Первые две-три недели после поступления Егорки в школу жизнь Ванюшки Ракитина шла прежним чередом. Те же забавы, та же война на пустыре между «своими» и «немцами». Ванюшка даже повысился в чине: вместо Егорки он стал предводителем армии «своих» и получил от приятеля его знаменитый арбалет, пуля которого ранила Кирюшку Воскресенского. У «немцев» тоже появился новый командир, заменивший поповича.
      Ни Егорке, ни Кирюшке уже не было времени водиться со старыми соратниками: они почти весь день проводили в школе, а по вечерам готовили уроки. И Ванюшка заскучал.
      Книжное учение, которое раньше представлялось Ванюшке недосягаемым, теперь оказалось делом близким, доступным и привлекательным, если не считать неизбежных порок.
      Мальчик начал все чаще приставать к отцу:
      — Тятька, хочу учиться!
      Сапожник, как всегда, отвечал прибаутками:
      — Кому ученье, а кому мученье!
      — Тятька, отдай меня в школу!
      — Наука хороша, да в кармане ни гроша!
      Ванюшка уходил со слезами.
      Время шло, подходила зима, и Егоркины успехи в ученье все больше волновали горячего, нетерпеливого Ванюшку Ракитина. Каждый пропущенный день казался ему непоправимой потерей. Ванюшка беспрестанно приставал к отцу с просьбой отдать его в Навигацкую школу и наконец окончательно взбунтовался. Он не стал ни работать, ни есть, ни пить, лег в доме на большой сундук у порога с таким видом, будто собрался помирать, и на все вопросы и шутки отца отвечал молчанием.
      Отец сдался:
      — Ладно, Ванька, вставай с сундука, будет ломать дурака! Стану хлопотать.
      Ракитин пошел к Аграфене:
      — Здравствуй, соседка! Я с докукой. Не поможешь ли Ванюшку в школу пристроить? Уж я бы отблагодарил…
      Аграфена покраснела от обиды:
      — Что ты, что ты! Мало ли я добра от тебя видала? Как у тебя язык повернулся? Нешто надо мне благодарность за такую послугу? Пойду просить…
      Дорога была известна. Когда Аграфена снова явилась в головинскую канцелярию с подарком, знакомый подьячий встретил ее приветливо.
      — Здорово, кума! Опять хлопотать?
      — Хлопотать, кормилец! Уж не обессудь!
      И она всунула в руку подьячего несколько медяков.
      Слова прошения бойко побежали по бумаге, но вдруг возникло непреодолимое препятствие. Когда подьячий узнал, что просителю всего три месяца назад исполнилось десять лет, он сунул гусиное перо за ухо и с укором сказал:
      — Эх, кума, кума, несмышленая ты женщина! Только бумагу из-за тебя испортил!
      — Как, родимый?
      — Нешто не знаешь, что нам в школу приказано верстать ребят от двенадцати лет и выше.
      — Да он парнишка вострый, сразу всю науку произойдет! А уж мы бы тебя отблагодарили…
      — Нет, баба, я бы и рад душой, да никак нельзя… Кабы ему не хватало трех месяцев, это еще туда-сюда, а то эко место времени, почитай, два года до указного возрасту не дошло…
      Подьячий выпроводил Аграфену. Полученные от нее деньги он удержал за испорченную бумагу.
      Аграфена добралась до самого Головина — все было напрасно.
      Когда Ванюшка Ракитин узнал, что в школе ему не бывать, глаза его загорелись злым блеском.
      — Из дому убегу! — закричал он звенящим от возбуждения голосом.
      — Куда ни убежишь, к обеду прибежишь! — возразил отец.
      — Вот увидишь…
      — «Увидим, сказал слепой. Услышим, сказал глухой», — продолжал отшучиваться Семен.
      Ванюшка в самом деле сбежал. Хватились его только вечером, укладываясь спать.
      — Где у нас Иван? — спросил сапожник. — Али убежал?
      — Ой, и чего ты, отец, беду пророчишь! — заголосила Домна Евсеевна.
      — Не горюй, старуха! Где ему быть, как не у Марковых?
      Мать побежала к Марковым и возвратилась в слезах: парня там не оказалось.
      — Придет, куда ему деться! — утешал жену Семен, а у самого на душе стало тревожно: он знал упрямый характер сына.
      Ночь Ракитины провели без сна, прислушиваясь к каждому стуку. Ванюшка не пришел.
      Семен пустился на розыски — ходил по знакомым, расспрашивал товарищей сына, решеточных сторожей. А Ванюшка в это время был уже далеко за городской заставой.

      Ванюшка Ракитин сбежал из дому после обеда. Надел тулупчик, валенки, положил в сумку каравай хлеба и вышел со двора.
      Побродив по улицам и пустырям, он добрался до Сухаревой башни, замешался в толпе крестьян, возвращавшихся с рынка, и прошмыгнул мимо алебардщиков, охранявших городские ворота.
      До темноты Ванюшка шел по дороге, потом забрался в овин и там, зарывшись в солому, провел ночь. Утром поел и двинулся дальше.
      Планов у Ванюшки никаких не было. Из дому его выгнали упрямство и желание доказать отцу, что он, Ванюшка, хозяин своего слова. Смутно представлялось ему, что он уйдет подальше от города, наймется в работники к какому-нибудь подьячему и тот его обучит грамоте.
      В таких мечтах Ванюшка шел да шел, отщипывая куски от каравая, запрятанного в сумку, и не заметил, как свернул с дороги на тропинку.
      Тропинка была вначале широка и хорошо утоптана, но чем дальше, тем становилась уже, заснеженней. Ванюшка еле волочил ноги и все ждал, что вот-вот появится деревня. Но деревни не было; к вечеру он оказался в глухом лесу.
      Он долго и растерянно блуждал по сугробам. С неба сквозь тонкие, прозрачные облачка светила луна, заливая серебром высокие, убранные снегом сосны. Лес миллионами недружелюбных блесток-глаз смотрел на одинокого затерянного путника, загораживал ему дорогу, хватался за него руками-ветками.
      Ванюшке чудились волки, медведи; он звал на помощь. Ответа не было. Снег хрустел под ногами мальчика; ему казалось, что за ним кто-то идет, невидимый и враждебный.
      «Это леший меня водит!» — думал Ванюшка.
      Он в отчаянии готов был повалиться в сугроб, но вдруг на его замирающий зов послышался человечий отклик. Ванюшка бросился на голос, крича и плача от радости.
      Через несколько минут Ванюшка встретился с высоким, плечистым охотником в тулупе и ушастой шапке.
      — Счастлив ты, что со мной встрелся, — сказал мужик. — Место тут глухое, дикое… Идем!
      Охотник вскинул на плечо фузею и повел мальчика лесом. Шли долго. Чем дальше, тем чаще Ванюшка клевал носом и спотыкался. Кончилось тем, что охотник взял мальчика на руки.
      Он принес его, сонного, в охотничью избушку, затерявшуюся среди густых елок.
      Влезая с ношей в низенькую дверь, охотник споткнулся, и изнутри послышался веселый голос:
      — Ого! Ты, Илья, верно, косулю подстрелил?
      — Косуля эта о двух ногах, дядюшка Акинфий! — рассмеялся в ответ Илья Марков.
      Больше трех лет прошло с тех пор, как встретились Илья Марков и Акинфий Куликов. Они провели эти годы не расставаясь. В теплое время бродяжничали, жили охотой и рыбной ловлей, а на зиму нанимались в работники к зажиточным мужикам.
      В этом году друзья задержались в лесу, благо охота была хорошая, а избушка, на которую они случайно натолкнулись, теплая. На следующее утро они как раз собирались двинуться под Звенигород к знакомому крестьянину, у которого рассчитывали прожить до весны.
      Илья заботливо стащил с мальчугана тулупчик и валенки, уложил его на нары, укрыл, а тот продолжал крепко спать.
      — Вишь умаялся, бедняга, — с доброй улыбкой промолвил Акинфий. — А батька с маткой, чай, убиваются: «Куда наш сыночек запропал?» Разбудить бы его да порасспросить…
      Но растолкать Ванюшку оказалось невозможно, пришлось расспросы отложить до утра.
      А утром Ванюшка едва открыл глаза и взглянул на Акинфия, возившегося у печурки, как сразу узнал его.
      — Дядя Акинфий! — радостно закричал он.
      Акинфий изумился.
      — Да ты как меня, малец, знаешь?
      — А разве не ты летом в Москву приходил лису продавать? Еще у нашего костра сидел да Егорку Маркова допытывал, не стрелецкий ли он сын?
      Теперь пришел черед изумиться Маркову. Он подскочил и со стоном рухнул на лавку, ударившись головой о балку низкого закопченного потолка. А потом, забыв боль, затормошил мальчугана:
      — Егорку?! Да нешто ты знаешь его?
      — Как не знать, мы — соседи! — солидно молвил Ванюшка.
      — Дядя Акинфий, как же это так? — с укором обратился Илья к другу. — Как же это ты до правды не дознался?
      Акинфий сконфуженно почесал затылок.
      — Да, видишь ли, дело-то какое… Ведь он мне наврал, бесенок. «Из посадских, говорит, я…» И прозвище не сказал.
      — А это его бабка Ульяна подучила. Боится, как бы не завинили их, что они из Москвы в Тулу не съехали, — объяснил Ванюшка.
      — Промашка, большая промашка вышла, — бормотал Акинфий. — Вот поди ж ты. И обличье, и звать Егоркой… Вот же, лукавый бесенок!
      — Не сокрушайся, дядя Акинфий, вины твоей нету. Ладно, хоть теперь все дело раскрылось. Так ты, — обратился Илья к мальчику, — с маленьким Егорушкой приятель?
      — Тоже, маленький! — обиженно проворчал Ванюшка. — Ростом меня повыше будет. Навигацкой школы ученик, в кафтан с позументом обряжен, фу-ты ну-ты!
      — У нас все живы-здоровы?
      — Живут, чего им деется? Об тебе ежедень вспоминают. Мамка твоя ревет…
      Илья печально покачал головой:
      — Такая уж судьба нам с ней вышла — врозь жить. Ты у наших часто бываешь?
      — Вона!..
      Во время своих скитаний Илья слышал о том, что семьи московских стрельцов расселены по разным городам, и потерял надежду когда-либо увидеться с родными. Неожиданная встреча с Ванюшкой принесла ему радость, которую невозможно выразить словами. С чувством огромного облегчения узнал Марков, что его бегство не принесло непоправимых бед семье, что мать, бабка и маленький Егорушка живут в Москве. Он с благодарностью слушал несвязный рассказ Ванюшки о помощи, оказанной его семье сапожником Семеном. Илья посадил Ванюшку на колени и не мог насмотреться на круглое, румяное его лицо.
      — Да будет тебе! — вмешался наконец Акинфий. — Толку-то у тебя, Илья! «Жива ли коза Белянка да не пропал ли старый кот?..» А как малый попал в эту глухомань, да еще в ночную пору, о том и не домекнулся спросить!
      — И то! — сконфузился Марков.
      Ванюшка рассказал, как и почему он убежал из дому.
      — Так-то… — задумчиво протянул Акинфий. — Рано, рано, Ваня, покинул ты родительский кров… Что ж, податься-то куда думаешь?
      — Хочу к доброму человеку в батраки наняться. К такому, чтобы и грамоте обучил и в люди вывел.
      Илья мрачно покачал головой:
      — Выдумал тоже! Хозяйскую доброту ищет!
      Акинфий невольно улыбнулся:
      — Эх ты, глупое чадо, неразумное! — былинными словами сказал он. — Где ты лучше житье найдешь, чем под крылышком у родной матушки? Будь ты сирота, взяли бы мы тебя по свету пути топтать. А сейчас вот мой благой совет: вернись, Ваня, домой!
      — Не хочу! — упрямо ответил мальчик. — Меня тятька в школу не отдал!
      — Ведь он хлопотал?
      — Хлопотал… — тихо согласился Ванюшка.
      — Видишь, — сказал Акинфий, притягивая к себе мальчика. — Не всякое хотенье сбывается. Мы с Ильей, может, в бояре хотели бы попасть. В карете шестерней по дороге катить, да чтоб перед нами скороходы бежали, покрикивали: «Расступись с пути, честной народ! Бояре Акинфий Куликов да Илья Марков к царю на совет спешат!»
      Нарисованная Акинфием картина Ваню рассмешила.
      — А мы вишь заместо того по трущобам бродим, от боярской расправы спасаемся. Ты вот, Ваня, родную семью бросил, а отец, поди, всю Москву обрыскал, сына искамши. Али тебе Илюха не пример? Сам говорил, как по нем мать горюет, а уж больше трех годов прошло… То-то, детки, не жалеете вы родительского сердца. Небось и по тебе мамка голосит, слезами обливается.
      Ванюшка разрыдался:
      — Пойду домой!
      — Вот и хорошо! Вот и ладно, ласковый! — обрадовался Акинфий и погладил мальчика по голове. — За это тебе в жизни счастье будет. Что ж, Илюша, передавай домой поклоны. А может, и сам захочешь родных навестить?
      Илья угрюмо покачал головой:
      — Пути мне к дому заказаны… Первый встречный пристав заберет, сгниешь в тюрьме, коли головы не сымут. Кланяйся, Ваня, нашим, да и своим батьке с маткой не забудь поклон передать. Скажи всем: жив, мол, Илья Марков, бродит по свету, вольную волюшку разыскивает!..
      Все трое покинули избушку и пошли к большой дороге. По пути Илья рассказывал Ванюшке о своих скитаниях с того дня, как убежал из Приказа.
      — Слушай меня, Ваня, да крепко помни, чтоб на Москве до слова пересказать. Не позабудешь?
      — Не…
      Вдали завиднелось село.
      — Ну, Ваня, — сказал Акинфий, — прощай, сынок! Нам в село заходить не с руки: может, там царские шпиги рыщут… А ты смело иди! Коли тебя спросят, говори: я, мол, от тятьки отстал.
      Акинфий и Илья обняли, поцеловали Ванюшку. Он потуже подтянул пояс и зашагал к Москве.
      Илья долго смотрел вслед мальчику. Так сумрачно и тоскливо было на душе у парня, точно он второй раз прощался с родным домом.

* * *

      Ванюшка Ракитин вернулся домой после четырехдневной отлучки. Семен, встретив сына, уже поднял было руку для удара, но подумал — и опустил ее.
      — А я Илью видел! — были первые слова мальчика.
      — Какого Илью?
      — Да Маркова же! — вскричал Ванюшка, удивляясь недогадливости отца.
      — Где ветрел?
      — В лесу. Ночью. Заплутался это я, бреду по сугробам…
      — Стой! — Сапожник накинул шубенку. — К Аграфене бежим! Скорее!
      Они поспешили к соседке.
      Аграфена была дома. И она и старая Ульяна с удивлением встретили неожиданное вторжение семьи Ракитиных. Но изумление превратилось в бурную радость, когда выяснилось, зачем явились соседи.
      И как за два дня до того Илья расспрашивал Ванюшку о всех мелочах, касавшихся родной семьи, так теперь мать и бабка донимали мальчика бесконечными расспросами об Илье.
      Уже Ваня, полусонный, валился с лавки, а Ульяна и Аграфена все задавали вопросы.
      Первой опомнилась старуха:
      — Да полно уж нам, беспонятливым! Гляди, совсем спит, сердешный. Веди паренька домой, Ефимыч! Спасибо ему за весточку: снял у нас камень с души!
      Бабка и мать сидели, обнявшись, на лавке и радовались и горевали.
      Пришел из школы Егорка и долго не мог понять, что наперебой растолковывали ему мать и бабушка про Илью, про лес, про дядю Акинфия, которого он понапрасну испугался летом…
      Только когда они немного успокоились, услышал мальчик связный рассказ. Он тотчас побежал к Ракитиным. Ванюшка крепко спал.
      Утром сам Ванюшка чуть свет явился к Марковым. Оба друга закричали и засмеялись от радости, бросились друг другу на шею.
      — Вань, а Вань! А ты больше не убежишь?
      — Нет! — решительно ответил Ванюшка.
      — Вань! Я чего придумал! Проси тятьку добыть букварь. Я тебя учить буду.
      — Правда?
      — Ей-ей!
      Ванюшка со счастливым смехом схватил Егорку за руку, и оба побежали в ракитинскую избушку.
      Егорка оказался неплохим учителем. Он обстоятельно и толково показывал товарищу буквы, объяснял, как складывать слога.
      Но Ванюшка на первых порах запоминал буквы с трудом, путал одну с другой, все они казались ему очень похожими. Он никак не мог понять, почему из букв складывались слова.
      Егорка не терял терпения, начинал растолковывать снова и снова.
      — Ты меня секи! — заявил вдруг Ванюшка.
      — Вона? — удивился Егорка. — Как я могу? Ты сильней меня!
      — Я поддаваться буду!
      Егорка отказывался, Ванюшка настаивал. Дело кончилось дракой.
      Здоровяк Ванюшка свалил своего учителя на пол, сел на грудь и, прижимая к полу, сердито кричал:
      — Будешь сечь? Будешь сечь?
      — Буду, только не розгами, а линейкой по ладони…
      — Ладно, вставай!
      С этих пор, не вытвердив урока, Ванюшка подставлял товарищу ладонь, и тот добросовестно хлестал по ней линейкой.
      Не то линейка помогла, не то сделали дело постоянные терпеливые разъяснения Егорки, но Ванюшка выучился читать.
      Когда Ванюшка научился хорошо разбирать печатное, он сказал товарищу:
      — Теперь показывай цифирь!
      — Вона! Я и сам до цифири не дошел.
      Ванюшка стал нетерпеливо дожидаться перевода приятеля в следующий класс.

      Война со шведами шла своим чередом. Она требовала огромного напряжения сил всей страны, но уже принесла первые успехи.
      Пока Карл XII преследовал в Польше неуловимого Августа, вновь созданные русские полки под предводительством боярина Шереметева вторглись в Лифляндию. Русская конница беспокоила врага постоянными набегами, а 29 декабря 1701 года, через год с небольшим после злосчастной Нарвы, была одержана первая крупная победа над шведами при Эрестфере. Четыре часа длился бой, а потом шведы побежали, потеряв убитыми три тысячи человек и бросив шесть орудий.
      Первая победа была отпразднована в Москве торжественно, с колокольным звоном и пушечными салютами. Царь наградил Шереметева звонким титулом фельдмаршала.
      Новый фельдмаршал действовал решительно. Летом следующего года он нанес шведам новое серьезное поражение. Шведы потеряли 5500 солдат убитыми и 300 пленными и оставили всю артиллерию. Потери русских составили всего 400 человек убитыми. Заново рожденная русская армия хорошо усваивала военную науку. Самонадеянный Карл не оценил значения блистательных русских побед и продолжал воевать с Августом. А Петр I начал борьбу за освобождение берегов Невы и земель, прилегавших к Ладожскому и Чудскому озерам. Этим достигалась двойная цель: отвоевывались старинные русские владения и совершенствовалась боевая выучка вновь создаваемой армии.
      По берегам озер и впадавших в них рек шла напряженная работа: строились струги и лодки, конопатились и смолились челны, собранные у местного населения. Это создавались речные флотилии, чтобы бороться с шведскими кораблями.
      Русские пехотинцы впервые выступили в непривычной роли матросов, но с этой ролью они справились великолепно. Они одерживали решительные победы над шведами, пускали их галеры ко дну, большие корабли брали на абордаж. За летнюю кампанию 1702 года Ладожское и Чудское озера были очищены от иноземных захватчиков.
      Но этого было мало. Швеция веками создавала на Балтийском море сильный военный флот, и победить врага на море можно было лишь тем же оружием. В 1702 году по приказу Петра на реке Сясь заложили корабельную верфь, и началась постройка шести восемнадцатипушечных фрегатов. Работали день и ночь, «дабы сделать те корабли с великим поспешением».
      Так началось создание могучего русского военного флота на Балтике. Вслед за первой верфью появились и другие.
      Тем временем войска Апраксина прогнали шведов до самой Невы. Там путь русским преградила сильная крепость Нотебург, древний новгородский Орешек, захваченный шведами в 1611 году. Нотебург был главным оплотом шведов на Неве и запирал выход из нее в Финский залив. Он пал после недолговременной осады и ожесточенного тринадцатичасового штурма. Это случилось осенью 1702 года.
      «Зело жесток сей орех был, — писал Петр, — однако ж, слава богу, счастливо разгрызен».
      Завоеванную крепость переименовали в Шлиссельбург — Ключ-город. В самом деле, став русским, он крепко закрыл вход из Балтики в Неву.
      Выход к морю из далекой мечты становился близким, осуществимым делом.

* * *

      Сотни лет пустынны, малолюдны были низкие, топкие острова в устьях широкой Невы. На просторе гуляли волны, заливая отлогие берега; белые чайки носились над водой с пронзительными криками.
      Владычеству волн пришел конец: в мае 1703 года царь Петр основал город Санкт-Петербург, которому в недалеком будущем предназначено было стать столицей Российского государства.
      «Его царское величество на острове новую и зело угодную крепость построить велел и тое крепость на свое государское именование, прозвание Питербурхом, обновити указал».
      Безвестные прежде невские острова Березовый, Васильевский кипели новой жизнью.
      Суматоха, движение, людской говор и шум. К берегам причалены широкие плоскодонные барки. Сотни людей — кто на берегу, кто на мостках, а кто и просто по грудь в воде — разгружают бревна, доски, камень. Стучат топоры, вырубая березовые рощи по островам, ухают кувалды по толстым сваям, вгоняя их в зыбкую почву.
      Прозвучала труба, возвестив конец работ, но оживление не утихло. Землекопы, плотники, каменщики и прочие мастеровые принялись делать землянки. Замелькали в воздухе тысячи лопат, выбрасывая мокрые черные глыбы.
      На берегу Невы маленькая артель из четырех человек строила себе жилье.
      Старшим из всех был седобородый украинец Трофим Божидень, схваченный царскими досмотрщиками, когда пробирался на богомолье к печерским угодникам. Два друга, Акинфий Куликов и Илья Марков, сколько ни скрывались, а попали в руки петровских шпигов. Хорошо еще, что пойманным удалось скрыть свое прошлое. Они назвались беглыми помещичьими крестьянами из-под Рязани. Проверять их показаний не стали, а отправили строить новый город. Четвертым был башкир Пахлай. Он принял участие в восстании против жестоких царских воевод и навсегда расстался с ковыльными степями родной Башкирии.
      Неволя да тюрьма роднят людей быстро. Всего несколько часов назад встретили Илья и Акинфий Трофима и Пахлая, а казалось, уже давно знают их до каждой мелкой морщинки на лбу, до каждой тайной мысли в голове.
      Когда Трофим Божидень, пошатнувшись, чуть не полетел вместе с вынутой землей в яму, его легко подхватил улыбчивый сероглазый Илья Марков.
      — Отдохни, дедушка! Эту чертову землицу копать не перекопать, — проговорил парень, помогая Трофиму встать на ноги.
      Трофим благодарно улыбнулся и присел на пень срубленного дерева.
      — Спасибо, сынку… Ой и землица, нехай ей лихо будет! — вздохнул он.
      — Землю бранить грех! Земля, она всему начало, — строго сказал Акинфий.
      Коренастый и широкогрудый, с большой лохматой головой, с длинными жилистыми руками, он копал с ожесточением и без устали выкидывал землю полными лопатами.
      — Здоров ты, — с невольным уважением сказал Божидень, сам неплохой землекоп.
      — Ты скажи, какой такой здесь место? — с удивлением спросил Пахлай. — Вода, вода, один вода… Колодца копать — хорош дело!
      — И то, братцы, толку не будет, — подтвердил Акинфий. — Оно верно, копанка получается, огород поливать.
      Все разом прекратили работу и посмотрели вниз: на дне проступала желтая, противно пахнущая вода, постепенно заливая яму.
      — Сегодня не успеем землянку кончить, — решил Акинфий, и остальные согласились с ним.
      Домовитого и смекалистого Акинфия Куликова товарищи, не сговариваясь, признали главарем маленькой артели.
      Землекопы постлали армяки на землю, подложили под голову шапки, и светлое беззвездное небо раскинулось над ними широким покрывалом.
      Заснули строители Петербурга, заснули и гарнизонные солдаты. Только часовые стояли на постах и зорко следили, чтоб не сбежали из новой крепости колодники — подневольные строители.
      Так велика была потребность в рабочих, что рука царского правительства загребала всех шатающихся по дорогам богомольцев, тюремных сидельцев, монахов, укрытых за высокими стенами монастырей.
      Петр писал указы: в монастыри принимать только людей преклонных лет; странников ловить; воров и колодников собрать по городам и селам — всех гнать в Петербург.
      И шли по дорогам партии оборванных, голодных людей.

* * *

      Царь Петр не спал. Усевшись в шатре у походного столика, он писал указ за указом.
      Гусиное перо царапало шероховатую бумагу, чернильные брызги летели по сторонам. Это не смущало Петра: царь не заботился о красоте почерка, было бы написано коротко да ясно.
      Догоревшая свеча закоптила. Петр снял нагар пальцами и откинулся на затрещавшем стуле. В эту пору он был в полном расцвете сил и здоровья.
      Петр положил перо на край стола, отодвинул указ. Царь думал о великом предприятии, которому положил начало в этот светлый майский день.
      Тяжелая война со шведами уже принесла плоды. Отвоевано невское устье, исконное русское владение. Столетия назад этим берегом владели славяне. Господин Великий Новгород вел по невскому пути большую торговлю и возбуждал зависть у городов Ганзейского союза. Приходилось вести с врагами борьбу за устье Невы. В этом сумрачном краю, на этих низких берегах князь Александр Ярославич в 1240 году наголову разбил дерзких шведских захватчиков. Но они не угомонились. Из века в век повторяли шведы свои попытки. Наконец им удалось отхватить у России, ослабленной нашествием интервентов, Невскую область, которой — Петр это знал — предстояло великое будущее.
      — Разумным очам задернули занавес, — прошептал царь. — Ничего, теперь мы его навечно отдернули. Наш будет край, и больше не ступит сюда вражья нога…
      Он схватил перо, с силой сунул его в медную чернильницу и, торопясь, начал покрывать бумагу кривыми, неровными строками:
      «Понеже для вновь строящейся крепости потребны дубовые бревна, повелеваю…»
      Еще не было и пяти часов, а царь уже снова был на ногах. Жизнь человеческая коротка, работа впереди необъятная, и Петр не тратил много времени на сон.
      Разбуженный царем денщик, смуглый кудрявый Павлушка Ягужинский, позевывая и ежась от утренней свежести, поливал Петру на руки. Царь наклонился, широко расставив ноги. Пофыркивая от удовольствия, он обливал круглое лицо полными пригоршнями невской воды, а сам в то же время оглядывал лагерь.
      Работа уже началась. Слышался стук топоров, жужжание пил, у берега за деревьями кто-то властно и громко распоряжался.
      — Позови Данилыча! — приказал царь денщику и, согнувшись, прошел в низкую дверь шатра.
      Через несколько минут в палатку явился царский любимец. Высокий и стройный, с дерзкими синими глазами, Меншиков вошел улыбаясь, приветствуя царя с добрым утром.
      — Здравствуй, Данилыч! — ответил Петр. — Как после вчерашнего?
      Накануне по случаю закладки новой крепости пировали, и многих вельмож денщики на руках унесли в их палатки. Даже Меншиков, уж на что был крепок, ушел, еле держась на ногах, и только Петр, проводив гостей, смог еще сидеть за работой.
      Меншиков плутовато потер рукой лоб:
      — Зело трещит, государь! Ивашка Хмельницкий ко мне вчера немилостив был…
      — А дело? Дело как? Бастионы? — спросил царь.
      — Что ж, Петр Алексеич, дело не очень ладится. Людей мало. Сколько ни сгоняем — бегут отсюда что мужики, что ссыльные, все одно. Уж в кандалах тачки возят, на ночь в колодки иных забиваем, а все сладу нет.
      Царь помрачнел, верхняя полная губа его сердито дернулась, обнажив крепкие желтоватые зубы.
      — А ты где? Куда смотришь? Бахусу усердно дань отдаешь? Забыл, что делу — время, потехе — час?
      Меншиков не испугался. Привык он видеть, как быстро, словно свежий морской ветер, налетает на царя гнев, но — взволнует его и быстро утихнет. Александр Данилыч вытащил из-за обшлага бумагу и подал Петру:
      — На вот, почитай, а потом уж и ругайся.
      Петр сердито выхватил бумагу и, отнеся подальше от глаз, прочитал про себя. Потом последние строчки произнес вслух:
      — «И по сему моему указу, беглых работников рыскав, вернуть в Санкт-Питербурх за крепким караулом, надежно оковав».
      Морщинки на лице Петра разгладились, глаза смягчились:
      — Ладно, хвалю! Эх, Алексашка!.. — Голос царя стал мечтательным, тихим. — Какой я здесь воздвигну себе парадиз! Хороший город поставим, Алексашка, дал бы бог веку!..
      — Даст, Петр Алексеич! — бодро откликнулся Меншиков.
      Царь уже стряхнул с себя мечтательность.
      — Павел! — крикнул он. — Зотова, Трубецкого сюда!
      Вошел Никита Зотов, бывший учитель царя, ныне один из его ближайших друзей и соратников. За ним показался высокий, тучный боярин Трубецкой.
      Попыхивая коротенькой голландской трубкой, царь начал допрашивать каждого, сколько прорыто рвов, есть ли инструмент, много ли на постройке больных…
      Петр стремительно шел по берегу Невы, опираясь на толстую дубинку. Так широк был его шаг, что приближенные бежали за ним рысцой.
      Царь остановился около Трубецкого бастиона (бастионы Петропавловской крепости были названы именами их строителей).
      Бастион чуть возвышался над уровнем острова. Рабочие шли вереницей, сбрасывая землю на свежую насыпь. Тачек еще не было, и всяк умудрялся по-своему: кто тащил землю в мешке, кто в ведре, а иные насыпали ее себе в отвернутую полу и шли, спотыкаясь, неуклюже передвигая ногами.
      Лицо царя потемнело, голова затряслась, мускулы лица конвульсивно задергались: приближалась одна из страшных вспышек гнева.
      Меншиков первый понял опасность и потихоньку отстал, даже сделался ниже ростом: когда разбушуется царь, пусть другие попадаются ему на глаза…
      Вдруг Петр удивленно вытянул шею, вглядываясь в длинный ряд работников. Карие глаза из гневных стали веселыми. Улыбка, явственно обнаружившая ямочку на подбородке, сразу сделала его лицо детски моложавым, привлекательным.
      — Данилыч, поди ко мне, — уже спокойно приказал он. — Гляди!
      Меншиков подбежал, всмотрелся: двое тащили землю на грубых носилках, за ними следовала другая пара, тоже с носилками.
      — Вот! — как отрубив, сказал Петр. — Вижу ревность к общему делу, и душа моя стала радостна… Эй, молодец! Ты, с носилками! Иди сюда!
      К царю подошли Илья Марков и Акинфий. Акинфий с неохотой поклонился царю и тотчас выпрямился, откинув голову. Илья стоял, потупив глаза.