производило довольно жуткое впечатление.

Но это если ехать. Посмотреть – дело другое, и сюда со всего поезда спешили люди. Карабкались через загроможденные проходы, толкались, шли по чужим ногам, лишь бы взглянуть, а затем рассказать случайным попутчикам, что они были свидетелями жуткой сцены, видели оборотня и вообще народу положено – ужас!

– Чего смотрите? Помогайте!

Кое-кто замялся, зато другие взялись за вынос тел с радостью. При этом они бросали откровенно жадные взгляды на оставшиеся без хозяев мешки, а самый смелый и вообще подцепил чужой багаж и, выбросив на рельсы труп, быстро затерялся в толпе.

Присваивать что-либо из чужого Орловский не стал, хотя, с точки зрения пассажиров, имел бы на это все права. Вместо этого он под шумок убрался из вагона, перешел в соседний и вскоре с облегчением ощутил, что поезд наконец тронулся.

Новые соседи вовсю обсуждали случившееся, но никто не ведал, что с ними сидит один из участников.

В пересказах людей, ничего не видевших и толком не знавших, все выглядело гораздо страшнее, а число погибших измерялось всеми, кто ехал в злосчастном вагоне. Приукрашенная история откровенно пугала и слушателей, и рассказчиков. Люди недоверчиво оглядывали друг друга, ждали повторения и, чувствовалось, заранее прикидывали направление бегства.

Они бы и вообще покинули поезд, да только не знали, когда будет следующий, и будет ли вообще.

Добираться же до цели пешком казалось верхом безумия. В дополнение к истории с оборотнем тут же объявились кем-то слышанные истории об упырях, леших, водяных и прочей нечистой силе. Причем ни один из пассажиров не усомнился в их подлинности.

– Времена такие, что все могет быть, – убежденно высказал свое мнение степенный солдат с окладистой бородой. – Все злое, что от Антихриста, наружу поперло. Раньше ОНИ от властей скрывались, побаивались, а теперь – свобода. Никакой управы ни на кого нету. Последние времена приходят. Прости, Господи! – И он размашисто перекрестился двуперстием.

– Вот именно, что свобода. А оборотень был кем? Буржуем. Вот он и показал наглядно свою подлинную личину, – возразил ему худой рабочий. – Но ничего! С господами покончим, и тогда житуха будет! Не хуже, чем в твоем раю.

Орловский закрыл глаза. Было ясно, что сейчас грянет очередной спор, где ругань будет самым причудливым образом перемешана с утопическими мечтаниями о светлом грядущем. Все было слышано много раз, а по молодости самим же говорилось, и ожидать нового было бы глупо.

Георгий, как часто бывало в последние дни, просто отключился от действительности, ушел в полусонное оцепенение, где не было места ни бесконечным пустым разговорам, ни лицам без малейшей печати интеллекта.

Вяло прислушиваясь к себе, Орловский со слабым удивлением обнаружил, что ничуть не поразился превращению человека в зверя. После первых мартовских дней нормальные до этого люди резко стали терять прежний человеческий облик. Царство свободы быстро сорвало с большинства людей покровы векового воспитания, традиционных устоев, и под ними оказался все тот же первобытный зверь.

Буквальное же превращение в чудовище было неким завершением начавшегося с приходом весны процесса, его зримым и закономерным воплощением.

Что же до невозможности подобного с точки зрения здравого смысла, так смысл тот исчез, погиб под обломками рухнувшего мира. Все законы и правила канули в небытие, и стало бессмысленно прилагать их к возникшему хаосу.

Из ставшего привычным полузабытья Орловского извлек ливень. Потоки рушившейся с небес воды шумно барабанили по крыше вагона, влетали в лишенные стекол окна. Снаружи опустилась преждевременная ночь, и пассажиры затихли в ожидании очередных злых чудес.

В то, что может случиться нечто хорошее, не верили даже самые неукротимые оптимисты.

Ливень кончился так же внезапно, как и начался. Слегка посветлело, и подмокшие люди несколько оживились. А тут паровозный гудок известил о приближении станции, и по сторонам стали медленно проплывать мрачноватые влажные дома,

– Кажись, Рудня, – объявил худой рабочий, очевидно не раз ездивший этим путем.

Поезд замедлил движение, почти остановился, затем дернулся с грохотом вагонных сцепок и застыл окончательно.

Станция оказалась плотно забитой составами, К вновь прибывшему эшелону хлынула немалая толпа, и чей-то повелительный голос громко прокричал:

– Проверка!

Пассажиры заволновались. Подобных проверок в дороге было уже немало. Проводили их всевозможные самозваные комитеты, советы, просто какие-то личности, достаточно авторитетные или энергичные, чтобы набрать более-менее приличную банду. Смотрели утратившие всякое значение документы, порою копались в багаже, отнимая у тех, кто не мог дать надлежащего отпора, любую понравившуюся вещь, а то и просто продукты питания.

Доставалось всем. Всеобщая нелюбовь к тем, кто когда-то стоял на социальной лестнице повыше, отнюдь не означала братской любви остальных друг к другу. Недавние грабители рисковали в момент оказаться ограбленными, а уж человеческая жизнь и вообще не стоила ни копейки.

Будь в эшелоне остатки какого-нибудь полка, было бы вполне реально дать отпор любым проверяющим. Силу уважали везде. Но пассажиры были практически незнакомы между собой, каждый был лишь за себя, и потому, вооруженные, они представляли лишь стадо безопасных баранов.

– Какую проверку? Мы вам щас так покажем! – возмутился чей-то одинокий голос.

В вагонах сразу загалдели. Ругань густо перемешалась с угрозами, но тот, с перрона, рявкнул с каким-то твердым, похоже прибалтийским, акцентом:

– А пулеметы на крыше не видите?! Как жаркнем!

С крыши невысокого вокзала на эшелон угрюмо смотрели три «максима», и их тупорылые морды мгновенно отбили у пассажиров охоту возражать и спорить.

– Выходь на перрон по одному! – распорядился кто-то из стоявшей снаружи толпы. – С тряпьем и документами.

Ударение в последнем слове было сделано на втором слоге.

Орловскому удалось разглядеть первого говорившего, оказавшегося довольно близко от его окна.

В черном пальто, со злобно-тупым выражением на лице, он отнюдь не производил впечатления грамотного человека.

Впрочем, из всех документов у Орловского была лишь бумажка, извещавшая, что предъявитель сего является рядовым Белозерского полка, находившимся на излечении в госпитале.

Запись Орловский сделал сам на госпитальном бланке с печатью, и эта печать уже несколько раз выручала его во время предыдущих проверок. Или дело все в том, что у большинства не было даже такой филькиной грамоты?

Главное, что дело ни разу не доходило до серьезного обыска. У Орловского было несколько вещей, которые нынешней толпе не стоило видеть ни в коем случае. Расстаться же с ними Орловский не мог и предпочитал рисковать.

Прогремела сцепка, и от головы состава прозвучало пыхтение удаляющегося паровоза.

Люди сразу растерялись, поняли, что теперь они рискуют остаться здесь навсегда. Но вместо возмущения все стали сразу покорнее, словно надеясь выторговать себе этим право на продолжение пути.

Снаружи начинало потихоньку темнеть, но уже не обманчивой тьмой от сплошного ливня, а всерьез по заведенному раз и навсегда распорядку. Почти сразу на перроне стали зажигаться фонари, и в их свете Орловскому почудилось, что глаза рослого предводителя блеснули нечеловечески-красным светом.

– Спаси и сохрани! – Бородатый солдат вновь наложил на себя двуперстное знамение.

Орловский встретился с ним взглядом и понял, что красноватый отблеск почудился не только ему.

Или не почудился?

Он вновь выглянул в окно, чтобы проверить свою догадку, но предводитель отошел к вышедшему первым молодому рабочему.

– Кто таков?

На протянутую ему бумажку вожак не смотрел.

– Из мастерских я. Ездил в деревню матку проведать. Теперь назад возвращаюсь, – несколько виновато ответил рабочий.

– А везешь что?

Вопрос был излишним. Стоявшие рядом подручные уже проворно копались в багаже.

– Все ясно. Спекулянт, – сделал вывод предводитель. – Отведите его в пакгауз до выяснения.

Рабочий пытался что-то возразить, сказать насчет гостинцев, но его довольно грубо подтолкнули в спину и погнали прочь.

У вышедшего следом солдата сразу отняли винтовку и лишь затем задали тот же вопрос.

– …Домой возвращаюсь… – донеслась часть ответа.

– А не много ли награбил по дороге? Ладно, в пакгауз до выяснения…

Солдат попытался вырваться, но на него тут же уставились три или четыре ствола. Пыл служивого остыл, и он покорно двинулся в указанном направлении.

От другого конца эшелона грянул выстрел, и пассажиры невольно дрогнули.

– Прости и упокой…

Орловский внимательно взглянул на своих соседей. Растерянные лица, затаенный страх. Было видно, что эти люди изначально напуганы за свою жизнь и уже поэтому будут покорны, даже не задумываясь, что эта покорность еще вернее может привести их к гибели.

Старовер выглядел намного лучше. В нем тоже было заметно смирение, однако чувствовалась и затаенная сила, основанная на глубокой вере.

– Тебе не кажется, что это слуги дьявола? – тихи, чтобы не услышали другие, спросил у бородача Орловский.

– Они и есть, – убежденно прошептал бородач. – Эвон, как глаза красным сверкали!

И в очередной раз перекрестился, укрепляя свой дух.

Орловский тоже перекрестился, хотя и по-православному.

Решение он уже принял.

– Помнишь, что говорит Писание о борьбе с врагом рода человеческого?

Кивок в ответ.

– Своим непротивлением мы только усиливаем силы зла. Готов сразиться за веру?

Бородач раздумывал всего лишь мгновение, а затем решительно выдохнул:

– Готов.

В вагоне царила полутьма. Орловский немного покопался в мешке и, пользуясь тем, что никто ни на кого не смотрел, надел на левый рукав специальную терку.

Спокойно и деловито повесил сумку с гранатами, проверил, в каком кармане лежит запасная обойма к кольту, а затем осторожно передернул затвор винтовки.

– А пуля их возьмет? – с некоторым сомнением спросил старовер, не без доли уважения наблюдая за осторожными махинациями Орловского. – Или, там, штык?

– А вот это мы с тобой и проверим. Но если Бог за нас, почему бы и нет?

Тем более что в действенность святой воды Орловский, признаться, не верил.

Как и в то, что перед ними действительно слуги дьявола.

Меж тем процедура так называемой проверки продолжалась. Итогом служил пакгауз, причем не пожелавших туда идти прямо на перроне уговаривали тумаками.

В целом же никакого сопротивления не было, и проверяющие обнаглели. Теперь они совсем перестали задавать какие-либо вопросы, молча обезоруживали очередного пассажира, отбирали вещи и сразу посылали вышедшего к отведенному для проезжающих месту.

С другой стороны, они явно утратили бдительность и никаких сюрпризов для себя уже не ждали.

– Пора. – Орловский заранее несколько освободил багаж, укрепил на спине вещмешок и торбу, поднялся.

Старовер решительно двинулся следом.

– Во имя Отца, Сына и Святого Духа. Аминь!

С последним словом Орловский чиркнул гранатой по терке, убедился, что запал загорелся, и швырнул смертоносный снаряд наружу.

Едва смолк грохот взрыва, как Орловский был на перроне.

Часть бандитов лежала в самых разнообразных позах, остальные были ошеломлены, и медлить Георгий не стал.

Резким движением он вогнал штык сверху вниз в живот ближайшего противника, привычно надавил вниз, поднимая штык и выворачивая пронзенному внутренности, освободил винтовку и ударом приклада разбил лицо очередному врагу.

Мгновенный выпад с тем же роковым поворотом вверх, и, пока никого нет рядом, выстрел в дальнего.

Передергивание затвора, правая рука освободилась, подцепила гранату, чиркнула по терке…

На этот раз Орловский швырнул «подарок» на крышу вокзала к закопошившимся у пулеметов людям. Там громыхнуло, чье-то тело полетело вниз, а Георгий уже вновь заработал штыком.

Краем глаза он заметил, что бородач не сплоховал и ловко насадил на трехгранный оказавшегося на пути бандита.

Кто-то попытался выстрелить в Орловского в упор, от волнения промазал и в свою очередь получил пулю.

Еще один бандит хотел было пронзить Георгия, но Орловский привычно отбил чужую винтовку вверх, не прерывая движения, вонзил во врага штык, повернул, выдернул и огрел еще одного противника прикладом.

Над ухом громыхнула трехлинейка бородача. Кто-то из бандитов выстрелил в ответ, но в тесноте, кажется, попал в своего.

А затем впереди образовалась пустота.

У Орловского за плечами были две войны, между ними он учил воевать других, и собранный с бору по сосенке сброд оказался не в силах противостоять опытному вояке.

– Бежим! – Между зданием вокзала и каким-то сараем был просвет, и Орловский повлек бородача туда.

Он не собирался расправляться со всей бандой. Какими бы они ни были солдатами, но у них было численное преимущество, и оно обязательно сказалось бы рано или поздно.

На прощание Орловский чиркнул запалом очередной гранаты по терке, но он не разгорелся.

Пришлось повторить процедуру. Как раз в этот момент в простенке показался один из преследователей, и бородач сноровисто снял его из винтовки.

Орловский метнул гранату и бросился прочь.

Они с бородачом как раз выскочили на привокзальную площадь, когда за их спинами рвануло и чьи-то вопли известили, что часть осколков нашла свои цели.

Площадь была невелика. Беглецы с разгона пересекли ее, перемахнули какой-то забор и не останавливаясь помчались дальше.

На перроне началась стрельба. Может быть, часть пассажиров тоже решила попытать счастья и вступила в бой, а может, бандиты палили во все стороны» еще не понимая, что их враги уже далеко.

Забор, пробежка по саду, еще один забор и опять…

Появляться без крайней нужды на улицах было глупо, и потому беглецы предпочитали нестись дворами. При этом Орловский потихоньку забирал в сторону, стараясь переменить направление на параллельное железнодорожным путям.

– Все…

Бородач устало привалился к очередному забору.

Он задыхался, грудь ходила ходуном, но правая рука продолжала сжимать винтовку.

Орловский чувствовал себя не лучше. Все-таки не мальчик, время для подобных пробежек с препятствиями давно прошло. Сердце, казалось, вот-вот разорвется, в голове мутилось, никак не удавалось заглотнуть достаточно воздуха, а ноги грозились подогнуться, перестать поддерживать тело.

– А ведь получилось… – еще задыхаясь, вымолвил Орловский и полез за кисетом, где хранилось с десяток заранее заготовленных крученок.

Разглядеть что-либо в темноте было невозможно, однако Орловский был уверен, что бородач смотрит на нет осуждающе.

– А вот этого не одобряю. Бесовское зелье, – подтвердил догадку бородач.

– Ничего. Этот грех невелик. – Орловский прикурил и жадно затянулся ароматным дымом.

Крученку он держал в кулаке, чтобы со стороны не было видно предательского огонька.

После третьей или четвертой затяжки в голове стало чуть яснее, и Орловский смог сформулировать то смутное, что мучило во время бесконечного бегства.

– Собак нигде нет.

– Вестимо, перебили всех. Нечисть их на дух не переваривает. Добрый пес злого человека за версту чует, а уж беса… – спокойно подтвердил бородач, словно ему частенько доводилось иметь дело с разнообразными бесами.

– Ну да, бесы, бандиты – какая разница? С этой стороны повадки у них должны быть одинаковы.

Нет, не хотелось сейчас Орловскому доказывать» что никакой нечистой силы не существует. Или, во всяком случае, не существовало до рокового мартовского дня.

Может, теперь объявилась? Тот оборотень в вагоне… Как пелось в одной из песен: «Кто был ничем, тот станет всем». Уточнять, кем именно может стать человек, романтически настроенные революционеры стыдливо не стали.

Оно и правильно. Наверняка бы многие задумались, стоит ли разрушать весь мир, чтобы пробудить в себе зверя? Или вместо несвоевременных переделок мира лучше заняться собой? Теперь-то отступать уже поздно. Результат налицо-с. Сами того хотели, господа и товарищи.

– Звать-то тебя как? А то и познакомиться не успели.

– Меня? Иван Захарович Курицын, – степенно представился бородач. – Из Сибири. С-под города Новониколаевска. Слыхал о таком?

– Слыхал.

– А тебя, браток, как кличут?

– Георгий Юрьевич Орловский. Из-под Москвы, но близко от твоих краев бывать приходилось. Еще в японскую.

– Кадровый, значит? То-то я смотрю, биться ты мастак. Я уж, признаться, не чаял живым выйти… Дальше-то что делать будем, Егор Юрьевич? – несколько переиначил имя Орловского на простонародный лад Курицын.

Главенство своего напарника он признал бесповоротно.

– Дальше? А дальше вернемся на станцию. Попробуем паровоз захватить. Далеко они его не отогнали. А то у меня никакого желания нет переть до Смоленска на своих двоих. Да и дальше тоже.

– Да их же там полно! – От подобной наглости у Курицына едва не захватило дух.

– А нам-то что? Да и не ждут они нас на вокзале. Небось гадают, в какую сторону мы побежали, да по улицам рыщут. Не ровен час, найдут.

– Тоже верно, – после некоторого раздумья согласился Иван Захарович. – Что здеся сидеть, что идтить, на все воля Божья.

– Тогда тронули. – Орловский аккуратно затушил выкуренную до конца самокрутку и поудобнее перехватил трехлинейку.

Вокруг царила ночная тьма, улицы не освещались, и лишь в стороне станции едва маячило зарево фонарей. Однако в данный момент тьма выступала союзником, позволяла перемещаться незаметно. Благо собак нигде не было, и ничто не могло выдать крадущихся в сторону вокзала людей.

По дороге Орловский и Курицын дважды натыкались на конные банды. Разбойники двигались не таясь, с факелами, и заметить их издалека не составляло труда. Каждый раз беглецы прятались за чьим-нибудь высоким забором. Конные проезжали мимо, изредка обмениваясь замечаниями о разгроме на станции да хвастливыми обещаниями, что они сделают с бежавшими наглецами.

Те же, кого они искали, выжидали некоторое время и осторожно двигались дальше.

Вокзала достигли сравнительно быстро. Вернее, не самого вокзала, а путей со стороны Смоленска.

Как Орловский и предполагал, паровоз пыхтел недалеко от станции, поблизости у входного семафора. Здесь было довольно темно, свет фонарей долетал в эти края слабым отблеском, поэтому подобраться удалось довольно близко.

В полуночном мраке машина казалась диковинным драконом, расположившимся на отдых. Сходство усиливали клубы пара, время от времени вырывавшиеся откуда-то снизу, и похожее на вздохи шипение.

Иван Захарович в очередной раз принялся креститься, словно надеялся молитвою отогнать бесовское наваждение.

Пока он крестился, со стороны станции вновь грянуло несколько выстрелов. Из будки немедленно высунулись две головы.

Один из высунувшихся что-то сказал и полез вниз. Оставшийся сразу скрылся.

Другого такого случая могло и не представиться. Орловский чуть дотронулся до бородача рукой и бесшумной тенью скользнул вперед.

Он не сомневался, что перед ним бандит. Элементарная логика подсказывала, что никто не станет оставлять паровоз без охраны, и потому церемониться Георгий не стал.

Бить штыком в спину своего, русского, все-таки показалось не совсем честно, поэтому Орловский пустил в ход приклад.

Налетчик завалился без вскрика. Георгий быстро перекинул винтовку за спину, вытащил из-за пояса упавшего здоровенный «Смит и Вессон» и в три приема поднялся на паровоз.

В будке было четверо. Двое, стоявших ближе к тендеру, судя по одежде, были машинистами, двое остальных, при оружии, обмотанные пустыми пулеметными лентами (опять – зачем?), явно принадлежали к станционной банде.

Оба охранника стояли спокойно, видимо, были уверены, что это возвращается их товарищ. Поэтому появление Орловского для них было полнейшей неожиданностью.

– Руки!

Орловский чуть отступил в сторону, давая возможность Курицыну подняться следом.

Один из бандитов, совсем молодой, медленно стал выполнять приказание. На его лице отчетливо читался испуг не ожидавшего подвоха человека.

Зато второй проявил неожиданную прыть. В правой опущенной руке он держал маузер и одним движением вскинул грозное оружие.

Деваться в тесном пространстве было некуда, пытаться обезоружить противника – некогда. Оставалось одно.

«Смит и Вессон» с громоподобным шумом выплюнул кусок свинца.

Пуля отбросила бандита, он врезался в какие-то рычаги и безжизненным мешком рухнул под ноги.

Глаза молодого расширились от ужаса. Ожидание своей очереди привело беднягу в ступор, однако тратить на него патрон Орловский не стал.

– Машинисты? – коротко осведомился Георгий у двоих, стоявших в сторонке.

– Да.

– Тогда поехали. Да побыстрее, пока сюда не набежало всяких доброхотов.

Мужчины послушно шагнули к своим рычагам, но один выдохнул:

– Ничего не получится. Стрелка.

– Что – стрелка?

– Они входную стрелку перевели в тупик.

– Да переведу я вам вашу стрелку! Поехали! Иван Захарович, присмотри за молодым.

Орловский протянул Курицыну револьвер, гораздо более удобный в помещении, чем трехлинейка, а сам выглянул наружу.

Как он и ожидал, на звук выстрела со станции, пока не особо торопясь, двигалось несколько человек.

– Пошевеливайтесь, мать вашу!

Словно отзываясь на призыв, паровоз послушно дернулся и медленно двинулся вперед.

Орловский повис на ступеньках, ожидая приближения стрелки.

Сзади что-то закричали, и самый нетерпеливый выстрелил в сторону удаляющегося паровоза.

Потом стрелять стали все. Патронов бандиты явно не жалели, и выстрелы грохотали один за другим.

С крыши станционного здания ударил пулемет, и пули горохом застучали по тендеру.

Орловский продолжал стоять спокойно, словно был заговорен от свинца.

Так продолжалось недолго. Паровоз уменьшил скорость, почти встал. Георгий обернулся, убедился, что до преследователей не меньше шестидесяти саженей, и спрыгнул на насыпь.

Он шел не сгибаясь, считая ниже своего достоинства обращать внимание на пролетающую мимо смерть.

Плавный перевод стрелки, теперь убедиться, что рельсы соединились как надо… Порядок!

Орловский махнул рукой. Паровая махина сразу тронулась, пошла ему навстречу, и Георгию осталось лишь вскочить на проплывавшую мимо ступеньку.

– Ходу!

Приказание было явно излишним. Машинисты были напуганы сильнее своего нежданного пассажира и сейчас старались вовсю.

Паровоз запыхтел сильнее, стал заметно увеличивать скорость.

Орловский еще раз выглянул наружу, потом не спеша достал очередную крученку и, прикуривая, небрежно заметил:

– А стреляют, между прочим, хреново.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Город действовал угнетающе. Дело было даже не в убитых, которых из-за наступающей ночи пока не могли похоронить. К мертвецам и смерти привыкли еще на великой войне. Хотя, конечно, мирные обыватели и солдаты – вещи все-таки разные. Но и подобных трагедий успели повидать достаточно, чтобы своей немыслимостью еще одна могла перевернуть души. Разве что масштаб здесь был несколько больше. Вместо села или деревни – целый уездный городок» похоже вырезанный подчистую.

Эта ли насильственная смерть, соединенная с массовым ограблением, или нечто другое, но над Кутехином словно собралась недобрая туча и с наступлением темноты грозила окончательно пасть на вымершие улицы. Будто неприкаянные души горожан никак не могли покинуть свои места и витали неподалеку, неслышно и в то же время странно ощутимо стеная о своей жестокой судьбе. Кладбище тоже излучает над собой некие флюиды, однако там они ослаблены постепенностью и временем.

Атмосфера насквозь была пропитана сгущенным злом пополам с людскими страданиями, и даже те из отряда, кто давно распрощался с молодостью, чувствовали себя детьми, окруженными материализовавшимся миром жестоких колдовских преданий. Этому способствовали и рассказы разведчиков о встрече с матросом и его странных способностях. Аргамаков всерьез подумал, не запретить ли кавалеристам рассказывать об увиденном, однако слухи уже начали свой путь, и остановить их было невозможно.

– Что вы думаете по этому поводу, Павел Петрович?

Барталов как раз подошел к сидевшему в компании нескольких офицеров командиру.

– Простите? – не понял вопроса доктор.

– Я имею в виду рассказ Курковского и его подчиненных, – уточнил Аргамаков.

– Ах, это…

Собравшиеся ждали от Барталова скептической улыбки ученого человека, но Павел Петрович был совершенно серьезен.

– Я уже задумывался о случившемся, лишь непосредственные обязанности меня несколько отвлекли. – Доктор долго искал хоть у кого-нибудь из жертв бандитов малейшие признаки жизни. – В сущности, у меня есть лишь два объяснения. Первое – разведчики имели дело с гипнотизером-самородком чудовищной силы. У человека врожденный талант, а тут сложились обстоятельства, некий толчок, и он пробудился, пробился наружу. Это, так сказать, объяснение материалистическое, не противоречащее науке.

Доктор благодарно принял от Лиденера верченую папиросу, глубоко затянулся ароматным дымом и продолжил:

– А второе… Второе, признаться, отдает откровенной мистикой, и я бы сам ни за что не поверил в него еще месяц назад. Не знаю, как вы, господа. Объяснение это заключается в том, что наш неведомый противник, так сказать, колдун.

– Кто? – невольно переспросил Сторжанский.

– Колдун, – скрестив руки поверх выделяющегося живота, повторил доктор. – Маг, волшебник, чародей, можете называть как угодно.

В принципе, после всего виденного это предположение не удивило собравшихся. Было несколько странно, что оно прозвучало из уст доктора, всегда бывшего убежденным материалистом, и только. Каждому из офицеров приходило в голову нечто подобное, и каждый гнал эти мысли прочь, как нарушающие незыблемость мира. Хотя что тут осталось нарушать?

– Видите ли, господа, мы с моими коллегами и священниками только что занимались убитыми. Так вот, на многих телах нет никаких ран, будто смерть их, так сказать, наступила без всяких видимых причин.

– Может, задушили?

– Никаких следов в районе горла у них тоже нет, как нет и вообще сколько-нибудь значительных синяков. На известные болезни это непохоже, нет никаких признаков массовой инфекции. Такое впечатление, что эти люди просто взяли и умерли по некому приказу. Не все, там много и убитых, но все же…

– Какие-то странные вещи вы говорите, Павел Петрович. – Сторжанский старательно раскурил трубку и пустил дым в седые усы. – Словно мало нам всего случившегося, и надо добавить ко всем бедам откровенное колдовство. II как с ним прикажете бороться?

– Отец Иоанн вообще видит во всем дело рук Сатаны или кого-то из его ближайших приближенных, – напомнил Барталов. – Вдобавок это пока только предположение, один из вариантов, пусть и маловероятный, но который я бы все-таки имел в виду.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.